Текст книги "Фальтерия. Ветер севера (СИ)"

Автор книги: Мари Лефейр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Меж бровей мужчины пролегла морщинка раздражения. Начищенный до блеска золоченый торшер на столе освещал его руки – со вздутыми венами и костлявыми пальцами. Все его бумаги были испещрены какими-то непонятными цифрами и буквами. А остальные орудия производства: папки, карточки, белая замазка для пишмашинки, степлер, нож для бумаг – расставлены так, чтобы оказаться под рукой в любую секунду.

– Вы просто не представляете, как это все работает… – пробормотал он как будто себе под нос и тут же бросил взгляд куда-то за мою спину. То, что это сигнал, я поняла, лишь когда по сторонам от меня выросло еще по офицеру. На их мундирах поблескивало куда меньше значков, а значит, рассудила я, по званию они были младше сидевшего за столом.

Все дальнейшее происходило в молчании. Приказывать что-либо не было смысла: порядок действий для этой процедуры был явно отработан заранее. Сначала эти двое оттеснили меня к лифту, затем перевезли на другой этаж и уже там сопроводили до комнаты в самом дальнем конце коридора.

Едва войдя в эту комнату, я поразилась тому, как богато она обставлена. Роскошные кожаные диваны, гобелены на стенах, хрустальная люстра под потолком, на окнах – плотные шторы. А вдобавок ко всему еще и служанка, приносящая чай. Интересно, что же они собираются со мной делать, подумала я. Но тут же вспомнила про лимузин, который увозил мою маму, и решила, что нужно быть начеку.

Сев на диван, я положила сумку на колени.

– Очень жаль, что вы пробирались к нам сквозь такой снег понапрасну… – произнес, усаживаясь за стол напротив, очередной незнакомец. – Однако и свидания, и передачи у нас теперь запрещены.

Офицер был невысоким и щуплым. Но, судя по медалям, болтавшимся на мундире помимо обычных знаков отличия, довольно важная птица. Большие глаза – единственное, что выражало какие-то эмоции. Пара охранников, притащивших меня сюда, застыла у входа.

– Но почему? – спросила я, ловя себя на том, что с самого появления здесь говорю сплошными вопросами.

– Потому что такие правила. – Его брови на миг изогнулись.

– Но там нет ничего подозрительного… Вот же, проверьте сами!

Опрокинув сумку, я вывалила на стол содержимое. Баночка с мятными таблетками и пачка термопластырей брякнулись о столешницу и затихли.

– Вашего друга обеспечивают полноценным питанием и теплой постелью, – сказал офицер, даже не глядя на стол. – Вам не о чем беспокоиться.

– Он всего лишь пенсионер, который доживает свой век на старом пароме. Все распоряжения выполняет, стирает из памяти все, что положено. Уверена, у вас нет причин держать его здесь.

– Это решаем мы.

– И что же вы решили? Я могу это как-то узнать?

– Вы слишком часто просите невозможного, юная госпожа! – произнес офицер, стискивая пальцами виски. – Почти все, чем занимается Тайная полиция, необходимо сохранять в тайне. Как и следует из нашего названия.

– И даже просто удостовериться, что человек жив-здоров, у вас тоже нельзя?

– Разумеется, он жив-здоров! Если, как вы говорите, он следует всем указаниям, то и волноваться не стоит. Или вы все-таки знаете о нем нечто такое, из-за чего волноваться стоило бы?

На такую детскую разводку меня не поймаешь, подумала я.

– Нет… Ничего такого не знаю.

– Ну, тогда и не волнуйтесь. Мы попросили его немного посотрудничать с нами, вот и все. Кормят его трижды в день без ограничений. Все наши повара когда-то работали в лучших ресторанах этого острова. Боюсь, что ваше угощение в него уже просто не влезет!

Бросив взгляд на вещи из моей сумки, он поморщился так брезгливо, будто увидел чье-то грязное белье.

– И сообщить, когда его отпустят домой, ваши правила тоже не позволяют?

– Именно так. Я смотрю, вы все схватываете на лету! – ответил он с улыбкой и закинул ногу на ногу. Медали на его груди закачались. – Наша главная задача – делать так, чтобы после каждого исчезновения все воспоминания, которые более не нужны, стирались быстро и своевременно. Хранить ненужную память до бесконечности – только вредить себе же. Вы согласны? Если большой палец на вашей ноге поразила гангрена, вы отрежете его, чтобы не потерять всю ногу, не так ли? Вот и здесь то же самое. Проблема лишь в том, что память, как и душа, не имеет формы. То, что в ней прячется, ни потрогать, ни измерить физически невозможно. И поскольку мы имеем дело с невидимым, нам приходится использовать интуицию. Работа эта очень тонкая и деликатная. Чтобы вычислить, диагностировать и ликвидировать такую бестелесную субстанцию, как чей-то секрет, мы просто вынуждены засекречивать все, что можем, и со своей стороны… Вот такие дела.

Выложив мне все это на одном дыхании, он умолк и забарабанил пальцами по столу.

Я увидела, как за окном проехал трамвай. Вот он завернул за угол, а с крыши здания на тротуар свалилась охапка снега. Впервые за долгое время солнце, хотя и совсем слабое, явилось людям, а его отблески на сугробах даже слепили глаза. У входа в банк на другой стороне улицы выстроилась очередь из пожелавших снять деньги. Каждый поеживался от мороза и потирал руки, пытаясь согреться.

В комнате вокруг меня было тепло и комфортно. И абсолютно тихо, если не считать постукивания пальцев офицера по столу. Парочка охранников все так же недвижно стояла у входа. Случайно глянув вниз, на свои грязные ботинки, я вдруг заметила, что мои чулки уже почти сухие.

Расспрашивать дальше о старике, похоже, было уже бессмысленно. Несмотря на все мои усилия в стенах этого здания, я по-прежнему не имела понятия, что с ним. Вздохнув, я собрала со стола вещи, спрятала обратно в сумку. Булочки, которые я выносила из дому еще теплыми, совсем остыли.

– Ну, а теперь, – проговорил офицер, доставая из стола какую-то бумагу, – моя очередь задавать вопросы.

Бумага эта – глянцевая, с пепельно-серыми прожилками – оказалась анкетой с пустыми графами. Помимо имени, адреса и рода занятий, туда следовало вписать образование, историю болезней, вероисповедание, рабочие навыки, а также рост, вес, размер обуви, цвет волос, группу крови и много всего другого.

– Писать можно этим, прошу вас! – добавил он, достал из кармана шариковую ручку и протянул мне.

Тут-то я впервые и пожалела о том, что пришла. Чем больше информации я предоставлю им о себе, тем ближе они подберутся и к R. Мне явно стоило бы подумать об этом заранее. Теперь же отнекиваться и мямлить у них на глазах было еще опаснее. После всего, что случилось с мамой, они наверняка уже собрали обо мне всю информацию, какая только возможна. В именах, адресах и так далее никакой нужды не было. Они просто проверяли мои нервы. И самое важное сейчас – держаться так, словно ничего особенного не происходит.

Повторяя это про себя, я посмотрела офицеру прямо в глаза и взяла предложенную ручку. Особо сложных вопросов в анкете не попадалось, но, чтобы справиться с дрожью в пальцах, я специально писала медленнее обычного. Его ручка была удобной, по бумаге бежала мягко – явно из дорогих.

Неожиданно мне принесли чаю.

– Угощайтесь, – предложил он. – Пока горячий…

– Благодарю, – пробормотала я, но с первого же глотка поняла, что это не чай. Запах и вкус – неуловимо другие; ничего подобного я точно никогда еще не пила. Аромат опавших листьев в лесу, чуть кислит, чуть горчит… И вкус вроде неплохой, но выпить не хватает смелости. А что, если это снотворное? Или препарат для расшифровки генома?

Как и двое охранников у входа, офицер смотрел на меня не отрываясь. Молча допив до дна, я передала ему заполненную анкету.

– Замечательно, – сказал он с улыбкой, чиркнув по анкете глазами, и спрятал ручку обратно в карман. Медали на его мундире опять закачались.

* * *

Ночью снова повалил снег. Как ни странно, то ли от нервов после всего, что случилось днем, то ли от загадочного напитка я была страшно возбуждена и совсем не хотела спать. Надеясь поработать, я разложила на столе рукопись, но никаких слов в голову не приходило. В итоге я просто уставилась в щель между шторами и долго разглядывала снегопад за окном.

Через какое-то время я перегнулась через стол, отодвинула «Словарь родной речи» и «Словарь пословиц», стоявшие у самой стены, и подтянула к себе воронку переговорной трубы.

– Вы уже спите? – спросила я, сгорая от неловкости.

– Еще нет, – отозвался R. Я услышала, как заскрипели пружины кровати. Воронка в убежище была приторочена у самого изголовья. – Что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего… – ответила я. – Просто не могу заснуть.

Алюминиевая воронка была очень старой. Раньше я пользовалась ею на кухне, и, сколько потом ни отмывала, от нее так и отдавало пряными соусами.

– Опять пошел снег, – сказала я.

– Да ну? А здесь и не разберешь… Смотри как зачастил!

– Да уж. Этот год – особенный.

– Поверить не могу, что за стеной идет снег…

Мне нравился звук его голоса из переговорной трубы. Как журчание родника, вдруг забившего из-под земли. Такого, который пропутешествовал по долгой резиновой трубе, очистился от всего лишнего и оставил после себя лишь чистейшую влагу. Ни капельки этой влаги не должно пролиться впустую, подумала я и приникла к воронке левым ухом.

– Иногда я кладу на стену руку и пытаюсь представить, что там, по другую сторону, – продолжал он. – В надежде, что мне удастся все это почувствовать – куда дует ветер, какой он холодный и влажный. Где находишься ты, как журчит река… Но никак не получается. Стена – это просто стена. Другой стороны у нее нет, и ни с чем она больше не связана. Здесь, внутри, все замкнуто само на себя. Остается лишь вспомнить, что я в пещере, висящей посреди пустоты.

– С тех пор, как вы здесь, снаружи все изменилось… Из-за снега.

– И как же?

– Двумя словами не описать, но… Во-первых, снег вообще везде. Его столько, что он не тает, даже когда светит солнце. Острые углы от него скруглились, а окружающий пейзаж словно ужался в размерах – небо, холмы, лес, река. И даже мы сами ходим сутулясь и вжимая голову в плечи.

– Надо же… – отозвался он, и я снова услышала, как заскрипела кровать. Похоже, он вытянулся на ней во весь рост, не отрываясь от разговора.

– Прямо сейчас падают очень крупные хлопья, как будто звезды постепенно отваливаются от неба. Танцуют в ночи, сверкают под фонарями, сталкиваются друг с дружкой… Можете это представить?

– Не уверен. Но похоже на что-то невообразимо прекрасное.

– Да, и правда очень красиво. Но боюсь, что даже в такую ночь зачистки продолжаются. Или воспоминания могут исчезать просто от холода?

– Да нет, конечно. Холод им не помеха. Наши воспоминания куда сильней и выносливей, чем ты думаешь. Как и наше сердце.

– В самом деле?

– А что, ты об этом жалеешь?

– Но ведь если бы ваши воспоминания могли слабеть, вам не пришлось бы прятаться.

– А-а… – то ли согласился, то ли просто выдохнул он.

Для общения по трубе каждому из нас приходилось перемещать свою воронку от уха ко рту и обратно, всякий раз выдерживая в разговоре короткие паузы, благодаря которым даже пустячная болтовня начинала восприниматься как нечто важное.

– Если так будет дальше, утром придется расчищать лопатой крыльцо. – Я потянула руку к окну и приоткрыла шторы еще немного. – Каждые понедельник и четверг приезжают фургоны от управы, забирают счищенный снег… Они выбрасывают его в море. С тех же причалов, где пришвартован паром старика. Кузов за кузовом. Когда снег довозят до моря, вид у него уже очень жалкий и грязный. А когда швыряют в волны, море чавкает, пожирая его, словно исполинское чудовище.

– Снег выбрасывают в море? Я не знал…

– Ну да. Для такого мусора – идеальная свалка. Только я наблюдала за этим с парома и все время думала: а куда же он девается после того, как исчезает в волнах?

– Думаю, почти сразу тает в воде, – говорит R.

– Тает и перемешивается с солью, а потом просто переходит в рыб и морскую капусту?

– Скорее всего. А может, его выпивают киты и он возвращается на берег с приливами.

Я переложила воронку в правую руку и облокотилась о стол.

– В любом случае, он просто исчезает, так? И больше ни докуда не добирается?

– Боюсь, что так… – Он еле слышно вздохнул.

В домах по всей округе света не было ни в одном окне. С улицы не доносилось ни звука – ни рычания машин, ни завывания сирен, ни даже свиста ветра. Весь город спал. На всем белом свете, похоже, бодрствовал один только голос в воронке у моего уха.

– Когда я смотрю на снег, меня одолевают мысли о сне.

– Мысли о сне? – повторил он за мной, выдержав паузу.

– Странно, да?

– Да нет, – сказал он. – Не странно.

– То есть это даже не мысли. Так, обрывки случайных фантазий. Как недоеденный торт, забытый на кухне…

Я прислушалась, но R ничего не ответил. И я снова поднесла воронку к губам.

– И что же мне делать с его остатками? Доесть самой, выбросить или скормить собакам? Вот, даже крем на торте – белый, как снег. И едва я подумаю об этом, как мысли о торте превращаются в мысли о сне… Ну разве не странно?

– Вовсе нет, – наконец отозвался он. – Все это – движения твоего сердца. Какими бы пустотами и пещерами его ни изъело, пока оно еще живо, оно пытается что-нибудь чувствовать.

– Я сразу представляю кухонный стол, на нем – кусочек бисквита, просыпанный сахар, измазанная кремом вилка. И весь этот стол для меня превращается в сон. Не в том смысле, что мне хочется спать. Просто сама эта картина обретает очертания сна. А я продолжаю думать, как же мне поступить с этими остатками. Доесть? Выкинуть в мусор? Или таки скормить собакам?

– И что же ты решаешь в итоге?

– Ничего. Просто думаю об этом, и все. Иногда хочу схватить этот кусочек и просто заснуть. Но тут же боюсь, что из этого сна я могу уже не вернуться… Так он и остается, никем не доеденный. Кусок торта из мыслей о снеге.

Сколь хитроумно старик ни придумывал это устройство, труба осталась просто трубой. Малейший изгиб резины, неверный наклон воронки – и голос собеседника сразу же отдалялся. И тогда кричи не кричи – бесполезно, дело не в громкости. Наклонившись к воронке, я напрягла губы сильнее и произнесла так внятно, чтобы слова долетели наверняка:

– В детстве я была зачарована миром спящих. Все представляла, что уж там-то наверняка нет ни домашних заданий, ни безвкусной еды, ни упражнений по органу, ни боли, ни унижений, ни слез… А в восемь лет хотела сбежать из дома. Уже и забыла почему. Скорее всего, из-за ерунды – то ли контрольную завалила, то ли единственная в классе не могла крутануться на турнике, что-то такое. В общем, решила убежать от всех и спрятаться там, в мире спящих.

– Какой грандиозный план для восьмилетней!

– Осуществила я этот план в воскресенье, когда родители уехали к друзьям на свадьбу. А нянька лежала в больнице с операцией на желчном пузыре. Я стащила из отцовского стола пузырек с таблетками – давно заметила, как он принимал по одной каждый вечер перед тем, как заснуть. Сколько тогда выпила я – не помню. Но старалась заглотить, сколько смогу. Может, четыре, а может, пять… От воды, которой их запивала, раздулся живот, а в горле першило, так что больше в меня уже просто не влезло. Но уже очень скоро начала клевать носом. И стала проваливаться в сон, радуясь, что вот наконец-то я убегу в мир спящих и больше сюда не вернусь…

– И что же было потом? – осторожно уточнил R.

– Да ничего! То есть заснуть-то я заснула. Но никакого мира там не было. Сплошная тьма, кромешная и бескрайняя… Хотя нет, и это описание не подходит. Там не было даже тьмы. Вообще ничего – ни воздуха, ни звука, ни силы тяжести. Ни даже меня самой. Полное, все пожирающее Му^[9]… А потом смотрю – вокруг меня уже снова вечер. Озираюсь и думаю: сколько же я спала – дней пять, месяц, год? Увидела окна в лучах заката. И как-то сразу поняла, что это – вечер все того же воскресенья. Родители, вернувшись из гостей, так и не догадались, что я проспала весь день. Они были очень веселые и все хотели, чтобы я попробовала баумкухен^[10], которым их угостили на свадьбе.

– И тебе, такой маленькой, не стало плохо от таблеток?

– Наоборот, я так выспалась, что не знала, куда энергию девать. Так что весь мой план провалился. Скорее всего, это вообще было не снотворное, а какие-нибудь витамины. И ни в какой другой мир я не попала. Точь-в-точь как снег, который выбросили в море.

Ночь стала глубже, а мои пальцы, сжимавшие воронку, совсем закоченели. Печка рядом со мной еле теплилась – видно, кончился керосин.

– А кстати! Хотите послушать через трубу, как идет снег?

Я встала, открыла окно. Снаружи оказалось не так уж и холодно – лишь чуть-чуть закололо щеки. До самого окна длины трубы не хватало. Я вытянула ее насколько могла и повернула воронку, чтобы R мог услышать, как танцуют снежинки. Лишь на миг они закружились вихрем, едва я открыла окно, и тут же продолжили падать медленно и бесконечно.

– Ну, как? – спросила я. Снег, залетая в комнату, оседал на моих волосах.

– О, да… Я слышу. Слышу, как падает снег! – пробормотал он, и его голос тут же поглотила ночная тьма.

14

А еще через три дня выпустили старика. Вечером я, как всегда, отправилась на прогулку, по пути заглянула на паром – и нашла его там, распростертого на диване в каюте первого класса, которую он давно уже переделал под спальню.

– Вы вернулись? Когда?! – вскричала я, упав перед диваном на колени и вцепившись в стариковское одеяло.

– Сегодня утром, – отозвался он хрипло и как-то безжизненно. Скулы его заросли щетиной, губы запеклись, лицо посерело.

– Слава богам! Как же я рада, что вы уцелели! – бормотала я, поглаживая кончиками пальцев его щеки и волосы.

– Прости, что тебя всполошил.

– Ах, это не важно! Главное – как вы? Просто ужас как ослабли… Точно не ранены? Может, лучше отвезти вас в больницу?

– Нет-нет… Все в порядке. Ран никаких. Просто немного устал, отлежусь – и все пройдет.

– Уверены? Ах да, вы же голодный… Сейчас что-нибудь приготовлю. Подождите, я быстро! – сказала я и потрепала его по руке под одеялом.

За несколько дней, пока его не было на пароме, еда в холодильнике потеряла всякую свежесть. Но привередничать было не время. Из всех овощей, какие нашла, я сварганила суп. Заварила чай. Затем помогла старику сесть в постели, повязала ему вокруг шеи салфетку и накормила с ложечки супом.

После третьей ложки он немного ожил, и я начала задавать вопросы.

– Так что же они с вами делали?

– Не волнуйся. Про убежище им ничего не известно. По крайней мере, за это я спокоен. Сейчас они полностью сосредоточились на поиске беглецов.

– Беглецов?

– Да, в конце прошлого месяца несколько человек бежали с острова неведомо куда. Уплыли ночью на каком-то катерке из гавани под маяком. Видимо, чтобы не попасться в лапы Тайной полиции.

– Но как им это удалось? Я думала, на острове не осталось ни одной лодки, которая может плавать. С их исчезновения прошло уже столько лет! Вот и ваш паром не может плавать, так ведь? А если какая-то и осталась, никто на острове все равно не помнит, как с ней обращаться…

– А вот и нет! Те, кто уцелел после зачисток, помнят всё. Как рычит двигатель. Как пахнет бензин. Как пляшут волны за бортом в открытом море…

Прикрыв губы салфеткой, висевшей у него на груди, он откашлялся и продолжал:

– Среди них явно был то ли судовой механик, то ли помощник капитана – в общем, кто-то связанный с мореплаванием. Поэтому они и смогли совершить немыслимое – бежать с острова по морю. До сих пор все только и думали, где и как на острове лучше спрятаться. А о том, что с острова можно уплыть, не приходило в голову никому. Даже Тайную полицию застали врасплох!

– И они заподозрили, что это вы им помогали?

– В том числе… Хотя, похоже, они взяли всех, кто когда-то хоть что-то смыслил в судовых механизмах. О чем только у меня не выспрашивали! Показывали фотографии каких-то неизвестных людей, снимали отпечатки пальцев, заставляли вспомнить все, чем я занимался последние несколько месяцев. О личном досмотре даже не говорю… Очень продуманная машина дознания, я даже поразился. Но про убежище я им не сказал ни слова. Да и их, кроме беглецов, больше ничего не интересовало. Может, подозревать меня в чем-либо еще им было просто некогда?

Я помешала в тарелке суп, выудила со дна кусочки моркови и сельдерея, скормила ему. При каждом глотке он смущенно кивал, будто извиняясь за причиненные неудобства.

– Но какой же это кошмар – так издеваться над людьми, которые вообще ни при чем!

– Ну, не такой уж и кошмар… Чуть потрепали нервы, и все. С той лодкой меня ничто не связывало, скрывать было нечего, так что обошлось без насилия. Теперь вот жалею: мог бы держаться поуверенней и не поддаваться их запугиваниям…

– Но все-таки… Как такое возможно – подготовить к плаванию целую лодку незаметно от Тайной полиции?

– Подробностей не знаю, но вроде бы они потихоньку доводили до ума одно из суденышек, что остались на судоверфи. Для этого им наверняка постоянно не хватало то деталей, то инструментов. Когда исчезло мореплавание, Тайная полиция поснимала с морских посудин двигатели, разобрала все, что можно, на части и утопила в море. Так что им, скорее всего, пришлось очень много всего изготовить своими руками. Как? Вот об этом меня и расспрашивала полиция. И задавали-то все больше технические вопросы, на которые у меня, конечно же, ответа не было. Ведь я давно уже ничего этого не помню.

– Ну да, ну да… – приговаривала я, наливая чай и передавая чашку старику. В иллюминаторе, как всегда, виднелось море. Ветер, хотя и не очень сильный, нагонял довольно высокие волны, между которыми дрейфовали обрывки морской травы. Из-за линии горизонта подкрадывалась ночная мгла. Стиснув ладонями чашку, старик изучил ее содержимое и лишь затем осушил до дна.

– Как же, наверное, страшно – грести куда-то в открытом море кромешной ночью! – сказала я.

– Да уж, – кивнул старик. – Особенно если твоя лодка собрана по кускам из всего, что попалось под руку.

– Сколько же в той лодке, по-вашему, было людей?

– Сложно сказать… Но думаю, она была сильно перегружена. Желающих сбежать с острова наберется гораздо больше, чем пассажиров на одну лодку.

Я снова глянула в иллюминатор, пытаясь это представить. Открытое море, на волнах качается хлипкая деревянная лодка – из тех, какими когда-то пользовались рыбаки. Брезентовый навес прохудился, краска облупилась, борта в ракушках и водорослях. Рокот слабенького мотора то обрывается, то вновь прорезается в шуме волн. А на узенькой палубе – горстка жмущихся друг к другу людей.

Никакой маяк им, конечно, не светит; всю гавань озаряет одна лишь луна – так тускло, что выражений на лицах не разобрать. А если, как раз той ночью, и падал снег, то даже луны не видать. Люди в лодке превратились в сгусток теней. Они прижимаются к днищу лодки и друг к другу как можно плотнее, ибо знают: малейшая потеря баланса – и все посыплются, как горох из стручка, в морскую пучину.

Перегруженная лодка не может быстро двигаться. К тому же, если мотор заревет на полную, их тут же заметит Тайная полиция. А именно этого они боятся больше всего. И потому осторожно, на малой скорости уходят в сторону горизонта. Каждый, вцепившись одной рукой в какой-нибудь поручень, другую прижимая к груди, истово молится, чтобы их лодка вырвалась наконец-то из гавани и унеслась в открытое море…

Не сводя глаз с иллюминатора, я моргнула – и поняла, что на волнах передо мною качается лишь морская капуста. Уже много лет я не видела в море ни одного судна. В день, когда исчезли все лодки и пароходы, мои воспоминания о них заледенели и утонули в бездонном болоте моего сердца. И представить людей, уплывающих по морю за горизонт, оказалось теперь так непросто, что даже заныло в груди.

– И что же в итоге? У них все получилось? – уточнила я.

– Ну… Сбежать с острова они умудрились, да. Но зимнее море – штука суровая. Не исключено, что никто их не спас и они просто сгинули в пучине без следа.

Старик поставил чашку на столик у изголовья и вытер салфеткой губы.

– Но куда же, по-вашему, они вообще направлялись? За горизонтом-то вообще ничего не видать… – Я указала пальцем на море в иллюминаторе.

– Не знаю. Возможно, где-то на свете люди и могут долго жить так, чтобы память их сердца не исчезала. Но я в таких местах не бывал.

* * *

Вскоре после возвращения старика случилось еще одно радостное событие: у R родился первенец. Крепкий и здоровый, два кило девятьсот сорок семь граммов.

Старик же был еще очень слаб, и в назначенный день к ящику для передач на школьном дворе я отправилась за него. На велосипеде по сугробам было не проехать никак, а на такси не хватало денег, и до северного склона мне пришлось добираться пешком.

После четвертого поворота на север перед глазами потянулись литейные цеха, мимо которых дорога бежала, уже никуда не сворачивая. Запертые жалюзи придорожной кафешки, унылая горстка однотипных домишек для сдачи в аренду, бензоколонка да заброшенные поля, за которыми вздымалась в небо водонапорная башня – как и сказал старик, точь-в-точь железная мумия какого-то бедняги, помершего от истощения.

Сугробы на безлюдных улицах никто не разгребал, и пробираться по ним пешком было настоящей пыткой. То и дело я теряла равновесие и шлепалась на пятую точку. За весь отрезок пути навстречу попались только старушка, замотанная в шарф по самые глаза, юнец на чахоточном мопеде да облезлая кошка.

До школы я добралась уже сильно после полудня. Весь школьный двор превратился в снежное поле. Сплошное и ровное, без единого следа или прогалинки. По правую руку вздымались турник, баскетбольный щит и качели. Слева ровной шеренгой тянулись какие-то клетки – то ли для кроликов, то ли для кого-то еще, но теперь, конечно, пустые. А прямо передо мной возвышалось здание школы – три этажа с вереницами одинаковых окон.

Ничто не двигалось в этом пейзаже. Не было ни ветра, ни людей. Только собственное дыхание слышалось в мире, который давно перестал дышать за ненадобностью. Согревая этим дыханием пальцы в перчатках, я зашагала наискосок через двор – к ящику с метеорологическим инструментом. Снег вокруг лежал такой идеальный, что страшно ступать. На полпути я даже не удержалась и оглянулась – убедиться, что цепочка следов тянется за мной, как положено.

На ящик навалило огромную и круглую шапку снега. Следуя совету старика, я потянула крышку вверх, но чуть-чуть на себя, и та со скрипом открылась. Внутри ящика царили полумрак с паутиной. То, что я искала, оказалось в самом дальнем углу за термометром и гидрометром.

Маленькая посылка была тщательно упакована и стянута почтовым шпагатом так, что умещалась в ладонях. Пара нижнего белья, несколько книг в мягкой обложке, упаковка мятных таблеток. А сверху рисунок – портрет младенца.

Кто же мог такое изобразить? Я вынула его из-под шпагата и поднесла к глазам. Бумага плотная, размером с открытку. На ней цветными карандашами нарисовано лицо младенца с закрытыми глазами. Волосы мягкие, рыжеватые, безупречной формы уши и веки. Распашонка из бледно-голубой шерсти. Рисунок пускай и не очень талантлив, но с первого взгляда поражает, с какой тщательностью художник выписал каждый волосок, каждую петельку вязанья.

Письмо от супруги оказалось на обороте.

Родился 12 числа в 4:46 утра. Акушерка сказала, это были самые легкие роды за всю ее практику. Малыш тоже здоров. Как родился, сразу наделал лужу у меня на животе. Пуговицы я покупала и голубые, и розовые, но сегодня ко всем его одежкам пришила голубые. Пожалуйста, не волнуйся за нас. Мы ждем и надеемся, что однажды ты нас всех обнимешь. Береги себя.

Перечитав это трижды, я спрятала рисунок обратно под шпагат и захлопнула ящик. Шапка снега с дощатой крышки рухнула к моим ногам и рассыпалась в белый прах.

* * *

Люк убежища оказался не заперт, и я открыла его, не стучась.

R не заметил меня. Сидя за столом, он все корпел над полученным заданием: вчера я попросила его начистить кухонное серебро.

Несколько секунд я смотрела на его спину, пытаясь понять: действительно ли с тех пор, как он здесь, его тело понемногу ужимается? Или это мне только кажется? Конечно, без контакта с солнечным светом человек бледнеет. Аппетит на нуле – значит, и вес уменьшается, что удивляться. Но мне все казалось, будто с ним происходит что-то еще. То, что обычной логикой не объяснить. С каждым новым визитом к нему я замечала: его силуэт все больше бледнеет, кровь разжижается, а мышцы дряхлеют.

Или все это как раз и доказывает, что его тело приспосабливается к убежищу? Что в тусклой пустоте этого убежища, куда снаружи не долетает ни звука, а под потолком только и витает ужас ареста, ему просто необходимо, хочешь не хочешь, выпаривать из себя все, что становится лишним? И чтобы сохранить сердце, способное помнить все, – чем дальше, тем больше жертвовать своей физической оболочкой?

Я невольно вспомнила шоу цирковых уродцев, что видела когда-то по телевизору. О том, как в цирк продали маленькую девочку, запертую в деревянном ящике. Наружу торчала только ее голова, а руки-ноги оставались скрюченными внутри. Долгие годы ей приходилось и есть, и спать в этом ящике, из которого ее не выпустили ни разу. Постепенно ее тело приняло форму этого ящика и застыло так, что она уже не могла расправить конечностей. И тогда ее вынули из ящика и стали показывать публике как диковинное существо.

И теперь, глядя на спину R, я почему-то вспоминала ту девочку – ее скрюченные ручки-ножки, искривленные ребра и вывернутые суставы, грязные волосы и вечно опущенный взгляд.

Все еще не замечая меня, R продолжал начищать серебро. Согнувшись, точно в молитве, и не жалея времени, надраивал очередную вилку: мягкой фланелью до ослепительного сияния – каждую ложбинку металла и каждый изгиб узора. Предметы, не поместившиеся на столе: сахарницу, поднос для торта, чашу для полоскания рук, большие суповые ложки – он разложил на полу, подстелив под них лист газеты.

Все это серебро было частью маминого приданого, и когда-то она доставала его к приходу особенно важных гостей, но вот уже много лет ее потемневшее богатство оставалось забытым на самых задворках кухонного комода. И как бы тщательно теперь ни натирал его R, вряд ли оно еще хоть когда-нибудь сможет использоваться по назначению. Никогда больше этот дом не будет собирать на вечеринки гостей. Да и бабушки, чье угощение было всегда достойно столь ценных приборов, давно уже нет в живых…

Так или иначе, сочинять для R занятия, которые помогали бы ему забыть о скуке, но не слишком его изматывали, оказалось сложней, чем я думала. Пригодятся его усилия или нет, было даже не важно. Но из всех заданий, что приходили мне в голову, именно чистка серебра подошла ему лучше всего.

– А если ворвется полиция, вы так и будете натирать вилки? – не удержавшись, спросила я.