Текст книги "Фальтерия. Ветер севера (СИ)"
Автор книги: Мари Лефейр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Если ты не против, могу взять на хранение. Возможно, я еще найду способ с ним связаться. Тогда и передам.
– Буду очень признательна, – сказала я. – Но если узнаете, где он, можете и мне сообщить?
– Да, обязательно… Если узнаю, конечно, – обещал он.
* * *
Поддерживать связь с женой R было поручено старику. Мы решили, что, если к его велосипеду приторочить сумку с инструментами, он станет похож на обычного слесаря и сможет навещать редакторскую жену, не вызывая ничьих подозрений.
После того, как R спрятался у меня, жена его переехала обратно к родителям, чтобы там потом и рожать; но это они планировали и раньше, когда о побеге R еще никто и не помышлял.
Ее родители жили в городишке на Северном склоне. В здании одного из бывших цехов они держали свою аптеку. Когда-то там пылали плавильные печи, давая работу всем местным жителям. Но теперь завод упразднен и зачищен, а городок пришел в запустение.
* * *
В качестве передаточного пункта мы решили использовать заброшенную школу. По круглым числам каждого месяца – десятым, двадцатым, тридцатым – жена редактора могла приносить туда вещи для мужа и прятать их на школьном дворе – в деревянном ящике, где когда-то хранились метеорологические приборы. Старик приезжал на велосипеде, чтобы все забрать, а также оставить то, что получил для передачи от R. Такой вот порядок.
– Посреди зимы любой городишко выглядит тоскливо. Но у этого, конечно, тоска особенная… – сообщил старик после первой поездки на встречу с женой R. – Всю дорогу, пока туда едешь, ледяной тайфун лупит прямо в лицо. Может, там и рождается северный ветер? Людей на улицах почти не встречается. Кошек и тех больше! Дома все старые, деревянные, половина пустует. Видно, все, кто раньше работал в цехах, куда-нибудь переехали. Да и сами эти цеха… Странное место. Груды ржавого металла, толстые трубы, полуразрушенные здания. Будто аттракционы в заброшенном луна-парке. Куда в этом городке ни сверни, наткнешься на проржавевший скелет очередной плавильни.
– Кто бы мог подумать… – удивилась я, наливая ему какао. – Когда я была маленькой, ночное небо над Северным склоном сияло таким красивым оранжевым светом!
– Помню, как же… А инженеры из тех цехов были самыми уважаемыми на острове людьми. Ох, давно это было! Теперь все не так, но нам это только на руку. Тайная полиция уже не сует туда носа. Надеюсь, никто ничего не заподозрит.
Старик со вздохом взял в руки чашку.
– Ну, и как она там? Держится?
– Выглядит усталой, конечно. Говорит, что происходящее не укладывается у нее в голове. Еще бы! Собралась рожать первенца, а муж вдруг исчез бог знает куда… Но женщина, похоже, умная и держится молодцом. Лишних вопросов не задает, мужа разыскивать не пытается. На прощание кланяется, за помощь благодарит.
– Значит, она просто живет у родителей и тихо ждет родов, так?
– Ну да… Аптека-то их, похоже, на ладан дышит. Пока я с ней говорил, туда заглянул всего один покупатель: дряхлая бабка купила пузырек йоду за двести иен. Магазинчик совсем крохотный, все скрипит, шатается – двери, доски пола, оконные рамы… Хоть и в самом деле ремонт начинай, раз уж инструмент притащил! Все эти бутылочки да упаковки с лекарствами давно пожелтели и запылились. А она все сидит там за кассой, прячет под прилавком свой огромный живот. Просто больно смотреть!
Старик отхлебнул какао. Затем, спохватившись, стянул с шеи шарф и затолкал его в карман брюк. Я долила воды в чайник, затем вернула его на печку. Капли яростно зашипели, испаряясь на раскаленном металле.
– А что с ящиком для передач? Все получилось?
– В лучшем виде, не переживай. Дворик у школы маленький, вокруг ни души. Людей не то что не видать… Человеческим духом там не пахнет вообще. Теплота, которую оставляют дети, их запахи, следы – все это выветрилось уже очень давно. Пустота и холод, точно в какой-то стерильной лаборатории. Долго там находиться тяжело… В общем, взял я, что нашел, да и поехал скорей назад.
Задрав на себе свитер, старик достал из-за пояса холщовый мешок, из которого извлек белый конверт и какой-то сверток в пластиковом пакете.
– Вот это было в пожарном ящике.
Я взяла у него сверток. Внутри, судя по всему, была какая-то очень плотно уложенная одежда и несколько журналов. Конверт же оказался весьма увесист и старательно запечатан сургучом.
– Тем ящиком не пользовались так давно, что он весь рассохся. Краска шелушится, а засов на крышке такой хитроумный – не сразу и сообразил, как открыть! Приборы, что хранились внутри, разбиты. Ни ртути в термометре, ни стрелки в гидрометре… В общем, все говорит о том, что заглядывать туда никому и в голову не приходит. Передачку же, как мы и договорились, она спрятала у задней стенки, там, где сразу не видно.
– Спасибо вам. Простите, что заставляю вас так рисковать.
– Ну что ты! – Старик замотал головой, даже не отняв чашки от губ, и я испугалась, как бы он не облился какао. – Теперь главное – скорей доставить все это наверх, адресату.
– Да, действительно! – спохватилась я и поспешила в убежище, прижимая к груди сверток с конвертом, который еще хранил тепло старика.
12
Когда он только появился на моем первом занятии, я слегка удивилась. Кем-кем, а преподавателем машинописи он не выглядел вообще. Уж не знаю почему, но в этой роли я обычно представляла себе женщину – чуть старше среднего возраста, с безупречными манерами, с поставленным голосом, обильной косметикой и длинными костлявыми пальцами.
Но он оказался вполне молодым мужчиной. Обычного телосложения, в ладно скроенном, неброского тона костюме. И хотя красавцем его не назвать, каждая черточка внешности: веки, брови, губы, линия подбородка – оставляла сильное впечатление. Казалось, этот человек задумчив и спокоен, но словно отмечен какой-то отчетливой тенью. Чего стоили, к примеру, одни только эти брови…
Куда больше он напоминал то ли ученого-правоведа, то ли пастора – тем более что занимались мы все-таки в церкви, – а то и какого-то инженера-конструктора. Ну, а на деле оказался преподавателем машинописи. Знающим об этой профессии буквально все.
Впрочем, как он печатает на самом деле, я не видела ни разу. На занятиях в основном он либо прохаживался между рядами, следя за тем, как мы ставим пальцы и обращаемся с машинками, либо исправлял красными чернилами ошибки в том, что мы напечатали.
Иногда он устраивал нам экзамен – проверял, сколько слов напечатает каждая за отведенное время. Встав перед классом, доставал из нагрудного кармана секундомер. Мы же подвигали поближе странички с контрольными текстами, заносили над клавишами пальцы и все как одна замирали в ожидании сигнала. Тексты были всегда на английском, и сочинял их, скорее всего, он сам. Иногда они походили на чьи-то письма, а иногда – на философские эссе.
Мне такие проверки даются всегда с трудом. Даже в тех пассажах, что я обычно печатала без запинки, на экзамене мои пальцы словно деревенели. Я начинала путать g и h, а вместо b печатала v, но что еще ужасней – могла ошибиться с исходной позицией пальцев, и тогда весь текст последовательно превращался в белиберду.
Больше всего я пугалась бездонной паузы перед стартом. Когда весь класс застывал, не смея вдохнуть, а голоса молящихся и звуки органа из церкви словно глохли в каком-то тумане и все наши чувства концентрировались только на кончиках пальцев, – те странные несколько секунд просто выбивали меня из колеи.
Казалось, саму эту паузу он распыляет, точно невидимый газ, из своего секундомера – видавшего виды механизма на тонкой цепочке из потемневшего серебра. Большой палец учителя вот-вот нажмет кнопку. А серебряная цепочка все покачивается туда-сюда у него перед грудью… Вытекая из-под правой его руки, эта пауза, точно бестелесная субстанция, расползается по аудитории, заполняя собой все углы, и оседает на кончиках моих пальцев. На ощупь такая ледяная, что перехватывает дыхание. Я понимаю: стоит мне только пошевелить пальцами, как тоненькая мембрана этого беззвучия тут же лопнет – и все вокруг развалится на куски. Мое сердце колотится, чуть не выпрыгивая из груди.
И лишь когда я уже готова взорваться, он наконец посылает заветный сигнал. Как всегда – ни мигом раньше, ни секундой позже. Так, словно своим секундомером отслеживает мой пульс.
– Начали!
Это самое громкое из всего, что он когда-либо произносит в аудитории. Все машинки вокруг тут же принимаются стрекотать. Но мои пальцы – увы! – онемели от ужаса.
Очень долго я мечтала увидеть, как он печатает. Какое же это, наверное, прекрасное зрелище! До сияния ухоженная машинка, белоснежная бумага, гордо выпрямленная спина, хирургически точные пальцы… От одной лишь мысли об этом захватывало дух. Но осуществить эту мечту пока не удавалось. Даже теперь, когда мы стали любовниками. На виду у других людей он не печатает никогда.
Это случилось где-то на третий месяц после моего поступления на курсы. Весь день валил снег. Такого жуткого снегопада я сроду не видала. Автобусы с трамваями встали, городок поглотила бескрайняя белизна.
Чтобы успеть на занятие к трем, я вышла из дома пораньше и двинулась к церкви пешком. По дороге несколько раз упала, и моя холщовая сумка с текстами промокла. Даже шпиль на часовой башне и тот укутало снегом. В итоге я оказалась единственной, кто вообще пришел на урок.
– Какая ты умница, что все-таки добралась! – похвалил меня он. На его костюме, как и всегда, не было ни морщинки. А также ни единого мокрого пятнышка. – Я думал, уже никого не дождусь…
– У меня, если пропущу даже день, пальцы сразу теряют гибкость! – призналась я, доставая из промокшей сумки страницы с текстом.
В аудитории царила полная тишина – может быть, из-за снега. Я уселась за четвертую машинку от окна. Слава богу, здесь можно, приходя раньше других, выбирать себе машинку по вкусу. Ведь у каждой из них свои дурные привычки: у одной тяжелее клавиши, у другой пляшут буквы и так далее. А он, обычно восседавший за столом у самой доски, на этот раз подошел и встал со мной рядом.
Сначала я напечатала деловое письмо – официальный запрос о предоставлении технической документации и руководства по эксплуатации новых импортных машин для приготовления фруктового джема. Все это время он не сводил глаз с моих пальцев. Мой же взгляд, отрываясь от текста на какие-то доли секунды, успевал подмечать лишь разрозненные фрагменты – его брюки, ботинки, запонки или ремень.
Печатать такие письма нелегко. Правила их оформления требуют особой возни с абзацами и межстрочными интервалами. Даже в обычном режиме над ними приходится попотеть, но когда в затылок дышит учитель, я просто обречена допускать ошибку за ошибкой.
Ни одна из этих ошибок не ускользает от него. Каждый раз он сгибается пополам, наклоняет лицо чуть не к самой машинке и показывает, где что не так. И хотя в подобной манере совсем не чувствуется упрека, некая сила, исходящая от него, всякий раз словно загоняет меня в тесный угол.
– Среднему пальцу левой недостает напора… Поэтому верх буквы е отпечатывается слабо.
Он указывает в тексте на бледные буковки е, затем берет средний палец моей левой руки.
– У этого кончик поврежден, верно?
– Да. В детстве разбила баскетбольным мячом, – отвечаю я неожиданно сипло.
– Тогда им лучше ударять сверху, строго по вертикали. Вот так…
Он несколько раз ударяет моим поврежденным пальцем по клавише:
еееееееее…
И хотя он держит всего лишь мой палец, меня вдруг накрывает безумное чувство, будто я вся угодила к нему в объятия. Жесткие и холодные. Он даже не стискивает как-то особенно крепко, но я снова чувствую силу, которая удерживает меня так, что не убежать. Мой палец словно прирастает к его ладони.
Он почти касается меня плечом, локтем, бедром. Но так и не отпускает моего пальца, продолжая стучать им по клавише.
еееееееее…
Аудитория заполняется мерным, нескончаемым ритмом – литера е все щелкает и щелкает по бумаге. Снова падает снег. Мои следы от церковных ворот до часовой башни вот-вот исчезнут. Он обнимает меня все крепче. Из его нагрудного кармана вылетает секундомер, кружится в воздухе и, упав на пол, проворачивается еще разок. «Неужели разбился?» – проносится в голове. И сама себе поражаюсь: тут бы скорее понять, что он хочет со мною сделать, при чем тут секундомер?
Где-то над головой бьют башенные куранты. Пять часов. Мощная вибрация, раскат за раскатом, нисходит с самого верха, сотрясает потолок и оконные стекла, пронизывает наши сцепленные тела – и растворяется в снегопаде. Кроме снежинок, не движется ничего. Не в силах пошевелиться, не смея даже вздохнуть – я заточена, словно узник, в недрах своей пишмашинки…
Дописав до этих пор, я решила показывать все свежие тексты редактору R – прежде, чем их увидит новый редактор в издательстве. Понятно, что R больше не мог оставлять свои примечания на полях, но теперь мы снова могли обсуждать с ним все детали моих историй, как в старые добрые времена – только уже в его потайной каморке. А поскольку стул в убежище был только один, мы садились бок о бок на кровати, клали на колени большой альбом для набросков и уже на нем раскладывали страницы рукописи, как на столешнице.
Да и самому R, конечно, занятость каким-нибудь делом пошла бы только на пользу. Когда долго живешь в укрытии, ничего не может быть лучше для здоровья, чем просыпаться поутру с мыслями о том, что ты будешь делать в течение дня, а вечером оценивать, все ли вышло по плану и стоит ли себя похвалить. Особенно если с утра поставить себе задачи как можно более конкретные – такие, чтобы их выполнение еще и увенчивалось хоть какой-то, пусть даже пустячной наградой. Работа, в которой выкладываешься, не теряя баланса между телом и духом, – вот в чем он и сам нуждался больше всего.
– Знаешь, если тебе не трудно… – сказал он однажды вечером, поднявшись по стремянке, чтобы забрать у меня поднос с ужином. – Не могла бы ты придумать для меня какое-нибудь занятие? Ну, чтобы и тебе пригодилось, и мне от безделья не маяться.
– То есть… помимо чтения рукописи? – уточнила я, отыскав его взгляд в квадратном проеме люка.
– Ну да. Конечно, в такой теснотище мало чего полезного сотворишь, но все-таки лучше, чем ничего… Любые поручения, даже самые пустяковые! Такие, наверное, и придумаешь-то не сразу, я понимаю. Но сейчас, когда тебя рядом нет, меня просто парализует. Без твоей помощи я не сумею тебе пригодиться!
Сжимая руками поднос, он разглядывал стоявшие на нем блюда. И когда говорил, по глади картофельного супа разбегались мелкие волны.
– Придумать такую работу, в общем, не сложно, – ответила я. – Даже не переживайте. До завтрашнего утра я сочиню для вас список мелких заданий. И правда, отличная идея. Одним выстрелом – двух зайцев, верно?.. Ну, ешьте скорей, пока не остыло! Вы уж простите, что один и тот же суп каждый день. Урожай в этом году был ужасный, всех овощей – только лук да остатки осенней картошки…
– Ну что ты. Твой суп – настоящий деликатес!
– Надо же. Впервые в жизни кто-то хвалит мою стряпню. Спасибо!
– Жду заданий. Ты уж постарайся!
– Я поняла… Ну, до завтра?
– До завтра!
Балансируя на стремянке с подносом в руках, последнюю фразу он сказал уже одними губами. Убедившись, что его ноги коснулись пола, я задвинула крышку люка.
Так к моим повседневным хлопотам добавилась еще одна – придумывать занятия и для него. Теперь я каждое утро подкидывала ему всякую мелкую работенку: то подбить все чеки из магазинов, то заточить карандаши, то переписать блокнот с адресами, то пронумеровать страницы моей рукописи, – но он с одинаковой радостью брался за что угодно. И уже к следующему утру все было выполнено в лучшем виде.
Вот в таком режиме наша жизнь и протекала более-менее безопасно. Почти все получалось так, как мы задумали. Нерешаемых проблем не возникало. Старик всячески помогал нам, а сам R понемногу привыкал к своей жизни в укрытии.
И тем не менее, совершенно отдельно от маленьких радостей нашей жизни, окружающий мир все больше сходил с ума. После истории с розами случилось еще два исчезновения, причем одно за другим. Сначала исчезли фотографии, а следом – фрукты.
Собрав все фотоальбомы и снимки, включая мамин портрет с каминной полки, я уже собиралась отнести их во двор и сжечь в садовой печи, как R вдруг стал горячо меня отговаривать:
– Пойми, фотографии – это сосуды, хранящие память. Их не заменишь ничем! Если ты их сожжешь, восстановить ничего не удастся. Ты не должна так поступать. Ни в коем случае!
– А что делать? – ответила я. – Пришло их время исчезнуть.
– Но если у тебя не будет фотографий, как ты вспомнишь лица своих матери и отца? – в отчаянии воскликнул он.
– Так ведь это их фото исчезнет, а вовсе не они сами. Значит, бояться нечего. С чего бы я забывала их лица?
– Возможно, ты думаешь, это всего лишь клочки бумаги. Но в них зафиксированы очень важные для тебя вещи. Свет, воздух, ветер. Любовь и радость того, кто нажимал на затвор. Смущенные улыбки тех, кто ему позировал… Понимаешь? Все эти вещи нужно обязательно сохранять в своем сердце. Для этого и делаются фотографии!
– Еще как понимаю. Сама берегла их, как бесценные сокровища. И рассматривала то и дело, и вычитывала оттуда очень важные для меня воспоминания – такие чудесные, что от грусти было даже больно в груди… Да, в сумасшедшей рощице нашей памяти, где каждое деревце росло в свою сторону, фотография служила нам точнейшим компасом. Но теперь пора двигаться дальше! Пусть даже без компаса станет немного тоскливей и даже горше – сопротивляться исчезновению я не в силах…
– Но даже если сопротивление бесполезно, вовсе не обязательно своими руками сжигать фотографии! По-настоящему важное останется важным, пусть хоть весь мир перевернется. Его суть не изменится. А если ты сохранишь их, они тебя отблагодарят. Больно видеть, как дыра в твоей памяти распахивается еще шире…
– Нет, – устало покачала я головой. – Теперь, сколько бы я ни смотрела на фото, прочесть ничего не смогу. Ни грусти, ни боли в груди больше не возникает. Обычные глянцевые бумажки. Дыра в моем сердце расширилась. Как вернуть это сердце в прежнее состояние, не знает никто. Вот такое оно и есть – полное исчезновение… Хотя тебе этого, наверное, не понять.
Он с виноватым видом опустил взгляд.
– Новая дыра в моем сердце требует, чтобы я все сожгла, – продолжала я. – Пустота, которая ничего не чувствует, вцепилась в меня до боли. И отпустит лишь после того, как все обратится в пепел. Когда я, наверное, уже и не вспомню, что значило это слово – «фотография»… А кроме того, если эти снимки отыщет Тайная полиция, случится самое страшное. После каждого исчезновения они следят за всеми особенно пристально. Заподозрят меня – в опасности окажетесь и вы.
На это R уже ничего не сказал. Лишь молча стянул очки, прижал пальцы к вискам и глубоко вздохнул. А я понесла набитый фотографиями пакет к садовой печи на заднем дворе.
С фруктами все было проще. Однажды утром люди проснулись, глянь – а плоды со всех деревьев падают наземь. Их глухие удары о землю раздавались со всех сторон, а на Северном склоне и в Лесном парке, говорят, они обрушивались просто лавинами. Увесистые, как бейсбольные мячи, мелкие, как фасолины, яркой расцветки или в скорлупе – фрукты, ягоды, орехи всех мастей и оттенков в абсолютном безветрии срывались с веток и падали, снова и снова.
Они все валились людям на голову и звонко лопались под ногами, пока наконец всю усыпанную ими землю не завалило снегом.
И лишь тогда люди спросили себя, что же они будут есть этой зимой.
13
Снега на острове мы и правда не видали уже давно. Сперва показалось, что в ветре танцует какой-то мелкий белый песок, но эти песчинки срастались и множились, пока наконец не погребли под собой всю округу. Снег белел на каждом листике дерева, на всех фонарях и оконных рамах. И явно не собирался никуда исчезать.
Посреди всех этих снежных заносов и вьюг «зачистки памяти» стали чуть ли не обыденным ритуалом. Целый отряд полицаев в длинных шинелях и ботинках вламывался в городок и обшаривал каждый угол. Шинели с виду мягкие и теплые, все того же темно-зеленого цвета, воротники с рукавами оторочены мехом. Первоклассная одежда, какой на этом острове ни купить, ни пошить было просто негде. Она резко выделяла их даже в очень большой толпе.
А иногда они заявлялись и среди ночи. Оцепляли своими фургонами квартал по периметру и обыскивали все дома один за другим. Некоторые обыски проходили для них успешно, некоторые – нет. Какой из кварталов они выберут следующим, не знал никто. Я начала просыпаться от каждого шороха. Открывала глаза в темноте, всматривалась в ковер на стене и представляла, как за этой стеной, затаив дыхание, в ужасе корчится R, – и молилась о том, чтобы эту ночь мы пережили без происшествий.
Люди на острове старались не выходить из дома без надобности, только по выходным счищали снег со своих крыш. Но едва темнело, они тут же закрывали все ставни на окнах и старались жить свои жизни как можно незаметнее. Так, словно под этим снегом погребены даже их сердца.
Видимо, с этой общей, давящей на весь остров атмосферой оказалась как-то связана и пустота, окружавшая нашу тайну.
Так или иначе, но случилось непредвиденное. В один из таких дней – совершенно неожиданно – они забрали старика.
– Они что-то пронюхали!! Как нам быть?! – закричала я в люк, едва откинув крышку.
Я вся дрожала и, с трудом спустившись по стремянке, упала на кровать как подкошенная.
– Скоро придут и сюда! Мы должны перепрятать вас в место побезопаснее. Где бы лучше всего? Решаем сейчас, пока не поздно. Может, у родителей вашей супруги? Да нет, туда-то они и сунутся первым делом… Ах, ну конечно! Заброшенная младшая школа, наш бывший передаточный пункт – вот что нам подойдет. Там же столько разных помещений: учительская, лабораторная, библиотека, буфет – прячьтесь, где только душа пожелает… Давайте я все подготовлю!
Присев рядом, R положил руку мне на плечо. Чем дольше я чувствовала его ладонь, тем безудержней меня колотило. Сколько бы он ни пытался согреть меня.
– Для начала – важнее всего успокоиться, – медленно проговорил он, отцепляя один за другим мои пальцы от своего колена. – Знай они хоть что-нибудь об этом убежище, пришли бы не к старику, а сразу сюда. Так что без паники. Нас пока не заметили. А как задергаемся, тут же внимание привлечем. Их глаза повсюду. Так, может, они только этого и ждут? Понимаешь, о чем я?
Я кивнула:
– Ну хорошо, но тогда в чем они заподозрили старика?
– Вспоминай сама. Может, его обыскал патруль на дороге и нашел что-нибудь подозрительное? Или на паром приходили с зачисткой?
– Да нет, ничего такого… – ответила я, уставившись на кончики своих пальцев – онемевших и не желающих оживать, как бы мягко он их ни гладил.
– Ну, вот и не беспокойся. На меня ничто не указывает. Скорее всего, они допрашивают его по делу, со мной не связанному. Они регулярно собирают с народа самую разную информацию. Даже когда нет ни единой улики, собирают всех, кто рядом живет, допрашивают – ну, давай, расскажи, что знаешь. Может, сосед украдкой выращивает розы в теплице? Или чья-то семья каждый месяц закупает явно больше хлеба, чем могут съесть ее члены? Или за какой-нибудь занавеской мелькала подозрительная тень? В общем, все слухи и домыслы… Поэтому давай пока затаимся и переждем. Лучше плана сейчас не придумать.
– Да… Наверное, вы правы. – Я глубоко вздохнула. – Я просто молюсь, чтоб над ним не вытворяли ничего ужасного.
– Ужасного?
– Ну да. Не пытали его, например. На что они там способны, никто не знает… А уж под пытками даже наш старик может не выдержать и рассказать им про убежище!
– Не стоит себя так накручивать, – сказал R, пожимая мое плечо. Красное пламя электрокамина освещало наши лица снизу. Вентилятор в стене продолжал вертеться, натужно постанывая, точно мелкий зверек.
– Конечно, если ты хочешь, чтобы я отсюда ушел, я уйду, – спокойно добавил он.
– Да что вы! – воскликнула я. – И в мыслях этого нет! Я боюсь не того, что меня арестуют. А того, что вас больше не будет рядом… И поэтому так дрожу.
Я покачала головой, мои волосы упали ему на свитер. А он все обнимал меня за плечо, и не было никакого способа измерить течение времени там, куда солнце не заглядывает никогда. Казалось, мы просто провалились в самый центр временной воронки, откуда возврата нет.
Сколько мы так просидели? Тепло его тела наконец-то согрело меня. Проклятая дрожь унялась. Мягко выскользнув из-под его руки, я встала.
– Простите, что сорвалась, – сказала я.
– Да что ты, я все понимаю… Старик очень дорог нам обоим, – ответил он, опуская взгляд.
– Дальше остается только молиться.
– Помолюсь и я с тобой…
Поднявшись по стремянке, я отодвинула тяжелый засов. Откинула крышку люка. И, в последний раз оглянувшись, увидела, что R так и сидит на кровати, уставившись на огонек электрокамина.
* * *
На следующий день я решила сама, не советуясь с R, наведаться в головную контору Тайной полиции. Сообщи я ему заранее, он, конечно же, стал бы меня отговаривать. Оно и понятно: визит сюда – выходка дерзкая и опасная; чем это может закончиться, даже подумать страшно. Но и сидеть сложа руки я уже не могла. Даже если не увижу старика, может, разузнаю о нем что-нибудь или весточку передам. И уже этим помогу хоть немного.
Снег, валивший всю ночь, к утру перестал, из-за туч выглянуло слабое солнце. Свежие сугробы оказались настолько мягкими, что ноги проваливались по щиколотку. Ботинок-снегоходов, как на полицейских, у обычных жителей не было, и прохожие перебирались по тротуарам с трудом – в обнимку с поклажей, опасливо пригибаясь и торопливо семеня. Такой походкой они напоминали стадо состарившихся травоядных, которые уже не понимают, куда бредут, утопая в собственных мыслях.
В мои ботинки набился снег, ноги промокли почти сразу. В руках я несла сумку с пакетом, в который сложила плед для поясницы, пачку термопластырей, мятные таблетки от кашля и пять булочек, что испекла с утра.
Головная контора располагалась на трамвайной улице, в здании бывшего театра. К ее главному входу вели широченные каменные ступени с резными колоннами по бокам. Ветра не было; флаг Тайной полиции на крыше бессильно обвил флагшток и едва трепыхался.
По обе стороны от входа стояли охранники – ноги на ширине плеч, руки за спиной, глаза уперты в пустоту перед носом. На несколько секунд я замерла, размышляя, что лучше: сообщить им свою цель визита или заходить внутрь молча, не отвлекая их драгоценного внимания. Но плотно закрытая дубовая дверь казалась такой тяжелой, что я не знала, хватит ли у меня сил открыть ее в одиночку. Охранники же игнорировали меня в упор – так, словно заговаривать с посетителями им запрещалось.
Собравшись с духом, я приблизилась к охраннику справа.
– Простите, вы не подскажете? – обратилась я к нему. – Я пришла кое с кем увидеться и принесла передачу. Куда мне следует обратиться?
Охранник не повернул головы ни на миллиметр, а на его лице не дрогнуло ни ресницы. Он был очень бледен и совсем еще юн, гораздо моложе меня. Меховые оторочки на рукавах промокли – видать, от долго таявшего снега.
– Так я могу зайти? – спросила я уже охранника слева. Но все так же безрезультатно. Делать нечего. Вцепившись в массивную ручку, я потянула дверь на себя, но, как и следовало ожидать, та была слишком тяжелой. Лишь когда я, перекинув сумку за спину, ухватилась обеими руками и потянула всем телом, исполинская дверь наконец-то медленно подалась. Ни один из охранников, разумеется, помогать мне и не подумал.
В зале с очень высоким потолком висели тусклые сумерки. Несколько полицейских в знакомых мундирах то входили, то выходили из помещения. Изредка на глаза попадались фигурки таких же посетителей, как я, но все они как-то нервно и торопливо прошмыгивали мимо. Никто не разговаривал и уж тем более не смеялся. Никакой музыки. Только тяжелая поступь полицейских ботинок, и все.
Впереди я увидела лестницу, плавным изгибом уводящую в вестибюль на втором этаже. А сразу за ней – ажурные двери лифта, оставшегося здесь с театральных времен. Слева от этих дверей громоздились массивный античный стол и такое же эпохальное кресло. Чудовищных размеров люстра свисала с потолка и даже горела, но плафоны вокруг ее лампочек были такими тусклыми, что весь этот огромный зал она не освещала и вполовину того, как ей следовало.
И везде, где только можно, – рядом с кнопкой лифта, над телефонными аппаратами на стене, на каждой подпиравшей лестницу колонне – маячили флажки или вымпелы с эмблемой Тайной полиции.
В кресле же за столом сидел офицер в мундире и исступленно, изо всех сил, что-то писал. Наверное, здесь-то они и принимают посетителей, подумала я и, глубоко вздохнув, подошла к нему.
– Я принесла передачу для друга. Что мне следует делать?
Мой голос эхом отразился от потолка и растворился в воздухе огромного зала.
– Передачу?
Оторвавшись от писанины, офицер повертел в пальцах свою авторучку и повторил это слово так задумчиво, будто вызывал из памяти смысл какого-то редкого философского термина.
– Да, – кивнула я, утешая себя уже тем, что здесь меня хотя бы не игнорируют так, как на входе в здание. – Ничего серьезного. Немного еды и одежды…
Громко защелкнув на ручке колпачок, офицер сдвинул все свои бумаги к краям столешницы. Расчистив достаточно места для локтей, он уперся ими в стол и уставился на меня снизу вверх без единой эмоции на лице.
– А если возможно, хотела бы с ним повидаться, – добавила я чуть нахальней, устав дожидаться ответа.
– И с кем же вы хотели бы повидаться? – уточнил он наконец. Слова его звучали вполне учтиво, но голос оставался совершенно безжизненным.
Я назвала ему имя старика. И повторила на всякий случай.
– Такого человека здесь нет, – сказал офицер.
– Но откуда вы знаете? Вы ведь даже не проверили!
– Проверять нет нужды. Имена всех, кто здесь, я помню.
– Но к вам каждый день привозят по нескольку человек. Вы что же, запоминаете их по именам?
– Именно так, – подтвердил он. – Такая работа.
– Моего друга забрали только что, буквально позавчера. Прошу вас, проверьте, пожалуйста. Он должен быть в ваших списках.
– В этом нет смысла.
– И куда же он, по-вашему, делся?
– Здесь у нас головная контора. А есть еще отделения в разных других местах. Говорю вам: здесь того, кто вам нужен, вы не найдете. Но больше ничего сообщить не могу.
– Значит, он в каком-то из отделений? Вы можете сказать в каком?
– Наша работа подразделяется на много разных должностей и обязанностей. Тут все не так просто, как вы себе думаете.
– Я ничего такого не думаю. Я только хочу передать посылку для друга, вот и все.
