Текст книги "Доченька"

Автор книги: Мари-Бернадетт Дюпюи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Глава 22
Незваные гости

Февраль 1923 года

Мари вертела между пальцами тонкую прядку каштановых волос. Она достала ее из миниатюрного золотого медальона в форме ракушки. Этот медальон на цепочке подарил ей отец в один февральский день… Из окна, как обычно зимой, сквозь оголенные кроны была видна колокольня в Прессиньяке. Там, на кладбище, покоится ее первый ребенок.

«Сегодня ему могло бы исполниться шесть», – подумала она, убирая прядку в медальон.

Она редко надевала его, но иногда, в зимние месяцы, все-таки носила это украшение. Этот ритуал она придумала, желая оставаться верной памяти умершего младенца, о котором в семейном кругу никогда не упоминали…

В зеркале отражалась пустая незастеленная постель. Пьер проснулся первым, еще до рассвета, и постарался ее не разбудить. В такую рань Лизон и Поль еще спали. Мари вдруг захотелось увидеть мужа. Если повезет, она найдет его в кухне за чашкой черного кофе.

С тех пор как Леони и Адриан вместе уехали в Лимож, Мари и Пьер ни разу не поссорились, в доме воцарилось некое подобие гармонии. Нанетт, отметив про себя это «чудо», решила, что ее сын угомонился, потому что наконец почувствовал себя в доме настоящим хозяином.

Мари не ошиблась в своих предположениях. Пьер заканчивал завтрак. В окна заглядывал румяный рассвет.

– Мари? Ты почему встала?

Он посмотрел на нее с легким беспокойством и любопытством. В длинной розовой ночной сорочке и с шерстяной шалью на плечах, с распущенными волосами, жена показалась ему красивой незнакомкой.

– Пьер, куда ты едешь так рано? С Полем стало трудно ладить! А ты на целый день оставляешь меня одну с детьми…

Мари неизвестно почему вдруг стало страшно. Она подошла к мужу и порывисто обняла его за плечи. От неожиданности он поперхнулся кофе.

– Пьер, побудь со мной сегодня! Мне холодно!

– Глупышка, я разжег огонь в кухонной печи. У меня много дел. Смотри, солнце встало, и день обещает быть погожим…

Не желая уступать, Мари прижалась щекой к темной, источающей знакомый аромат бороде мужа. Он усадил ее себе на колени:

– Что с тобой сегодня, Мари? Ты редко бываешь такой ласковой!

Молодая женщина дрожала. Прикосновение мужа разожгло в ней огонь желания. Закрыв глаза, она пылко поцеловала его в губы. Подобная провокация, особенно учитывая, что Мари прибегала к этому способу выражения чувств очень редко, всегда производила желанный эффект, и Пьер издал сладострастный стон:

– Ты права, дела подождут… Идем в гостиную, там тепло и есть удобный диванчик…

Мари пробормотала, словно в полусне:

– Только не в гостиной! В нашей постели, прошу тебя…

Пьер был согласен на все. Он встал, прижимая жену к себе. И тут, как в дурном сне, кто-то трижды громко бухнул кулаком во входную дверь. Пьер замер на месте, не веря своим ушам. Стук прозвучал снова.

– Кто мог прийти к нам на рассвете? – спросил он сердито.

– Господи, только бы с Нанетт или Жаком ничего не случилось! – воскликнула Мари, бледнея.

Они взялись за руки, оба во власти нерешительности и беспочвенного, казалось бы, страха. Наконец Пьер решился и направился к двери. Распахнув ее, на высоком крыльце он увидел Макария и незнакомого мужчину – невысокого, полноватого, дорого и изящно одетого.

Мари едва сдержала восклицание удивления и гнева. Ей было невыносимо стыдно предстать перед посетителями, пусть и явившимися в семь утра, в ночной сорочке, поэтому она спряталась за мужа.

Пьер пробурчал сквозь зубы:

– Черт побери! Вы к нам зачем?

Макарий не ответил на эту реплику, что было совсем не в его духе. Его компаньон откашлялся, чтобы скрыть смущение, и сказал:

– Можно войти, мсье? На улице довольно холодно.

Растерянная, обеспокоенная Мари пробормотала:

– Конечно входите! Но я не понимаю…

Пьер наконец отступил от двери, позволяя гостям пройти в дом. Макарий быстрым шагом, потирая на ходу руки, вошел в вестибюль. Окинув помещение одобрительным взглядом, он высокомерно изрек:

– Я устрою в «Бори» центральное отопление! Эти крестьяне до сих пор живут по старинке…

Фраза произвела на Мари и Пьера ошеломляющий эффект. Пьер сжал кулаки. Понимая, что сейчас разразится гроза, Мари прижалась к мужу и шепнула ему на ухо:

– Сохраняй спокойствие! Прошу тебя… Подумай о детях!

Потом спокойно сказала, обращаясь к посетителям:

– Господа, прошу в гостиную! Я оденусь и спущусь к вам. Дениза принесет вам кофе.

* * *

Одевшись и причесавшись, Мари ощутила в себе силы видеть неискреннее, мрачное лицо Макария. Однако сердце ее билось, как пойманная птица. Она безжалостно разбудила гувернантку и отправила ее в кухню. Пьер ожидал жену на лестничной площадке первого этажа. Останься он наедине с этими людьми, чьи взгляды не сулили ничего хорошего, мог бы не сдержаться. Он предусмотрительно решил подождать жену.

Ожидание не было долгим. Мари спустилась со второго этажа и попыталась приободрить супруга улыбкой. Словно вернувшись на мгновение в детство, переступая порог гостиной, они взялись за руки.

Макарий сидел в кресле, в котором часто сиживал Жан Кюзенак. Руки он скрестил на груди, ноги вытянул вперед. Мари заметила, что с ботинок нежданных гостей на ковер натекла грязная жижа, но это были пустяки по сравнению с тем, что она услышала из уст малорослого краснолицего незнакомца:

– Позвольте представиться, мадам. Меня зовут Рене Гильбер. Я нотариус из Шабанэ. Я вел дела мсье Кюзенака, дяди мсье Макария. Мне очень жаль, но, тщательно проверив все бумаги покойного мсье Кюзенака, я выяснил, что его единственным законным наследником является Макарий Герен, сын брата мадам Кюзенак. Усадьба «Бори» со всем имуществом, прилегающими землями и фермами принадлежит ему по праву.

Мари стало трудно дышать. Новость произвела ошеломляющий эффект.

– Это шутка! – с усилием проговорила она наконец. – Я дочь Жана Кюзенака, он подарил этот дом мне…

– Докажи это, Мари! – подал голос Макарий. – Насколько я помню, ты вошла в дом моей тети как служанка, и это еще мягко выражаясь! Тебе удалось охмурить моего дядю, и он устроил тебе райскую жизнь, не успело тело моей тети остыть!

Пьер шагнул вперед. Сейчас он запросто мог убить Макария – так убивают шершня, изготовившегося вонзить в вас свое жало. Но Рене Гильбер преградил ему дорогу:

– Держите себя в руках, господа! Если здоровью моего клиента будет нанесен ущерб, я подам жалобу, и вас упекут в тюрьму! А вас, мсье Герен, прошу не оскорблять этих людей. Ситуация и так достаточно болезненная.

Мари взяла Пьера за руку и внимательно посмотрела на нотариуса:

– Мэтр Гильбер, отец рассказывал мне о вас. Думаю, вы хорошо его знали. Он наверняка уладил все вопросы относительно наследства, я в этом уверена. Папа много раз говорил, что «Бори» принадлежит мне. Скажите правду, неужели вы сомневаетесь в том, что я – дочь Жана Кюзенака?

Нотариус, стараясь не показывать своего замешательства, опустил голову. Макарий встал и подошел к нему:

– Объясните ей все, Гильбер! Пусть заткнется, соберет свои великосветские наряды и убирается из моего дома вместе со своим мужем и карапузами! Сидони не терпится переехать, она обожает деревню…

Мари на секунду закрыла глаза. Это страшный сон, такое может происходить только в страшном сне… В дверь постучали, и появилась Дениза:

– Я принесла кофе, мадам!

– Спасибо, Дениза! А теперь поднимитесь к детям и побудьте с ними.

Нотариус тем временем вынул из своего портфеля какие-то бумаги и обратился к Мари:

– Мадам, вы попросили меня быть с вами честным, так вот, это качество я ценю превыше всего! Не могу отрицать, Жан Кюзенак много о вас рассказывал. В первый раз это случилось после кончины его покойной супруги Амели… Он сказал, что вы – его дочь, но официального подтверждения этому нет! Чтобы ваши отношения стали родственными в глазах закона, ему следовало бы вас удочерить, а подобные процедуры не по моей части.

– Да что вы такое рассказываете! – взорвался Пьер. – Мой тесть обожал Мари! Он не допустил бы небрежности в таком важном деле! Это какая-то позорная махинация!

Мари, с трудом сдерживая слезы, взмолилась:

– Пьер, держи себя в руках! Это правда, папа говорил, что нужно уладить некоторые вопросы по наследству. Бедный, он просто не успел…

Со вздохом Рене Гильбер продолжил:

– Если вы и правда его дочь… Досадно, весьма досадно… По моим сведениям, мсье Кюзенак имел намерение обсудить проблему удочерения с мэтром Норбером Казенавом, своим старым другом. Увы, такая возможность ему не представилась. Ставлю вас в известность, что мэтр Казенав умер два года назад. По моей просьбе его супруга проверила документы покойного, но не нашла ничего, касающегося вашего дела. За отсутствием доказательств единственным наследником всего имущества мсье Кюзенака является присутствующий здесь мсье Макарий. Он желает жить в доме, в котором жила его нежно любимая тетушка и с которым связано множество приятных воспоминаний. Мне неприятно сообщать об этом, но вы должны уехать. Думаю, в моих силах выхлопотать вам неделю срока. Разумеется, вы можете забрать принадлежащее вам постельное белье и личные вещи.

Макарий налил себе кофе и зажег сигару. Не глядя на Мари, он принялся разглагольствовать:

– Мэтр, мне нужен ваш совет! Думаю, эту Денизу я оставлю себе. Она варит прекрасный кофе, да и дом содержит в образцовом порядке…

Пьер, в лице которого не осталось ни кровинки, предпочел выйти из комнаты. Он с трудом подавил в себе желание голыми руками проломить головы обоим, и Макарию, и нотариусу. Не мог он без боли смотреть на Мари, которая словно окаменела от горя. Она явно не желала верить в происходящее. Зря… Стоило ему переступить порог, как Макарий сделал мэтру Гильберу знак оставить его наедине с молодой женщиной. Нотариус с заискивающей улыбкой тут же засуетился, говоря, что надо бы сделать опись движимого имущества, от столового серебра до статуэток.

– Что теперь скажешь, Мари? Я предупреждал, что ты дорого заплатишь мне за ту пощечину! И сдержал слово!

Мари, которой до сих пор не удавалось собраться с силами, ощутила прилив холодной ярости:

– Я уверена в том, что вы уничтожили документы отца и дорого заплатили за услуги этого ужасного человека! Но я все равно не стану вас умолять! А если бы и стала, то только ради детей, которые здесь выросли! Им будет горько покидать родной дом…

Макарий подошел ближе, на губах его играла гаденькая улыбка. Даже сейчас он находил Мари очень красивой, несмотря на мертвенную бледность и слезы, застывшие в глазах. Он злился на себя из-за того, что все так же желал ее. Однако он не мог сейчас рисковать. Месть и так была жестокой и сладкой, пока можно было удовлетвориться и этим. И тут ему в голову пришла новая мысль:

– Послушай, Мари! Ты мне всегда нравилась. Да и я не такой уж злодей! Может, ты и вправду дочка моего дяди. Если так, то твои дети мне в некоторой степени родня, даже без официальных бумаг. Мне не очень приятно будет вышвыривать их за порог. Мы можем как-то решить проблему…

Мари напряглась в ожидании продолжения. Макарий провел рукой по ее щеке и сказал тихо:

– Я могу оставить вас в доме. Твой муж будет работать в конюшне или, как раньше, на земле, а ты станешь прислуживать моей супруге. Жить переедете во флигель Алсида. Я в любом случае его уволю. Но ты, естественно, должна быть добра ко мне, ты понимаешь, о чем я? Раз уж ты так любишь этот дом, я даю тебе шанс остаться. Что скажешь?

Вместо ответа Мари плюнула ему в лицо и, подняв правую руку, влепила хлипкому Макарию такую пощечину, что он с трудом устоял на ногах.

– Вы – сволочь, мсье! Вон отсюда! Через неделю дом будет в вашем распоряжении, а пока… Вон, я сказала! А если нет…

Макарий выпрямился, потирая щеку:

– Если нет, то что, потаскуха чертова? Хотя ты права, мне пора! А я-то, дурак, решил пожалеть тебя… Учти, если через семь дней вы будете тут, вас вышвырнут жандармы! И передай муженьку: пусть его родители тоже собирают вещи. Мне такие арендаторы не нужны…

* * *

В полдень Мари с мужем сидели за столом в доме Нанетт и Жака. Они все рассказали родителям Пьера.

– Вот это горе так горе! – повторяла Нанетт, в третий раз протирая одну и ту же чашку.

Жак в растерянности тер подбородок. Много лет подряд он обрабатывал этот участок земли, выращивал для семьи Кюзенак домашний скот и птицу. Разве может кто-то вот так просто взять и выгнать его?

– Но Пьер, сынок, ты же не позволишь свершиться такой несправедливости, правда? – пробормотал он наконец. – Ты же родился в этом доме! Куда мы пойдем жить, твоя мать и я? Да лучше я себе пулю в голову пущу!

Мари разрыдалась. Нанетт подбежала и обняла молодую женщину:

– Не слушай его, моя крошка! Мой Жак, он еще не такое скажет, когда у него туман в голове! Каков все-таки мерзавец этот Макарий! Наш муссюр ни за что не позволил бы, чтобы с нами так поступили!

Пьер передернул плечами. Положа руку на сердце, он происходящее не воспринял как такую уж неожиданность. Мысль, что тесть слишком доверяет людям и без должного внимания подходит к некоторым важным вопросам, посещала его не раз. Залпом выпив вино, он встал:

– Что толку говорить о том, что уже случилось? Я возвращаюсь в «Бори». Дети остались с Денизой, и я за них беспокоюсь. Эта мадам сразу почуяла, откуда ветер дует, и стала кланяться Макарию…

– Приведи детей к нам, Пьер! Сразу приведи! – с трагической миной потребовала Нанетт.

Жак грохнул кулаком по столу:

– У нас теперь нет дома! Мы будем скитаться, как цыгане…

Мари перестала плакать. Она обвела присутствующих взглядом:

– По-моему, я кое-что придумала! Не хочу говорить заранее, но может получиться неплохо… Пьер, я иду с тобой! Нужно собрать чемоданы. Нан права, дети пусть лучше пока поживут у нее. Они будут счастливы пожить с бабушкой и дедушкой!

Три часа спустя Мари отправила из почтового отделения в Шабанэ две телеграммы.

Пьер, который ждал ее на улице, спросил:

– Думаешь, у нас есть шанс?

– Конечно! Мы найдем выход!

* * *

Неделей позже Мари прощалась с Прессиньяком. Она ушла из Большого дома не оглядываясь, взяв с собой воспоминания о многих счастливых месяцах своей жизни под его крышей. Приятных воспоминаний, связанных с «Бори», было так много, что она могла бы перебирать их в уме дни напролет. В каждой комнате таились отголоски смеха и детских песенок Леони. В саду Мари знала каждую травинку и каждый розовый куст…

Для Пьера самым трудным оказалось в последний раз войти в конюшню. Все кони оставались Макарию, даже кобылка, которую подарил Мари Жан Кюзенак на ее двадцать второй день рождения.

Леони, которая ничего не знала об этой драме, получила от Мари письмо. Искренние, исполненные достоинства слова подруги взволновали ее до слез:

Я перевернула страницу своей жизни в «Бори» – доме, в который мой любящий отец привел меня. Поверь, мне до сих пор кажется, что я живу в кошмарном сне, но – увы! – мне не суждено проснуться. Смерть папы, а потом этот Макарий, который прогнал нас из дома, словно мы воры… Все это ужасно. Ужасно!

Но я все равно гоню от себя отчаяние. Я должна стать опорой для моей Нанетт, которая не находит себе места от горя. Бедная, она тоже осталась без крыши над головой! Еще мне нужно думать о детях. Я сказала им, что мы поживем пока в другом месте, далеко-далеко, что это такое приключение. Они не будут горевать, главное – окружить их любовью.

Даю тебе наш новый адрес. Новость, конечно же, тебя удивит, но так уж распорядилась судьба…

Глава 23
Молодая учительница из Обазина

Обазин, июнь 1928 года

– Маги, прошу вас, повторите правило согласования времен, которое я только что объяснила! Мне кажется, вы меня не слушали!

Мари строго посмотрела на девочку. Маги, высокая худенькая девочка со светло-карими глазами, переминалась с ноги на ногу, спрятав руки за спину. Пару минут она молчала, потом зашмыгала носом. По щеке девочки покатилась слеза. Ее соседка по парте, сестра Маги по имени Роланд, прыснула со смеху и опустила голову.

– Маги, если я еще раз замечу, что вы отвлеклись, я вас накажу! Садитесь и подумайте о своем поведении! Было бы намного лучше, если бы вы, вместо того чтобы красть у садовника яблоки для подружек, лишний раз повторили спряжение глаголов. Образование, которое вы получаете в этой школе, – бесценный дар. Скоро экзамены, и к ним нужно хорошенько подготовиться…

По классу прокатилась волна уважительного и одобрительного шепота. Маги, чьи слезы уже успели высохнуть, скорчила гримаску. Их с сестрой отдали в обазинский приют, когда мама тяжело заболела. Отцу по работе приходилось много ездить по стране, присматривать за девочками оказалось некому, поэтому он скрепя сердце доверил их заботам монахинь.

Дребезжание звонка отвлекло Мари от грустных мыслей. Пять часов… За окном яркие солнечные зайчики танцевали на розоватой каменной стене школы. Молодая женщина оказалась одна в пустом классе. Выглянув во двор, она увидела свою дочь Элизу с букетом в руке. Минута – и раздался стук в дверь.

– Входи, Лизон!

Девочка прижимала к груди большой букет пьяняще-пахучих белых лилий.

Мари с грустной улыбкой наклонилась к цветам. Их аромат перенес ее на два года назад, в тот июнь, когда Пьер нашел свою смерть на дороге в Тюль. Она тряхнула головой, словно желая прогнать воспоминания.

– Лизон, звонок только что прозвенел, а ты уже была во дворе! Уж не наказала ли тебя мадам Борда, твоя учительница? – спросила она.

Лизон ответила весело:

– Что ты, мамочка, не волнуйся! Я в ее классе лучшая ученица! Я все-все знаю наизусть! Мадам директриса разрешила мне уйти пораньше, чтобы я могла зайти к ней домой и забрать цветы. Ты же знаешь, эти лилии из сада, который мсье и мадам Борда арендуют у доктора Вердье, возле дороги, что ведет на вокзал! Мадам директриса сорвала их сегодня рано утром, чтобы я могла украсить часовню. А я решила сначала показать их тебе!

– Надеюсь, все, что ты рассказала, – правда. Скорее отнеси лилии в монастырь, а я подожду тебя здесь.

Лизон, пятясь, вышла. Девочке было уже десять лет, но ей не нравилось видеть мать такой строгой, в то время как ее красивые глаза полнились печалью… Бабушка Нан часто повторяла:

– Твоя бедная мать и я, мы пережили столько горя, что любому женскому сердцу впору разбиться! Мои детки все умерли, даже мой Пьер, такой крепкий, а Мари потеряла и отца, и супруга! Уж будь послушной, Лизон, старайся радовать мамочку!

И Лизон, от природы прилежная и всегда готовая помочь, с усердием выполняла наказ бабушки. Девочку редко можно было застать без дела или с игрушками. А еще она было чудо как хороша со своими густыми кудряшками цвета гречишного меда! Жители Обазина, не говоря уже о ее матери, бабушке и дедушке, не могли ею налюбоваться.

Мари встала и подошла к окну. Напротив, через площадь, высились светлые стены древнего аббатства. Сам их вид воздействовал на нее умиротворяюще. Прихожане десятки лет приносили туда свои горести и обретали там покой. Возможно, причиной тому была целительная духовная сила, которой были наделены каждый камень постройки, земля и даже деревья монастырского сада.

«Как быстро летит время!» – подумала молодая женщина, и взор ее затуманился.

Она вспомнила, как они приехали в Обазин. Нанетт, как мул, груженная узлами и свертками, мрачный Жак в своем неизменном картузе… Они были похожи на группу беженцев, ищущих пристанища. На тележке, арендованной на обазинском вокзале, высились горой чемоданы и пакеты. Мсье Вассе, который со своей упряжкой обычно поджидал приезжих на вокзале, откуда до Обазина было не меньше пяти километров, вызвался им помочь, и это было настоящим спасением. Пока он правил лошадью, Пьер прижимал к груди отчаянно рыдающую Матильду.

Что стало бы с ними, не прояви новая мать-настоятельница Мари-де-Гонзаг столько великодушия и благородства! Хрупкая и болезненная на вид, она быстро заслужила уважение своим преданным служением Господу и интересам общины. Решительности этой славной женщине тоже было не занимать.

Перед смертью мать Мари-Ансельм вспомнила о Мари: «Это дитя выросло на моих глазах и превратилось в прекрасную молодую женщину. Она стала учительницей, а в свое время блестяще закончила Эколь Нормаль и получила диплом! Если вам доведется встретиться с ней, вспомните, что я очень ее любила».

Поэтому, узнав о невероятной несправедливости, разрушившей жизнь Мари и ее семьи, новая мать-настоятельница сразу же принялась за дело.

Одна из преподавательниц городской школы Обазина недавно вышла на пенсию, и супружеская чета директоров, мсье и мадам Борда, как раз подыскивали ей замену. Получив это место, Мари решила сразу две насущные проблемы: на ее жалованье можно было первое время содержать семью, и они получили служебное жилье, полагавшееся тем учителям, которые не имели крыши над головой. Было решено, что Жак и Нанетт станут жить вместе с сыном и невесткой. Администрации было все равно, сколько людей станет проживать в квартире, лишь бы новую преподавательницу устраивало жилище. Попросив своих друзей в Обазине пошарить по чердакам, мать-настоятельница раздобыла для семейства Мари самые необходимые в хозяйстве предметы обстановки – кровати, столы, стулья, рассудив, что с остальным можно и повременить.

Кроме того, мать Мари-де-Гонзаг нашла работу для Жака: приютский сад и огород нуждались в заботах садовника. Это был отличный вариант, поскольку Жак довольствовался скромной платой, которую ему могли предложить. К тому же ему полагалась часть выращенных овощей и фруктов. Нанетт заикнулась было о месте кухарки, но оказалось, что в ее услугах приют не нуждается. Это не расстроило славную женщину – ей хватало забот с тремя подрастающими внуками!

Пьер заявил, что станет работать коммивояжером – будет ездить и продавать сельскохозяйственную технику и прочее, но был вынужден отказаться от этой затеи из-за своего увечья. В его положении нечего было и думать о том, чтобы проводить почти весь день за рулем автомобиля. Пришлось смириться с очевидным. Когда они жили в «Бори», Жан Кюзенак закрывал глаза на проблемы, связанные с инвалидностью зятя, теперь же Пьеру пришлось столкнуться с жестокой реальностью. Ситуация усугублялась тем, что он был недостаточно сведущ в вопросах сельского хозяйства. Однако мать Мари-де-Гонзаг скоро решила и эту проблему: ближайший сосед, землевладелец мсье Десмье, который еще и арендовал у приюта земельный надел в пятнадцать гектаров, был слишком стар, чтобы самостоятельно управлять всеми своими землями и фермами. Он доверил Пьеру управление несколькими участками в Обазине, Корни и Сент-Фортюнаде. Плата за работу была, однако, намного скромнее, чем в «Бори».

Мари не знала, как благодарить мать-настоятельницу.

Молодая женщина установила для себя ритуал «перехода через площадь», часто совершаемого несколько раз за день, – она ходила навестить сестер Юлианну, Марию-дез-Анж, Женевьеву или мать Мари-де-Гонзаг.

А еще Мари подружилась с удивительной женщиной – мадемуазель Мари-Терезой Берже, уроженкой Люберзака, которая исполняла в приюте обязанности экономки и смотрительницы. Маленькие сироты называли ее «мама Тере». И правда, она, как могла, старалась заменить каждой из них мать, благо была наделена удивительным даром исцелять раны не только телесные, но и душевные. Именно она заботилась о самых маленьких сиротках, не старше полутора лет. «Мама Тере» всегда улыбалась и готова была обогреть весь мир. Само присутствие этой миниатюрной сгорбленной женщины было для малышек бесценным даром, ибо в душе «мамы Тере» бил источник всеобъемлющей, абсолютной любви…

Вскоре жизнь Мари в Коррезе обрела более веселые краски. Она с удовольствием вернулась к учительской работе, которой в прошлом, еще до войны, успела посвятить совсем немного времени. На этот раз Пьер был вынужден дать свое согласие, потому что семья нуждалась в заработке жены.

Услышав два громких удара в дверь, Мари, успевшая утонуть в воспоминаниях, вздрогнула. Она встала, открыла дверь и увидела перед собой румяное лицо сестры Юлианны:

– Мари, дорогая, может, поужинаешь с нами сегодня?

– О, сестра, как это мило с вашей стороны! Но, понимаете, Жак и Нанетт никак не оправятся после смерти Пьера, они расстроятся, если вечером меня не будет дома…

– Поступай, как подсказывает тебе чувство долга и Господь, моя крошка. Ты все время грустишь, и мне больно видеть тебя такой. Знай, если тебе нужно излить кому-нибудь душу, я всегда рядом!

Излить душу… Если бы это было так просто! После смерти Пьера душу Мари терзало чувство, которое она старалась спрятать даже от себя самой. Этой болью она ни с кем не могла поделиться…

* * *

Небо чуть потускнело, затянулось белыми облаками. Вернувшаяся из церкви Лизон, перепрыгивая через две ступеньки, неслась вверх по лестнице, торопясь увидеть бабушку Нан, Поля и маленькую сестричку Матильду. Надо сказать, младшая дочь Мари в свои пять лет то и дело демонстрировала свой капризный, властный характер.

– Мамочка, посмотри, на переменке моя подруга Шарлотта дала мне черешен! Хочешь ягодку?

– Нет, спасибо, кушай сама. Ты ведь любишь черешни!

– Не хочешь? Тогда я отдам их Матильде. Она такая лакомка!

В этом была вся Лизон: девочка всегда думала сначала о других и только потом о себе. Доброта дочери растрогала Мари до слез. Если бы рядом не было ласковой и всегда веселой Лизон, ее жизнь имела бы куда более горький вкус…

Нанетт ждала их на пороге в своем старом сером переднике под цвет убранным под чепец седым волосам.

– Наконец-то пришли! А этот безобразник Поль сразу после уроков убежал гулять! Наверное, бродит сейчас с друзьями возле Канала Монахов… Был бы он моим сыном, вернувшись, получил бы хорошую трепку!

– Пусть побегает, раз ему хочется, – отозвалась Мари. – Сегодня на улице так хорошо! Ты сама знаешь, Нан, какой Поль непоседа.

Нанетт пожала плечами и прошла в комнату, давая им войти. В Обазине у нее было намного меньше работы, чем на ферме в «Бори», и все же она не переставая жаловалась на жизнь. Мари же, как могла, старалась ее утешить.

– Нан, хорошая моя, ты испекла для нас пирог!

Лизон кинулась бабушке на шею и звонко расцеловала ее в обе щеки. Охрипшим голосом Нанетт завела привычную тоскливую «песню»:

– Ах, добрый Господь сжалился надо мной! Он забрал у меня моих деток, но дал этих малышей! Сколько горя довелось мне пережить, но, к счастью, я могу заботиться о внуках…

– Бабушка, а где Ману? – спросила Лизон, у которой в кармане лежали черешни.

– В шкафу под лестницей! – ответила Нанетт, и щеки ее стали наливаться краской. – У этой девчонки дьявол в крови, она ведет себя так, как не пристало доброй христианке! Я отшлепала ее и заперла час назад.

Мари охнула, всплеснув руками. Лизон же побежала освобождать сестричку. Матильда даже не подняла голову, так и осталась сидеть, прижав лоб к коленям.

– Ману, милая, идем! Я принесла тебе черешни! Бабушка тебя наказала, но ты уже можешь выходить, слышишь? Так сказала мама!

Это была ложь, но Лизон знала, что мать думает так же, как и она. Что до Матильды, то от наказаний ее характер не становился лучше ни на йоту. Девочка резко подняла голову. В глазах ни намека на слезы, рот перекошен гримасой гнева. Она пробормотала:

– Ба злая! Не хоцу ее видеть! Уйду от вас насовсем!

Матильда не выговаривала некоторые буквы, и, слушая ее, все улыбались. Вот и сейчас Лизон постаралась не рассмеяться. Она ласково взяла сестричку за руку и вывела в коридор.

– Идем, Ману! Если мама разрешит, мы с тобой пойдем к каналу искать Поля!

– И целешню съедим там! Тогда ба ницего не полуцит!

Лизон вздохнула. Если бы мама это услышала, ситуация только ухудшилась бы.

– Послушай, Ману, подожди меня здесь! Я сама поговорю с мамой. Молчи и не сходи с места!

Матильда кивнула, соглашаясь.

Мари дала свое согласие. Завтра четверг, и молодая женщина рассчитывала провести день с детьми. Если повезет с погодой, они вместе отправятся на прогулку. А пока она мечтала только о том, чтобы немного отдохнуть и привести себя в порядок.

Нанетт налила ей чашечку напитка из цикория, отрезала кусок пирога. Потом резким движением протянула ей синий конверт. Сердце Мари замерло. Почерк Адриана она узнала мгновенно…

– Когда принесли письмо, Нан?

– Вскоре после полудня. Жак хотел отнести его тебе, но я сказала, что это подождет.

Мари не стала сразу вскрывать письмо. Поднявшись в свою комнату, она, опасаясь любопытства Нанетт, повернула ключ в замке. Потом аккуратно развернула листы бумаги, исписанные элегантным убористым почерком.

Дорогая Мари, милая моя изгнанница,

пишу тебе из Парижа. Ты знаешь, почему я избегаю бывать в Лиможе, особенно после смерти Пьера. Два года прошло – два года вдали от тебя, от твоего нежного лица, на котором так ясно отражаются мысли и эмоции… И все-таки ты всегда рядом со мной, каждый день, каждую ночь. У меня осталась единственная возможность не потерять тебя окончательно – писать тебе снова и снова…

Я брожу в одиночестве по улицам столицы и стараюсь, но не могу забыть тот единственный поцелуй, который ты мне подарила за несколько недель до трагедии, обрушившейся на твою семью.

Судьба, верим ли мы в нее или нет, жестоко обошлась с нами четверыми – с Пьером и Леони, с тобой и со мной. Просвещенный ум мог бы предусмотреть драму, которая нас разлучила. Зачем снова говорю об этом? Потому что я не могу смириться с тем, что ты между нами воздвигла стену стыда и жертвенности.

Наверное, я повторяюсь, но я уверен в том, что люблю тебя с того самого первого вечера в Тюле, когда мы оба были еще молоды и свободны. И стоило мне увидеть тебя, такую прекрасную в серебристом платье, в гостиной твоего дома, «Бори», как эта любовь во мне проснулась.

Бедная моя Мари, как мучительно мне осознавать, что ты живешь в неподобающих условиях, в одной комнате со своими детьми, и отдаешь всю себя работе! Однако, прочитав эти слова, не подумай, что я сожалею о богатой и изысканной оправе, какой был для тебя «Бори»! Я готов любить тебя и одетой в лохмотья, под крышей самой убогой лачуги! Но ты так дорога для меня, что я желаю видеть тебя живущей в комфорте, достатке и безопасности… Я хотел бы защищать тебя, обожать, баловать, посетить с тобой все уголки мира, чтобы утолить твою жажду путешествий в незнакомые страны…

Моя работа в госпитале не приносит мне удовлетворения. Я хочу более спокойной жизни, поэтому думаю о переезде. Быть может, я поселюсь в Юзерше, поближе к тебе. Разумеется, я предполагаю, что ты станешь по-прежнему отказываться от встреч, но, по крайней мере, я, как и ты, буду дышать воздухом нашего родного Корреза…

Я не получал новостей от Леони с момента нашего расставания, в котором ты не виновата. Я снова пишу тебе об этом на случай, если ты все еще не хочешь принять эту истину. Ты знаешь, что привело нас к разрыву после трех лет фактически совместной жизни. Леони – натура экзальтированная, свободная, и это, без сомнения, одна из причин, почему она отказывалась выйти за меня замуж. Я до сих пор испытываю к ней огромную нежность и уважение, потому что она намного честнее, чем я, чем ты.

Сообщаю тебе мой новый адрес. Ты и так знаешь, я мог бы не упоминать об этом, что твое письмо станет для меня огромным счастьем, яркой вспышкой озарит мою серую парижскую жизнь.

Адриан

Мари медленно сложила письмо, потом поместила его поверх предыдущих писем Адриана в металлическую шкатулку с замочком – ту самую, в которой в бытность прислугой хранила получаемое от хозяев «Бори» жалованье.