Текст книги "Мари-Клэръ"

Автор книги: Маргарита Оду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Маргарита Оду
Мари-Клэръ

Предисловіе.

Однажды вечеромъ Франсисъ Журдэнъ повѣдалъ мнѣ горестную повѣсть о жизни женщины, съ которой онъ былъ въ большой дружбѣ.

Она – швея, постоянно больная, очень бѣдная, временами безъ куска хлѣба; имя ея – Маргарита Оду. Страдая болѣзнью глазъ, которая не давала ей ни работать, ни читать, она стала писать.

Писала она не въ надеждѣ опубликовать свои произведенія, но для того, чтобы не слишкомъ думать о своей бѣдности, скрасить свое одиночество и въ творчествѣ найти себѣ друга, а также и потому, думаю я, что она любила писать.

Журдэнъ зналъ одну ея вещь: „Мари-Клэръ“, которая казалась ему очень хорошей. Онъ попросилъ меня прочесть ее. Я очень цѣню вкусъ Франсиса Журдэна. Складъ его ума, его воспріимчивость безконечно дороги мнѣ… Передавая мнѣ рукопись, онъ прибавилъ:

– Нашъ дорогой Филиппъ[1]1
  Современный талантливый писатель, всю жизнь боровшійся съ нуждой и умершій въ молодыхъ годахъ почти отъ голода. Прим. перев.


[Закрыть] былъ въ восторгѣ отъ нея… Онъ очень хотѣлъ, чтобы эта книга была издана. Но что могъ онъ сдѣлать для другихъ, онъ, который ничего не могъ сдѣлать для себя?..

Я убѣжденъ, что хорошія книги имѣютъ несокрушимую силу… Онѣ въ концѣ концовъ пробьютъ себѣ дорогу, въ какой бы дали онѣ ни зарождались или какъ бы глубоко онѣ не были скрыты среди безвѣстной нищеты рабочихъ кварталовъ.

Правда, ихъ презираютъ… Ихъ не признаютъ, надъ надъ издѣваются… Что-жъ изъ этого? Онѣ сильнѣе всѣхъ и всего.

И доказательство: Фаскель сегодня издаетъ „Мари-Клэръ“.

Мнѣ пріятно говорить объ этой удивительной книгѣ, и я хотѣлъ бы отъ всей души заинтересовать ею всѣхъ, кто еще любить читать. Какъ и я, они вкусятъ рѣдкую радость и испытаютъ новое и очень сильное волненіе.

„Мари-Клэръ“ – произведеніе человѣка съ большимъ художественнымъ чутьемъ. Его простота, правдивость, изящность, глубина, новизна поражаютъ читателя. Тутъ все на своемъ мѣстѣ: вещи, пейзажи, люди. Они набросаны однимъ мазкомъ и отъ одного этого мазка они ожили и никогда не изгладятся изъ памяти. Здѣсь все такъ правдиво, живописно, такъ красочно и все на мѣстѣ, что ничего другого нельзя желать. Но что особенно удивляетъ и покоряетъ насъ, это – сила внутренняго дѣйствія, это – мягкій, поющій свѣтъ, парящій надъ этой книгой, подобно солнцу въ прекрасное лѣтнее утро. Мѣстами она говоритъ языкомъ великихъ писателей, котораго мы больше не слышимъ, почти никогда уже не слышимъ, и который восхищаетъ насъ.

И удивительно:.

Маргарита Оду не „деклассированная интеллигентка“, она – простая швея, которая или шьетъ въ семьяхъ поденно за три франка или работаетъ у себя въ комнатѣ, столь тѣсной, что нужно отодвинуть манекенъ, чтобы подойти къ швейной машинѣ.

Она разсказываетъ, какъ въ своей юности, когда она была пастушкой на фермѣ въ Солони, она нашла на чердакѣ старую книгу и какъ эта книга открыла предъ ней новый міръ. Съ этого дня она съ возрастающимъ увлеченіемъ прочитываетъ все, что попадается ей подъ руку: фельетоны, старые альманахи и пр. И однажды ее охватываетъ смутное, безотчетное желаніе самой написать что-нибудь. И это желаніе осуществилось въ тотъ же день, когда врачъ въ Hôtel-Dieu запретилъ ей шить, предупредивъ, что иначе она ослѣпнетъ.

Журналисты выдумали, что Маргарита Оду воскликнула при этомъ: „Коли я не могу сшить корсажа, то я напишу книгу“.

Эта легенда, способная удовлетворить вкусъ буржуа ко всему необыкновенному и его презрѣніе къ литературѣ, ни на чемъ ни основана и абсурдна.

Склонность къ литературѣ у автора „Мари-Клэръ“ и его необыкновенный интересъ къ жизни имѣютъ одинъ источникъ: ему просто интересно отмѣчать зрѣлище повседневной жизни, но ему еще болѣе интересно заносить то, что онъ предчувствуетъ или угадываетъ въ существованіи окружающихъ его людей. И его даръ интуиціи равносиленъ его наблюдательности… Она никому не говорила о своей „маніи“ марать и сжигала исписанные клочки бумаги, такъ какъ не думала, что они могутъ заинтересовать кого-нибудь.

Случайно она попала въ среду молодыхъ артистовъ и тогда только отдала себѣ отчетъ, насколько ея даръ разсказывать увлекаетъ и захватываетъ слушателя. Особенно поощрялъ ее Шарль-Луи Филиппъ, но онъ никогда не давалъ совѣтовъ. Онъ считалъ не столько опаснымъ, сколько безполезнымъ давать совѣты женщинѣ съ развитой воспріимчивостью, съ окрѣпшей волей, опредѣлившимся темпераментомъ.

Въ наше время всѣ образованные люди и тѣ, которые считаетъ себя таковыми, особенно заботятся о возвратѣ къ традиціи и говорятъ объ установленіи строгой дисциплины… Не умилительно ли что работница, не знающая орѳографіи, вновь находитъ или, лучше сказать, открываетъ эти великія качества простоты, вкуса, способность возсозданія, безъ которыхъ опытъ и воля безсильны?

Въ волѣ, впрочемъ, нѣтъ недостатка у Маргариты Оду. Что же касается опыта, то отсутствіе его восполняется тѣмъ внутреннимъ чутьемъ языка, которое не позволяетъ ей писать, какъ ясновидящей, а заставляетъ ее обрабатывать свою фразу, упрощать ее, размѣрять сообразно съ ритмомъ, законовъ котораго она не научилась узнавать, но удивительное и таинственное сознаніе котораго заложено въ ея безспорномъ геніи.

Она одарена воображеніемъ, но, я хочу сказать, воображеніемъ благороднымъ, пламеннымъ и величественнымъ, которое не похоже на воображеніе молодыхъ мечтающихъ женщинъ и сочиняющихъ романистовъ. Она не стоитъ ни рядомъ съ жизнью, ни выше жизни; она только какъ бы продолжаетъ наблюдаемые факты и разъясняетъ ихъ. Если бы я былъ критикомъ или – Боже, сохрани! – психологомъ, я назвалъ бы это воображеніе дедуктивнымъ. Но я не рискую становиться на эту опасную почву.

Читайте „Мари-Клэръ“… И когда вы прочтете ее, спросите себя, безъ желанія оскорбить кого-либо, кто изъ нашихъ писателей – я говорю о самыхъ знаменитыхъ – могъ бы написать такую книгу, съ такой непогрѣшимой мѣрой, съ такой лучезарной чистотой и величіемъ.

Октавъ Мирбо.

__________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

* * *

Однажды у насъ перебывало много народу. Мужчины входили, какъ въ церковь, женщины крестились, выходя.

Я пробралась въ спальню родителей и съ удивленіемъ увидала, что у кровати матери горитъ большая свѣча, отецъ, склонившись надъ кроватью, смотритъ на мать, а она спитъ, скрестивши руки на груди.

Весь этотъ день мы провели у сосѣдки, тетки Кола. Всѣмъ женщинамъ, которыя выходили отъ насъ, она говорила:

– Вы знаете, она даже не захотѣла поцѣловать дѣдей!.. – Женщины, глядя на насъ, принимались сморкаться и утирать глаза, а тетка Кола добавляла:

– Да, злыми становятся люди отъ этакихъ болѣзней.

Въ послѣдующіе дни мы начали носить черныя съ бѣлымъ платья въ широкую клѣтку.

Тетка Кола кормила насъ и отсылала играть въ поле. Сестра была уже большая; она взбиралась на плетни, лазила по деревьямъ, копошилась въ лужахъ, а вечеромъ возвращалась домой съ карманами, полными всякихъ животныхъ, что приводило меня въ ужасъ, а тетку Кола – въ страшный гнѣвъ.

Особенно большое отвращеніе я чувствовала къ дождевымъ червямъ. Эта красная, извивающаяся тварь вызывала во мнѣ чувство невыразимой гадливости, и, если мнѣ случалось нечаянно раздавить червяка, я долго потомъ вздрагивала отъ отвращенія. Въ тѣ дни, когда у меня болѣлъ бокъ, тетка Кола не позволяла сестрѣ уходить со мной далеко. Сестра скучала, ей хотѣлось, во чтобы то ни стало, увести меня подальше, и она набирала полныя горсти червей, подносила эту кишащую массу мнѣ къ лицу, и я сейчасъ же говорила, что у меня ничего больше не болитъ и безпрекословно давала таскать себя по полямъ…

Какъ то разъ сестра бросила мнѣ на платье цѣлую пригоршню червей; я такъ шарахнулась назадъ, что угодила прямо въ котелъ съ кипяткомъ… Тетка Кола долго причитала, раздѣвая меня. Бѣда была невелика, однако тетка посулила хорошую трепку сестрѣ и позвала трубачистовъ, проходившихъ какъ разъ мимо, взять ее.

Они вошли всѣ трое съ мѣшками и веревками; сестра начала кричать, просить прощенія, а мнѣ было такъ стыдно стоять совсѣмъ голой.

* * *

Часто отецъ бралъ насъ съ собою туда, гдѣ были люди и пили вино; меня ставили на столъ между стаканами, и я пѣла пѣсню Женевьевы Брабантской. Всѣ эти люди смѣялись, цѣловали меня и заставляли пить вино.

Уже наступала ночь, когда мы возвращались домой. Отецъ широко шагалъ, шатаясь изъ стороны въ сторону, часто спотыкался; иногда вдругъ принимался громко плакать, говоря, что нашъ домъ подмѣнили. Сестра начинала кричать, но всетаки въ концѣ концовъ она отыскивала домъ, несмотря на темноту. Однажды утромъ тетка Кола стала вдругъ осыпать насъ упреками, говоря, что мы несчастныя дѣти, что кормить она насъ больше не станетъ и что мы можемъ себѣ идти искать отца, который дѣлся неизвѣстно куда. Когда гнѣвъ ея прошелъ, она всетаки дала намъ поѣсть, какъ всегда; но вскорѣ послѣ того усадила насъ въ телѣжку дѣда Шикона. Телѣжка была нагружена соломой и мѣшками съ зерномъ. Меня посадили сзади въ углубленіи между мѣшками. Повозка накренялась назадъ, и при каждомъ толчкѣ я скатывалась по соломѣ.

Я ужасно боялась всю дорогу, и каждый разъ, какъ я сползала назадъ, мнѣ казалось, что или я выпаду изъ телѣжки, или мѣшки рухнутъ на меня.

Мы остановились у постоялаго двора. Какая то женщина помогла намъ вылѣзти, стряхнула солому съ насъ и напоила насъ молокомъ.

– Вы думаете, отецъ захочетъ взять ихъ? – спросила она Шикона, лаская насъ.

Шиконъ покачалъ головой, постучалъ трубкой о столъ, скривилъ въ гримасу свои толстыя губы и отвѣтилъ:

– Онъ, можетъ быть, ушелъ еще дальше. Сынъ Жирара говорилъ, что встрѣтилъ его по дорогѣ въ Парижъ.

Потомъ Шиконъ сводилъ насъ въ какой то красный домъ съ высокими крыльцами, къ которому вело много ступенекъ. Онъ долго разговаривалъ съ какимъ то господиномъ, тотъ махалъ руками и говорилъ что то о разъѣздахъ по всей Франціи. Господинъ положилъ мнѣ руку на голову и повторилъ нѣсколько разъ:

– А вѣдь онъ мнѣ не говорилъ, что у него есть дѣти.

Я поняла, что рѣчь идетъ объ отцѣ и попросила повидать его.

Господинъ ничего не отвѣтилъ, посмотрѣлъ на меня и спросилъ у Шикона:

– А сколько ей лѣтъ?

– Да лѣтъ пять, – отвѣтилъ старикъ.

Сестра въ это время играла съ котенкомъ на ступенькахъ.

Мы вернулись въ телѣжкѣ обратно къ теткѣ Кола; она встрѣтила насъ пинками и воркотней. Нѣсколько дней спустя она посадила насъ на поѣздъ, и въ тотъ же вечеръ мы очутились въ громадномъ домѣ, гдѣ было много дѣвочекъ.

Сестра Габріэль насъ сразу разлучила, говоря, что сестра уже достаточно велика, чтобы быть со средними, а я осталась съ маленькими.

Сестра Габріэль, маленькая, старенькая, худенькая, вся согнутая, завѣдывала спальнями и столовой. Въ спальнѣ, чтобы убѣдиться въ нашей чистоплотности, она всегда запускала намъ свою худую, жесткую руку между простыней и рубашкой и нещадно сѣкла розгами въ положенные часы тѣхъ, чьи простыни оказывались мокрыми.

Въ столовой она приготовляла салатъ въ большой желтой глиняной чашкѣ.

Засучивъ рукава до плечъ, она погружала въ салатъ до локтей свои черныя, корявыя руки и, когда она ихъ вынимала, онѣ лоснились отъ стекавшаго съ нихъ масла, и это мнѣ напоминало засохшія вѣтки въ дождливые дни.

* * *

Съ первыхъ же дней я нашла себѣ подругу. Она подошла ко мнѣ, подпрыгивая, съ задорнымъ видомъ.

Она была не выше скамейки, на которой я сидѣла. Безъ всякаго стѣсненія она облокотилась на меня и спросила:

– Ты чего не играешь?

Я сказала, что у меня болитъ бокъ.

– Да, – отвѣтила она, – я знаю, у тебя мать умерла отъ чахотки, а сестра Габріэль говоритъ, что и ты тоже скоро умрешь.

Она взобралась на скамейку, подобравъ подъ себя ноженки, спросила, какъ меня зовутъ, сколько мнѣ лѣтъ, сообщила, что ее зовутъ Исмери, и что она старше меня, но что докторъ говоритъ, что она уже никогда больше не выростетъ. Она сообщила мнѣ, что учительницу зовутъ Мари-Любовь, и что она злая и строго наказываетъ болтушекъ. Потомъ, вдругъ спрыгнула на полъ и закричала:

– Августина!

Голосъ у ней былъ, какъ у мильчишки, а ноженки кривенькія.

Въ концѣ перемѣны я увидала ее уже на спинѣ Августины, которая перебрасывала ее съ плеча на плечо, какъ бы силясь сбросить. Поровнявшись со мной, Исмери крикнула:

– Скажи, ты тоже будешь таскать меня?

Скоро я познакомилась и съ Августиной.

* * *

Старая болѣзнь глазъ обострилась у меня. Ночью вѣки у меня склеивались, и я была совершенно слѣпой до тѣхъ поръ, пока мнѣ не промывали глаза. Августинѣ было поручено водить меня въ лазаретъ. Каждое утро она приходила за мной въ спальню. Я слышала ея шаги отъ самой двери. Она не долго возилась со мной: хватала меня за руку на ходу и, не заботясь о томъ, стукаюсь я о кровать или нѣтъ, уводила.

Съ быстротой вѣтра мы пробѣгали по корридорамъ, лавиной скатывались съ высоты двухъ этажей; я неслась, словно падая въ пропасть; лишь время отъ времени попадала я ногой на ступеньки; Августина крѣпко держала меня своей рукой.

Чтобы попасть въ лазаретъ, нужно было пройти позади церкви, затѣмъ мимо бѣленькаго домика, тутъ мы ускоряли шагъ.

Однажды, когда я, выбиваясь изъ силъ, упала на колѣни, она подняла меня, стукнувъ по головѣ, и сказала:

– Иди же скорѣй, мы у покойницкой.

Каждый день потомъ, изъ страха, что я упаду, она предостерегала меня, когда мы находились около покойницкой.

Я боялась, главнымъ образомъ потому, что боялась Августина: мѣсто было опасное, если она такъ быстро бѣжала. Я добиралась до лазарета вся въ поту и задыхаясь; кто-то толкалъ меня на маленькій стулъ, и колотье въ боку у меня давно уже проходило, когда начинали промывать мнѣ глаза.

Августина же свела меня въ классъ сестры Мари-Любови.

– Сестра, вотъ новенькая, – сказала она притворноробкимъ голосомъ.

Я ожидала грубаго пріема, но сестра Мари-Любовь улыбнулась мнѣ, обняла меня нѣсколько разъ и сказала:

– Ты слишкомъ мала, чтобы сидѣть на скамейкѣ, будешь сидѣть здѣсь.

И она усадила меня на маленькую скамейку между ножками своего стола.

Какъ хорошо было тамъ! Теплота шерстяныхъ юбокъ ласкала мое тѣло, истерзанное скачкой по деревяннымъ и каменнымъ лѣстницамъ!

Часто двѣ ноги вытягивались по сторонамъ моей скамеечки и эти нервныя и теплыя ноги плотно обхватывали меня. Рука ощупью склоняла мою голову на юбки между колѣнями и я засыпала подъ этой нѣжной рукой на этой теплой подушкѣ.

Когда я просыпалась, подушка превращалась въ столъ. Та же рука клала на немъ остатки пирожковъ, кусочки сахару и нѣсколько конфетокъ.

Вокругъ меня шумѣлъ дѣтскій міръ:.

Какой-то голосъ плакалъ:

– Нѣтъ, сестра, это не я.

– Другіе пронзительно кричали:

– Да, сестра, это она.

Надъ моей головой звучный и ласковый голосъ возстанавливалъ спокойствіе подъ аккомпаниментъ ударовъ линейкой по столу, необыкновенно громко отдававшихся и въ моемъ убѣжищѣ.

Иногда происходило сильное движеніе. Ноги оставляли мою скамеечку, колѣни смыкались, стулъ сдвигался съ мѣста, и я видѣла, какъ къ моему гнѣзду склонялись бѣлый нагрудникъ, тонкій подбородокъ, мелкіе и острые зубы и, наконецъ, два привѣтливыхъ глаза, которые внушали мнѣ довѣріе.

* * *

Какъ только мои глаза поправились, къ лакомствамъ прибавилась азбука. Это была маленькая книжка, гдѣ вмѣстѣ со словами были картинки. Я часто разсматривала одну большую ягоду земляники, которую я представляла себѣ величиной, по крайней мѣрѣ, съ куличъ.

Когда въ классѣ стало тепло, сестра Мари-Любовь помѣстила меня на скамейкѣ между Исмери и Мари Рено, которыя были моими сосѣдками по спальнѣ. Время отъ времени она позволяла мнѣ возвращаться въ мое дорогое гнѣздо, гдѣ я находила книги съ разсказами, надъ которыми я забывалась.

Однажды утромъ Исмери съ большой таинственностью увлекла меня и сообщила, что сестра Мари-Любовь не будетъ больше заниматься въ классѣ, такъ какъ она занимаетъ мѣсто сестры Габріэль въ спальнѣ и столовой. Она не сказала мнѣ, откуда она узнала объ этомъ, но она была крайне опечалена.

Она сильно любила сестру Габріэль, которая всегда обращалась съ ней, какъ съ маленькимъ ребенкомъ; но она не любила сестры Любови и наединѣ со мной отзывалась о ней съ презрительной миной.

Она также говорила, что сестра Мари-Любовь не позволяетъ ей взбираться къ намъ на спину и что нельзя смѣяться надъ ней, какъ надъ сестрой Габріэлью, которая спотыкалась, поднимаясь по лѣстницамъ.

Вечеромъ, послѣ молитвы сестра Габріэль объявила намъ о своемъ уходѣ. Она обняла насъ всѣхъ, начиная съ самыхъ маленькихъ. Въ спальню поднимались въ большомъ безпорядкѣ: большія шептались и заранѣе возмущались противъ сестры Мари-Любови; маленькія хныкали, какъ при приближеніи опасности.

Исмери, которую я несла на спинѣ, плакала громко, ея маленькіе пальцы душили меня немного, и слезы ея падали мнѣ на шею.

Никто не думалъ смѣяться надъ сестрой Габріэлью, которая съ большимъ трудомъ поднималась по лѣстницѣ, безпрестанно повторяя: „Т-съ, т-съ!“ Шумъ, однако, не унимался. Нянька изъ спальни маленькихъ тоже плакала; раздѣвая, она толкнула меня и сказала:

– Я увѣрена, что ты-то рада твоей Мари-Любови.

Мы звали ее нянькой Эсфирь.

Изъ трехъ нашихъ нянекъ я любила ее больше всѣхъ. Она была немного грубовата, но очень любила насъ.

Ночью она будила тѣхъ, которыя имѣли скверныя привычки, чтобы избавить ихъ на слѣдующій день отъ розогъ. Когда я кашляла, она поднималась и ощупью совала мнѣ въ ротъ мокрый кусокъ сахару. Часто она брала меня къ себѣ съ моей постели, гдѣ я леденѣла отъ холода, чтобы согрѣть меня.

* * *

На слѣдующій день въ столовую вошли, молча. Няньки приказали намъ стоять; многія изъ большихъ держались прямо, съ гордымъ видомъ; нянька Жюстина покорно и грустно стояла у конца стола, а нянька Неронъ, похожая на жандарма, отмѣряла свои сто шаговъ посрединѣ столовой.

Она часто посматривала на стѣнные часы, презрительно пожимая плечами.

Сестра Мари-Любовь вошла, оставивъ за собой дверь открытой. Въ своемъ бѣломъ передникѣ и бѣлыхъ рукавахъ она показалась мнѣ еще выше. Она шла медленно, оглядывая всѣхъ; четки, висѣвшія у ней на боку, тихо побрякивали, ея юбка слегка колыхалась внизу.

Она поднялась на три ступеньки своей эстрады и жестомъ пригласила насъ сѣсть.

Послѣ полудня она водила насъ въ поле.

Было очень жарко. Я сѣла около нея на холмѣ. Она читала книгу, наблюдая за маленькими дѣвочками, игравшими у подножія холма. Она долго глядѣла на заходящее солнце и ежеминутно повторяла:

– Какъ красиво! какъ красиво!

Вечеромъ того же дня розги исчезли изъ спальни маленькихъ, а въ столовой салатъ мѣшали уже вилками. Помимо этого, ни въ чемъ никакихъ перемѣнъ не произошло. Съ 9 до 12 ч. мы были въ классѣ, а послѣ полудня шелушили орѣхи для торговца маслами.

Самыя большія разбивали орѣхи молоткомъ, а самыя маленькія вынимали ядро изъ скорлупы. Ҍсть орѣхи было строго запрещено, но, главное, не легко было дѣлать это: всегда находилась какая-нибудь доносчица, изъ зависти.

Нянька Эсфирь смотрѣла намъ въ ротъ. Иногда она не успѣвала настигнуть неисправимую лакомку. Тогда она дѣлала ей большіе глаза, посылала ей тумака и говорила:

– Я смотрю за тобой.

Насъ было нѣсколько, пользовавшихся большимъ довѣріемъ съ ея стороны. Она поворачивала насъ, дѣлая видъ, что она смотритъ за нами, и говорила съ улыбкой:

– Закрой твой клювъ.

Часто мнѣ хотѣлось съѣсть орѣхъ, но добрые глаза няньки Эсфири мелькали предо мной, и я краснѣла при мысли обмануть ея довѣріе.

Со временемъ желаніе стало столь сильнымъ, что я только объ этомъ и думала; цѣлыми днями я искала случая съѣсть орѣхъ и не быть пойманной. Я пробовала прятать орѣхи въ рукава, но я была такой неловкой, что тотчасъ же теряла ихъ; да къ тому же мнѣ хотѣлось много, много. Мнѣ казалось, что я съѣла бы цѣлый мѣшокъ.

Наконецъ, однажды я улучила случай. Нянька Эсфирь, которая водила насъ спать, поскользнулась о скорлупу, выронила изъ рукъ свой фонарь, и онъ потухъ. Я стояла около чашки съ орѣхами, схватила цѣлую горсть и сунула въ карманъ.

Какъ только всѣ улеглись, я вынула орѣхи изъ кармана и, закутавшись въ одѣяло съ головой, набрала полный ротъ; мнѣ сейчасъ же показалось, что вся спальня слышитъ шумъ, производимый моими челюстями; мнѣ стоило большого труда грызть ихъ тихонько и медленно; шумъ, какъ удары колотушки, отдавался у меня въ ушахъ. Нянька Эсфирь поднялась, зажгла лампу и, нагнувшись, стала заглядывать подъ кровати.

Когда она подошла ко мнѣ, я взглянула на нее съ ужасомъ.

– Ты не спишь? – сказала она тихо.

Затѣмъ она продолжала свои поиски. Она прошла до конца спальни, открыла и закрыла дверь, но едва она улеглась и затушила лампу, какъ стукнула щеколда, какъ будто бы кто то отворялъ дверь.

Нянька Эсфирь снова зажгла лампу и сказала:

– Ну, ужъ это слишкомъ; не кошка же въ самомъ дѣлѣ сама открываетъ дверь.

Мнѣ казалось, что ей страшно; я слышала, какъ она ворочалась на своей постели и вдругъ начала кричать:

– Боже мой, Боже мой!

Исмери спросила ее, что съ ней. Она разсказала намъ, что чья то рука открыла кошкѣ дверь и что чье то дыханіе коснулось ея лица.

Въ полу-мракѣ видно было, что дверь полуоткрыта. Я очень испугалась. Я думала, что это дьяволъ пришелъ за мой. Долго ничего не было слышно. Нянька Эсфирь спросила, не пойдетъ ли кто-нибудь затушить лампу, которая, однако, была очень недалеко отъ ея постели. Никто не отозвался. Тогда она позвала меня.

– Ты такая умница, тебя вѣдь и мертвецы не тронутъ, говорила она мнѣ, когда я вставала.

Она смолкла, какъ только я потушила лампу; тотчасъ же я увидѣла тысячи свѣтлыхъ точекъ и почувствала большой холодъ на щекахъ. Подъ кроватями мнѣ чудились зеленые драконы съ пылающими пастями. Я чувствовала ихъ когти на своихъ ногахъ, и какія то искры прыгали вокругъ моей головы. Я почувствовала страшную усталость; добравшись до постели, я твердо была увѣрена, что у меня уже нѣтъ ногъ. Когда же я отважилась убѣдиться въ этомъ, я нашла ихъ совершенно холодными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.

Утромъ нянька Эсфирь нашла кошку на одной изъ постелей около двери.

Ночью она окотилась…

О происшествіи было доложено сестрѣ Мари-Любови. Она отвѣтила, что, несомнѣнно, кошка открыла дверь, вскочивъ на щеколду. Но дѣло осталось не вполнѣ выясненнымъ, и меленькія долго еще говорили о немъ вполголоса.

* * *

На слѣдующей недѣлѣ всѣхъ восьмилѣтнихъ перевели въ спальню старшихъ.

Мнѣ дали кровать у окна, какъ разъ около комнаты сестры Мари-Любови.

Мари Рено и Исмери оказались моими сосѣдками. Часто, когда мы уже были въ постели, сестра Мари-Любовь садилась у моего окна, брала мою руку и, смотря въ окно, нѣжно поглаживала ее. Какъ-то ночью случился по близости большой пожаръ. Въ спальнѣ стало совсѣмъ свѣтло. Мари-Любовь открыла настежь окно и стала будить меня, говоря:

– Вставай, посмотри на пожаръ!

Она взяла меня на руки и, проводя рукой по моему лицу, чтобы разогнать сонъ, повторяла:

– Посмотри, видишь, какъ красиво!

Мнѣ такъ хотѣлось спать, что голова падала ей на плечо. Она съ досадой шлепнула меня, говоря, что я глупышка. Тогда я, наконецъ, проснулась и принялась плакать. Крѣпко прижавъ къ себѣ, она сѣла и стала убаюкивать меня, а сама не переставала смотрѣть въ окно. Ея лицо казалось совсѣмъ прозрачнымъ, а въ глазахъ отражалось зарево.

Исмери была бы очень рада, если бы сестра Мари-Любовь никогда не подходила къ окну и не мѣшала ей болтать. У ней всегда было что-нибудь на языкѣ, а голосъ ея былъ такой громкій, что былъ слышенъ на другомъ концѣ спальни.

– Исмери все еще болтаетъ, – замѣчала сестра Мари-Любовь.

– Сестра Мари-Любовь все еще ворчитъ, – отвѣчала Исмери.

Меня смущала ея дерзость. Мнѣ казалось, что сестра Мари-Любовь дѣлаетъ видъ, что не слышитъ.

Какъ-то разъ она ей сказала однако:

– Не смѣйте возражать мнѣ, жалкая карлица.

– Гнуфъ, – крикнула ей Исмери.

Это слово было въ ходу у насъ и значило: „На-ка выкуси! стану я еще слушать тебя!“

Сестра Мари-Любовь схватила плетку. Я вся задрожала отъ страха за несчастную Исмери, но она уткнулась лицомъ въ кровать и, дрыгая ногами, извиваясь, неистово завопила. Сестра Мари-Любовь съ отвращеніемъ оттолкнула ее ногой, швырнула плетку и крикнула:

– Противная тварь!

Она никогда больше не обращала на нее вниманія и пропускала мимо ушей ея дерзости, но строго запретила намъ таскать ее на спинѣ, что не мѣшало, однако, Исмери взбираться на меня, подобно обезьянѣ. У меня не хватало смѣлости оттолкнуть ее, и, наклонясь немного, я позволяла ей усаживаться на спинѣ.

Это случалось чаще всего тогда, когда мы поднимались въ спальню. Ей было очень трудно шагать по ступенькамъ, и, смѣясь, она сама говорила, что взбирается на лѣстницу, какъ цыпленокъ.

Сестра Мари-Любовь шла впереди, я же всегда старалась отставать; но иногда она вдругъ оборачивалась, и тогда Исмери съ удивительной быстротой и ловкостью скатывалась съ меня.

Въ такія минуты мнѣ всегда было немного неловко передъ сестрой Мари-Любовью, а Исмери неизмѣнно говорила:

– Видишь, какая ты глупая: опять попалась.

Она никогда не могла взобраться на Мари Рено, та всегда ее отталкивала, говоря, что она портитъ и пачкаетъ намъ платья.

* * *

Если Исмери была болтлива, то Мари-Рено, наоборотъ, совсѣмъ неразговорчива.

Каждое утро она помогала мнѣ убирать постель; старательно проводила руками по простынямъ, чтобы разгладить ихъ; но всегда упорно отказывалась отъ моей помощи при уборкѣ своей постели, говоря, что я стелю простыни Богъ знаетъ какъ. Я всегда поражалась, видя, въ какомъ порядкѣ была ея постель утромъ, когда она вставала.

Она въ концѣ концовъ сообщила мнѣ по секрету, что она прикалываетъ свои простыни и одѣяла къ матрацу. У ней было много всякихъ пряталокъ, куда она совала всякую всячину. За столомъ она доѣдала вчерашній дессертъ, а сегодняшній клала въ карманъ, и потомъ время отъ времени съ наслажденіемъ откусывала по кусочку. Часто я видѣла, какъ она, забившись въ уголъ, ковыряетъ какое-то кружево.

Самымъ большимъ ея удовольствіемъ было чистить, складывать, убирать; благодаря ей, мои башмаки всегда блестѣли, а воскресное платье было старательно сложено.

Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока къ намъ не поступила новая нянька, которую звали Мадленой. Она скоро замѣтила, что я не при чемъ въ томъ образцовомъ порядкѣ, въ какомъ находились мои вещи; она стала кричать, что я жеманница, лѣнтяйка, барышня, что за меня все дѣлаютъ другія, и что безсовѣстно заставлять работать бѣдняжку Мари-Рено, въ которой едва теплится жизнь. Нянька Неронъ согласилась съ ней, что я гордячка, воображаю себя выше другихъ, дѣлаю все не такъ, какъ другія; обѣ онѣ говорили, что впервые видятъ такую, какъ я, что я какой-то выродокъ.

Онѣ кричали обѣ заразъ, наклонясь надо мной; и мнѣ казалось, что это двѣ ворчливыя вѣдьмы, черная и бѣлая: нянька Неронъ высокая, вся черная, а Мадлена бѣленькая, со свѣтлыми волосами, но съ толстыми губами, изъ-за которыхъ выглядывали неровные зубы, широкій, мясистый языкъ, который, ворочаясь, выталкивалъ слюну къ угламъ рта.

Нянька Неронъ замахнулась на меня, говоря:

– Не смѣй на меня смотрѣть!

– Вѣдь стыдно, когда она такъ смотритъ, – добавила она, удаляясь.

Я уже давно находила, что нянька Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, на кого похожа Мадлена. Я долго перебирала всѣхъ извѣстныхъ мнѣ животныхъ и въ концѣ концовъ я ничего не придумала.

Она была жирная, при ходьбѣ поводила бедрами; у ней былъ пронзительный голосъ, который непріятно всѣхъ поражалъ.

Она попросила разрѣшенія пѣть въ церкви, но такъ какъ она не знала духовныхъ пѣсенъ, то Мари-Любовь поручила мнѣ научить ее. Мари Рено могла снова чистить и складывать мое платье, и никто уже не показывалъ вида, что замѣчаетъ это. Мари такъ была этимъ довольна, что даже подарила мнѣ булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я постоянно теряла. Но уже два дня спустя я потеряла и булавку вмѣстѣ съ платкомъ.

О, этотъ платокъ! Какой кошмаръ! Еще и теперь мнѣ становится больно, когда я вспоминаю объ этомъ. Въ теченіе многихъ лѣтъ я неизмѣнно теряла по платку въ недѣлю.

Сестра Мари-Любовь выдавала намъ чистые платки, а грязные мы должны были бросать предъ ней на полъ.

Я вспоминала о своемъ платкѣ только въ этотъ моментъ, и тогда я принималась выворачивать карманы, бѣгала, какъ сумасшедшая, по спальнямъ, по корридорамъ, забиралась на чердакъ, искала повсюду. Господи, хоть бы какой-нибудь найти платокъ!

Проходя мимо Св. Дѣвы, я набожно складывала руки, молясь: „Матерь святая, сдѣлай такъ, чтобы я нашла платокъ!“

Но я не находила его и возвращалась красная, запыхавшаяся, сконфуженная, едва осмѣливаясь взять чистый платокъ, который протягивала мнѣ сестра Мари-Любовь.

Мнѣ заранѣе слышались заслуженные упреки. Въ тѣ дни, когда я не слышала ихъ, я видѣла зато нахмуренный лобъ, сердитые глаза, которые долго, не отрываясь, смотрѣли мнѣ вслѣдъ; подавленная стыдомъ, я съ трудомъ передвигала ноги и уходила, совершенно уничтоженная, и, несмотря на это, снова теряла платокъ.

Мадлена смотрѣла на меня съ видомъ притворнаго состраданія и не могла удержаться, чтобы не замѣтить мнѣ, что я заслуживаю строгаго наказанія.

Она, повидимому, была очень привязана къ сестрѣ Мари Любови, старательно ухаживала за ней и заливалась слезами при малѣйшемъ замѣчаніи.

У ней бывали нервные приступы, во время которыхъ она рыдала навзрыдъ; но когда сестра Мари-Любовь гладила ее по щекамъ, она мало-по малу успокаивалась и начинала одновременно смѣяться и плакать. Она какъ-то такъ двигала плечами, что ея бѣлая шея обнажалась; это давало нянькѣ Неронъ поводъ говорить, что у ней кошачьи манеры.

* * *

Нянька Неронъ ушла изъ монастыря послѣ одной ужасной сцены. Какъ-то во время завтрака, среди полнаго молчанія, она вдругъ закричала:

– Да, хочу уйти и уйду!

Сестра Мари-Любовь съ большимъ изумленіемъ посмотрѣла на нее. Тогда она повернулась къ ней, опустила глаза, и, тряся головой, закричала еще громче, что больше не потерпитъ, чтобы надъ ней измывалась какая-то соплячка, да, соплячка.

Пятясь, она подошла къ двери, открыла ее, не переставая неистово трясти головой, и прежде, чѣмъ исчезнуть, съ жестомъ глубокаго презрѣнія бросила Мари-Любови:

– И этой соплячкѣ нѣтъ еще 25 лѣтъ.

Нѣкоторыя дѣвочки остолбенѣли отъ ужаса, другія покатились со смѣху. Съ Мадленой случился настоящій припадокъ: она бросилась на колѣни предъ сестрой Мари-Любовью, обхватила ея ноги, стала цѣловать платье; схватила ея за руки и стала тереться о нихъ своимъ толстымъ влажнымъ ртомъ; при этомъ она вопила такъ, какъ будто бы случилось ужасное несчастіе.

Сестра Мари-Любовь никакъ не могла отдѣлаться отъ нея, и въ концѣ, концовъ разсердилась. Тогда Мадлена въ обморокѣ повалилась на спину.

Разстегивая ей платье, сестра Мари-Любовь сдѣлала жестъ въ мою сторону. Думая, что она зоветъ меня, я подбѣжала.

– Нѣтъ, не тебя, Мари-Рено, – сказала она.

Она дала Мари-Рено ключи, и, хотя та никогда не входила въ комнату Мари-Любови, она сразу же нашла нужный флаконъ.

* * *

Мадлена скоро поправилась и, занявъ мѣсто няньки Неронъ, стала зазнаваться. Предъ сестрой Мари-Любовью она была попрежнему робкой и покорной, но зато на насъ она наверстывала, горланя по всякому поводу, что она больше не нянька, а надзирательница.