Текст книги "Девчонка идет на войну(2-е издание)"

Автор книги: Маргарита Родионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– На причал. Мне нужно взять там в рубке свою радиостанцию. Я быстро вернусь.

– Сиди, – говорит он, – мне проще на причал сходить, чем с этими твоими шнурочками сидеть.

– Какие шнурочки? Это штепсели.

– Нет, нет, я схожу сам.

– Цыган, миленький, пожалуйста, не ходи. Я не хочу одна оставаться. Ты слышишь, как бьют?

– Ладно, посидишь, – говорит он и уходит.

Через пятнадцать минут Куртмалай приносит мою «эрбэшку». Она в полном порядке, только нет питания. Я заглядываю под нары. Там у Гришки стоят запасные аккумуляторы. Подключаю их и настраиваюсь на волну истребителей. В эфире сплошной хаос. Но меня сейчас это не смущает. Среди десятка голосов я ищу один, единственный, родной голос! И не могу найти.

– Заходи слева! Витька, у тебя на хвосте «мессер»! «Яблоня-17», бей! Где Юргис? Где Юргис? Порядок, порядок, Леня, я здесь!

Иногда мне кажется, что я слышу Бориса, но тут же понимаю, что это ошибка.

Вдруг в погребке темнеет. Я поднимаю голову. Наверху, загораживая собой свет, на одной ноге стоит Васька.

– Ну-ка помогите, – просит он.

Куртмалай, опережая меня, бросается к нему и почти на руках вносит Ваську.

– Что? – спрашиваю я.

– Нога.

На левой ноге у сапога начисто сорваны каблук и задник. В дыру хлещет кровь.

– Давай снимем сапог, – говорит Куртмалай и наклоняется над Васькой, но тот вскрикивает диким голосом и отдергивает ногу.

– Ну, что ты – девка, что ли? Потерпи!

– Куртмалай, давай лучше разрежем сапог, – предлагаю я.

Он протестующе дергает плечом, но соглашается.

Нож у нас тупой, и, наверное, разрезая сапог, мы причиняем бедному Баське еще больше мучений. Но он молчит, закусив губы и закрыв глаза. Наконец сапог сброшен, и мы наклоняемся над Васькиной ногой. У него оторвана половина пятки. Куртмалай с опытностью старой сиделки перетягивает ногу под коленом.

– Тебе надо в госпиталь, – советую я.

– Ни за что, – хрипит сквозь зубы Васька. – Отправят отсюда, позора не оберешься. Скажут, в пятку ранен, отступал, что ли?

– Но ты же все равно ходить не можешь.

– Отлежусь, как на собаке заживет. Лишь бы кость была цела. О-о, больно! Дай закурить, Нинка.

***

Снова повторяется вчерашний день. Мне минутами кажется, что там, за пределами нашего погребка, не осталось в живых ни одной души.

Куртмалай говорит:

– Ну, сеструха, и работка у вас! Погорячей нашей.

До сих пор я считала, что самое страшное – это переход морем. Сейчас я соглашаюсь с Куртмалаем.

Вечером он уходит с попутным транспортом.

– Ты не лезь на огонь, – грубовато советует мне на прощанье, – Ни к чему это. Поняла?

– Ладно, ладно, иди.

Он уходит, длинный, поджарый. И почему-то у меня вдруг болью сжимается сердце.

Я остаюсь одна и снова включаю радиостанцию. Очень хочется услышать голос Бориса. Мне нужно только знать, что он жив. А за эти дни над нами были сбиты два наших истребителя.

Пришел Лапшанский.

– Нина, предупреди ребят, что колодец забит, надо пока экономить воду.

– Да у нас ее почти и нет. Всего полбутыли.

– Тем более. Когда его еще расчистят? Туда сейчас носу не сунешь.

Долина, где находится колодец, даже в более тихие дни была одним из самых опасных мест.

Фашисты знали, где можно было взять нам воду, и лупили по колодцам почти круглосуточно.

– Что, Вася, плохо тебе? – спросил капитан.

– А, не спрашивайте!

– Ты, может, в госпиталь пойдешь? Давай я помогу тебе.

– Да никуда я не пойду.

– Нина, надо аккумуляторы на заправку отнести немедленно. Но в моторную попала бомба. Туда сейчас не проберешься, придется в госпиталь идти.

В госпиталь идти около километра, а по берегу под прикрытием обрыва чуть дальше. Наверху было сейчас слишком опасно.

Я взяла аккумуляторы и пошла. Солнце пекло почти по-летнему, мне стало жарко и захотелось пить. Я вспомнила, что сейчас с водой плохо, и теперь уже мне ничего не надо было, кроме стакана воды. Или хотя бы четверти стаканчика.

Я сбросила бушлат и положила его на камень. На обратном пути возьму.

Пристроив свои аккумуляторы в моторной госпиталя, уже хотела идти обратно, но ко мне подошел пожилой врач и сказал:

– Вот молодец, что пришла.

– Почему? – удивилась я.

– Вас командир прислал? Дело в том, что сейчас поступит много раненых, у нас просто рук не хватает, чтобы ухаживать за всеми. Ваша обязанность будет сводиться только к тому, чтобы подать воды, перевернуть с боку на бок, ну и сообщать, если кому-то совсем плохо будет.

– Мне командир ничего не говорил.

– Ты откуда?

– С «Чайки».

– Ладно, я сейчас позвоню ему. Я попросил некоторых командиров прислать мне на помощь людей, но пока никого нет.

Госпиталь находился в землянках по склонам глубокого оврага, который у нас почему-то называли каньоном. И даже позывной госпиталя был «Каньон».

Мы с врачом стояли на самом дне оврага и разговаривали, когда на узкой тропинке, ведущей сверху, показались люди с носилками.

Сэтой минуты я забыла, что такое время. Раненых несли, вели, некоторые шли сами. Уже не хватало места в землянках, и их укладывали прямо на землю. Среди прибывших последними были почти одни пулеметчики. Один из них все время просил пить, и я с боязнью подносила к его рту чайник. У него почти не было лица – сплошная рана, и губы виселираздувшимися лохмотьями.

– Сволочи радисты, – кричал он, – сволочи радисты!

– Какая ерунда получилась, – рассказывал его сосед, раненный в ноги, – прорвались вперед, поперли гадов так, что только пятки у них сверкали, вдруг наши штурмовики как чесанули! Прямо ло своим! Связисты, видишь, не успели предупредить авиацию, а та нам на помощь пришла. Пока разобрались, что к чему, пришлось снова отступить. Я тебе скажу, сестренка, когда фашисты штурмовали, так страшно не было. Нет!

Бойцы, присланные из частей на помощь, окружили раненого. Вдруг чей-то спокойный голос произнес:

– Ну, не совсем так было.

Я оглянулась. Почти рядом со мной стоял капитан Сагидуллин. Голова его была перевязана, и на бинте разрасталось красное пятно.

– Штурмовики наши действительно начали с нас, но их тут же предупредили, и они перешли вперед. Кто мог подумать, что пулемётчики врукопашную пойдут? Они с фрицами прямо гранатами друг друга по мордам били. И там, где вы отступили, прошли наши стрелки. Они здорово на новых рубежах закрепились. Я сам только что оттуда.

Я все ходила и ходила между ранеными, поила, что-то говорила, чтобы успокоить их.

Начальник госпиталя предупредил, что воды осталось совсем мало и надо ее экономить. У меня в горле будто наждаком терли, но я никак не могла глотнуть хоть каплю. Это было все равно, что украсть жизнь у этих изнемогающих от ран людей. Поэтому, когда последних раненых забрали в операционную, я не смогла идти домой, а с великим трудом поднялась наверх и вышла на наблюдательный пост «Сапфир», который расположился на самом стыке каньона и обрыва, спускающегося к морю.

В землянке сидело несколько человек. Почти всех я знала, по одного видела впервые. Невысокий шатен очень интеллигентного вида. Он что-то рассказывал обступившим его ребятам, и я отметила про себя, что редко услышишь такой красивый, глубокий голос.

– Как и следовало ожидать, они врезали по своим. Да еще как врезали!

Он говорил о фашистских самолетах, которые в первый день этих страшных боев бомбили передний край.

– А мы как раз на том участке домой пробирались. Смотрим – чистенькие позиции, только бери! Так мы чуть ли не в полный рост бегом жали, чтобы успеть наших предупредить.

– Успели?

– Успели! Только наши продвинулись, вторая партия бомбардировщиков явилась. Вот в этот раз они уже по нашей первой линии врезали, а наших-то там не было.

– А говорят, сейчас наши штурмовики тоже по своим ударили.

– Вздор, – сказал шатен, – я только что оттуда. Правда, они рискованно близко от своих начали штурм, но тут, говорят, связисты виноваты,

У меня было такое ощущение, будто это я не успела передать радиограмму и все знают, что виновата во всем я.

Пусть я умру от недосыпания, но, честное комсомольское, никогда в жизни больше не закрою глаз на вахте, только бы забыть страшный изорванный рот, кричащий: «Сволочи радисты!»

В землянку вошла хирургическая сестра Люба.

– Отдохнуть к вам, – сказала она, устало опускаясь на нары. – Вторые сутки не отходим от стола. Сейчас солдату ногу ампутировали, а ему наркоз нельзя давать: с сердцем плохо. Так и делали под местным. Я ему говорю: «Ты кричи, легче будет!» А он молчит, только зубы скрипят. А когда уже доктор допиливал… Ой, что с вами?!

Незнакомый мне парень, побелев, клонился, как ватный, к стене.

– Прекратите, – сквозь зубы сказал он, закрыв лицо руками, – нельзя же так живодерски рассказывать…

– Простите, – растерянно пробормотала Люба, – мы здесь ко всему привыкли…

– А я нет, – отрезал парень.

Когда я уходила, мне сказали, что это знаменитый Гуменник. Я оглянулась: ну, честное слово, ничего героического не было в этом аккуратном мальчике. А ведь он уже имел орден Ленина!

– Ну и герой! – ехидно бросила я.

Старшина поста крикнул мне вслед:

– Нина, ты видела листовки? Наши самолеты сбросили.

Я вернулась. Прокрутившись целый день в госпитале, я не видела никаких листовок.

– Возьми!

Я присела на нары, чтобы прочитать.

«Товарищи моряки и пехотинцы! Товарищи матросы, солдаты, офицеры! Советский народ напряженно следит за неравной битвой, которая идет на вашем участке. Он верит, что вы не отступите от занятых рубежей, не дрогнете под натиском противника!

Вот уже несколько суток вы, как севастопольцы, героически отражаете бесчисленные атаки врага, защищая родную землю. Подвиг ваш подобен подвигу сталинградцев, стоявших насмерть, но не пропустивших врага к Волге. Пусть же и к нашему морю не выйдет враг там, где стоите вы».

– Здорово, да? – спросила я, отрываясь от листовки. – Смотрите-ка, нас с севастопольцами и сталинградцами сравнивают, значит, не зря мы здесь, правда?

– Что вы лично не зря здесь, это точно, – сказал Гуменник. – Есть кому труса постыдить.

Ага, значит задело его мое замечание! И пускай. Подумаешь, какой герой.

Я искала, что бы такое сказать ему в ответ, чтобы последнее слово осталось за мной, но почему-то не нашла и, рассердившись за это на себя, удалилась с достойным видом. Пусть видит, что я никакого внимания не обращаю на всякие глупые реплики.

Выходя, я услышала, как он засмеялся. Интересно, что он нашел смешного?

БЕЗ ВОДЫ

Когда я направлялась домой, снова установилась гнетущая тишина. Подумав, решила идти верхом. Сначала шла быстро, потом замедлила шаги в ожидании, что фрицы, заметив меня, начнут стрельбу. Нет, они будто вымерли!

– А может быть, сейчас можно колодец расчистить? – опросила я, спускаясь в погребок. – Не бьют совсем.

– Да уже пошли, твоего распоряжения не дождались, – ответил Гундин.

– Вода есть? Хоть капельку!

– Ни капли, Нинка!

– Пойду к соседям.

– Бесполезно, они сами приходили к нам.

– А, может быть, у Торопова есть?

– Тоже нет.

Я вышла из погребка и села на камень. Солнце уже закатывалось, но даже последние лучи его были теплыми. Я вспомнила, что оставила на берегу бушлат. Ну и дьявол с ним, завтра возьму, если никто не подберет.

Странное состояние овладело мной, как будто я раздвоилась. Одна я– сидела на камне и очень хотела пить, а я другая – стояла на сцене в красивом длинном черном платье и пела песню о том, что жил на свете чернобровый славный парень молодой, и о том, как каждый вечер с песней новой возвращался он домой. А когда он песню пел, самый старый молодел, и буйный ветер утихал, и сад зеленый расцветал… Кто-то подносил мне цветы в большущем кувшине, наполненном свежей водой. И я начала из него пить, пить, пить. Но вода почему-то не утоляла жажду, а, наоборот, сушила горло. Я с трудом открыла глаза.

Что это, бредить, что ли, начинаю?

– На закате вредно кимарить на камне, – заметил Иван, подходя ко мне.

– Отрыли колодец?

– Не знаю, я был на линии. А что, у нас воды нет?

– Нет.

Постепенно все ребята пришли домой. Капитан сказал:

– Нина, ложись спать, скоро на вахту.

Я легла. Но сон никак не шел, было какое-то тяжелое забытье, когда слышишь и понимаешь каждое слово, но не в силах ответить или хотя бы шевельнуть пальцем.

– Колодец-то не отрыли, – сказал Петька.

Гриша ответил:

– Теперь уже не отроют, слышишь, какой обстрел начинается? И бьют сволочи прямо по долине смерти.

Долиной смерти у нас называют место, где расположен колодец. Его обстреливают день и ночь.

– В каньоне роют новый колодец.

– Правильно. Давно надо было, все равно здесь воды мало, наполовину ила приносишь каждый раз.

– Да, ребята, – это Васька, – если бы такой водой я поил в колхозе лошадь, меня бы выгнали к чертям.

– Ну, я думаю, ты бы сейчас от нее не отказался, – невесело засмеялся Иван.

– Спрашиваешь!

– Ребята, меня однажды перед войной мать взяла с собой на базар. А жарища стояла. Мама дала мне кружку пива. Я хлебнул – и вылил. Во дурак был!

– Немедленно прекратить разговоры о воде, – строго приказал капитан, – что вы, неделю не пили, что ли?

– Нинке на вахту не идти, – сообщил Петька. – Мироненко звонит, говорит, что выгрузка будет у госпиталя.

– Вот и хорошо. Ночь-то опять будет, кажется, бешеной, лишний человек на линию сможет пойти.

Обстрел усиливается. Снаряды уже один за другим проносятся над погребком. Фашисты бьют – по причалу.

Всю ночь и весь следующий день не было ни минуты передышки, Я бессменно сидела у коммутатора. Ребята почти не сходили с линии. Иногда они забегали домой и, пользуясь свободной минутой, как мертвые валились на нары.

У Васьки поднялась температура, и капитан приказал отвести его в госпиталь. Повел Иван, а когда вернулся, унего был страшно измученный вид. Глаза ввалились, скулы обтянуты. Подержится молодцом.

– Работа есть? – спросил он.

– Нет. Только подмени меня ненадолго, мне надо.

Я выхожу. Быстро нахожу оборванный провод и бегу, держась за него, по линии. Нет связи с «Пирсом», но я не сказала об этом Ивану, чтобы он хоть немного отдохнул.

Приходится все время ложиться. Снаряды рвутся кругом. Я добираюсь до пригорка и вижу, что к его подножью, навстречу мне бежит, держась за провод, наш старшина Захаров. Он не видит меня. Я жду, когда он поднимется, и мы соединим провод. Но в это время раздается страшный взрыв. Я падаю. На секунду глохну. Старшина, нелепо взмахнув руками, опрокидывается на спину. У него оторваны обе ноги. Это так страшно, что у меня не хватает силы даже закричать.

Как во сне я ползу на непослушных руках – вниз. Захаров или мертв, или без сознания. Кровь ручьем хлещет из тех мест, где минуту тому назад быликолени. Но больше нигде ран не видно. Я взваливаю его на плечи. Ох, какой же тяжелый! Чувствую, как горячо начинают липнуть к телу брюки. Это кровь старшины. Надо идти быстрее, но у меня совсем нет сил.

Надо идти! Надо идти! Вот так, так, так. Еще шаг, Нинка! Еще шаг! Еще, еще, еще…

Я не помню, как добралась до погребка. Кажется, меня кто-то встретил. Кажется, кто-то взял у меня с плеч старшину. Кажется, кто-то налил мне воды.

– Пей, Нинка!

Я пью и тут же начинаю кашлять, задохнувшись, потому что это не вода, а теплая противная водка. _

– Пей, Нинка! – кричит на меня Иван, зачем-то поддерживая мою голову.

– Не надо. Я не хочу. Где старшина? Он жив?

– Жив. В госпитале.

– Дай я выйду на секунду, меня что-то мутит.

– Никуда ты не выйдешь. Слышишь, как стреляют?

Прилетели «юнкерсы». Недалеко от нас падает несколько бомб, но ни одна почему-то не взрывается.

К утру обстрел утих.

– Вот и отдохнуть можно, – сказал Петро.

Но отдохнуть не удалось. Откуда-то из-под земли начали раздаваться взрывы, каких мы еще не слыхали. После каждого взрыва с неба долго сыпались камни и глыбы земли.

– Это бомбы замедленного действия, – сказал капитан.

Гремело минут пятнадцать. Потом все стихло.

– А вот теперь спать вам, ребятки, не придется. Ну-ка, собирайте котелки, бутыли и – за водой, – приказал Лапшанский.

– За какой водой?

– Бомбы были тяжелые, рвали глубоко, в воронках наверняка можно хоть немного набрать воды.

Парней как ветром выдуло из землянки. Я пошла с Иваном.

У нас стеклянная большая бутыль и три котелка. Очень быстро мы дошли до воронки. В нее легко мог бы съехать грузовик, такая она была большая. На самом дне воронки что-то темнело.

Иван спустился вниз и крикнул:

– Нина, подожди наверху!

Но я уже съехала по пологому склону. Он встал передо мной, пытаясь что-то загородить.

– Выбирайся быстренько!

– Да в чем дело?

Я заглянула через его плечо и рассмотрела силуэт человека, лежащего на самом дне.

– Убитый? – почему-то шепотом спросила я.

– Ну и что же? Вытащим его и соберем воду. Я не могу возвращаться с пустыми руками, – сказал Иван.

– Но он же в воде лежит!

– Нет, не в воде.

– Все равно, Иван, я ее пить не смогу.

– А что, умирать, что ли будешь от жажды?

Иван вытащил из воронки убитого.

Когда мы возвращались домой, низко над нами прошли наши истребители.

Воды принесли очень немного.

– Давайте сливайте все в бутыль. Как отстоится, будете пить.

– Можно я попью неотстоявшейся? – попросила я, надеясь успеть хлебнуть из чужого котелка, пока воду не смешали с той, что принесли мы.

– Нет, нет, – заявил Лапшанский, – ни в коем случае.

– А если я не люблю отстоявшуюся?

– Потерпишь.

Я чуть не заревела, когда в бутыль слили последнюю каплю.

Воду делил капитан. С видом скупца разливал он ее по капле в кружки, сравнивал, отливал, доливал.

– Пейте не спеша, – предупредил Лапшанский, когда ребята схватили кружки.

Я оглянулась на Ивана. Он с жадностью припал к кружке и медленно, наслаждаясь, по каплям пил воду. И в такт каждому глотку на шее его двигался кадык.

Зажмурив глаза и стараясь не вспоминать о той воронке, я сделала первый глоток, и, если бы мне даже самыми страшными муками пришлось платить за каждую каплю выпитой воды, я бы уже все равно не могла от нее оторваться.

Утром на пороге появился главстаршина Орлов:

– Принимайте пополнение, – сказал он. – Прибыли ночью, но не знали, куда идти. Со мной радист и два линейщика. Проходите, ребята, – позвал он.

И я увидела старого радиста Кротова, который когда-то уверял меня, что Олюнчика прислали во фронтовую базу потому, что в тылу от нее не избавишься.

Он смешно, по-змеиному, подвигал шеей и сказал:

– А я тебе письмо привез.

Это было письмо от тетки Милосердии. Смешная милая тетка представляла фронт чем-то вроде санатория. «Не позволяй мужчинам входить без стука в твою землянку и вообще веди себя, как положено порядочной девушке. (Знала бы она, что я сплю между мужчинами!). Говорят, что вам проходу не дают командиры, это меня очень путает. (Господи, кто мне может не дать проходу? Увидела бы она нашего лапушку Лапшанского.) Быстрее бы уж кончалась эта война. Мы завели козочку и пьем парное молоко, это очень полезно. Если у тебя есть возможность, покупай хотя бы по кружке в день».

Тетка оставалась собой, несмотря на чечевичную кашу, за которой надо было часами простаивать в столовой, несмотря на иждивенческие карточки, о которых она почему-то упоминала в письмах с обидой.

Наши летчики в утреннем воздушном бою сбили двух «мессеров» и «Юнкерса». Орлов, глядя на горящий самолет, сказал:

– Вот еще сердце одной матери разбилось.

– Оно у нее не разбивалось, когда она получала тряпки с твоей убитой матери? – злобно спросил Иван.

– Не злись, – вмещался Петька, – это главстаршина на первых порах такой добрый, а денька два пройдет и – как рукой снимет всю эту мерлехлюндию.

Орлов смущенно улыбнулся, что очень не шло к его самоуверенной физиономии. Я вспомнила, как он разъяс нял мне причину своего успеха у женщин. Кажется, это было так давно!

– Не все же такие герои, как ты, – сказала я Ивану, чтобы сгладить неловкость.

– Как я? Почему я? Я – как все. И герои такие, как все. Во всяком случае, как большинство. И ты такая, и

Петька, и Васька Гундин, и Азик.

– Уж я то герой, – невесело усмехнулась я, вспомнив старшину Захарова.

– Ну, что такое героизм, по-твоему? Обязательно пойти на таран? Обязательно выдержать муки, не выдав ни слова? На амбразуру идти? А ты уверена, что Васька или Петька не сделали бы этого попади они в такие же обстоятельства! Но ведь это не повседневные, не рядовые обстоятельства, правда? Там, наверно, уже сверхгероизм. Но фронт-то все-таки держится не на нем и не на этих сверхгероях, а на обыкновенных рядовых бойцах, которых не единицы, а миллионы. На таких, как ты, понимаешь? Севастопольцы, даже те, которые не отдали жизнь за город, а отступили, все равно герои. Да, по-моему, даже все наши – герои, уже только потому, что держатся здесь.

– Правда, – сказал главстаршина Орлов. – Вы на самом деле молодцы.

Через два дня наступила тишина. Немцы опять перешли на старый режим: обстрел, бомбежки, но все в такой норме, что после пережитых дней это воспринималось как шуточки.

– Что это они снова затевают? – опросил Петька.

Никто ему не ответил. А вечером разведчики доложили, что на той стороне празднуют пасху.

– Невеселая пасха у них, – смеялся Гуменник, пришедший к нам, – столько жертв, и все напрасно. Не только не выкинули нас, как было задумано, а еще и территорию потеряли. Наши на многих участках здорово продвинулись вперед.

Он стоял у погребка подтянутый, интеллигентный, но вид у него был лихой, и трудно было поверить, что это он чуть не потерял сознание, когда медсестра Люба рассказывала об операции.

– Вот это – герой! Причем первоклассный, – сказал Иван, когда Гуменник ушел.