Текст книги "Девчонка идет на войну(2-е издание)"

Автор книги: Маргарита Родионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

НЕ ПОВЕЗЛО

После этого дня я совсем скисла, и теперь Орлов имел все основания предполагать, что я что-то затеваю, но он отнес мое настроение за счет больной ноги. А она у меня на самом деле разболелась не на шутку.

Ранка-то была крохотная, и она почти зажила, но уже здесь, нa острове, вскрылась снова.

А может быть, рана была абсолютно ни при чем, а разболелась нога потому, что меня укусила сколопендра.

Это было совсем недавно. Я шла от колодца, а она лежала на узенькой тропинке, противно изогнувшись и не двигаясь. Ее длинное, с большой карандаш, членистое тело было покрыто панцирем, коричневым на спине и ярко-оранжевым по бокам. Все ноги, а их, как у всех сороконожек, было очень много, тоже оранжевые. И такого же цвета мощные острые челюсти.

Я оглянулась, но кругом не было поблизости ни одного прутика, а сходить с тропинки было опасно: остров был заминирован, и до сих пор еще никак не могли к нам собраться минеры. А мне очень хотелось посмотреть, как побежит эта тварь. Но она или притворилась дохлой, или действительно была такой.

Немного поколебавшись, я тихонько наступила ей на хвост кончиком своей деревянной сандалеты. Сколопендра мгновенно изогнулась и вцепилась мне в ногу. А на следующий день к вечеру меня начало немного знобить и стала болеть нога, но не в месте укуса, который пришелся как раз под незажившую ранку, а вся, до самого колена.

Моя койка стояла у стены, за которой в соседней комнате находилась плита, и это был самый теплый уголок в нашем кубрике. Я лежала под двумя одеялами, но пикак не могла согреться. Иван попросил Петьку подтопить плиту на ночь.

Поздно вечером явились на остров неожиданные гости– Борис с Сергеем. Привезли анкерок молодого вина. Орлов с Петькой пошли на камбуз организовать закуску. Остальные ребята, кроме вахтенных, были в кубрике.

– Нина, мне надо с тобой серьезно поговорить, – сказал Борис.

У него был необычайно торжественный вид. Я даже испугалась. Парни деликатно вышли в коридор.

– Дело в том, что наш полк уходит.

– Боря…

– Мы часто теряли друг друга, Нина. А я не могу терять тебя больше. Нам надо расписаться. Тогда я сумею, быть может, добиться твоего перевода ко мне.

– Боренька, но нас же не распишут.

– По документам тебе уже девятнадцать, – напомнил Сергей.

– Ой, Борька, – сказала я, – я буду твоей женой, если только ты сейчас же, при Сергее, дашь мне честное слово, что никогда не будешь говорить: «Между нами все кончено!» Даже если я буду в чем-нибудь неправа.

– По-моему, это твои слова.

– Я этого никогда не говорила и, пожалуйста, не начинай ссору, раз пришел свататься.

– Твоим ребятам можно сказать, зачем мы приехали и по какому поводу устроим сейчас небольшой праздник?

– Ага!

Сергей выглянул в коридор и позвал ребят.

– Можете поздравить Нину, – сказал он, – она выходит замуж.

– А может быть, наша невеста встанет по такому случаю? – спросил Гуменник.

– Пожалуйста, – ответила я, хотя мне было холодно и боль поднималась все выше ивыше по ноге.

– Ты не заболела? – забеспокоился Борис.

– Нет, я просто озябла и легла уже спать.

Мне не хотелось портить никому настроение в такой важный для меня день. Ведь я теперь становилась уже не просто Нинкой Морозовой, радисткой, матросом, а женой боевого летчика, грудь которого украшало много орденов, Ниной Федоровной Брянцевой.

Я села со всеми к столу. И почти до часу ночи праздновали мы мою свадьбу. Было удивительно хорошо, и немножечко печально, потому что не хватало за столом папы, мамы, Гешки, Лапшанского, Маши и Куртмалая.

Договорились, что утром Орлов созвонится с Лапшанским и получит у него разрешение на мой выезд в Алексеевку. Лапшанского пригласим в ЗАГС вместо отца. Борис с Сергеем заедут за мной к десяти часам утра.

С этим Борис и Сережа уехали. Мы все проводили их до переправы и подождали, пока Сергей не погудел нам на прощание.

А потом, когда все легли спать, Васька начал подначивать меня тем, что я и на войну-то шла только затем, чтобы выскочить замуж за какого-нибудь простака. Ребята охотно поддержали его. Но я знала, что все эти грубоватые шутки идут не от злого сердца, а ради болтовни, и не обижалась. Я бы и сама поддержала их в другую минуту, но сейчас мне, было очень плохо. Уже болела вся нога, стало жарко, и было горячо глазам.

Ребята заметили, что я не реагирую на их выпады.

– Ты что, Нинка, уснула или обиделась? – спросил Гриша.

– Я хочу пить.

– Да у нее температура, – сказал Иван, поднеся мне кружку воды и потрогав лоб.

Гуменник сходил в радиорубку за градусником.

– Тридцать девять и семь десятых, – сказал он через пять минут.

Зажгли коптилку. Мне становилось все хуже и хуже, и

Орлов позвонил Лапшанскому. В пять часов утра за мной прислал санитарную машину и увезли в Алексеевку.

– Эх ты, невеста, – грустно пошутил Васька, когда меня укладывали на носилки.

Майор Куркин отправил меня в госпиталь. Там меня положили в маленькую палату и оставили одну до обхода врачей. Потом пришли врачи, осмотрели ногу, переговорили между собой, задали несколько вопросов и ушли, а вместо них явилась медсестра, сделала мне сразу два укола, оставила на тумбочке таблетки и тоже ушла.

Хотя я предыдущую ночь не спала, сна не было, просто дремалось, когда стукнула рама и на подоконнике появился Куртмалай.

– Ты что, сеструха, концы отдавать вздумала не ко времени? – спросил он, прыгая с окна. – А я позвонил к вам в часть, думаю, дай узнаю, где там моя сеструха запропала, а мне говорят: в госпитале. Я сразу сюда. Ты вот что, не затягивай здесь, на днях будет что-то интересное для тебя, я так думаю. Жри все порошки, слушайся врачей, в общем, не залеживайся. Чего это лекарство лежит, а ты его не пьешь? – Куртмалай собрал в пригоршню таблетки с тумбочки и поднес их к моему рту. – Давай не морщись, глотай.

– Да ты с ума сошел, это на весь день.

– Ерунда! Еще дадут! Пей.

Я выпила. В это время дверь скрипнула, и в щель просунулась голова Сергея.

– Вот она, – сказал Попов, входя в палату.

За ним вошел Борис. Он удивленно посмотрел на Куртмалая, запихивающего в меня остатки таблеток.

– Я пошел, сеструха, – заявил Куртмалай и выпрыгнул в окно.

– Что это за явление? – спросил Борис.

– Это не явление, а мой лучший друг.

– Ну и друзья у тебя, – усмехнулся он.

– Очень хорошие друзья.

Сергей вышел. Мы остались одни.

– Почему ты не сказала вчера, что заболела? Мы бы сразу тебя отвезли в госпиталь. Кому нужен этот героизм?

– Я не хотела в госпиталь. Я очень хотела жениться, Боря!

Он взял мою руку и прижал к своим глазам.

– У тебя лицо холодное, – сказала я.

– Нет, это у тебя горячие руки, – пробормотал он, еще крепче прижимая руку к лицу.

Я отняла ее и заглянула ему в глаза. Там стояли непролитые слезы. Я смотрела на них с ужасом и благодарностью.

– Боренька, Боря!

– Вот так-то, – сказал он смущенно, – нелегко все это, Нинок. Дело в том, что через два часа я уже улетаю.

– А я сейчас выпишусь и– баста. Да мы с тобой за два часа тысячу раз распишемся.

– Сергей пошел узнать, можно ли тебя увезти ненадолго.

Сергей пришел в сопровождении сердитого маленького доктора, который прямо с порога напустился на Бориса.

– Если вам, молодой человек, очень хочется иметь безногую жену или, еще лучше, стать сразу после свадьбы вдовцом, то, пожалуйста, забирайте ее и идите плясать.

– Я же сказал, что он улетает, – не менее сердито прервал его Сергей.

– По-человечески понимаю, но помочь вам не могу. У нее температура сорок.

Остававшееся до отлета время Борис просидел у меня. Это были самые быстрые часы в моей жизни, в течение которых Борис, однако, успел мне дать тысячу наставлений по поводу того, что я должна быть: а – дисциплинированной, б – осмотрительной в выборе друзей и знакомых, в – не должна больше даже думать о фронте, г – писать письма как минумум раз в неделю, д – не терять ни в коем случае связи с Сергеем и при самой малой необходимости обращаться к нему за помощью или советом, е… ж… з… и все другие буквы алфавита были перечислены до конца.

Я терпеливо выслушала все, не перебивая. Но это вовсе не означало, что я все выполню. Просто у меня стоял какой-то туман перед глазами, и трудно было говорить.

– Ты смотри не вздумай там жениться на другой, приеду и выгоню ее в два счета, – сказала я, перебарывая тяжесть, навалившуюся на меня, – так и знай. И не радуйся, что сбежал из-под венца.

– Дай мне адрес твоего отца. Вдруг ты опять пропадешь, так хоть через него найду.

– И напиши, что мы чуть было не женились, но проклятая сколопендра разбила нам жизнь.

Я говорила всякий вздор, чтобы хоть немного развеселить его. Я очень боялась снова увидеть на глазах его слезы. Тогда бы я просто не пустила его, вцепилась бы, как бульдог, и не пускала, хоть убей.

– Ты знай, Борька, что я тебя люблю больше всего на свете, и, если с тобой опять что-нибудь случится, я умру, – предупредила я его, когда он, выходя из палаты, оглянулся в последний раз. – Постой минуточку. Улыбнись. А теперь нахмурься. Мне надо запомнить тебя всякого.

– Нинка! – У него был такой вид, будто он решил вернуться и никуда не уходить.

Но он тут же вышел и быстро закрыл за собой дверь. А я почему-то оказалась на середине палаты, и от меня на уровне пояса к стенам уходила огромная натянутая простыня. Потом она стала быстро-быстро, все так же вися в воздухе, собираться вокруг меня противными мелкими складками, а в дверях появилась высоченная баба и, упершись руками в притолоку, сказала отвратительным медленным медным голосом: «Во-от!»

Этот бред мучил меня до следующего утра. Но еще через сутки температура спала и боль в ноге значительно снизилась, да и опухоль стала меньше.

– Вот недельки через две и свадьбу можно играть, – сказал маленький доктор.

Пришла Маша. Оказывается, до отлетаБорис успел заглянуть к ней.

– Он действительно очень хороший человек!

– Еще бы! Зачем он приходил к тебе?

– Поговорить насчет тебя, – важно ответила она.

Как я поняла, беседа их состояла все из тех же «а»,

«б», «в» – и прочего такого. Видно, этим он и покорил окончательно мою подружку.

Она с каждым днем становилась все взрослее и серьезнее, и если я терпела ее покровительственный материнский тон, то только потому, что любила ее, и еще потому, что все равно ни на одно ее серьезное слово не обращала внимания, а делала все так, как мне было нужно.

– Ну, ладно, Марья, – сказала я, – если ты хочешь на фронт, то есть такая возможность. Вот-вот Куртмалай даст мне сигнал и – пламенный привет, товарищи! Поэтому принеси мне тихонько сюда полную форму и ботинки. И сама будь наготове.

Маша погрустнела:

– Я не могу, Нина, да и тебе не советую, тем более ты еще больна.

– Почему это не можешь?

– Я вступаю в партию.

– Тем более! Как раз на фронте и должны быть коммунисты.

– Не могу я бежать. Да и ты же дала Борису слово.

– Я и папе его давала. Ты уж меня не агитируй!

– Смотри сама. А я не могу, ты – другое дело.

– С меня спросу меньше, так, что ли?

– Да, меньше, – твердо сказала Маша.

– Хорошо! Я на фронте вступлю тоже.

Маша сидела грустная. Все-таки ей тоже очень хотелось удрать со мной.

– А одежду принесешь?

– Принесу, – сказала она не очень охотно.

Маша сдержала слово – принесла одежду и ботинки.

Вечером зашел Куртмалай и сказал, чтобы я завтра не позднее одиннадцати утра была в порту.

Как назло с утра в палате торчала няня, мыла окна. Потом начался обход, и маленький врач битый час просидел возле меня.

Когда я оделась и вылезла в окно, было половина одиннадцатого. Прыти у меня хватило на квартал, а потом я еле плелась, сжав зубы, чтобы не стонать, наступая на больную ногу.

Когда добралась до порта, все корабли и суда были уже на рейде.

Я пошла к дежурному и потребовала катер, сказав, что отстала от своей группы. Он недоверчиво посмотрел на меня и спросил:

– А кто у вас командир?

– Сагидуллин. Капитан.

– Хватит врать. Сагидуллина уже давно здесь нет. А вот я сейчас вызову патруль и отправлю тебя в комендатуру.

Я поспешила ретироваться.

Испробовав все возможности добраться до кораблей, я поняла, что все потеряно и надо возвращаться в госпиталь, пока меня там не хватились. Только и недоставало мне еще новых неприятностей.

Едва я с трудом вскарабкалась на окно, как в палате появился маленький доктор.

– Напрасно трудились, – вежливо сказал он, – я вас выписал из госпиталя. Самовольщикам здесь делать нечего. Всего хорошего.

Высокая сестра-хозяйка, которую больные почему-то прозвали старой девой, сердито сказала:

– Можешь выматываться, героиня.

– Приветик! – бодро ответила я, хотя на душе у меня было больше чем скверно и нога болела так, что я уже почти не могла наступать на нее.

Не улучшала настроения и мысль о неизбежном разговоре с капитаном. Ну до чего же мне не везло: каждый раз я приносила ему новые неприятности, хотя меньше всего этого хотела.

Придя в часть, я носом к носу столкнулась с Лапшанским.

– Допрыгалась? – грозно спросил он.

– Так точно, – вежливо ответила я.

– Это куда тебя черт носил?

– Никуда, вышла воздухом подышать.

– Что, мне с тобой делать, ума не приложу, – капитан по-бабьи тяжко вздохнул.

Мне было больно стоять, и я прислонилась к забору.

– Даже положить тебя некуда. Ни матрасов лишних, ни коек. Ребята посменно спят на одной кровати. А тут еще тебя нелегкая принесла. Не лежалось тебе спокойно, – причитал он.

Я молчала.

– Белога! – вдруг отчаянно закричал Лапшанский, – посмотри-ка быстрее, что это за лошадь по улице бродит?

– Лошадь как лошадь, – сказал Белога, выглянув за калитку, – колхозная, наверное, или чья-нибудь.

– Какая колхозная? Откуда здесь колхоз? Как это – чья-нибудь? Лошадей в частной собственности нет и быть не может. Это ничья лошадь, старшина! Гони ее быстрее во двор!

– Зачем? – страшно удивился Белога.

– Как зачем? Как это – зачем? В хозяйстве все пригодится. Загоняй! И сходи к Фомину, у него, вроде, были летные надувные жилеты. Надуй и положи вместо матраса в комнату Павловой. Неужели не видишь, что эта девчонка еле на ногах держится?

ВСТРЕЧА С «ПОГИБШИМ МУЖЕМ» – СТАРШИМ ЛЕЙТЕНАНТОМ АДАМОВЫМ

Я лежала в комнате Олюнчика и сходила с ума от тоски. Маша на два месяца уехала на какой-то отдаленный пост, и мне не с кем было даже поговорить по душам.

Утром и вечером заходил майор Куркин, делал мне уколы и давал лекарство. А последние дни я, правда, с большим трудом, стала ходить к нему сама. И даже сумела стянуть из шкафчика три пузырька капель датского короля, которыми поила и Ольгу в порядке угощения.

Однажды мы болтали с ней о всякой ерунде, коротая время. Олюнчик сидела на окне. Вдруг она сказала:

– А вот Сагидуллин идет.

– Откуда ты его знаешь?

– Мне его показывали.

– Бегом, Олюнчик, позови его, не пойдет – силой приведи. Да быстрее же!

Олюнчик вернулась с двумя молодыми офицерами. Сагидуллин – пожилой капитан, а это были безусые мальчишки– лейтенант медицинской службы и старший лейтенант, отрекомендовавшийся Адамовым. Были они оба навеселе и чувствовали себя как дома. Уселись на кровать Олюнчика и начали какой-то пустой разговор.

Честное слово, это только Олюнчик могла вот так – ни с того ни с сего перепутать Сагидуллина черт знает с кем да еще и притащить сюда этого черт знает кого.

Они болтали о всяких мелочах, потом старший лейтенант начал рассказывать о себе. Он, оказывается, тоже сибиряк, из Бийска. Перед войной служил на лидере «Ташкент». Лидер был потоплен, но он спасся. Впоследствии его назначили командиром противокатерной батареи. (Ого, пожалуй, стоило присмотреться к этому человеку!) Сейчас – командир дивизиона противокатерных батарей.

Я повернулась к ним лицом.

– Извините меня, я хочу принять участие в вашей беседе, но мне нужно одеться. Вы можете на минутку выйти?

– Олюнчик, – взмолилась я, как только мы остались с ней одни, – сейчас вся моя жизнь в твоих руках. Охмуряй этого Адамова, как только можешь, и поддерживай меня во всем, что я буду говорить. Поняла? Вот тебе деньги, сбегай возьми вина.

Медика звали Колей, а противокатерника Валерием. Правда, я избегала называть его по имени, поскольку передо мной стояла задача, не допускающая никакой фамильярности с Адамовым.

Когда Олюнчик явилась с тремя бутылками за пазухой, у меня уже налаживались отличнейшие отношения с нашими гостями.

С приходом Олюнчика после первого же стакана вина Валерий переключил все свое внимание на нее, а Коля начал клевать носом.

Я толкнула Олюнчика коленом: охмуряй! Она тотчас стала выделывать глазами такое, что я растерялась. Мне подумалось, что офицеры сейчас поднимутся и уйдут. Но Валерий тоже начал как-то особенно любезно улыбаться ей и смотрел так, что мне захотелось ударить его. Но помня о цели, которой нужно было добиться всеми правдами и неправдами, я тоже решила пококетничать с Адамовым. Беда была в том, что я никогда еще не делала этого и не знала, как правильно строить глазки. Понаблюдав за Олюнчиком, решилась: тоже завела глаза вверх и со значением глянула на Валерия. Он заметил мое усердие, перестал улыбаться Олюнчику и спросил озабоченно и даже испуганно:

– Вам нехорошо?

После третьего стакана Валерий захмелел достаточно для того, чтобы можно было начинать на него атаку.

– Вам нужны на батареях хорошие радисты? – спросила я.

– Кому они не нужны?

– Хотите приобрести? Только с условием, чтобы при первой возможности – на фронт.

– Да я бы на любые условия пошел. Но где его взять?

– Я пойду к вам. А теперь слушайте, как. Не перебивайте меня. Если вам этот вариант не подходит, то – горшок об горшок и дело с концом. Значит, так. Мы с вами земляки. Дружить стали, когда еще я училась в восьмом классе. В июне сорок первого вы приехали в отпуск домой, и мы решили зарегистрироваться. Ваша мама работала в ЗАГСе и оформила нас, хотя мне и не хватало пол-года до восемнадцати. Только мы пошли домой, вдруг по радио объявили: война!

– Как всякий порядочный отпускник, Валера обязан был немедленно жать в военкомат, что он и сделал, оставив рыдающую супругу на развилке шумных бийских улиц, – перебил меня проснувшийся Коля.

– А там меня немедленно отправили в часть, – вступил в игру Валерий: – На вокзале я с трудом вырвался из жарких объятий молодой заплаканной жены и сказал: «Прощай, любимая!».

Олюнчик подсела ко мне и что-то жарко зашептала на ухо. Я ничего не поняла и отстранилась от нее. Но она снова притянула мою голову к себе:

– Нинка, брось ты эту ерунду, опять неприятностей наживешь.

– Ладно, – ответила я.

– Все ладно, – поддержал меня Коля. Валерий засмеялся.

Наверное, они принимали нас с Олюнчиком за совершенно беспутных девчонок, но я решила вынести весь этот стыд, лишь бы добиться своего.

– Хорошо, пусть будет так, – собрав все мужество, сказала я. – А потом в один прекрасный день я получила извещение о том, что мои муж погиб. Этокогда затонул «Ташкент», понимаете?

– А почему у тебя фамилия не Адамова тогда? – подкинула каверзный вопрос Олюнчик.

Я растерянно молчала. Коля сказал:

– А она осталась на своей фамилии. Это очень просто. Нина мужественно носит свою скорбь в сердце и идет на фронт, чтобы мстить за геройски погибшего мужа. И даже пенсии за него не хлопочет.

– А почему он не искал ее? – снова спросила Олюнчик.

– Я искал, – быстро сказал Валерий, – еще как искал, но моя мамочка, которая работает в ЗАГСе, не хотела, чтобы ее единственный и горячо любимый сын женился на Нине. Она присмотрела ему более красивую подругу жизни. Поэтому мамочка, узнав, что я жив, написала мне письмо с известием, что моя супружница вышла за другого и укатила в неизвестном направлении. А я в гордом одиночестве переживал свое горе. Так подойдет?

– Конечно? Ну, повторим еще раз все детали, чтобы не сбиться, и зови, Олюнчик, капитана. А вы, товарищ старший лейтенант, просите его, чтобы он помог перевести меня к вам. И не забудьте, что меня звать Нина, отчество Федоровна. Морозова. Двадцать третьего года рождения.

Капитан пришел хмурый, с выражением открытого недоверия на лице. По пути Олюнчик успела, видно, кое-что рассказать ему.

– Сядьте возле меня и смотрите на меня с любовью, – приказала я Валерию перед приходом Лапшанского. – А вы, Коля, изображайте радость за друга. Только, ради бога, не переиграйте.

Этого я боялась больше всего. Я прекрасно сознавала, что, если этот весьма сомнительный в смысле удачи номер не пройдет, мнене будет никакой пощады от капитана. Я так разволновалась от этой мысли, что, когда Лапшанский вошел в кубрик, неожиданно для себя расплакалась по-настоящему. Это, кажется, очень помогло Валерию войти в роль. Он ласково положил мне на плечо руку и очень искренне сказал:

– Ну что же ты, ведь теперь уже мы вместе.

Но тут чувствительная Олюнчик чуть не испортила все дело. Увидев меня плачущей, она тоже всплакнула за компанию, и я едва удержалась от смеха, увидев ее слезы.

Но Валерий играл свою роль превосходно. Я даже подумала, не был ли он до войны артистом. Правда, один раз он меня назвал Зиночкой, но тотчас исправился и сказал, что это от привычки, поскольку он все это время общался только с одной женщиной, своей старшей сестрой Зиной. В письмах и мыслях.

– А со мной даже в мыслях нет? – спросила я.

– Я тебя убить был готов, когда узнал, что ты вышла замуж.

– Не выходила я ни за кого, честное слово!

Дело шло на лад. Хотя капитана, умудренного опытом длительного общения сомной, провести было очень трудно, все же он начал оттаивать. И, наконец, признался, обращаясь к Валерию:

– Я ведь не поверил сначала. Ей, откровенно говоря, верить не всегда можно.

– Спасибо, товарищ капитан, – сказала я сердито, – вы, что же, хотите сказать, что я и Валеру обманывала?

– Нет, нет, боже упаси, – быстро стал оправдываться Лапшанский.

– Вообще-то она всегда была у меня фантазеркой, – очень естественно сказал Валерий, с нежной любовью глядя на меня. – Вы уж извините, товарищ капитан, я на радостях, что отыскал ее, прихватил с собой вина. Разрешите угостить и вас. Выпейте за наше счастье.

Капитан для чего-то посмотрел бутылку на свет и заявил:

– За счастье такое дерьмо пить не стоит. Я сейчас хорошего принесу.

Мне до невозможности, до слез стыдно было обманывать этого добрейшего человека, но что я могла сделать, если сейчас, по-моему, это была единственная возможность уйти на фронт.

– Ух, какой вы молодчина, – поощрила я Адамова.

Мы распили с капитанам две бутылки отличного вина.

Было решено, что сегодня же Лапшанский, с одной стороны, а с другой – Адамов напишут рапорты в строевую часть базы с просьбой о переводе меня в часть к мужу.

Ночь я спала плохо. А утром пришел совершенно трезвый Адамов и сказал мне:

– Ну и заварили мы кашу, черт возьми!

– Вы написали рапорт?

– В том-то и дело, что написал и подал, черт бы меня побрал.

– Что это вы так?

– То, что если эта история всплывет наружу, я не расхлебаюсь с неприятностями. Вы смотрите, не проболтайтесь кому-нибудь. Уж, пожалуйста, выдержите до конца марку, а с подружкой вашей я сам поговорю, думаю, что она никому ничего не скажет. Ох, дурак!

Вскоре стало ясно, что Адамов так нервничал не случайно – до меня стали доходить слухи о том, что кто-то из ребят видел, как они целовались с Олюнчиком неподалеку от нашей части. Правда, это было поздно вечером, но ребята утверждали, что отлично разглядели моего муженька.

– Ты могла бы, дьявол тебя побери, не целоваться с моим мужем на глазах у всех? – устроила я сцену Олюнчику. Она спокойно отпарировала:

– Я же знаю, что он тебе не муж, так что нечего передо мной выпендриваться. Он на мне жениться хочет, как только кончится эта история с тобой.

– Да? Интересно, как посмотрит на это Лапшанский.

– А мы ему скажем, что ты Валере стала изменять и вы разошлись.

– Здорово это вы придумали! Ну, бог с вами!

С Олюнчиком разговаривать было бесполезно. Видно было, что она влюбилась в Адамова по уши. Я решила провести беседу с ним.

– Ну, ладно, с Олюнчика спрос невелик. Но вы-то соображаете, что делаете?

– У меня вся эта история, в которую вы меня впутали, вот где сидит, – Адамов выразительно похлопал себя по шее. – А насчет Олюнчика, так, если хотите знать, вы ее мизинца не стоите, уверяю вас, моя разлюбезная супружница.

Он был ужасно зол. Я сказала:

– Господи, у всех мужья как мужья, а у меня Дон-Жуан какой-то, ни одной юбки не пропустит. Мука какая!

Он даже позеленел от злости.

– Вы можете быть серьезной?

– Уж куда серьезнее! Сердце кровью обливается.

– Хватит! Я зашел, чтобы предупредить вас, что я иду в политотдел базы и признаюсь во всем. Пусть хоть в рядовые разжалуют, но я не буду чувствовать себя подлецом.

Я не на шутку перепугалась и начала уговаривать старшего лейтенанта подождать хотя бы три дня. Я обещала, что, перейдя к нему на батарею, буду тише воды и ниже травы. Еле-еле уломала его. Но сердце заныло в горестном предчувствии, потому что я видела, как неохотно Адамов согласился подождать.

К тому времени я уже стала выходить на обед. Коком у нас был парень из Томска, поэтому он звал меня землячкой и старался накормить повкуснее. Окно раздатки было прямо возле матросского стола. Немного правее стояли столики командного состава.

в этот день я пришла раньше других и села у самого края. Мой земляк выглянул в окошечко и сказал:

– Возьми-ка кружку под компот.

Кружек у нас было мало, и обычно из них пили «сча-стлнвцы», а все остальные хлебали компот или чаи через край из мисок. Я взяла две кружки, протянутые коком. Ребята уже усаживались за стол. Олюнчик сидела на противоположном конце.

– Нина, у тебя лишняя кружка, дай мне, – попросила она.

Я поднялась, чтобы она могла дотянуться, но в это время Белога сильно ударил меня по руке.

– Ты что, спятил? – разъярилась я.

– Не хватало, чтобы ты ухаживала за этой…

– Замолчи! – заорала я. – Ты не имеешь права так говорить. Ты комсорг, и вообще ты ничего не знаешь!

– Вся часть знает, – вмешались другие ребята, – только ты как слепая. Она же нахально отбивает у тебя мужа, пользуясь тем, что ты лежишь больная.

– Олюнчик, – попросила я ласково, – не обращай на них внимания. Пойдем в кубрик.

За столом уже стоял невообразимый шум. Выскочили из-за своих столов офицеры.

– Нет, я никуда не пойду, – сказала, бледнея Олюнчик.

Я поняла, что ее довели до крайности, и она сейчас не посчитается даже со своим ненаглядным Адамовым.

– Олюнчик, – громко сказала я, стараясь перекричать ребят, говоривших уже черт знает что. – Олюнчик, пойдем, я тебе говорю. Я скажу что-то очень важное.

Олюнчик вдруг стала будто выше ростом, обычно ласковые синие глаза ее потемнели от гнева и боли.

– Нет, – твердо заявила она.

– Поесть спокойно не дали, – сказала я, видя, что Олюнчика не убедить и что сейчас наступит час горькой расплаты.

Я ушла в кубрик и легла на койку.

Из-за этих влюбленных дураков, которые не могли подождать пол месяца со своими поцелуями, все полетело прахом.

Если бы речь шла, допустим, о Бессонове, меня бы ни капельки не мучили угрызении совести. Но я прекрасно представляла себе, какой удар нанесла доверчивому, добром у Лапшанскому.

Ох, если бы капитан мог попить, что не из озорства, не из-за легкомыслии рвалась я на фронт. У меня по ночам перед глазами стояла несчастная Ольга, в отчаянии хватающаяся за детский гробик. И где-то под Ленинградом в братской могиле лежал Гешка, лучшая моя половина.

Я отлично сознавала, что поступок мой заслуживает самого тяжелого наказании, что мне нет оправдания перед людьми. Но не могла, не могла я больше сидеть без дела на острове и спокойно ждать, когда другие покончат с врагами.

Через полчаса меня вызвали к капитану. У него сидел наш политрук и Белога.

– Положи на стол комсомольский билет, – заявил Белога.

– Меня еще никто из комсомола не выгонял, – сказала я.

– Не трать время на пустые разговоры с ней, – сказал, не глядя на меня, Лапшанский. – Соберешь завтра собрание. А сейчас – на остров, Морозова!

– Есть, на остров, – сказала я.

Уже когда я выходила, он, горько усмехнувшись, добавил:

– А я-то вина две бутылки притащил, поздравил. Спасибо, Нина.

Лучше бы он этого не говорил.

Но Белоге не пришлось собирать собрание для исключения меня из комсомола, потому что на следующий день на остров пришло распоряжение немедленно откомандировать меня со всем моим имуществом в Алексеевку.

Ребята, провожавшие меня, ругались:

– На черта тебе сдалась эта история, потерпела бы немного. Вот увидишь, Лапшанский что-нибудь придумает, и все мы будем на фронте.

Ох, ну что было сейчас об этом говорить!

– Лопнуло терпение у капитана, – сказал Гундин, – а ведь много он Пинке прощал. Ох, много!

– А знаешь, почему он прощал ей? – спросил Иван. – Он сам такой. Он ведь все время рвется на фронт, только не теми методами, что Нинка.

Я прибыла к Лапшанскому, с ужасом представляя, что меня ждет. По он только сказал:

– Через полчаса уходит машина, отправишься на новое место службы. Аттестаты тебе все выписаны, они у старшего машины. С богом!

Я вышла во двор, бросила в машину вещмешок и вернулась к Лапшанскому. Не могла я уехать, не сказан ему ни слова.

Он стоял у окна и не оглянулся, когда я обратилась к нему.

– Товарищ капитан, – я сказала это с искренней нежностью и грустью и увидела, как насторожилась его спина. – Товарищ капитан, я знаю, что вы меня сейчас ненавидите. Заслужила. Но, честное слово, я не хотела сделать плохо. Я вас люблю, как отца, и все время мечтала снова с вами на фронт попасть. Не обижайтесь на меня, пожалуйста, а то я с таким тяжелым сердцем уезжаю.

– Иди, иди, – сказал он сердито, – пускай с тобой теперь другие мучаются. А я – пас! Сдаюсь!

Я уже забралась и машину, когда подошла заплаканная Олюнчик.

– Не сердись на меня, – сказала она, – Валере еще хуже, чем тебе, его в политотдел вызывали.

– Черт с вами. Будь здорова, – ответила я дружелюбно.

Ребята, стоявшие возле камбуза, помахали мне бескозырками.

К вечеру я уже была в новой части и, войдя на доклад к командиру, вскрикнула от радости. За столом сидел старший лейтенант Щитов.