Текст книги "Девчонка идет на войну(2-е издание)"

Автор книги: Маргарита Родионова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ПОЧТИ НА ФРОНТЕ.

– Явилась – не запылилась, – невежливо встретил он меня.

– Вы можете не волноваться, я в группу сопровождения.

– Один черт, на мою шею. Жить-то у меня будете.

– Ну что же теперь поделаешь, – сказала я сочувственно.

– Да уж как-нибудь переживу, тем более что я здесь временно. Идемте, познакомлю вас с радиорубкой. В дни, когда не будете ходить в Крым, станете нести вахту наравне с моими радистами, они у меня порой по суткам, не сменяясь, сидят.

Я прошла по всему узлу связи. На коммутаторе сидела девчонка. Что-то очень знакомое было в ее лице. Она увидела меня и бросилась навстречу.

– Нина!

И я сразу, услышав голос, узнала Иду, старшую дочку Щитова, с которой мы сидели в матросской столовой, встречая сорок третий год, и любовались танцем ее родителей.

– Ты здесь? Почему? – удивилась я.

Она заплакала.

– Мама у нас умерла. Меня папа к себе забрал.

– Что с ней было?

– Помнишь, мы приезжали к папе? Она ведь уже тогда была больна очень. Только виду не подавала, чтобы папу не расстраивать. У нее было плохо с печенью. А помнишь, как она танцевала?

Ида снова заплакала. Я обняла ее худенькие плечи. Хотелось сказать ем что-то теплое, утешительное, но где было взять слова, которые бы помогли ей?

Через несколько дней я полностью освоилась на новом месте. Здесь было много знакомых ребят. Был старый радист Кротов, который умел смешно, по-змеиному, вертеть шеей. Была Вилька Черкасова. Был мой враг – старшина Бессонов.

Кубрик девчат находился в небольшом частном домике напротив приемного центра. Половину дома занимали хозяева, а из нашей комнаты был отдельный выход на улицу.

Группой сопровождения неофициально назывались я и Женька Потапов, на редкость добродушный долговязый радист. В наши обязанности входило обеспечение радиосвязью флагманских мотоботов, ходивших в Крым с разведчиками или с бойцами для подкрепления высаженного там десанта. Лучшего Лапшанский не мог для меня придумать.

Многие мотоботы теперь были вооружены зенитками, и, удирая от вражеских самолетов, мы уже не чувствовали себя беззащитными, а храбро отстреливались, хотя при этом наша боевая посудина начинала дрожать в такт зенитным очередям.

И почти каждый, день мы виделись с Куртмалаем, который по-прежнему ходил в немецкие тылы.Правда, на его мотобаркасе мне работать не приходилось, Куртмалай всегда ходил в кильватере, а я была на флагманских.

Мы чередовались с Женей Потаповым. В свободные от рейсов дни оба стояли днухсменку у Щитова. Старший лейтенант предложил мне на выбор любой вариант. Я выбрала, к удовольствию радистов, работу с катерами.

Это был самый тяжелый вариант, но я его любила. Работы, правда, на нем было очень мало, но именно поэтому он и был тяжелым. Например, на циркулярном варианте радисты всю смену работали, не выпуская из рук карандашей, и вахта проходила незаметно. Катера же всегда находились под вражескими берегами, в эфир выходили только при крайней необходимости. Иногда за все шесть часов вахты от них не было ни одного сигнала. И все это время радист мучился мыслью: «А вдруг прохлопал?» В такие минуты мне всегда вспоминалось, как изорванным ртом кричал пулеметчик: «Радисты сволочи!».

Не принять радиограмму от катера было все равно, что оставить в беде человека, поэтому я сидела на вахте, ни на секунду не снимая руки с верньера. Два градуса вправо, два градуса влево. И как облегченно вздыхалось, когда вдруг, перекрывая писк многоголосой морзянки, раздавался тяжелый, задыхающийся хрип катерного передатчика. Страшно любила я этот перекрывающий все звук, и за эту коротенькую минуту радости готова былапромучиться хоть десять вахт, когда все время сердце обливается кровью от мысли, что сигнал мог быть не принят.

За полмесяца вахты с катерами радисты выкладывались полностью. Их на несколько дней переводили на самый легкий, авиационный вариант, где не было риска пропустить вызов, потому что летчики работали микрофоном и в основном вели переговоры между собой, по ним можно было составить полное представление о том. что творится в воздухе. Так что зачастую радисты в течение шести часов только следили за воздушными боями.

Но я отказалась от этого варианта, потому что вахту с катерами стояла через день, а порой и реже, переговоры же летчиков только бередили душу, напоминая мне о Борисе, с которым у нас до сих пор никак не налаживалась переписка.

Шли дни за днями. Осенние дожди поливали наш маленький городишко. Немецкие самолеты налетали время от времени. Я и Женя Потапов ходили в Крым. И каждый раз, стоило выйти в пролив, наступало чувство, словно я, наконец, выпрямилась в полный рост.

Если к разрывам бомб и снарядов я привыкала буквально за несколько дней, то к этим ночным переходам привыкнуть не могла, и каждый раз, когда в просвете между низкими облаками выныривал чужой самолет, сердце замирало. По ни на что но променяла бы я эти переходы. Разве только на фронт, но о нем я боялась даже заикаться. Щитов мог запросто сиять меня с катеров и поставить на вариант в радиорубке, в виде наказания за мою жадность, а вместо меня послать сюда любого из радистов.

Меня еще раньше, когда я познакомилась с Куртмалаем, до глубины души поражала отчаянная и веселая отвага мотоботчиков. Они собирались в рейс спокойно, как бывало собирались возле правления в Зареченском колхозе трактористы – с шуточками, с разговорами об обычных мелочах. А ведь каждый выход в море грозил смертью, и они знали об этом лучше, чем каждый из их пассажиров.

Сейчас, когда я ежедневно была рядом с мотоботчиками, у меня еще больше возросло уважение к ним. В большинстве своем это были озорные и беспечные ребята, вроде моего Куртмалая. но стоило любому из них подняться на палубу и встать к рулю, как каждый превращался в уверенного и серьезного командира, и даже пожилые люди забывали тогда о молодости мотоботчиков, целиком доверяя им свою жизнь.

Я ходила почти всегда с Анатолием Ульяненко, ему было не больше двадцати трех лет, но на его груди уже сияла звезда Героя Советского Союза.

Я уже свыклась со своей новой жизнью. А время летело. Однажды, проспав до полудня перед рейдом в тыл, я вышла на крыльцо. И зажмурилась, ослепленная искрящимся под ярким солнцем первым снегом. Началась моя вторая военная зима.

Как-то ночью Ида ушла на вахту, не разбудив нас с

Валькой, и дверь осталась незапертой. Я проснулась и подскочила в страхе оттого, что кто-то трогал мое лицо холодными руками.

– Тише, сеструха, тише, это я.

Возле меня сидел совершенно пьяный Куртмалай.

– Ты с ума сошел, – сказала я сердито, – зачем ты пришел? Уходи сейчас же.

– Сеструха, – он старался говорить тихо, но привыкший к командам голос гремел так, что, наверное, было слышно у хозяев.

– Сеструха, я принес тебе пудру.

– Что?

– Пудру. Был у своей бабыньки, поссорился с ней и ушел, а пудру взял тебе. Вот она, – он сунул мне в руку большую коробку.

– Зачем она мне? Забирай и уходи. Из-за чего поссорился?

– Надо.

Он долго сидел молча, потом вдруг ни с того ни с сего начал убеждать меня, что Пушкин написал своих цыган с крымских и больше ни с кого и что еще в те времена, когда он, Куртмалай, не сбежал из табора и не попал вдетский дом, у них в каждой кибитке было собрание сочинений Пушкина.

– Отстань, – сказала я, – Пушкин Татьяну с меня писал, но я же не бужу но этому поводу людей среди ночи.

– Правда, с тебя? – страшно удивился цыган.

– Конечно, а то с кого же?

– Постой, она же за генерала вышла.

– Разошлись.

– Ну да! – усомнился Куртмалай, подумал и сказал: – Нет, это ты врешь! А ты знаешь, почему цыган пьян? У меня, сеструха, сегодня гады утопили дружка. А она этого не понимает, говорит, что каждый день кого-то убивают.

– А кто погиб, цыган?

– Коля Смирнов. Знаешь, моторист у Ульяненко? Какой хороший был парень! Он вчера пошел с Васиным. И потопили их, сволочи.

– Тебе надо отдохнуть сейчас. Иди спать, Куртмалай. Завтра увидимся, поговорим.

Он послушно встал и ушел.

Не успела за ним закрыться дверь, как ко мне подошла Валька.

– Он пудру унес? – спросила она.

– Нет.

– Дай мне, тебе все равно не нужна.

В темноте она открыла коробку, попробовала пудру на ощупь, понюхала и удовлетворенно сказала:

– Рисовая. Я давно мечтала о такой.

Утром явился Куртмалай, невыспавшийся, злой.

– Сеструха, я к тебе заходил ночью?

– Было такое.

– Пудру приносил? Верни мне ее. Неудобно получилось, мало того, что ни за что нахамил бабе, еще и обчистил ее.

– Валька, отдай пудру.

«ПОМЯНИТЕ МЕНЯ»

Прошло несколько дней. Утром, когда я еще спала, в дверь кто-то постучал. За мной прийти в такую рань не могли, а кроме меня в кубрике никого не было. «Не встану ни за что», – решила я. Но стук настойчиво повторился, такой нахальный и уверенный, что мне ничего не оставалось, как выбраться из-под одеяла. Я открыла дверь и увидела Куртмалая. Он стоял передо мной, освещенный светом незашедшей еще луцы. Меховой капюшон канадки опущен на спину. В руках – огромный узел.

Ничего не понимая, я уставилась на него. Цыган, ни слова не говоря, прошел к моей койке и свалил на нее свою ношу. Облегченно вздохнул и сел.

– Вот, – сказал он, – принес свои шмутки.

– Чего ты? – спросила я, ничего не понимая. – Зачем?

– Ухожу в Крым. Приказ командира базы. Ты же знаешь, что несколько дней наши не могут пробиться, к десантникам. Вот и Коля при прорыве погиб. Ночью пришла радиограмма от десантников, просят помощи. Короче, если сейчас не подбросить им людей и снарядов, – всей группе крышка. Я иду с людьми.

– Постой, постой, но это же невозможно, – перебила я, – Ночью и то нелегко пробиться туда, а идти утром– это же просто самоубийство. Сейчас, пять часов, скоро рассвет. Как же ты пройдешь?

– Если мы не пробьемся, там погибнут люди, понимаешь ты это или нет? – рассердился Куртмалай. – Мне некогда. Я к тебе с большой просьбой. Если до шести вечера не вернусь, отнеси эти вещи Мартыну Сороке, собери моих друзей и помяните меня.

Мартын Сорока был наш сосед, пожилой тощий мужик с недоверчивым взглядом. Все знали, что на вещи он меняет самодельное вино, и даже самогон. Окна нашей комнаты глядели прямо во двор Сороке.

– Ты дурак, – мне было несказанно жаль Куртма-лая, – убирайся отсюда со своим барахлом, пусть тебя твоя бабынька хоронит.

– Что, бабынька, – сказал цыган, – она эти тряпки в сундук спрячет, а я так не хочу. Если со мной случится беда, сеструха, то не должен я погибнуть, как безродная собака. Поняла? Хочу, чтобы кто-то сказал: «Был на свете цыган, может, хороший, а может, плохой человек, но все-таки был. Любил водку, баб, любил жизнь, но эту свою жизнь он всегда мог отдать за друга!» Поняла? И пусть никто не плачет, поминая цыгана, а просто выпьют за мужскую дружбу, которая женской любви сильней!

Я никогда не видела его в таком настроении, и это меня пугало все больше и больше.

– Ты откажись, не ходи, – попросила я.

Он с великим удивлением посмотрел на меня.

– А ты бы отказалась? Ну и все! Мне пора. Пока, сеструха!

Он вышел. Больно сжалось у меня сердце, словно от предчувствия беды. Как была, полураздетая, я выбежала вслед за ним. Было еще темно. Звонко хрустел сухой снег под его ногами.

– Цыган! – закричала я..

Он остановился. Я подбежала, схватила его лохматую голову и притянула к себе.

– Милый мой Куртмалай, только обязательно вернись, слышишь?

Первый раз говорила я с ним нежным тоном сестры и от души, как брата, поцеловала его. Он положил мне на плечи свои огромные ручищи и сказал:

– Этого я, сеструха, никогда не забуду. Останусь жив– все для тебя сделаю. Скажешь – в огонь! В огонь пойду.

Я долго стояла, не замечая холода и слушая, как хрустит снег под его ногами, и молила судьбу о том, чтобы не ушел из моей жизни этот человек.

День тянулся без конца. Я отстояла вахту. После обеда сходила к разведчикам. Они со смехом рассказывали, как привели сегодня ночью «языка» и как этот прилизанный немец вдруг возмутился, когда Ульяненко выразился крепче положенного. Они хохотали. А я сидела и старалась представить, что сейчас делает Куртмалай, где он и моряки, которые пошли с ним на подкрепление десанта.

Борис сказал про Куртмалая; «Ну и друзья у тебя!». Это потому, что он совсем не знал этого диковатого, но на редкость честного парня и прекрасного товарища. Мото-ботчики говорили: «Облокотись на него и спи спокойно. Этот не предаст и не выдаст и поделится последним».

Посидев у ребят, я пришла домой.

– Что это за узел? – поинтересовалась Валька.

– Узел и все!

– Интересно, мужские вещи откуда-то притащила.

– А ты уже проверила?

– В кубрике должен быть порядок, а ты только мусоришь. Хоть бы койку заправила как следует.

Я перетащила узел на табуретку, с трудом пристроила его, чтобы не свалился, одетая, легла вниз лицом. И уснула. Сразу. Как убитая.

Проснулась оттого, что замерзли ноги. Подняла голову, огляделась. Валька ушла и не подкинула в печурку кизяков. Посмотрела на часы и ахнула: было около восьми. Узел упал с табуретки на пол. Я сразу вспомнила все, что случилось, и вскочила. Шесть часов прошло, а Куртмалай не вернулся. И хотя я знала, на какое опасное дело он ушел, все же хотелось верить, что все обойдется, что случится чудо и ребята проскочат через свинцовый заслон огня.

Значит, я должна сейчас отнести вещи Мартыну Сороке, собрать друзей и помянуть цыгана. Помянуть. Потому что он не вернулся.

Я подошла к окну, подышала на замерзшее стекло. Двор Сороки был залит ярким лунным светом. Мириадами ярких огоньков сверкали на деревьях шапки снега. Открылась калитка, и к крыльцу быстро прошли двое. Я сразу узнала их. Это начальник продсклада Гуревич и его кладовщик Баштанов. В руках у Баштанова увесистый сверток. Они скрылись в доме.

Эти двое были чуть ли не ежедневными гостями нашего соседа. Наверное, Щитов не зря сказал однажды, что по ним горькими слезами плачет трибунал. Уж, конечно, не свой паек отдавали они Мартыну Сороке за вино.

Я не дождалась, когда они вышли от Сороки, потому что пришли Ида с Валькой и отвлекли меня.

– Ты чего не ужинала? Заболела, что ли?

– Нет.

Я накинула шинель и вышла. Чистые, ясные звезды запорошили небо. С моря тянул холодный ветер. Я прислонилась к забору.

Мне вдруг вспомнилось, как ненавидела я Куртмалая тогда на мотоботе, когда он отказался вернуться к берегу, где стоял и сигналил мне Борис. Странно могут меняться отношения людей, стоит им узнать друг друга поближе.

Интересно, а может ли когда-нибудь измениться мое отношение к Бессонову? Возможно, он тоже хороший парень, но просто я этого еще не поняла. Нет, Бессонова я уже знала, и никакими судьбами нельзя было изменить этого миленького красноносого человека, наполненного чванством и влюбленного в самого себе

Совсем недавно, во время вахты, он прочел мне лекцию о грамотности. Я написала сменному радисту памятку: «Ни смей регулировать ключ!» Я об этом говорила ему несколько раз, но радист снова и снова делал большой развод между контактами, забывая мою просьбу. Бессонов, прочитав, сказал:

– После «эн» надо ставить в данном случае «е». Это отрицание. Вообще, я замечаю, вы очень плохо знаете русский язык. Надо с вами позаниматься.

Букву «и» я поставила машинально, и по русскому у меня всегда было «отлично», но я согласилась позаниматься с ним, потому что видела в этом возможность отплатить ему за «урок».

Он пришел к нам в кубрик с карандашом и бумагой. И долго думал, какую бы фразу позаковыристее продиктовать мне, чтобы я не справилась с ней и почувствовала его превосходство над собой. Он диктовал и проверял каждое предложение.

К огорчению Бессонова, я не сделала ни одной ошибки. Тогда он дал мне, с его точки зрения, самую трудную фразу.

– Пишите: «Она сказала: «Дайте мне, пожалуйста, георгины»».

Видимо, он считал, что на прямой речи поймает меня. Я написала. Он с заметным разочарованием пробежал фразу.

– Ну, – сказала я, подавая ему карандаш, – а теперь вы пишите: «Однажды медник, таз куя, сказал жене, тоскуя: «Задам же детям таску я, и разгоню тоску я».

Это было предложение, которое знала вся Зареченская школа, потому что его обязательно диктовал ученикам наш учитель русского языка. Мы его даже звали за это «медником».

Старшина взялся было за карандаш со снисходительной улыбкой, но когда я быстро продиктовала ему это запутанное четверостишье, он встал и сказал, что не мне его экзаменовать, и ушел еще более важный, чем всегда.

Нет, Бессонов никогда не смог бы занять в моей жизни такое место, какое занял Куртмалай. И если я сейчас, стоя на морозе, вспомнила о нем, то только потому, что старалась не думать о той минуте, когда надо будет разлить вино и помянуть тех, кто не вернулся сегодня в гавань.

Кто-то шел по улице. Я вгляделась и узнала Ульяненко, прославленного мотоботчика, в кильватер боту которого ходил каждую ночь Куртмалай.

– Толя, – обратилась к нему я. – У меня к тебе очень большая просьба. Я тебе сейчас дам вещи, ты их отнесешь Сороке и обменяешь на вино. Так надо.

– Какие вещи?

– Куртмалая. Он, кажется… Он, кажется, попал и беду. Ушел утром в Крым и не вернулся. Он просил, если не придет к шести часам, обменять это на вино и помяпуть его. Это его последняя просьба, и я должна ее выполнить.

К нам подошел старшина роты разведчиков Коля Черников.

– Вот с Колей и сходите.

Пока ребята ходили к Сороке, я позвала тех, кто знал Куртмалая. Их набралось человек семь. Остальные были кто в море, кто ушел по своим делам. Многие были в клубе, там только что началось кино.

Когда сели за стол, шел уже десятый час.

– За удачу! Пусть он вернется, – сказал Анатолий Ульяненко, поднимая кружку с вином.

Правильно. Никак нельзя было представить, что такого живого Куртмалая нет, и нельзя было пить за него, как за мертвого.

– За удачу, – с готовностью поддержала я тост. – Пусть он вернется быстрее!

– То-то будет радости ему увидеть, как его голым ославили, алкоголики несчастные, – ехидно сказала Валька и для пущей убедительности добавила: – Пьяницы несчастные.

– Не твое дело, трезвенница, – обозлилась я, – не хочешь пить, никто тебя не заставляет. Пусть он будет голый, только бы вернулся.

– Это же башки надо не иметь на плечах, чтобы отдать такие вещи за кислую воду. Идиоты!

– Ты бы, конечно, не отдала, – усмехнулся Ульяненко, разливая по кружкам снова.

– Пусть он вернется, – сказал Черников.

– За возвращение! – поддержали ребята, поднимая кружки, и вдруг притихли.

В сенях кто-то возился, искал и, видно, не мог найти в темноте ручку двери. Затем она распахнулась, и на пороге появился Куртмалай. Вид у него был ужасный. Глаза ввалились, волосы слиплись. Канадка пропиталась кровью.

Все вскочили и бросились к нему.

– Сеструха, быстрее дай форму!

Ребята крутили, обнимали его, трогали, словно желая убедиться, что перед ними действительно живой цыган.

– Подождите, хлопцы, некогда. Срочно в штаб базы вызывают. Переодеться надо.

– Ты не ранен? – заботливо спросил Ульяненко. – Весь в крови!

– Нет. Раненых таскал. Сеструха, быстрее!

– Где же я тебе возьму форму? – поинтересовалась я.

– Вот твоя форма, – злорадно улыбнулась Валька, указывая на стол.

– Ты с ума сошла, сеструха, в чем же я пойду в штаб?

– Сам ты с ума сошел. Я и так тебя до девяти ждала.

– Но не могу же я в таком виде…

– Подожди, я свою принесу, у нас один рост, – сказал Коля Черников.

– Ну, рассказывай, – обступили Куртмалая.

– Потом.

Он сел к столу, облокотился, уткнул лицо в грязные ладони.

– Устал?

Куртмалай поднял голову, и по его глазам я увидела, что он смертельно хочет спать.

– Выпейте, – предложила ему Ида, до сих пор тихо сидевшая в стороне.

– Девочка, я воду не пью, – улыбнулся он. – Водки бы выпил.

– Водки тебе командир поднесет, – сказала я.

– Он тебе поднесет, – вмешалась Валька, – уж он тебе на полную катушку поднесет, когда узнает, что ты форму загнал.

– А, да черт с ней, с формой, – пробормотал Куртмалай, крепко растирая ладонью обветренное лицо.

Месяц спустя стало известно, что Куртмалаю присвоили звание Героя Советского Союза.

«САМАЯ ГРАМОТНАЯ – МОРОЗОВА»

Мы ходили с разведчиками в Крым каждую ночь. То в район Опасной, то в Камьш-Бурун или Эльтиген.

Даже Новый год я встретила в Крыму. Мы должны были взять большую группу разведчиков в районе Аджимушкая. Но чтобы не ходить за каждым из них в отдельности и чтобы не задерживать сведений, собранных ими, меня с шифровальщиком оставили на том берегу. Мотобот должен был прийти за нами в полночь на второе. К этому времени все разведчики должны были собраться в условленном месте, в одной из штолен Аджимушкайских каменоломен.

Новый год мы встречали втроем: шифровальщик, разведчик, вернувшийся из Керчи, и я. Я настроила свою радиостанцию на Москву, и мы слушали, как торжественно и непривычно мирно бьют Кремлевские куранты. Мы поздравили друг друга с Новым годом и притихли, слушая Москву. Шел концерт. И задорно, и грустно пели Утесовы, желая москвичам доброй ночи. Там, в далекой Москве, сейчас, наверное, шел крупный снег и стояла забытая нами тишина.

На какую-то совсем коротенькую минутку я позавидовала тем, кто сейчас в сухих, теплых и чистых комнатах сидит за столом. Но только потому, что у меня промокли ботинки и я замерзла, как сосулька. Это прошло сразу, как только я представила себя в той мирной обстановке, вдали от ребят, которые без меня сидели бы у старенькой «эрбэшки». Нет, ни на какие блага не сменяла бы я теперешнюю свою жизнь, с ее тревогами, чувством постоянной опасности и сознанием, что ты не сидишь в стороне, а делаешь все, чтобы как можно скорее уничтожить эту страшную, безжалостную свору, расстреливающую маленьких девочек, которые даже не понимают, что их убивают.

Щитова зачем-то срочно вызвали в Новороссийск.

– Чего это вы так обрадовались? – спросила я его, когда он, посвистывая, ходил по двору в ожидании машины.

– Возможно, вернут меня к моей группе, – ответил он, – а заодно и от вас избавлюсь.

– Не говорите гоп…

– Тьфу, тьфу, тьфу, – он трижды плюнул через плечо изасмеялся.

Уезжая, Щитов оставил радистов на попечение старшины Бессонова. Меня это не очень волновало, поскольку я почти не выходила из немецкого тыла, а те немногие дни, когда приходилось стоять вахту, не шли в счет. Старшина, зная, что я добровольно взяла на себя вариант катерников, относился ко мне вполне терпимо.

Через несколько дней после отъезда Щитова Бессонов пригласил меня к политруку. У того в кабинете стоял высокий пожилой майор с очень добрым лицом.

– Матрос Морозова прибыла по вашему приказанию.

– Морозова, вот к нам пришел редактор газеты, у него тяжело ранен во время бомбежки корректор. Старшина Бессонов говорит, что вы очень грамотный человек.

– Я?

– Вы у нас самая грамотная, Морозова, – сказал Бессонов.

Я абсолютно не сомневалась в том, что он мне что-то подстраивает, но никак не могла понять, в чем дело.

– Я никогда не работала корректором. Вот корректировать огонь – это пожалуйста, а газетной работы я не знаю. К тому же мы сейчас почти каждый день ходим в Крым.

– Мы все учли, – мягко сказал манор. – Наша гарнизонная газета выходит два раза в неделю. Значит, работы вам на два дня, да и то по нескольку часов. Мы знаем особенности вашей службы. Есть еще один товарищ, который при необходимости будет заменять вас. А самые грамотные ребята – в вашей части. Поэтому я сразу к вам и обратился.

В общем, меня уговорили.

Со своими обязанностями я освоилась в два счета. Правда, в первый день моей работы майор очень деликатно напомнил, что слово «никакой» пишется вместе.

Проработала я в редакции недолго. На трений день к вечеру, когда надо было подписывать газету в печать, пришел майор из политотдела и всех сотрудников пригласил срочно на какое-то совещание. Заглянув в полосу, он спросил у редактора:

– А что это за дыра?

– Здесь клише будет с подписью. Вот смотрите, – редактор протянул майору рисунок.

Я заглянула в него. Ничего не выражающий рисунок, безотносительный какой-то. Матрос, карикатурно изогнувшись, передавал такому же карикатурному матросу сверток неизвестного назначения.

Майор, подняв бровь и посмеиваясь, рассматривал оттиск.

– А что за подпись? – спросил он,

Я не расслышала ответа, потому что увидела за окном шагающего куда-то Куртмалая и постучала ему.

– Ясно, – кивнул головой майор.

Редактор подписал полосы и сказал мне:

– Нина, будь добра, сдай сейчас же наборщикам подтекстовку, вычитай ее, и пусть начинают печатать.

Я взяла рисунок, чтобы переписать подпись, но ее там не было. Я перерыла все бумаги, облазила все столы, но листок как корова языком слизнула.

Наборщики через каждую минуту заглядывали ко мне и ругательски ругались из-за того, что я задерживаю газету. К ним присоединились еще и печатники. Не зная, что делать, я подошла к окну. И вдруг пришла в голову пока еще не совсем осознанная, но многообещающая идея.

Напротив редакции располагались гарнизонные продовольственные склады. Я вспомнила о визитах капитана Гуревича и главстаршины Баштанова к Сороке и поняла, что у меня сейчас в руках возможность рассчитаться с этими жуликами за ребят, которых они обкрадывают.

Быстро села за стол и схватила карандаш. В жизни своей не писала стихов, но, видно, от злости рождались нужные слова и легко укладывались в строчки:

 
– Здорово, Гуревич!
– Ступай себе мимо!
– Уж больно ты грозен, как я погляжу!
Откуда продукты?
– Со склада, вестимо,
Баштанов ворует, а я выношу.
– Но как вам хватает продуктов на складе,
небось, моряков-то большая семья?
– Семья-то большая, да два человека всего лишь воруют: Баштанов да я!
 

Я сдала все это наборщикам.

Посмеиваясь, они набрали текст. Я вычитала его уже в полосе. Уместился он отлично, и здорово оживлял страницу набор лесенкой. Мрачный печатник сказал: «Наконец-то!» – и, убедившись, что виза редактора есть, пошел печатать газету, а я поплелась домой, заранее предчувствуя расплату за эту самодеятельность. Но меня это не очень-то печалило. Я же не личные счеты сводила.

Утром дневальный с трудом растолкал меня:

–  Hу имастер ты спать, – удивленно сказал он, – быстро вставай, тебя Щитов вызывает.

– Разве он приехал?

– Ночью прибыл с Лапшанским.

Я моментально сорвалась с постели, наспех оделась и, едва плеснув в лицо горсть воды, побежала к Щитову.

У старшего лейтенанта сидел Лапшанский. Я впервые видела их вместе, и эго было такое приятное зрелище, что я сначала не заметила недоброго огонька в черных глазах Щитова.

– Что вы натворили? – грозно спросил он, не дав мне поздороваться с Лапшанским. – Меня вызывают в политотдел, так должен же я хотя бы знать, в чем дело?

– А при чем я?

– При том, что вызывают именно из-за вас.

– Можете идти спокойно, – заверила я его, – если по поводу меня, то, по-моему, ничего страшного быть не может.

Он тяжело вздохнул и ушел.

– Ну, как жизнь идет, Нинка? – спросил капитан ласково.

Все-таки он был на редкость добрый и незлопамятный человек. Я рассказала ему о своей жизни здесь и сказала, что в общем-то, конечно, это не настоящий фронт, но все же жить можно.

– А вы вместо Щитова будете?

– Нет, Нина, Щитов останется на месте. Хотя ему, конечно, хотелось вернуться к своей группе, там у него замечательные ребята, его воспитанники, можно сказать. Но Щитов останется пока здесь, а я буду с моими ребятками там, куда пошлют.

– С какими ребятками?

– Все с теми же! Они завтра прибыть должны все. Дела свои на острове уже сдали и сейчас едут сюда.

– Ой, товарищ капитан, если бы вы знали, как я о вас обо всех соскучилась, я просто не доживу до завтрашнего дня. Послушайте, а ведь вы что-то затеваете, товарищ капитан, уж я это чувствую. Возьмите меня с собой.

– Ничего я не затеваю, – засмеялся Лапшанский. – Ты мне лучше скажи, когда ты угомонишься?

– Я уже угомонилась, товарищ капитан. И вот вы заметили, что на фронте со мной никаких недоразумений но случается, но стоит попасть в тыл, так беда за бедой. То сколопендра укусит, то муж бросит, – я засмеялась, вспомнив Адамова. – Просто, наверное, я к мирной жизни не приспособлена.

– А надо приспосабливаться, Нина. Скоро разделаемся с фашистами, закончим войну, и пойдете вы, девчонки, домой, наденете туфли на каблучках, платья с бантиками там всякими, кудри навьете и думать забудете, что были у вас сердитые, ворчливые командиры, вроде старика Лапшанского или Щитова. А если и вспомните, так недобрым словом. А ведь мы вас жалели и ежели ругали, то, чтоб от худшей беды отвести.

– Для меня нет худшей беды, чем в тылу остаться, вы это знаете.

– К сожалению, знаю.

– Так куда вы все-таки собираетесь?

Лапшанский не успел ответить, как дверь открылась и на пороге показался Щитов.

– Товарищ капитан, – сказал он, не глядя на меня, – я согласился остаться здесь, и вы знаете, чего мне стоило это согласие. Но прошу вас, заберите к себе Морозову. Вы только подумайте, по ее милости чуть весь тираж газеты не пришлось перепечатывать. Нашла тему для хаханек! Хорошо, что заметили вовремя.

– Вы же сами говорили, что по ним трибунал плачет, – заметила я.

– А завтра я скажу о вас так же, тогда и вас можно будет вот таким же образом ошельмовать? Посмотрите, товарищ капитан, – Щитов сунул ему сложенный вчетверо оттиск.

Лапшанский прочитал мое сочинение и, мне показалось, с трудом сдержал улыбку.

– Товарищ старший лейтенант, – сказал капитан, – насколько я понимаю, ей уже больше не придется работать в газете?

– Конечно, нет. С редактором почти сердечный приступ, а секретарь велел передать, чтобы она и на глаза не показывалась.

– И не больно надо, – вставила я. И хотя я от души посочувствовала редактору, все-таки о сделанном не жалела ни капли.

– Сейчас она в группе сопровождения? Осталось недолго ждать, пусть уж пока побудет у вас, а потом я заберу ее к себе, – заверил его Лапшанский.

– Договорились, – согласился Щитов.

– Вот видите, – обратилась я к Лапшанскому, когда мы вышли с ним на улицу, – видите, что делается? А ведь я хотела как лучше.

– Ладно, Нина, потерпи немного, что-нибудь придумаем.