Текст книги "Забытая цивилизация в долине Инда"

Автор книги: Маргарита Альбедиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Получить правильный ответ об истоках Хараппы археологи имеют больше всего шансов, раскопав древнейшие слои главных хараппских памятников. Но экспедиции, работавшие в Мохенджо-Даро в 1950 и 1964 гг., не смогли пробиться к этим слоям: им помешал высокий уровень грунтовых вод. Эта причина в сочетании с фрагментарностью раскопок раннеземледельческих культур остаётся препятствием в изучении проблем, связанных с происхождением хараппской культуры и с историей её сложения.

Тем не менее накопленный к настоящему времени археологический материал позволяет проследить эволюцию ранних культур (в археологическом смысле этого слова), постепенную смену скотоводческого хозяйства развитым земледельческим, выявить пути движения племён и горных районов в долины рек, освоение ими речных долин, взаимодействие локальных культур друг с другом и, наконец, развитие общей неолитической экономики, которая послужила в свою очередь основой, на которой позже развивалась экономика бронзового века. Освоение новых территорий происходило неравномерно. Земледельческие общины селились преимущественно вдоль речных русел: реки давали воду для орошения полей, были пригодны для рыболовства и транспортных нужд. Прочно и широко была освоена аллювиальная равнина, орошаемая Индом, долина пересохшей ныне реки Гхаггар, тёкшей параллельно Инду (её отождествляют иногда со священной рекой ведийской традиции Сарасвати), Южный Белуджистан.

С освоением этих территорий закончился период экстенсивного освоения новых земель и наступил новый этап – интенсификации земледелия и развития отгонного скотоводства. Селения вырастали в города, и с их ростом было связано обособление ремесла от земледелия и его дальнейшая специализация. Так постепенно вызревала и росла древнейшая цивилизация северо-запада Индостана. Учёные выделяют несколько зон внутри ареала её распространения: восточную, северную, центральную, южную, западную и юго-восточную с характерными для каждой зоны особенностями [78, с. 15–27]. Ареал распространения этой культуры не оставался неизменным: она постепенно расширялась к югу и востоку, проникая во всё новые районы субконтинента. К настоящему времени археологами раскопано несколько сот хараппских поселений, их общее число достигает почти тысячи, но типология их разработана слабо [70].

Основные признаки археологического комплекса Ха-раппы были установлены первыми исследователями, уже упоминавшимися ранее Дж. Маршаллом и Э. Маккеем, и с тех пор почти не менялись. В общих чертах они сводятся к следующим (рис. 2): квадратные или прямоугольные в плане поселения с обводными стенами и с постройками из обожжённого кирпича, медные и бронзовые кинжалы, ножи и прочие орудия, стрелы треугольной формы с заострёнными шипами, керамика стандартных форм, сделанная на гончарном круге с росписью чёрным по красному, ремесленные изделия из терракоты (мужские и женские статуэтки, фигурки животных, модели повозок, домов, браслеты и т. д.), посуда, украшения и печати с изображениями и надписями. Этот комплекс черт служит неизменным критерием для выделения хараппских поселений. Разумеется, разные зоны протоиндийской цивилизации имели свои локальные культурные отличия, но все они были генетически близки и образовывали тесное, взаимопроникающее единство.

Рис. 2. Образцы расписной керамики.

Кто же строил эти города и жил в них, кто вылепил эту посуду и выковал эти кинжалы? Какой народ поселился в долине Инда? Есть два вида прямых свидетельств, отвечающих на эти вопросы: палеоантропологические материалы из хараппских могильников и лингвистические данные, предоставляемые протоиндийскими надписями. Предполагается, что эти данные приоткроют нам, как выглядели жители долины и на каком языке они писали (о соотношении письма и языка читатель прочтёт подробнее в других главах).

Палеоантропологические материалы и скудны, и фрагментарны: есть лишь сравнительно небольшие краниологические серии, на которых основываются выводы учёных. Неудивительно поэтому, что выводы эти часто менялись. Вначале предполагали расовую пестроту населения, выделяя четыре основных антропологических типа: протоавстралоидный, монголоидный, альпийский и средиземноморский. Затем схему заменили, предложив иную классификацию: веддоидный, хамитский, монголоидный и арменоидный. Позже преобладающим стало мнение о превалировании европеоидных черт в расовых типах жителей индских городов. Судя по костным остаткам, значительных изменений в расовом отношении не происходило на всём протяжении существования хараппской цивилизации [73, с. 289–295].

Таким образом, можно считать установленным, что жители протоиндийских городов относились к средиземноморской ветви большой европеоидной расы, т. е. были в своём подавляющем большинстве людьми темноволосыми, темноглазыми, смуглыми, с прямыми или волнистыми волосами, длинноголовыми. Но остаётся нерешённым ещё ряд вопросов. Был ли северо-запад Индостана прародиной этих людей или они проникли сюда из каких-то других мест? Если так, то откуда они пришли? И когда? К каким этническим группам они принадлежали? Не является ли полученная антропологическая картина результатом слияния различных волн пришельцев с автохтонами? Взятые изолированно, антропологические материалы здесь мало помогают: пришельцы могли принадлежать к тому же типу, что и местное население. Их надо рассматривать в комплексе с другими, и прежде всего с лингвистическими материалами.

Что касается языковой принадлежности хараппского населения, то по последним данным есть основания считать его дравидоязычным – об этом расскажет глава, посвящённая языку. Прояснить языковую ситуацию могло бы изучение топонимии – названий местных поселений северо-запада Индостана, а также антропонимии – имён собственных людей, и теонимии – имён богов (последние, впрочем, часто совпадали). Однако эта область наших знаний продолжает оставаться целиной. Попутно стоит отметить, что с лингвистической точки зрения вероятна связь дравидоязычного населения хараппских городов с эламитами или, возможно, с каким-то доэламским населением. С антропологической точки зрения, они входят в одну более широкую общность. Важно обратить внимание читателей ещё на одну деталь, существенную для дальнейшего изложения: европеоидные типы были распространены в древних протоиндийских городах ещё до вторжения арийских племён; проникновение их на эту территорию относят ещё к концу верхнего палеолита или мезолита [2, с. 251.

Как мог убедиться читатель, прямые свидетельства не дают ответа на вопрос о том, кем же являлось население протоиндийских городов, а, скорее, ставят его. Сформулировать этот вопрос сейчас можно следующим образом: каким было соотношение лингвистической, расовой и антропологической категорий для населения долины Инда? Их прямое отождествление было бы грубой методической ошибкой, а строгих критериев их соотнесения ещё не выработано. Поэтому воздерживаясь пока от категорических и окончательных суждений, можно предварительно заключить, что в период существования протоиндийской цивилизации на её территории существовала протодравидская этноязыковая общность, объединявшая в своём составе различные и, возможно, неоднородные этнические компоненты. Дополнительным аргументом в пользу такого предположения служат глоттохронологические расчёты, согласно которым дравиды находились в долине Инда в III тыс. до н. э. [59].

Основным занятием населения было земледелие: выращивали пшеницу, ячмень, просо, горох, кунжут, горчицу, хлопчатник, было развито и садоводство, в периферийных районах возделывали рис. От предшествующего времени долго сохранялись традиции собирательства, о чём свидетельствуют найденные в большом количестве зёрна дикорастущих растений. Большую роль в хозяйстве играло скотоводство: хараппские поселения были окружены прекрасными пастбищами, где выращивали коз, овец, коров, свиней, зебу, держали и кур. Жители прибрежных морских районов и речных долин занимались рыболовством. Были развиты многие виды ремёсел: прядение, ткачество, гончарное и ювелирное дело, резьба по кости, металлургические производства. Чрезвычайно популярным занятием была торговля.

С развитием производства и обмена происходит процесс складывания ранних государственных образований на базе традиционных племенных локальных объединений на сравнительно небольших территориях. Их экономика базировалась на дальнейшем развитии земледелия, ремёсел, торговли и мореплавания.

Многие районы хараппской цивилизации были связаны между собой ещё с раннеземледельческой эпохи, по всей вероятности прежде всего торговыми и военными отношениями. Плодородные речные долины были пригодны для развития земледелия и скотоводства, но бедны другими природными ресурсами, и их приходилось ввозить издалека. В свою очередь искусные изделия протоиндийских ремесленников вывозились в другие районы древнего мира, в том числе и в весьма отдалённые.

Археологические материалы позволяют проследить древние торговые пути, связывавшие центры хараппской цивилизации с другими странами. Постоянный морской путь, идущий вдоль северного берега Персидского залива, связывал города индской долины с Месопотамией. Вероятно, существовал сухопутный караванный путь, соединяющий Хараппу с Южным Туркменистаном через Северный Белуджистан и Афганистан [25, с. 200–201]. Эту гипотезу убедительно подкрепляют находки печатей хараппского типа в Алтын-депе (Южный Туркменистан), аналогичной печати в дельте Муграба и, наконец, сенсационное открытие селения Шортугай на левом берегу Аму-Дарьи, в северном Афганистане, которое являлось торговой факторией на этой сухопутной трассе [66].

Безусловно, была развита и морская каботажная торговля – Инд и другие реки были пригодны для этого. Одним из важнейших центров её был портовый город Лотхал (современный штат Гуджарат). Важными торговыми портами были, вероятно, и селения хараппского типа, обнаруженные в прибрежной зоне Белуджистана (Балакот, Суткагендор и др.). По всей вероятности, период наивысшей торговой экспансии приходился на рубеж II тыс. до н. э.

В шумерских текстах упоминается заморская страна Мелух или Мелухха, которая большинством исследователей отождествляется с Хараппой. Привозимые из неё товары, судя по приводимым перечням, наиболее богаты и разнообразны: полудрагоценные камни (халцедон, сердолик, лазурит), медь, золото и другие ценные металлы, эбеновое и мангровое деревья, тростник, павлины, петухи, искусно инкрустированная мебель и многое другое. Всё это – продукты весьма развитой цивилизации, контролирующей ресурсы из источников, общих для районов северо-запада Индии.

Сравнительно недавно итальянская археологическая экспедиция обнаружила хараппскую надпись в Рас-аль-Юнаизе, расположенном на побережье Аравийского полуострова, напротив пакистанского побережья. Эта находка подтверждает, что жители долины Инда и соседних рек полностью освоили здесь морские пути. Местечко, исследованное археологами, и сегодня занимает важное стратегическое положение на пути между Карачи – важным экономическим центром Пакистана – и странами африканского рога. После Рас-аль-Юнаиза путь к Африке вёл вдоль побережья без выхода в открытое море.

Делать окончательные выводы сейчас ещё преждевременно, но всё меньше остаётся сомнений по поводу того, что протоиндийская цивилизация больше, чем какая-либо другая, способствовала развитию мореплавания. У неё были общие с Египтом и Месопотамией технические и экономические ресурсы и был в изобилии необходимый для строительства судов лес. Не случайно в одном шумерском тексте среди дани, которую Мелухха платила Месопотамии, упоминаются моряки и корабли. Археологические материалы подтверждают морское господство, которое цивилизация Хараппы держала в Индийском океане в течение многих веков: вдоль всего побережья Персидского залива и течения Евфрата (в Южном Иране, Бахрейне, в Уре, Тель Асмаре, Ниппуре) найдены её типичные продукты. В то же время не найдены до сих пор месопотамские изделия на территории распространения протоиндийской цивилизации [45]. Правда, в некоторых местах обнаружены цилиндрические печати, близкие месопотамским и резко отличающиеся от местной глиптики [64], так что вопрос о наличии шумерских торговых колоний в зоне хараппской цивилизации остаётся открытым. Вполне вероятно, что помимо морского пути, связывающего эти две великие цивилизации древности, существовал и сухопутный маршрут, пересекавший Иран и выходивший к границам Месопотамии в районе Диялы [76]. Это предположение подтверждается находками в Шахдаде, крупном торговом центре Ирана. Не вызывает сомнения, что жители хараппских городов не только сами торговали, но и играли роль посредников в различных торговых операциях. О широком размахе торговых операций свидетельствуют находки и множества гирь разной величины и весов.

Пожалуй, приведённых даже в таком кратко-схематичном и обзорном виде свидетельств достаточно, чтобы убедить читателя, что Хараппа являла собой мощный хозяйственный и социокультурный комплекс, демонстрируя в индийском варианте все черты, присущие первым цивилизациям древности.

Остаётся по-прежнему дискутируемый вопрос, имела ли эта цивилизация местное происхождение или «идея цивилизации» была занесена извне, из соседнего Двуречья, с которым велась столь интенсивная торговля. Большинство исследователей склоняется в пользу первого предположения, весьма убедительно обосновывая его и рассматривая хараппскую цивилизацию как логическое завершение процессов, начавшихся в районе развития раннеземледельческих общин Белуджистана, подкрепляя свою позицию доводами из области культурогенеза. В общем виде они сводятся к тому, что специфические культурные признаки цивилизации в долине Инда имели ярко выраженный местный колорит. Дополнительным аргументом в пользу этой точки зрения является и свидетельство частичной аккультурации хараппских элементов в Месопотамии, но не наоборот [75].

Сложные отношения центра и периферии связывали города протоиндийской цивилизации с племенами Центральной, Восточной и Южной Индии. Эти отношения ставят перед нами очень непростую проблему этнокультурных контактов, которая может быть изучена лишь объединёнными усилиями многих исследователей. Сейчас мы не располагаем достаточными материалами для её рассмотрения. Между тем это – важнейшая историческая проблема всего субконтинента, и о ней необходимо сказать хотя бы несколько слов.

Общеизвестно, что ни одна культура не развивается в изоляции, в вакууме, без взаимодействия с другими. Индийская культура на всём протяжении своего существования, начиная с глубокой архаики, не составляла исключения. Взаимодействие культур происходило в разных сферах жизни, с разной степенью интенсивности, порождая и разные последствия. И торговля, и ремёсла, и военная сфера, и политическое сотрудничество, и миграции отдельных групп населения означали межэтническое общение, которое было исторически обусловленным и необходимым. При этом интенсивность связей, их масштаб и характер контактов между представителями разных этносов не оставались неизменными и были очень подвижны, но восстановление их – дело будущего. Результаты этих контактов приводили к разным последствиям – от нескольких заимствованных слов до истребления отдельных племён, но судьба субконтинента шла своим путём, и складывавшаяся на нём культура продолжала развиваться. Различные этносы взаимодействовали друг с другом, их культуры переплетались и изменялись под влиянием друг друга, образуя то самобытное и целостное единство, которое известно нам как общеиндийская культура.

Закат протоиндийской цивилизации также остаётся важной проблемой, ждущей своего окончательного разрешения в будущем. За предшествующие шесть десятилетий, когда хараппская культура была объектом пристального внимания археологов, предположения о его причинах были различными. В большинстве своём они сводились к внешним, среди которых самой популярной была идея арийского погрома, выглядевшая весьма эффектно и картинно, напоминая скорее театральное действо, чем реальный исторический эпизод. Со страниц учёных трудов вставало захватывающее своим драматизмом зрелище, не лишённое романтического ореола: дикие племена арьев – скотоводов-кочевников безудержно врывались в мирные цветущие города долины, круша и уничтожая всё на своём пути.

Потом эти взгляды были пересмотрены, и сейчас картина гибели этой славной цивилизации выглядит иначе. Кризис, постигший её, начался неодновременно и поражал разные её районы неодинаково, распространяясь подобно метастазам смертельной болезни. Явственнее всего он прослеживается в самых крупных городах – столицах Мохенджо-Даро и Хараппе. Здесь он начался, по-видимому, в XVI в. до н. э. – об этом свидетельствуют фаянсовые бусы: спектральный анализ показал идентичность их с бусами из Кносса (Крит), относимых к этому времени. Даты для поздних слоёв, соответствующих времени упадка, сейчас приводятся более ранние, чем было принято прежде: примерно XVIII в. до н. э. В Лотхале культура теряет типичные хараппские черты в XVII в., в Калибангане – в XX в. до н. э. (по другим данным – в XIX).

Больше всего, судя по последним археологическим данным, пострадали от кризиса крупные центры цивилизации, расположенные на Инде. Свидетельства упадка очевидны: некоторые здания заброшены, вдоль дорог громоздились наспех сделанные прилавки, многие строения развалились и пришли в негодность, на развалинах общественных зданий выросли новые неказистые домишки, многие помещения перестраивались – из того же старого кирпича, нового уже не делали, – на главных улицах громоздились гончарные печи – недопустимый в прежние времена образцового порядка факт. Уменьшилось число ввозимых вещей – значит, ослабли внешние связи и захирела торговля, сократилось ремесленное производство, керамика стала более грубой, без искусной росписи, уменьшилось число печатей, стал реже использоваться металл.

Северные районы кризис поражал быстрее; на юге, вдали от крупных центров цивилизации, хараппские традиции сохранялись дольше.

По всей вероятности, упадок Хараппы и Мохенджо-Даро относится к одному и тому же времени, Хараппа просуществовала лишь немногим больше. Города же Катхиаварского полуострова и ряд областей Пенджаба продолжали существовать и после упадка центров цивилизации.

Что же явилось причиной этого упадка? Предлагаются различные версии, среди них наиболее внушающими доверие кажутся причины экологического характера: изменение уровня морского дна, изменение русла Инда вследствие тектонического толчка и последовавшего за этим наводнения, перемена в направлении муссонов, эпидемии неизлечимых и, возможно, неизвестных ранее болезней, засухи как следствие чрезмерной вырубки лесов, засоление почв и наступление пустыни как следствие крупномасштабной ирригации и т. п. [81].

Американский археолог В. А. Фэйрсервис считает, что основной причиной падения хараппской цивилизации было истощение экономических ресурсов долины Инда, и это заставило население городов искать новые, менее истощённые места и отправляться на юг, к морю и на восток, в район долины Ганга [65]. По всей вероятности, нужно искать не одну причину, а целый комплекс взаимосвязанных причин и экологического, и хозяйственного, и социального, и культурного свойства. Итак, вопрос об уточнении времени упадка хараппских городов и их причинах также ждёт своего решающего слова.

Не следует, однако, забывать, что сходные процессы происходили в это же время (в начале II тыс. до н. э.) и в Иране, и на юге Средней Азии, и в некоторых других областях древнего мира: здесь также приходили в упадок многие города, пустели селения, скудела торговля и затухали ремёсла. Возможно, причины кризиса были общими и коренились они в особенностях эволюции структуры древних оседлых земледельческих культур.

Не знаю, возникли ли у читателя при чтении этих строк ассоциации с нашей действительностью, но меня они не покидают. Не без ужаса видятся мне те же черты упадка в современной нам действительности, и страшным призраком угадывается за этим некий общий закон. В этой связи среди перечисленных выше возможных причин кризиса следует назвать ещё один, едва ли не самый важный, но обычно остающийся незамеченным историками и культурологами. На него обратил внимание философ М. К. Мамардашвили, назвав его «антропологической катастрофой», которая проявляется не в экзотических событиях, не в истощении природных ресурсов или в чрезмерном росте населения. Имеется в виду «событие, происходящее с самим человеком и связанное с цивилизацией в том смысле, что нечто жизненно важное может необратимо в нём сломаться в связи с разрушением или просто отсутствием цивилизованных основ процесса жизни» [88, с. 57].

Каковы бы ни были причины упадка протоиндийской цивилизации, он положил конец могуществу Хараппы, которая с этого времени перестала играть ведущую роль на субконтиненте. Однако её достижения были сохранены и развиты позже – в культуре Индии исторического периода. Попутно хотелось бы отметить, что для древнейшей истории вообще была более характерной не резкая смена культур и полное истребление одного народа другим, а их тесное взаимодействие и ассимиляция в результате контактов, характер которых ещё предстоит выяснить.

Прочитав этот краткий очерк, читатель, как можно надеяться, получил представление о том, что в науке сложилась пока лишь самая общая картина развития этой древнейшей на Индостане цивилизации, входящей в ряд других архаических цивилизаций Земли. Отдельные линии её исторического развития, как и многие черты её этнокультурного облика, пока либо неизвестны, либо требуют уточнения.

Главная цель этого вводного очерка – показать читателю тот контекст, в рамках которого будет вестись дальнейшее изложение, и очертить в общем виде ту картину хараппской цивилизации, отдельные фрагменты которой будут рассмотрены подробнее в главах, следующих за этим Введением.

Очевидным кажется тот факт, что подходы к древней цивилизации у антрополога, лингвиста, археолога, палеоклиматолога, зоолога и т. п. будут различными, ибо все они будут рассматривать предмет через призму своей науки. Поэтому не лишним будет сказать несколько слов о той отрасли знания, с позиций которой эта книга написана, – об истории или, точнее, об этноистории.

В сороковых годах нашего века один из виднейших европейских историков Марк Блок охарактеризовал в своей «Апологии истории» эту науку так: «Состарившаяся, прозябавшая в эмбриональной форме повествования, долго перегруженная вымыслами, ещё дольше прикованная к событиям, наиболее непосредственно доступным, как серьёзное аналитическое занятие история ещё совсем молода. Она силится теперь проникнуть глубже лежащих на поверхности фактов. она хочет отказаться от отравы, ныне особенно опасной, от рутины учёности и от эмпиризма в обличье здравого смысла» [5, с. 11]. С того времени, как написаны эти строки, прошло немало лет, но, кажется, период зрелости ещё не наступил ни в исторической науке, ни в её разделах, в том числе в этнографии, и в большинстве работ, относящихся к этой сфере гуманитарного знания, продолжает господствовать «эмпиризм в обличье здравого смысла». История пока ещё не стала уверенной в себе наукой, смело торящей тропы и не боящейся давать ответы. Созревание этой науки происходит довольно медленно, и в этом, вероятно, кроется одна из причин того, что в нашем обществе ей отведены неподобающие ей место и роль.

Со школьных лет мы незыблемо верили, что история излагает главным образом события, которые связаны между собой прежде всего тем, что они происходили в одно и то же время. Подобное отношение к истории – наследие позитивизма, господствовавшего в европейской исторической науке в начале XX в., когда умы были зачарованы схемой мира естественных наук и распространяли её на духовный опыт человечества, полагая, что настоящая наука может покоиться лишь на неопровержимых доказательствах, которые неминуемо приведут, когда накопятся в достаточном количестве, к непреложным истинам и универсальным закономерностям.

Между тем историческая наука, как справедливо указывал М. Блок, это прежде всего наука о людях во времени [там же, с. 18], и этнография в наибольшей степени воплощает в себе этот взгляд, уделяя преимущественное внимание человеку и плодам его деятельности.

Вероятно, читатель уже понял, что характер присущих исторической науке методов таков, что среди них не найти некоего «единоспасающего метода», по выражению М. М. Бахтина, с помощью которого можно было бы исследовать и описать всякую древнюю страну, подобно тому как нет и не может быть универсальной отмычки, открывающей любой сейф. Техника исследования должна меняться в зависимости от объекта, его свойств и особенностей.

Нашим объектом исторического наблюдения является умершая цивилизация, далёкая от нас во времени и пространстве, вставшая из своей могилы лишь в начале нашего века и воспринимаемая нами как весьма экзотическая и трудно осваиваемая. Естественно, наблюдение такого объекта не может быть прямым. Но является ли пресловутое прямое наблюдение привилегией истинной или мнимой? На этот вопрос прекрасно ответил тот же М. Блок: «…непосредственное наблюдение – почти всегда иллюзия, и как только кругозор наблюдателя чуть-чуть расширится, он это понимает. Всё увиденное состоит на добрую половину из увиденного другими» [там же, с. 31]. Доля, выпадающая исследователю настоящего, в этом смысле не намного лучше доли, уготованной историку прошлого: и та и другая имеют свои недостатки и свои достоинства. Если рассматривать историю как цепь событий и эпизодов, нанизанных на некий временной стержень, то позиция очевидца имеет явные и неоспоримые преимущества. Но если подходить к истории, ставя в центр внимания человека и его время, то здесь ситуация кардинально меняется, и непосредственное наблюдение становится скорее помехой, чем привилегией.

Культуру древней цивилизации мы можем узнавать лишь по оставленным ею следам. Этим прежде всего ограничены наши возможности: если след оставлен – у нас есть надежда восстановить облик того, кому он принадлежал. Но если следов нет – мы бессильны. Прошлое тиранически властвует над умами и возможностями всякого, кто дерзнёт его познать: оно открывается лишь настолько, насколько само пожелает. Например, в образ мыслей жителей Хараппы 1850-х гг. до н. э. мы проникнуть, скорее всего не сможем, так же как не сможем уловить и восстановить эмоциональный тонус, главенствовавший в отношениях между людьми того времени, ибо не сохранилось никаких следов от этого: ни частных писем, ни исповедей, ни бытовых зарисовок, ни жизнеописаний.

Есть ещё одна коварная иллюзия, часто встающая неодолимой преградой, и о ней тоже следует сказать особо. Обыденное сознание свято верит, что лишь намеренные свидетельства достоверно повествуют о делах минувших дней. Среди них по общему согласию отводится первое и главное место письменным текстам, поэтому излюбленным жанром традиционной истории является хроника – текст, написанный специально для потомков, где даётся хронологическая цепь событий и имён, к ним причастных. Но что делать, например, историку Индии, где такой жанр исторических сочинений попросту отсутствовал вплоть до XIII в., когда с приходом мусульман здесь появились первые хроники на персидском языке?

Однако представьте себя следователем (специальность историка к этому близка), которому поручено раскрыть преступление, а он при нём не присутствовал? Чему вы больше будете доверять – рассказу задержанного преступника, который будет вас намеренно запутывать, или случайно брошенному взгляду, невольному жесту, обронённой записке, т. е. косвенным уликам? На каких материалах вы предпочтёте повести расследование, если искренне хотите разоблачить преступника? Разумеется, вы не поверите рассказам преступника, и будете совершенно правы. Недаром историки давно упрекали науку, адептами которой они являются, в недостатке смелости, который обрекает её оставаться вечной и неразвитой воспитанницей хроник и мешает ей стать отважной исследовательницей ушедших эпох [5, с. 38].

Возвращаясь к следам, оставленным протоиндийской цивилизацией, следует отметить, что их оставлено не так уж мало: ведь «всё, что человек говорит или пишет, всё, что он изготовляет, всё, к чему он прикасается, может и должно давать о нём сведения» [5, с. 39]. Поэтому в дальнейшем изложении широко привлекаются не только прямые, но и косвенные данные. Главное место среди последних занимают аналогии двух видов: первые, почерпнутые в синхронных цивилизациях древнего Египта и Месопотамии, подтверждающие свою правомерность общими закономерностями исторического развития древних обществ. Вторые – сопоставления, находимые в поздних культурах Индостана, пришедших на смену хараппской цивилизации и унаследовавших её черты. Эти культуры являют нам свидетельства о тех феноменах, которые были прямыми или опосредованными производными от хараппских, так что по этим поздним побегам, пущенным древней цивилизацией, которая отмерла, подобно старому дереву, можно судить, что могла взять и взяла из неё позднейшая культура.

На узы преемственности, связывавшей современную культуру Индии с её архаическим прошлым, обратили внимание ещё первые исследователи, раскопавшие Мохенджо-Даро и Хараппу. Они были поражены удивительно «протоиндийским» обликом бытовых вещей и архаичными чертами жизненного стиля у местных крестьян. Эту же особенность отмечали и индийские исследователи [72].

Здесь требуются дополнительные пояснения, особенно для русского читателя: столько потрясений и бурь пронеслось над нашей страной, так безжалостно рубили «цепи времени» и выкорчёвывали культурные корни, что у предшествующих поколений, переживших «Илиады войн и Апокалипсы революций», были все основания горько вопрошать, подобно М. Волошину:

 
Кто передаст потомкам нашу повесть?
Ни записи, ни мысли, ни слова
К ним не дойдут: все знаки слижет пламя
И выест кровь слепые письмена.
 

Вопросы такого рода перед индийцами никогда не вставали. Там тоже было немало социальных бурь, кровавых войн, губительных вторжений чужеземцев и смен империй, но там не разверзались «хляби душ и недра жизни». Глубинные основы жизни здесь никогда не разрушались «до основанья», о таком святотатстве и помыслить было невозможно. Поэтому связь времён сохранялась и поддерживалась во все века, и бережное отношение к прошлому, к заветам предков было одной из самых устойчивых национальных традиций. «Я видел нечто исключительное в том, что на протяжении пяти тысячелетий истории вторжений и переворотов Индия сохранила непрерывную культурную традицию – традицию, широко распространённую среди масс и оказавшую на них огромное влияние. Только Китай знает такую же непрерывность традиций и культуры», – писал Дж. Неру [26, с. 49].