Текст книги "Тигр в дыму"

Автор книги: Марджери (Марджори) Аллингем (Аллингхэм)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Глава 16
Решение

Каноник отправился удостовериться, что парадное заперто, чем несказанно удивил дежурившего у дверей сержанта Пайкота, и пошел спать, точнее, пошел бы, если бы не мисс Уорбертон, возникшая на его пути с чашкой дымящегося молока.

Она была в неглиже, но так настроилась не смущаться, что даже впала в некоторую игривость, не вполне уместную в данных обстоятельствах.

– А, вот и вы, старый бражник! – заявила она громко. – Засели неизвестно где и болтаете себе с полисменом. Вот, возьмите-ка и выпейте до дна! Я туда кое-что добавила, чтобы вы поспали, потому что если не выспитесь как следует, вы завтра совсем вымотаетесь, и Бог знает что еще может быть, если только пронесет сегодня!

Эйврил взглянул на ее доброе простоватое лицо – в ее смягчившихся вдруг чертах вспыхнул румянец затянувшейся юности – и благодарно улыбнулся. Как бы ему хотелось, чтобы хоть одна из его сестер хоть чуточку ее напоминала! Милая Десятичная Точка! Как она к нему добра!

Он высокопарно поблагодарил ее за молоко, пить которое вовсе не собирался, но все же осторожно понес его в свою спальню, находившуюся на втором этаже позади маленькой гостиной, в то время как она остановилась в дверях, умирая от желания поболтать, но не смея переступить порога.

– Хьюберт, – обратилась она бодреньким голосом, – а что если этот убийца заявится сюда за письмом Мартина? О, понимаю, его сразу же схватят. Дом кишит сыщиками! Но – все-таки это же будет не очень-то приятно, правда?

– Смотря для кого, – он не удержался от соблазна подразнить ее, уж слишком у нее был превсезнающий вид.

– Ну, зачем вы? – в этот миг ей вполне можно было бы дать лет десять, а ему – одиннадцать. – Я и сама знаю, что к таким вещам я отношусь немного старомодно, но пока что в газетах не было ни слова о Сент-Питерсгейт-сквер, и представьте себе, я этому искренне рада. А кроме того, – добавила она с живостью, не омраченной мало-мальским воображением, – он же может нас всех убить!

– Сюда этот человек не придет!

Каноник говорил со всей силой убеждения, но ей совсем не хотелось, чтобы на этом вопрос оказался закрыт.

– А вы откуда знаете?

Эйврил поднял брови. Он попытался вообразить ее реакцию, скажи он, что знает, почему Хэйвок не придет, – потому что он сам, Эйврил, все устроил так, чтобы тот не пришел. Он представил себе, как изменится ее лицо, точно так же, как изменилось оно у миссис Кэш, когда он постучался к ней сегодня утром с беспрецедентной просьбой помочь ему обшарить дом в поисках каких-то бумаг, положенных не на место.

Он так и видел перед собой эту широкую самодовольную физиономию с выражением сперва недоверия, а затем страха, и его душа снова содрогнулась от боли, когда он вспомнил последовавшую ухмылку и вновь услышал омерзительные слова.

– Нет, каноник, выйти я не смогу. Я простыла. Но вы не волнуйтесь. Мы вам и на слово поверим. Мне там у вас нечего читать!

То как быстро она поняла особенный смысл его просьбы, истолковав ее по-своему – как проявление слабости – его до сих пор коробило.

И в то же время заставляло сомневаться. Уж не сделал ли и сам он этот шаг, потому что догадался о том, чего никак не мог допустить, боясь за судьбу домочадцев? Или же подсознательно понимал, что капкан непременно будет расставлен в его доме и не смог смириться с тем, что зверь, будь он хоть самый кровожадный, в него попадется? Или же он просто подчинился столь мощному импульсу, что действовал даже помимо воли? Честно говоря, он и сам не знал. Он и в мыслях не держал никакого предварительного плана, уж это-то точно, потому что, когда эта мысль пришла ему в голову, письма в доме все еще было, хотя он сам про него и не знал. Идея предпринять столь неординарный шаг родилась у него безо всякой внешней подсказки, едва он услыхал всю историю Джеффри из уст своего племянника, и каноник принялся за дело по горячим следам, сказав Кэмпиону, что должен сходить посетить кое-кого. И лишь после странноватой реакции миссис Кэш он удивился – в том числе и себе самому.

Мисс Уорбертон смирилась с его молчанием, но выражение его лица истолковала неправильно.

– О, неужели вы в самом деле так беспокоитесь? – произнесла она участливо. – Вот почему я и хочу, чтобы вы поспали. Выпейте это. А то боюсь, вы засядете читать. Что вы собирались читать сегодня на ночь, Хьюберт?

Он чуть не сказал «Приключения Шерлока Холмса», но спохватился, поскольку это было бы просто немилосердно. Как многие другие достойные леди в ее годы, она находилась под сильным влиянием того, что ей нравилось именовать «Теорией Сущего», и он знал, что ей страсть как хочется узнать, как же он подойдет к проблеме Хэйвока с профессиональных позиций.

Теология и христианская мораль, мрачно подумал старый Эйврил, и все они накрепко заперты в огромных фолиантах, число которых все прибывает. Если бы в них была правда. Если бы вправду можно было кому-то что-то поведать. Если бы из чужого рассказа было возможно хоть что-то узнать.

– Скажите мне, ну Хьюберт, – мисс Уорбертон сделалась такая миленькая.

– Деточка моя, – произнес тот серьезно, – вот если бы перед вами оказался врач, пациент которого даже на ваш неопытный взгляд вот-вот умрет, что бы вы подумали о болване, который бы кинулся в библиотеку читать соответствующую литературу?

Она поняла все наоборот.

– О, так вы знаете, что с ним делать? Тогда почему не расскажете мне?

– Нет, я хотел сказать, что нет, я не знаю, – ответил старик Эйврил, погрозив ей пальцем, – а если бы и знал, то не потому, что где-то вычитал, но лишь потому, что когда я читал про это или услышал, или ткнулся в это носом, Всевышнему было угодно вбить сие в мою тупую и недостойную башку. Иначе говоря, если вам так больше нравится, жизнь повернулась ко мне такой стороной, что некий факт оказался в поле зрения некоего глаза, и тот на нем сфокусировался. Потому что на са-мом-то деле все сводится лишь к этому, дружок. Бегите к себе, а не то простудитесь. А читать я буду псалом сто тридцать девятый, не бойтесь. Спокойной ночи!

Он начал расстегивать свою кофту, и мисс Уорбертон тотчас же устремилась прочь. Он знал, что так и случится. Оставшись наедине с самим собой в маленькой теплой спальне, служившей прежде будуаром его жены, в то время, когда они одни занимали весь дом, он накрыл чашку с молоком книгой, чтобы по рассеянности его не выпить. Спать он не хотел. Теперь не время притуплять остроту собственных ощущений страхом или аспирином. Он только что убедился, как это подвело того паренька, Люка. Эйврилу инспектор понравился. Славный малый, подумал он, еще неискушенный, конечно, но мыслит ясно и проницательно, и вообще приятный. Как поразительно близко он оказался к истине – если допустить, что это – истина!

Старый Эйврил этого не знал. Знай он, его долгом, по-видимому, было бы об этом сообщить. Правда, в последнем он был не особенно уверен, но вполне резонно полагал, что тогда бы сердце ему точно подсказало, как поступить. Во всяком случае, наверняка он не знал, а если выдать за знание лишь собственное предположение, то это пойдет лишь во вред.

Он вспомнил свою дорогую глупышку Маргарет, ее широко распахнутые глаза, такие же, как у Мэг, но вовсе не такие разумные, когда она, рыдая, исповедовалась на третий день своей последней болезни – они оба уже понимали, к чему идет дело. Какой же это был жалкий и сбивчивый рассказ! Рост цен во время Первой Мировой застал ее врасплох. Незамужняя сестра Эйврила, мастерица на все руки, которая до самой смерти вела его денежные дела, не вызывала у Маргарет симпатии своей властностью, и тогда миссис Эйврил заняла денег. Сумма была ничтожна, а эта Кэш заставила бедняжку расплачиваться за нее не только деньгами, но и страданиями. Черты Эйврила сделались жестче, когда он вспомнил все это, и вскоре снова смягчились, едва он подумал, сколь это милосердно, что ему не дано судить.

А тогда ведь он разгневался, и гнев притупил остроту его ощущений, и за это пришлось платить. И он платит по сей день: он не в силах вспомнить, что именно сказала она тогда, всхлипывая у него на плече, когда смертный ужас уже заполнил ее славную глупенькую головку. Сказала ли она, что в самом деле видела в открытом гробу другого ребенка, или только что ей велели сказать, что она видела того самого мальчика, в то время как она его не видела? Эйврил не знал. Единственное, что он помнил – это ее боль.

С того самого момента он вышвырнул вдову Кэш из своего мира. Ему в голову не пришло предпринять в отношении ее какое-либо карательное действие, например, выставить ее из домика. Дело даже не в том, что каноник был выше таких поступков. Просто подобная мысль не приходила ему в голову. В его понимании оказать крайний отпор другому человеческому существу означало лишь одно: отсечь его от себя, вырвать из сердца, словно лукавого. И не в наказание ему, а ради собственной защиты. Миссис Кэш, по-видимому, уловила в отношении каноника к ней некоторое охлаждение, но не более. Он не избегал ее, и когда она преклоняла колена в церкви, он благословлял и ее среди прочих, – не сделать этого означало бы взять на себя чересчур много: а ведь он лишь служитель в доме сем.

Но теперь, погрузившись в воспоминания, замерев в наполовину снятой сорочке, он почувствовал, как снова начинает гневаться. Это испугало его, и он поспешил обратиться к молитве, покуда еще окончательно не утратил ясности понимания. То была единственная молитва, к которой он прибегал в своей частной жизни. Он достиг уже того духовного уровня, когда в нескольких словах вмещается тот абсолютный максимум, которого, со своей глубоко личной точки зрения, он дерзал просить у Создателя. Выпутываясь из одежды и аккуратно складывая каждую вещь, как его научили лет шестьдесят тому назад, он повторял, наполняя каждое слово сокровенным смыслом:

– Отче наш…

Дойдя до того места, которое показалось ему в тот вечер наиболее важным, он выдержал паузу и повторил Дважды:

– И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…

Вот оно. Вот что он имел тогда в виду. Не введи нас во искушение, потому что мы и без того носим оное в себе и должны ему сопротивляться изо всех сил, каждый по-своему. Но избави нас, упаси нас, спрячь нас от лукавого. Ибо тленом смерти одевает он нас. Такова была его молитва, но в эту ночь он не дождется на нее ответа, он понял это, обнаружив, что переобулся не в обычные ночные туфли, а в другие, грубые, на кожаной подошве. Он словно приготовился этой ночью в дорогу.

Ему пришло в голову, что психологи объяснили бы подобный феномен тем, что подсознательно он собирался предпринять что-то, чего его обыденное сознание хотело бы избежать. Ну не потеха ли вся их теория! Вот приятное времяпрепровождение! Тут он сам себя одернул. Опять он за свое, норовит спрятаться за праздным суеверием, ленится, пытается отсидеться в сторонке именно тогда, когда его новая задача, и он чувствовал ее приближение, вот-вот будет поставлена перед ним.

Он облачился в халат и побрел в ванную. Предстояло целое путешествие на первый этаж, а склонная к причудливым образам Мэг сочинила для него на такой случай одеяние, руководствуясь формулой, сохранившейся в архивах одного монастыря тринадцатого века. Указания сводились к следующему: «Из толстой черной шерсти возьми четыре равные части, каждая длиной в рост брата от затылка до пят, а шириною – дабы возложенная ему на плечи, достигала от одного его локтя до другого. Первая часть да покроет левую половину его груди, вторая же правую, третья же да прикроет его сзади. Затем четвертая да будет сложена втрое и из сих трех одна часть будет для левой руки, другая для правой, третья же и последняя да покроет главу. И так да облачится, двумя же локтями вервия да препояшется…»

Вервие Эйврил отверг из-за некоторой его нарочитости, заменив оное шнуром от пижамы, однако простое и теплое одеяние пришлось ему по вкусу, и его домашние уже успели привыкнуть к зрелищу, когда закутанная в черную рясу фигура спускается по холодным лестничным маршам. Однако незадачливый сержант Пайкот, которого никто не догадался предупредить, чуть не умер от неожиданности, когда, услышав шаги за спиной и оглянувшись, увидел «черного монаха» у самого подножия лестницы. Каноник нес в руке чашку с молоком. Он был более всего озабочен тем, чтобы Дот не огорчилась утром, найдя свое снадобье нетронутым, и уже собрался, сгорая от стыда, его вылить. Но то, как страшно вздрогнул Пайкот при виде его, поразило каноника как явное свидетельство нервного перенапряжения, и он с облегчением протянул усталому полисмену свое успокоительное, радуясь, что оно хоть кому-то пригодится.

Сержант терпеть не мог молочного, но у него не было и маковой росинки во рту с самого ленча, а впереди еще предстояла долгая и холодная ночь. Он с благодарностью принял заботу пожилого джентльмена. Настроившись на неприятный вкус предложенного напитка, он ему и не удивился, и выпил все до капли, не подозревая, что мисс Уорбертон развела в молоке две снотворные таблетки барбитурата, из тех, что ей выписал доктор, когда она последний раз лежала с инфлюэнцей. От одной такой таблетки она сама спала как убитая, но положила две, потому что в самом деле хотела, чтобы Хьюберт выспался как следует. Когда Эйврил вернулся из ванной. Пайкот уже мирно дремал на своем посту.

Уже поднявшись к себе и совершенно не представляя, что он наделал, Эйврил все расхаживал из угла в угол и ждал, сам не зная чего. Он вспомнил это состояние. Такое бывало с ним крайне редко, вероятно, всего четыре или пять раз за всю жизнь, и всегда предваряло некое событие, в котором он оказывался призван сыграть решающую, хотя и необычную для себя роль. Главным признаком этого было ощущение абсолютного внутреннего спокойствия.

В какое-то мгновение он почувствовал это совершенно явственно и понял, что не имеет ни сущности, ни воли, ни долга, кроме долга покорности повелению. Он явственно ощутил великое течение жизни, вселенской жизни, несущей его вперед. Он чувствовал его и над, и под собою, набирающее скорость, мчащее все быстрее и быстрее к неведомым порогам. Он казалось, видел эти темные воды и слышал их рокот. Но сам оставался очень тихим, очень маленьким, но чутким и готовым выполнить собственное предназначение, опасаясь лишь одного – пропустить сроки. Что самое странное – он не чувствовал страха. Этому единственному он научился на собственном опыте. Вместе с опасностью приходит и отвага.

Мгновенное озарение прошло, и он снова стал просто взволнованным пожилым человеком, собирающимся спать. Часы на полке показывали десять минут второго. В доме стояла тишина, а единственным звуком, доносящимся снаружи, был далекий лязг перецепляемых железнодорожных составов на вокзале.

Он снял с постели плед, обратив внимание на бугорок, под которым пряталась глиняная бутыль с горячей водой, а потом, уже выключив свет, на ощупь отправился к окну, чтобы раздвинуть шторы. Окно выходило на каменную лестницу между домом и церковью, а поскольку его проем находился на уровне одной из ступенек, его еще при строительстве забрали снаружи изящной кованой решеткой. Эйврил всегда раздвигал на ночь шторы, он любил, чтобы по утрам его будило солнце, и всегда сперва выключал свет – привычка военных дет, с которой он так и не расстался.

Он с удовольствием посмотрел на серый световой квадрат в тигровую полоску решетки. Теперь ему уже не верилось, что туман наконец рассеется. Он всматривался, пытаясь разглядеть звезды в знакомом треугольнике неба над церковной стеной, ограниченном стрельчатым оконным сводом, но ни одной не увидел. Зато впервые за много дней удалось разглядеть самый треугольник, тоже темно-серый, но чуть светлее, чем стена. Краем глаза он уловил, как нечто промелькнуло и исчезло, и когда он всмотрелся повнимательнее, его уже не было видно. Однако каноник уже понял, что это такое, и у него защемило сердце от предчувствия.

Он заметил, как отблеск света, мгновенный, словно взмах крыла зимородка и такой же пронзительно-голубой, скользнул по серой стене высоко вверху. Свет, вероятно, луч фонарика, шел изнутри церкви и окрасился в лазурный цвет одежды святого, застывшего в бесконечной своей молитве на витраже восточного окна. Эйврил оцепенел.

Теперь, когда обозначилось направление течения, когда стали видны подводные камни, и его собственное реальное положение предстало перед ним во всей своей ясности – теперь пришло знание, словно кто-то ему сообщил то, что, как выразились бы те же психологи, хранилось лишь в подсознании.

К примеру, он знал, что когда миссис Кэш показывала сержанту Пайкоту свой дом, она, скорее всего, показала ему и маленький задний дворик, куда выходила дверь угольного сарая. И маловероятно, что даже дотошный сержант открывал эту дверь почти в самой стене фундамента храма, за которой, на первый взгляд, может уместиться лишь очень тесное пространство. А если сержант и открывал ее, то вряд ли заглядывал за небольшую угольную кучу и вряд ли заметил позади нее другую, массивную дверь.

Двадцать шесть лег назад дал он разрешение миссис Кэш устроить угольный сарай возле запасного входа в крипт. Самый вход был сделан для удобства прежнего церковного сторожа, жившего в том домике в лучшие времена, а дверь находилась в толще стены. Как лендлорд Эйврил заплатил за переделку из своего кармана, но поставил условие, что прежняя дверь будет заперта, а ключ отдан Тэлизмену.

И лишь теперь до него дошло, что распоряжение это так никогда и не было выполнено. В свете внезапно пришедшего знания всех и вся он в этом уже и не сомневался. Путь оставался открыт, и крипт, давно уже не использовавшийся по прямому назначению, оставался доступным для миссис Кэш, которая могла входить туда и распоряжаться им по своему усмотрению.

Он понял, где могли скрываться те, кого безуспешно разыскивает Люк. Они, по-видимому, подобрались к этой двери изнутри церкви, входя туда не с хорошо просматривающейся площади, а сзади, с оживленной улицы через дверь, ведущую в ризницу. Здание, когда не было службы, обычно запиралось, но в перекрытии над этой маленькой дверцей отошел камень, и под ним этот недотепа Тэлизмен держал ключ едва ли не с окончания Первой Мировой.

И стало быть, человек, называющий себя Хэйвоком, знал про ключ, а изнутри уже ничего не стоило найти вход в крипт.

Стоя один во мраке, каноник осознавал, что Люк бы ни за что не поверил, пойди он, Эйврил, сейчас к нему и сообщи, что все факты, имеющие отношение к делу, никогда прежде не соединялись вместе в его сознании. Однако это было так. До самого последнего момента у него и мысли не мелькнуло, что хоть один из них имеет какую-нибудь связь с другим. Редко когда он оказывался таким тупицей.

К этой своей глупости Эйврил отнесся как к тайне, смысл которой будет ему открыт впоследствии. В своем странном спокойствии он воспринимал собственную беспрецедентную интеллектуальную несостоятельность как малую часть чего-то более важного и значительного. Он ждал – и вдруг обнаружил, что уже понимает причину своего утреннего визита к миссис Кэш. Ну разумеется – чтобы дать понять ей, а через нее и человеку, за ней стоящему, что письма Мартина в доме нет, и что ему, Эйврилу, известно, где оно.

Старый священник понимал, где этот мальчик будет искать письмо теперь. Несомненно он сейчас там, копается в его старенькой черной папке, которую каноник хранил под аналоем кафедры. И, должно быть, в эти недолгие часы чувствует там себя в полной безопасности, но фонарик выдал его.

Внезапно логика отступила, как то и дело отступала весь этот вечер, и Эйврил поднял голову – посмотреть, посмотреть, куда несет его поток, и увидел то, что вот-вот сделает.

– Нет, – произнес он вслух. – Нет, это безумие.

И в тот же самый миг почувствовал, что это – повеление, и понял, что подчинится. Вся его человеческая слабость, вся казуистика и весь здравый смысл тотчас же восстали, дабы предать его и отвратить от исполнения долга.

Это вылилось в спор между двумя Эйврилами, происходивший в любезных выражениях, но яростно, – так спорят братья-старики, много лет прожившие бок о бок.

– Дружище, – резонно возражал мудрый прелат, – это как раз тот случай, когда ни одному человеческому существу не должно вмешиваться. Если ты спустишься туда и попытаешься поговорить с этим злополучным мальчишкой, ночью, один на один, он тебя зарежет, как зарезал до этого четверых, и с твоей стороны это будет самоубийство, а с его – убийство. Хорошо, смерти ты не очень-то боишься, но если ты умрешь, то кто от этого пострадает? Самые любимые – Мэг, Сэм со своей миссис. Им придется искать себе новый дом, потому что никакой другой священник не станет их у себя терпеть. Уильям и несчастная Мэри Тэлизмен, и Эмили, – кто им даст приют? Дот. Милая Дот. Ее жизнь потеряет всякий смысл. А своей печальной и самонадеянной душе, что хорошего сделаешь ты ей?

– Не знаю, – отвечал внутренний Эйврил, которого становилось все меньше, у которого не оставалось ни логики, ни сущности, одна покорность. – Я знаю только одно: обстоятельства так сложились, что выбора у меня нет.

– Слушай, – сказал тогда более практичный собеседник, – ну позвони этому мальчику, Люку. И прямо сейчас. Скажи ему все, что знаешь, поручи свою душу Всевышнему и ложись спать. Если тебе хочется поговорить еще и с тем, другим мальчиком, ты сможешь это сделать, когда он будет в тюрьме. Так ты защитишь и его, и себя. Кто ты такой, чтобы вводить его в столь чудовищное искушение?

– Опять-таки – не знаю, – отвечал Эйврил истинный, – я не просил, но будь мой путь таков, как ты говоришь, я бы знал то, что знаю теперь, еще тогда, во время разговора с Люком!

В этом пункте чувство юмора, вечное его наказание, принялось веселиться.

– Вот ты тут стоишь, беседуешь, как Ланселот Гоб-бо со своим другом, – заметило оно. – Не валяй дурака, Эйврил, позвони Люку!

– Я позвоню ему, когда вернусь!

– Ты не вернешься, – возразил здравый смысл. – Чего ради ему тебя щадить, одного тебя из всех? Он ненавидел тебя и боялся, еще ребенком, несмотря на все, что ты для него сделал. Так с чего бы ему слушать тебя теперь? Тебя-то он услышит последним из всех. Помнишь, как ты застал его в храме за профанацией литургии, и, когда, понаблюдав за ним и поняв, что это не невинная шалость, а осознанное святотатство, разложил его на колене? Этот мальчик от лукавого. Он был от лукавого еще младенцем. Отвратись от него, пока можешь. В этой комнате имеется телефон ради твоего спасения, воспользуйся. Тебе даже не надо вспоминать номер. Набирай полицию и настаивай, чтобы соединили с Люком.

Поскольку он все еще стоял в нерешительности, рассудок пошел на хитрость.

– По крайней мере, прими разумные меры предосторожности, – посоветовал он. – Дозвонись до Люка и скажи, что встретишься с ним в церкви через полчаса. Он может прибыть и раньше, но тут уж твоей вины не будет. Остальное предоставь Провидению, только позвони.

В темноте Эйврил побрел к телефону. Это была отводная трубка от основного аппарата в холле, сделанная в войну для предупреждения о воздушной тревоге. Расстроенный каноник уныло снял трубку.

Полная тишина в ней его успокоила. Разумеется, он оказался единственным во всем доме, кому Сэм забыл сообщить о своем усовершенствовании, и не мог знать, что внизу вся система работает.

Тишину в трубке он воспринял как знак. Набрал номер, но, так и не услышав гудков, он вздохнул и повесил трубку.

– Вот видишь, – сказал он самому себе. – Я был абсолютно прав. Я так и думал.

Он тихонько вышел из комнаты и пошел по коридору.

Храп Пайкота разносился по всему холлу, и каноник постарался выйти как можно тише, чтобы не разбудить усталого человека. Туман быстро рассеивался, и он уже смог различить тюльпанное дерево на площади. И никого. Как раз в этот момент дежурный детектив вошел в кухню, чтобы связаться со своим напарником на противоположной стороне площади, и таким образом впервые за всю ночь путь был открыт.

Не подозревавший ни о чем таком Эйврил миновал, как дитя, все ловушки и капканы, выбрался по лестнице на улицу и, пройдя вдоль высокой ограды к воротам, перешел мощеный двор, ни разу не споткнувшись в абсолютном мраке, и направился к двери в ризницу.

Она оказалась незаперта и беззвучно повернулась на свежесмазанных петлях, впустив его во внутренний мрак, каноника бил озноб и сердце колотилось в груди, хотя в глубине души ему было по-прежнему очень покойно и светло.

Его длинное одеяние зашуршало по деревянной обшивке стен ризницы, он толкнул внутреннюю дверцу и вступил в туманный сумрак огромного здания, сладко пахнущий цветами и книгами, и помедлил, оглядываясь в темноту.

– Джонни Кэш, – сказал он точно таким же голосом, что и тогда, много лет назад, – выходи!