Текст книги "Белый флаг над Кефаллинией"

Автор книги: Марчелло Вентури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

4

– Господин генерал, – начал подполковник Ганс Барге, – на острове Кефаллиния сложилось нетерпимое положение. Вы дважды отказались принять наше предложение о сдаче оружия. Ради спасения жизни своих солдат я буду вынужден принять соответствующие меры предосторожности.

– Я дорожу жизнью ваших солдат не менее, чем жизнью своих, – ответил генерал.

– Значит, необходимо немедленно договориться. Я ждать больше не могу, – заявил подполковник.

Генерал возразил:

– Уверяю вас, что я вовсе не намерен подвергать какой-либо опасности жизнь ваших или моих солдат, господин подполковник. Но после того, что произошло на острове Святой Мавры, у моих солдат и офицеров есть все основания питать некоторые опасения.

– Насколько я понимаю, – проговорил подполковник, – вы не доверяете нашим обещаниям.

– Вот именно, – бросил в ответ генерал. – И вас это удивляет?

Подполковник улыбнулся.

– Да, – отпарировал он, – ведь перемирие с англо-американцами подписала Италия, а не Германия.

– Перемирие было подписано потому, что война проиграна.

– Проиграна для вас, господин генерал.

– Проиграна, – повторил генерал, как бы говоря сам с собой. – И продолжать военные действия было бы безумием. С вашей стороны это тоже безумие.

Подполковник посмотрел в окно. С площади доносился гомон голосов, слышались шаги патрулей, крики солдат.

– Ваши солдаты очень возбуждены, – заметил подполковник. Надеюсь, господин генерал, что вы сумеете удержать их под своим контролем и не допустите никаких эксцессов. Если сведения, которыми я располагаю, достоверны, то среди ваших солдат царят настроения, опасные для германского гарнизона.

– Мои солдаты хотят вернуться домой, – сказал генерал.

– А мы хотим предоставить им эту возможность, – ответил в тон подполковник. – Мы не возражаем против того, чтобы они отправлялись домой.

– Мы хотим вернуться в Италию, захватив все свое оружие, а не безоружными, – продолжал генерал.

Подполковник не понял:

– Как вы сказали? – переспросил он.

– Дивизия оставит Кефаллинию в распоряжение немцев, если нам разрешат сохранить все наше вооружение, – заявил генерал.

– Хорошо, я доложу своему правительству, – отчеканил подполковник Ганс Барге. И не сказав больше ни слова, не дожидаясь, что скажет генерал, вышел.

Глава тринадцатая

1

Поджидая фотографа, я озирался вокруг. От выпитого узо шумело в голове, и мне вдруг показалось, что вся Кефаллиния накренилась влево, наподобие севшего на мель парохода, и вот-вот соскользнет со всеми своими улицами и домами в залив. Потом мне почудилось, что остров накренился в другую сторону и что сейчас вся площадь, вместе с выстроившимися вдоль тротуаров стандартными домами, со столами и стульями кафе Николино, опрокинется через гребень холма, возвышавшегося рядом со мной.

Одурманенный выпитым узо, я видел Кефаллинию без прикрас. Вернее, не столько видел, сколько ощущал физически. Ведь этот остров – не такой, как все, не просто клочок земли, покрытый известняком. Здесь почва так же, как этот призрачный воздух, напоена смертью. Здесь, у меня под ногами, передо мной, на обрубленном четырехугольнике площади, и там, дальше, на развороченных дорогах, в лесу, на полях, земля химически соединилась со смертью. Я ощущал это через подметки ботинок.

Сквозь винные пары передо мной вырисовывался остров-мученик; я не столько видел его, сколько чувствовал всем своим существом. Это обступавшее со всех сторон море, эти размытые краски, эти грани, определенные природой: четкие линии, отделяющие скалу от моря, лес от виноградника, развалины от деревянных шведских коттеджей. Хотелось вскочить и бежать. Но куда? Ведь парома не будет до вечера.

К тому же возвращался Паскуале Лачерба. Он шел, прихрамывая, через накренившуюся площадь, но почему-то держался на ногах и не падал.

2

«Как убежишь, если вокруг – вода и небо без конца, без края?»

Ответ подсказали долгие дни и часы колебаний: ночь в Ликсури, беспрерывное гудение «юнкерсов», предательство командования армией, телефонограммы и нерешительность генерала. Ощущение безвыходности, не покидавшее, несмотря на, казалось бы, безграничный морской простор, ощущение, что пружина вот-вот сработает (и если чья-нибудь рука ее не остановит, то ловушка захлопнется), внезапно прошло. Ответ пришел с моря.

Капитан решил: нельзя, чтобы ловушка захлопнулась, – надо остановить баржи.

Освещенные лучами заходящего солнца, у входа в залив появились три понтонные баржи с вооружением и солдатами. Поначалу их можно было принять за остатки затонувшего судна, плавающие без руля и без ветрил с мертвым грузом на борту. В действительности баржи везли подкрепление для подполковника Ганса Барге: отборные войска и танки.

Альдо Пульизи ясно их видел. Он навел бинокль, и перед ним возникли низко надвинутые на лоб каски, скрывающие лица. Он рассмотрел ощетинившиеся черным железным частоколом дула винтовок, позади молчаливо сидящих солдат – громады танков.

Баржи мерно покачивались на слабой волне. Зарево заката озаряло всю бухту, освещало группы домиков на холмах и выжженные летним зноем сосновые леса, пламенело в стеклах окон Аргостолиона и Ликсури. Сейчас баржи стоят у самой линии горизонта, там, где, по слухам, клокочет подводный вулкан, но не успеешь оглянуться, как они окажутся рядом.

«Ведь вот, – подумал Альдо Пульизи, – горит себе да горит вулкан подводного кряжа под днищами трех барж, под ногами немецких солдат…»

И решил, что западню надо уничтожить. Горизонт наступал, смыкался вокруг Кефаллинии, и отсюда, с холма за Аргостолионом, с новой позиции своей батареи он мог сделать это одним взмахом руки. Надо, чтобы путь к горизонту оставался открытым, иначе не будет ни неба, ни воздуха, и дивизия очутится во мраке ночи.

Капитан отдал приказ взять баржи на прицел. Он мог бы этого и не делать: люди уже стояли на своих местах у орудий и тоже смотрели в море, смотрели, потрясенные и завороженные, словно перед ними предстала сама смерть. Они поняли, что баржи надо остановить и что сегодня, тринадцатого, после стольких дней томительного ожидания, это предстоит сделать именно им.

Альдо Пульизи уточнил данные для стрельбы и, снова наводя бинокль на немецкие каски, на покачивавшийся на воде частокол винтовок и стену танков, почувствовал радостное возбуждение: еще несколько секунд, и он начнет действовать вопреки приказам «Супергреции» и командования армии, выведет дивизию из оцепенения, подтолкнет замешкавшуюся руку генерала. И безотчетно предвкусил удовольствие от этого акта неповиновения, оттого что он, винтик военной машины, ступенька иерархической лестницы, наконец вкусит радость самостоятельности, вновь обретет свое «я».

Он скомандовал «огонь!» и вместе с радостным ощущением бунта и непривычным сознанием свободы почувствовал тревогу, страх перед неведомым: ведь он пошел против всей системы и ее законов.

Море у Аргостолиона покрылось белыми дымными облачками пены; однообразный ритм волн нарушился – вода забурлила. Баржи вздыбились, потом плашмя плюхнулись на воду, нырнули в образовавшиеся воронки, снова выплыли на поверхность. Неподвижно темневшие безмолвные фигуры с криком забегали от одного борта к другому.

Капитан прислушался к стрельбе своей батареи, и закат засиял новым светом. Ему показалось, что вместе с докрасна раскаленными пушками стреляет и он сам, стреляет, чтобы защитить кого-то, кто стоит за его спиной и давно просит отомстить за поруганную честь. Стреляет, чтобы отомстить за грустные глаза Катерины, за всех тех несчастных, одетых в черное, женщин, которые встречались ему на его победном пути. Чтобы отомстить и за своих женщин тоже, – за Амалию, за жен своих солдат, за всех солдатских жен, которых встречали на своем пути другие солдаты, солдаты армий, наводнивших Италию.

Ему казалось, что он стреляет во всех, кто носит военную форму, стреляет в Карла.

Баржи затонули, вода закипела, забурлила… Они исчезли почти незаметно для глаза, ушли под воду вместе с частоколом штыков. На поверхности взбудораженного моря плавали обломки, мелькали непокрытые головы, руки, судорожно цеплявшиеся за щепки.

Пушки умолкли, стрельба прекратилась. Когда все стихло, стали слышны крики о помощи: это кричали немецкие солдаты.

Капитан смотрел вдаль; горизонт снова очистился – его больше не заслоняли ни винтовки, ни танки. Море постепенно успокаивалось, принимало свой обычный вид. Бешеные, свирепые искорки, сверкавшие за минуту до этого в глазах артиллеристов, тоже погасли; солдаты застыли возле орудий. По-прежнему струился свет умиравшего дня.

«Что сейчас будет?» – подумал капитан.

Солнце клонилось к закату; орудия, на которых играли зеленые отсветы сосен, еще дымились. Неужели с тех пор, как он проснулся в мягкой кровати Катерины и принял командование батареей, прошло всего несколько часов?

Все смешалось, обычный порядок нарушен. Кефаллиния, весь мир стали неузнаваемы, точно вывернутая наизнанку перчатка. Но горизонт чист, значит, он таит прежние возможности: путь открыт. «А это самое главное», – сказал себе капитан.

От Ликсури отошли два сторожевых катера. Немецкие вымпелы затрепетали на ветру. Катера помчались туда, где среди щепок и остатков пены выныривали головы солдат. Из-за холма, в сторону Аргостолиона, вылетел гидросамолет. Когда он долетел до середины залива, танки, укрытые в эвкалиптовой аллее, как по команде, разом открыли огонь. Грохот выстрелов пронесся меж деревьев, ворвался на площадь Валианос, глухим эхом прокатился по улицам, отдался между фасадами домов.

Альдо Пульизи и его артиллеристы следили за первыми нерешительными действиями танков: машины выезжали из аллеи, чтобы встать поближе к площади. Ветви эвкалиптов, которыми они были замаскированы, сползали с них, точно изношенная одежда. Пушки вращающихся башен стреляли прямой наводкой.

Капитан обернулся, чтобы отдать артиллеристам следующий приказ, но те уже сами заняли свои места и наводили орудия на ползущие танки. Он даже не успел скомандовать «пли!». Его опередили. Между танками черным пламенем взметнулась земля. Тогда «тигры» поспешно поползли назад, на прежнее место, укрылись за деревьями. Только пушки стали бить яростнее прежнего. Немецкие танкисты не ожидали, что итальянцы поведут себя подобным образом. Наверное, не веря своим глазам, прильнули к амбразурам…

Завязалась перестрелка и на улицах города: пехотные подразделения поспешили на площадь Валианос и открыли ответный огонь. Потрескивали винтовочные выстрелы, стрекотали автоматы, слышались сухие короткие удары – будто били в консервную банку: это стреляли легкие танки.

Капитан Альдо Пульизи перевел бинокль на позолоченные солнцем крыши Аргостолиона, но ничего, кроме крыш и стен, рассмотреть не смог. Увидеть итальянскую дивизию в этой паутине улиц было невозможно. «Вот, – подумал он, – стоило мне поднять руку – подать знак, уничтожить западню, как все пришло в движение: дивизия ответила на мой призыв».

Гидросамолета он не заметил. А тот, перелетев через залив, кружил над городом. Капитан понял, в чем дело, только тогда, когда над одной из крыш взметнулись языки пламени и поползли черные клубы дыма; крыша рухнула, точно какая-то скрытая внутри таинственная сила толкнула ее снизу вверх; теперь вместо крыши над освещенным последними лучами угасающего дня домом зияла пустота.

Потом вдоль геометрически точной линии полета так же плавно распахнулись крыши других домов: зазияли под открытым небом разноцветные, словно игрушечные, комнаты.

Откуда-то с разных сторон острова начали стрелять зенитные пулеметы. Вокруг гидросамолета появились небольшие черные облачка, но он легко и быстро оставил их позади и скрылся за горой.

Внезапно танки, стоявшие возле площади Валианос, прекратили огонь. По аргостолионскому мосту вдоль берега моря шел броневик, и над крышей его кабины развевался белый флаг. Батарея сразу замолкла; прекратилась перестрелка и на улицах города. Только высоко в небе долго не таяли легкие черные облачка.

«Неужели немцы сдаются?» – недоумевал Альдо Пульизи. Артиллеристы, стоя около орудий, тоже смотрели вниз на белый флаг, трепетавший на ветру, всё ближе и ближе к Аргостолиону. В их глазах застыл тот же вопрос. Что бы могло значить это белое видение над серой крышей броневика? Вот оно промелькнуло вдоль края моста, отразившись в темной воде залива, исчезло среди домов на окраине Аргостолиона и устремилось к центру.

Неужели немцы сдаются? Ни капитан, ни солдаты не могли этому поверить. Но после того, как они сделали несколько выстрелов из орудий, к ним пришло какое-то удивительное спокойствие. Им казалось, что теперь, когда они проявили самостоятельность, они готовы встретить любую опасность и ничто им не грозит – они победят. Они вдруг почувствовали себя настоящими солдатами, чего раньше, например, в горах Албании или в деревнях Греции, с ними никогда не бывало. Они поняли, что немцев тоже можно остановить, потому что в сущности немцы – такие же люди из плоти и крови, как и все. (А поскольку их тоже ждет неминуемое поражение, то, значит, им также плохо, как и итальянцам.) Они сами вместе со своим капитаном по своей инициативе открыли огонь по баржам, и им показалось, что в огне их батареи сгинули все унижения, которых они натерпелись со дня перемирия, а вместе с ними – мука ожидания, усугубляемая ощущением, что где-то за твоей спиной совершается предательство. А может быть, и кое-что еще, что коренилось глубже и началось еще раньше…

Вот пройдет несколько минут и броневик с парламентерами появится на площади Валианос.

Оказывается, стоило сделать несколько орудийных залпов, потопить баржи и преградить путь танкам, чтоб подполковник сообразил, каково реальное положение вещей.

«Неужели это действительно так?» – мучительно размышлял Альдо Пульизи.

Солдаты смотрели вниз, щурясь от яркого солнца, от напряжения скривив гримасой рот, не зная, верить ли собственным глазам. Хотелось кричать, петь песни (про любовь, а не про войну), прыгать по пушкам, плясать на снарядах, бросать вверх каски. Они уселись среди орудий и лежащих штабелями снарядов, поглядывая то на город, то на море. Закурили, зажав тоненькие сигареты в почерневших от копоти неуклюжих пальцах. Говорили вполголоса, словно стеснялись друг друга.

Солнце скрылось за горизонтом. Облака дыма над разбомбленными домами рассеялись, растаяли в вышине. Немецкие сторожевые катера, подобрав тонувших солдат, направились на запад, к Ликсури. Над Ликсури появилась эскадрилья транспортных самолетов – «юнкерсов». Они шли безукоризненно ровным строем, напоминающим острие копья, освещенные лучами закатившегося солнца, и в сумерках их можно было принять за чудовищных механических птиц, выкрашенных в розовый цвет.

Солдаты перевели взгляд вверх: черные кресты на кабинах летчиков вырисовывались все отчетливее и отчетливее. А когда кресты стали видны полностью, то стальные птицы казались летучей погребальной процессией. И тогда капитану и артиллеристам, которые следили, задрав голову, за полетом «юнкерсов», почудилось, что темные кресты, намалеванные на кабинах и на крыльях немецких самолетов, это и есть ответ на их вопрос – крушение всех надежд.

– Синьор капитан, им опять дали подкрепление, – сказал кто-то. В голосе звучала тоска. Недавний почти детский восторг от одержанной победы угас.

Зазвонил телефон: капитана Альдо Пульизи вызывали в штаб.

– Немцы сдались? – спросил он в трубку. Человек на другом конце провода разразился проклятиями.

– Сдались? Черта с два! Просят временно прекратить военные действия.

Альдо Пульизи положил трубку. Он вдруг почувствовал сильную усталость.

Было и без того душно, а вокруг тесным кольцом сгрудились офицеры и солдаты. «Ну что, сдались?» – спрашивали они. Спрашивали, не произнося ни слова. И точно так же, молча, он им ответил: «Нет».

Капитан присел на стоявший рядом ящик, провел ладонью по щекам. Обнаружил, что оброс: не брился несколько дней. Его уход из уютной комнаты Катерины в то утро был похож на бегство. Рубашка и майка грязные. Весь пропах потом, маслом, бензином, железом. И. как откровение, в голове промелькнуло: это и есть запах войны.

Он попросил Джераче приготовить воду, мыло, бритвенный прибор, принести чистую рубашку и смену белья.

– Пойду на свидание, – объяснил капитан.

– С кралей? – подхватил шутку Джераче. Но глаза его смотрели тускло, говорить не хотелось.

Поднявшись с ящика, капитан снова увидел на мосту броневик: он ехал из города уже без белого флага и сливался с первыми ночными тенями. Исчезли куда-то и сторожевые катера. Глубокая тишина воцарилась на море и в горах, на равнине, в раненом городе и на батарее. Бреясь, капитан прислушивался к ней как завороженный, потом протер обветренное лицо кремом и внимательно посмотрелся в зеркальце. «Да, это я, я все еще на Кефаллинии, – сказал он себе. – За плечами у меня – прошлое; дома ждут жена и сын, а в домике по дороге к Святому Феодору – Катерина. Я – офицер регулярной армии, самовольным приказом стрелять по немцам нарушивший установленную дисциплину, грубо попрал всю систему субординации».

«Уж не угодил ли я случайно, сам того не желая, в герои? – подумал он, внимательно всматриваясь в свое изображение. – Ничего подобного: просто выполнил приказ законного правительства, – вот и все».

И хотя нервный подъем прошел, он оставался спокоен. Завтра, когда он предстанет перед военно-полевым судом, этот довод прозвучит достаточно веско.

3

Карл Риттер следил за происходившим с холмов Ликсури. Он стоял у телефона и терпеливо ждал, когда коммутатор механизированного города из стали и огня, расположившегося за его спиной, вокруг него, впереди него, скажет ему, что он должен делать.

Но приказа наступать он так и не получил: было велено не трогаться с места и ждать.

Он подчинился, продолжал наблюдать за происходящим. Видел, как затонули баржи, как гидросамолет бомбил город, как стреляли танки.

Он внимательно следил за ходом событий, но никак не мог взять в толк, что же все-таки происходит. Не мог понять, как могли итальянцы пасть так низко, докатиться до такого подлого предательства. И, главное, не понимал, как они сами не видят, что роют себе могилу.

Глава четырнадцатая

1

Ночь полностью вступала в свои права.

Договор с немцами о временном прекращении огня был подписан, офицерам разрешили разойтись.

Не слышно было ни треска автоматных очередей, ни грохота мортир, ни рокота «юнкерсов»; на дорогах и в полях не скрежетали гусеницы танков, не гудели грузовики: воцарился покой – новый, непривычный. Остров Кефаллиния спал спокойным сном своих средиземноморских ночей.

Можно было уловить, как он дышит. Его дыхание доносилось с моря и с гор, витало над итальянскими и немецкими палатками, уносило последние отголоски разговоров в итальянском штабе, последние приказы. Унесло, вместе с пылью, и трехцветные флажки, сорванные в тот день с генеральского автомобиля рукой солдата, злобно выкрикнувшего: «Предатель!».

Ночь прогоняла запах бензина и паленой резины, пороховой дым и тяжелый дух гнилого, набухшего от соленой морской воды дерева трех понтонных барж.

В воздухе остался лишь острый запах жилья и зрелого винограда, знакомый запах ночей среди холмов и долин, между морем и виноградником, ночей, какие бывают под осень, когда небо становится глубже, звезды ярче, а на душе грустнее, оттого что ушло еще одно лето.

Капитан остановился у садовой калитки перед домом Париотисов. Он смотрел через шоссе, туда, где кончался берег и плотным, почти непроницаемым покрывалом расстилалось море, и испытывал такое же ощущение, как бывало в конце лета, во время загородных прогулок. Но здесь, на Кефаллинии, грусть не скрашивалась надеждой: он не увидит завтра крестьян, направляющихся к своим виноградникам на склонах холмов, не услышит запаха влажных бочек, припасенных в подвалах для нового урожая.

Здесь, среди поредевших виноградников, белеют площадки береговых и зенитных батарей, за деревьями притаились бронированные махины танков, а на полях и на лугах засели, выжидая, две армии.

Но особенно чужим было море: тоже предосеннее, оно не сулило никаких надежд на будущее – совсем мертвое, безмолвное и пустынное, без единого паруса, без дымка, без мачты.

Понтонных барж на нем больше не видно, это верно, но все пути отрезаны. Капитан вглядывался в море. Оно лежало мрачное под холодно мерцавшими звездами – уже не друг, а враг. Море замыкало Кефаллинию, точно огромная, неожиданно возникшая отвесная стена; всякая попытка бежать через нее немыслима. Оно держит их всех в плену на этом острове, приковало к узкой полоске скалистой земли, прижало спиной к горам. Никогда еще его безмолвное присутствие не таило в себе столько враждебности. Никогда еще теснота острова, его троп и лесов не ощущались так отчетливо, как сейчас.

Он остановился у садовой калитки перед домом Катерины Париотис, хотел вызвать ее в сад, посидеть с ней, поговорить. Но вдруг передумал. Ставни в ее комнате были прикрыты, сквозь щели едва пробивался слабый оранжевый свет – должно быть, от лампадки, горевшей под иконой. В доме стояла тишина, не слышалось ни шагов, ни голосов.

«О чем я буду с ней разговаривать?» – спрашивал он себя. Сегодня он не вынесет этого взгляда, так остро напоминающего взгляд Амалии (только еще более нежный, сострадательный), не сможет выговорить ни слова, хотя ему так много надо ей сказать. Если он будет просить у нее прощения, она опять его не поймет, как уже было не раз. Если заговорит о своем прошлом – о прошлом «завоевателей», она по-прежнему будет смотреть на него своими огромными влажными глазами и прощать.

А он нуждался сейчас не столько в ее сострадании, сколько в ее презрении и ненависти. Вот почему он не вошел в сад. Когда он уходил, у него было ощущение, будто он крадется на цыпочках, – покидает чужой мир, в который вторгся силой.

Он вернулся пешком в город. На пустынных улицах встречались лишь патрули, карабинеры и всадники. Жителей не было видно.

Звонкое цоканье конских подков – будто кто кидал в ночь искрящиеся куски железа – кружило по улицам.

На площади Валианос капитан остановился: было что-то бессмысленное в том, как, встречаясь на перекрестках и на площади, сновали взад-вперед патрули.

Он подошел к кафе Николино, – хотелось выпить рюмку настоящего узо, – но стеклянная дверь была заперта, а площадка на тротуаре, где обычно стояли столики, пустовала. Стало быть, Никола-малыш, плотно прикрыв окна верхнего этажа, тоже спит, а может, наблюдает в щелочку за патрулями.

Он оглянулся: за долгие месяцы гарнизонной жизни все вокруг стало таким привычным – и эта площадь Валианос с горсткой пальм под звездным небом, и кованые железные фонари прошлого века, и знакомый фасад здания штаба, и этот кусок тротуара, уставленный столиками, где они так часто пили и болтали (одни или с девицами синьоры Нины), глазели на прохожих и слушали дивизионный оркестр. Обычно бывало так: сначала – вечер в кафе, шутливый разговор, партия в бильярд; потом прогулка на мотоцикле вдоль берега моря: морские мельницы, подземный вулкан и, наконец, комната Катерины со старым комодом и облупившимся зеркалом…

Незаметно, понемногу, все это вошло в жизнь, стало неотъемлемой частью существования.

Он понял это только сейчас, накануне конца. «Станем ли мы, вернувшись к себе, скучать по Кефаллинии, как по родному дому? Не покажется ли нам второй родиной этот случайно обнаруженный средь моря, а потом покинутый остров?» – подумал он.

При мысли о возвращении в Италию он грустно улыбнулся: прежде надо свести счеты с морем и с солдатами подполковника Барге.

После вечерней стычки немцы засели у себя на позициях и молчат, точно их хватил удар. Но в действительности они начеку. Он чувствовал это даже сейчас. Чувствовал, что на него направлен полевой бинокль подполковника Ганса Барге и голубой сверкающий и равнодушный взгляд Карла, который наверняка следит за ним сверху, с холмов Ликсури, откуда недавно прогнали его, капитана Пульизи, и его артиллеристов.

Он зашагал по направлению к батарее; мысль о бинокле и о неотступном взгляде Карла приводила его в замешательство. Он старался выбросить ее из головы, убедить себя, что попросту смешно так остро на все реагировать.

Дойдя до деревянного мостика, он закурил и внимательно обвел взглядом склон Ликсурийского холма, но на горе было темно – ни пушек, ни огней. Под ногами журчал ручей, убегавший в сторону моря. Капитан облокотился о перила из обструганных бревен и вгляделся в сверкающие струйки воды, которые терялись из виду где-то по дороге к морю. Само море здесь, перед батареей, разгладилось, очистилось. От барж не осталось и следа. У капитана промелькнула мысль, что под этой гладкой водной поверхностью, наверное, остались немецкие солдаты, одетые в серо-зеленые мундиры, с автоматами на шее, и что сейчас они, словно резиновые куклы, широко расставив руки и ноги, медленно погружаются все ниже и ниже на дно, к вершинам подводных гор.

Это он их загнал туда, его береговые орудия. Эти нелепо шевелящиеся куклы – дело его рук.

Но никакого чувства удовлетворения от этого он не испытывал; наоборот, его не покидало тягостное чувство вины и физического отвращений, словно он разжевал какую-то мерзость.

С тех пор как на него надели военную форму, он впервые был почти уверен, что убил. При этой мысли его охватила щемящая тоска. Он отошел от перил.

«Надо двигаться, иначе можно задохнуться», – мелькнуло в голове. Он сознавал, что ему не быть ни героем, ни воином. Но теперь увидел, что не годится даже в командиры. Чем больше проходило часов, дней и ночей, чем больше происходило событий, тем лучше он понимал себя. Он был создан для скромной, бесцветной жизни обывателя, для прозябания в домашнем кругу, для бесславной карьеры гражданского инженера. Вот для чего он был рожден.

«Господа офицеры, нападение на немецкие баржи явилось с вашей стороны серьезной ошибкой».

«Господа офицеры, ведь находящиеся под вашим командованием солдаты готовы к бою, не так ли?»

Какой бессмыслицей казались сейчас эти слова, с которыми обратился к ним на совещании в штабе генерал!

Никогда он не сможет подавить в себе отвращение к этим утонувшим в море куклам. Впрочем, так же, как и его артиллеристы – простые парни, рожденные для того, чтобы обрабатывать виноградник или клочок земли. В эту минуту они наверняка тоже вглядываются в безмятежно спокойную гладь моря, с отвращением представляя себе, как погружаются на дно размокшие тела убитых ими людей, и тоже ловят в воздухе манящий запах родного дома. По-видимому, генерал знал обо всем этом, – потому-то он и созвал их на совещание.

Офицеры, молча заполнившие узкие коридоры, темные переходы и прокуренные комнатушки штаба, с удивлением обнаружили, что на совещание вызван весь младший и средний командный состав. «Чтобы потом всем вместе предстать перед военным трибуналом», – решил Альдо Пульизи.

– Вы полагаете, что, захватив инициативу, мы могли бы сладить с немцами? – спросил генерал. Голос его звучал откуда-то издалека, точно принадлежал другому человеку.

Альдо Пульизи пытался рассмотреть черты его лица, но в тени абажура они ускользали от его пристального взгляда, расплывались. Зато он хорошо видел его руки.

Они лежали на столе, в Центре светлого круга под лампой – неподвижные и такие белые, что казались почти прозрачными. Этот круг света в затененной комнате выделялся ярким пятном, и лежавшие в центре круга руки выглядели как восковые.

Офицеры ответили утвердительно. Тишина сменилась гулом голосов; приглушенный взволнованный гомон распространился по всем комнатам, по коридорам и переходам, до самого двора.

Руки генерала в светлом кругу под абажуром приподнялись, будто удивились такому ответу. Офицеры заговорили… Руки взметнулись, потом, неуверенные, снова легли на стол.

– Не обольщайте себя напрасными надеждами. Немецкая авиация нас бы уничтожила, – проговорил он. Но можно было подумать, будто говорят его руки.

Когда зазвучал хор протестующих голосов, руки напряглись, повернулись ладонями кверху. Потом, сжавшись в кулаки, ушли из светлого круга, отбрасываемого абажуром, и поднялись ко лбу генерала, куда-то вверх, в полутьму.

Капитан смотрел на них не отрываясь, будто на фокусника, выступающего на арене цирка. Он не слушал, что говорили его коллеги, и лишь машинально, про себя, твердил: «Слава богу, наконец-то поинтересовались и нашим мнением». Ему хотелось поблагодарить генерала, сказать ему: «Спасибо, синьор генерал!» – однако мысленно он не мог не отметить, что спрашивать мнение офицеров сейчас слишком поздно. Это следовало сделать несколько лет назад.

Руки вновь появились в светлом кругу под абажуром; сначала они нервно сплелись, но потом, по мере того как далекий голос генерала перечислял опасности, подстерегавшие дивизию в случае отказа принять условия почетного соглашения, постепенно разжались. Ведь в распоряжении дивизии не было даже истребителя. Не могла она рассчитывать и на поддержку Италии или «Супергреции»… Она может рассчитывать только на свои силы, которые в настоящий момент действительно превосходят силы немецкого гарнизона, но после неизбежного вмешательства немецкой авиации утратят свои преимущества.

– Повторится Святая Мавра! Святая Мавра! – закричали в ответ офицеры. Руки генерала приподнялись и, не покидая светлого круга, застыли в воздухе – они требовали тишины.

Руки сказали, что дивизия ни за что не покинет Кефаллинию без оружия. Она сдаст остров без боя лишь в случае, если подполковник Ганс Барге согласится оставить им все их вооружение, в том числе и личное оружие. Причем соглашение должно быть подкреплено гарантиями. «Подписать его должен сам Гитлер», – заявили в заключение руки.

Все молчали. Последние слова генерала не получили отклика – в штабе воцарилась тягостная тишина. Альдо Пульизи искал его глаза, затемненные абажуром. Ему казалось, что, сумей он перехватить его взгляд, он увидит в нем знакомую тоску, знакомый страх, или… призрак подполковника.

– Разъясните положение солдатам, – добавил генерал. И после некоторого колебания – видно, собирался сказать что-то еще, но передумал – с трудом поднялся с места, словно дивизия всем своим грузом легла на его плечи. Руки попали в полосу света и снова исчезли в тени. Он приблизился к офицерам – те расступились, чтобы дать ему дорогу. На какую-то секунду лицо его мелькнуло совсем рядом, но капитану и на этот раз не удалось зафиксировать его контуры. Оно казалось потухшим, отсутствующим; взгляд был обращен в никуда; генерала тревожили совсем иные мысли. Выходя из комнаты, он ответил на приветствия офицеров так рассеянно, словно уже забыл о их присутствии. Толпа сомкнулась позади него, точно вода за кормой корабля.