Текст книги "Метафизическое кабаре"

Автор книги: Мануэла Гретковска

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

*

*Секта неподвижных, именуемая также сектой иммобилиатов, возникла в конце семнадцатого века в приграничных районах Польши. Первоначально иммобилиатов называли православными евреями, поскольку на исповедуемую ими доктрину сильное влияние оказали православие и иудаизм. Раскол, происшедший в результате теологических разногласий, наступил, по-видимому, в 1687 году, и с этого времени можно говорить о трех направлениях секты. Наиболее экстатическое, послужившее позднее образцом для хасидов, провозглашает, что пришествие Мессии уже свершилось. Следует устроить брачный пир (чтобы он был достоин Господа, на него тратили все состояние) и ожидать индивидуального Богоявления. Пир, на котором ели лучшие блюда, молились и пили водку, длился неделю, затем праздник торжественно завершали, сжигая остатки пищи. Убрав столы, сектанты садились на порогах хат, ожидая Преображения – такого же, как на горе Табор. Поиски пищи или хотя бы прерывание ожидания лишними движениями считались отступничеством от веры в то, что Христос уже пришел и совершит Преображение. Подсчитано, что таким образом на порогах собственных хат умерло с голоду около тысячи двухсот неподвижных.

Представители другого, более приближенного к иудаизму, направления секты полагали, что Мессия еще не явился, но наверняка придет. Иммобилиатов этого направления наполняла беспокойством мысль, что Мессия может прийти слишком поздно. Их деятельность ограничивалась помощью иммобилиатам-экстатикам при продаже имущества и закупке продовольствия для пира. Потом они созерцали ожидающих экстатиков, их медленную смерть от голода. Это подтверждало их убеждение, что Мессия опаздывает.

Третье направление неподвижных, более всего заслуживающее это название из-за богатства теологической доктрины, снискало наибольшее число приверженцев. Принадлежащие к нему иммобилиаты, находясь под сильным влиянием православия и греческой философии, почерпнули из трудов Аристотеля убеждение о подчиненной роли движения. Творящая первопричина неподвижна, хотя и наделяет творимые существа движением. Следовательно, совершенствование является постепенным застыванием, пропорциональным занимаемому в иерархии живых существ месту. Отказ от всех потребностей ведет к святости, то есть к неподвижности. Сидящих на корточках или лежащих иммобилиатов обслуживали члены секты ниже рангом, посвятившие себя теологии и будничным заботам, требующим бесконечного количества богохульных движений. К иммобилиатам, кроме тысяч украинцев, белорусов, литовцев и поляков, принадлежало несколько сот евреев. Из этой группы позднее вышли франковцы – евреи, под предводительством Якова Франка принявшие католицизм. Опыт, приобретенный в секте иммобилиатов, склонил их к отказу от православия, признанного чересчур фаталистическим. Из семьи франковцев происходила Барбара Маевска, мать Адама Мицкевича. Наибольшее количество приверженцев иммобилиаты имели среди украинских крестьян. Исторические исследования показывают, что обвинение их в тупости и лени, якобы проистекающих из свойственной славянам склонности к безделью, несправедливо. Принужденные отрабатывать барщину, грязные, сидящие тупо уставившись в пространство на порогах хат, украинские крестьяне в действительности принадлежали к тайной секте неподвижных, преследуемой православием.

Секта иммобилиатов прекратила свое существование, когда один из ее теологов, прислуживавший глуховатым* неподвижным старцам, был послан в город Кшеменец с миссией отыскать в библиотеке Сапегов издание пятнадцатого века «Метафизики» Аристотеля, где содержалось неизвестное иммобилиатам приложение к книге Гамма. Шаря по пыльным полкам, молодой теолог наткнулся на «Imitatio» Фомы Кемпийского. Там он нашел утверждение, нанесшее последний удар доктрине неподвижных: «Становясь глупым для Христа, не двинусь, а неподвижного зло загребет».

*

*Глухие официанты, беззубые официантки – август в Париже. Все здоровые телом и духом разъехались. Невозможно по причине отпусков закрыть многомиллионный город, посещаемый толпами туристов. Поэтому их обслуживают щербатые проститутки и неизвестно из каких провинций вынутые довоенные maîtres de salle.

В Метафизическом кабаре, покинутом на время отпусков португальскими судомойками, не хватало чистых рюмок. После полуночи шампанское разливали в подставленные ладони, сжимающие в пальцах ради шика и прохлады кусочки льда. Когда под утро денег на шампанское не хватало, за столиками пили самодельное, полезное, бросая в бутылки с белым вином таблетки растворимого аспирина.

Мучимая похмельем, несмотря на несколько рюмок аспирина, Беба Мазеппо решила совершить доброе дело: пойти позавтракать к своей бабушке – девяностовосьмилетней старушенции, страдающей склерозом, болезнью Альцгеймера и вялотекущим скупердяйством.

Для компании Беба взяла с собой Вольфганга. У ворот обшарпанного дома Беба отряхнула Вольфгангу пиджак и, поплевав на его слегка спутанные волосы, пригладила их к красивой лепки черепу. На скрипучем лифте они поднялись на последний этаж. Беба, не отпуская кнопки звонка, заколотила в дверь.

– Зачем поднимать такой шум, – невыспавшийся Вольфганг плохо выносил раздражающий писк звонка и обивание политуры дверей подкованной туфелькой Бебы.

– Бабушка уже наверняка нас услышала, вон она шлепает из глубины квартиры, но если я перестану колотить в дверь – вот, пожалуйста, – Беба перестала звонить и пинать дверь, и медленное шарканье тапок по другую сторону затихло, – так у нее такой склероз, что она забудет, зачем шла. Каждый пинок, – Беба высоко задрала ногу, целясь в замок, – подводит ее к двери.

Скрипнул засов, и из щели высунулась трясущаяся головка любопытной старушки.

– Бабушка, это я, твоя внучка Беба.

– Беба… – обрадовалась старушка и широко раскрыла дверь, – уже неделю меня никто не навещал, – жаловалась она, впуская гостей.

– Склеротичка, а как врать – не забывает, – злилась Беба. – К ней каждый день ходят две тетки и уборщица.

Они уселись в гостиной на потертый плюшевый диван. Окна, завешенные портьерами, пропускали тонкие лучи света, исчезающие в щелях темного паркета.

– Это мой жених, Вольфганг Занзауэр, – указала Беба на студента.

– Очень приятно, – кивнула старуха, с ужасом глядя на Бебу.

– Я, бабушка, твоя внучка, – видя беспокойство старушки, крикнула Беба в ее сторону.

– Да-да, припоминаю, – облегченно вздохнула та. – Может, пирожных? – она достала из буфета обгрызенное печенье и посыпала им серебряный поднос. – Как ты себя чувствуешь, дитя мое? – нежно спросила она Бебу.

– Хорошо.

– У Эммы все в порядке? – справилась старушка.

– Мама умерла десять лет назад, – заорала Беба, перекрывая хруст печенья. – От рака груди, – прибавила она, видя недоверие бабушки. – Очень мучилась.

– Ах, так? – вежливо удивилась та. – Ромуальдо здоров?

– Дядя погиб за два года до мамы. Попал под машину. Я сварю кофе.

Беба вышла в кухню. Старушка беспокойно придвинулась к Вольфгангу.

– Вы знаете, это не моя внучка. Моя внученька хорошо воспитана и не стала бы огорчать меня ужасными историями о смерти Эммы и Ромуальдо. Моя Беба младше той женщины, что с вами пришла, и у нее длинная черная коса, а не какие-то красные лохмы.

Видя Бебу, входящую в гостиную с чашками на подносе, старушка резко отодвинулась от Вольфганга. Студент вынул блокнот и что-то быстро записал.

– Вы пришли списать показания счетчика, – обрадовалась старушка. – Он в прихожей.

Беба, воспользовавшись тем, что бабушка встала проводить Вольфганга к двери, быстро попрощалась.

– Ну, до свидания, дорогая бабушка, – поцеловав ее и подгоняя идущего впереди Вольфганга, она вышла из квартиры, не обращая внимания на бормотание старушки.

Лифт медленно полз с первого этажа, Беба в нетерпении потрясла решетку. Сбежала по широким, устланным черным ковром мраморным ступеням. Приостановилась на улице, озираясь в поисках ближайшего бара.

– Забудем о визите, ладно? Иногда меня с похмелья заносит ее навестить – угрызения совести. Наверное, лучше о бабушке забыть, как она обо всем забывает. Меньше тогда будет мучиться, вспоминая.

– Я написал в квартире вашей бабушки стихотворение, – Вольфганг вынул тетрадь, – «Не говорите моей любви, что она умерла».

– Прекрасно! – обрадовалась Беба. – Видите, там, на углу, есть бар. – Она ускорила шаг.

Ее остановила, как финишная лента, только стойка бара.

–  Whisky, please, добрый человек.

Бармен, заглядевшись на ослепительную, еще ночную, красоту Бебы, ее розовой парчи обтягивающее платье с декольте, наполнил стакан до краев. Его пробудило только стекающее по пальцам виски.

– «Не говорите моей любви, что она умерла», – снова продекламировал Вольфганг. – Вам нравится? Одна эта фраза говорит о миллионах брошенных, разочарованных, забытых любовников. Кто-то брошенный не хочет еще в этом признаться и, хоть остался один, жаждет, чтобы любовь жила на мгновение дольше.

– Что вы можете знать о любви, – фыркнула Беба, подкрепленная стаканом виски.

– Ничего. Поэтому я с вами, чтобы что-нибудь о ней узнать.

– От меня? – рассердилась артистка. – От меня ты ничего не узнаешь, мой молодой друг. Ни что такое любовь, ни тем более моего номера телефона*.

*

*– Она отказалась дать мне номер телефона, а своей бабушке представила как жениха. Что это значит, любит она меня или нет? – Вольфганг исповедовался по телефону Джонатану.

– Рассуждай логически. Она пошла к бабушке с тобой, потому что ты – единственный чувак в Кабаре, выглядящий нормально: милая мордаха, мальчишеская улыбка, короткая стрижка. У Гиги синяки под глазами и длинные волосы, я ношу кипу, у конферансье физиономия изуродована вечным изумлением. Остальные ребята – алкоголики, эротоманы, американцы, не говорящие по-французски. Беба не хотела пугать бабушку, и ей нужна была компания. Ты выглядел настолько классически, что старушка приняла тебя за инспектора. Успех. В следующий раз Беба опять возьмет тебя к бабушке, но тебя волнует не это, ты бы хотел отправиться с ней в постель.

– Не сразу в постель. Сначала я хотел бы, чтобы она меня искренне полюбила, хоть я не кенгуру и у меня всего один половой орган. Я даже посвятил Бебе стихотворение, вот послушай: «Пусть пол всего один у каждого созданья – того достаточно, чтоб пробудить желанья».

– Ну-ну. «Клитор иудаизма, оргазм христианства».

– Что?

– Название двухтомного религиозно-сексуального исследования о влиянии Старого и Нового Завета на мышление Фрейда в свете Захарии, то есть Каббалы.

– ???

– Там доказывается, что Фрейд ничего нового не выдумал. Ему везде виделся эротизм, каждый поступок он рассматривал в сексуальном контексте. Вожделение сына к матери и так далее. Все это есть в Каббале. В символической форме, разумеется. Фрейд отошел от веры и мучился по этому поводу комплексами. Вот у него и произошла проекция комплекса вины на сферу десакрализованного мира, то есть на психологию. Он сам стал раввином нового психоаналитического учения. Этот тип поведения называется сверхкомпенсацией.

В Каббале считается важным вернуться в состояние изначальной целостности. Соединить то, что разделено. Мужское с женским. Язык Каббалы эротичен, как в романах. Король должен воссоединиться с королевой. Королеву в зависимости от ритуала именуют матерью, сестрой, возлюбленной. Король-отец* должен воссоединиться с любимой дочерью, мать с сыном, и это не кровосмесительный эротизм, а эзотерика. Для Фрейда религия десакрализовалась, он сам себя изгнал из детского рая, в котором благодаря вере предков не было противоречий, страдания и чувства вины. Тоской по потерянному раю целостности он наделил истеричных пациентов. Там, где нет ритуала и обрядов, начинается истерия, то есть индивидуальный фольклор, создаваемый каждым из нас.

– Какое отношение все это имеет к Бебе?

– Если бы мы жили в нормальное время, две тысячи лет назад, например, Фрейд был бы набожным человеком, стремящимся воссоединиться со своей матерью-душой, Беба – жрицей Астарты, то есть храмовой проституткой, ты совершал бы с ней обряд, и тебе в голову бы не пришло влюбляться.

– Беба не проститутка, а девственница и артистка.

– А я что говорю? В храме искусства она оделяет зрителей своим божественным даром, то есть талантом. И относись к Бебе так, как она того заслуживает, держись от нее подальше, ты можешь ей навредить, склоняя к вульгарной обыденности. Беба талантлива, а ты своими амурами хочешь лишить ее святости призвания, подменить ее талант талантишком. Чти свою Бебу, никто тебе не запрещает, покупай цветы, шампанское, отдавай поклоны и аплодируй в кабаре. А с жениховским букетом стартуй в направлении другой барышни, которая Küche, Kinder, Kirche. Сам понимаешь, как у личности талантливой, то есть неполноценной, у тебя нет другого выхода.

– Но я люблю Бебу.

– Я слышу, уже десять минут слышу, а вот ты меня слышишь?

– Ну и что с того, что слышу, – волновался Вольфганг. – Ты меня все равно не понимаешь. Любовь, страх необъяснимы. Чувства возникли, когда мозг наших предков еще не был прикрыт корой, когда еще не было человеческого языка и мышления. Поэтому люди чувствуют вожделение, радость, печаль, иногда сами не зная, почему, ведь мы понимаем то, что можно высказать, объяснить, проанализировать, а когда возникли чувства, мы еще не умели говорить.

– Извини, я должен прерваться, меня зовут ужинать.

– Позвони мне потом.

– От вечера пятницы до вечера субботы я бездействую, мне нельзя даже набрать номер телефона. Шаббат, мой дорогой, заслуженный отдых, чего и тебе желаю. Увидимся завтра ближе к ночи в Кабаре.

*

*– Мой отец был портретным цирюльником на Сицилии. – Гиги потушил сигарету в бокале вина. Белый скрученный утопленник всплыл на поверхность красной взвеси, выдыхая последнюю струйку дыма. – Отец унаследовал профессию от деда, дед – от прадеда и так далее, параллельно поколениям славного рода князей де Салина, наследующих титул герцогов Калабрии, Палермо и Неаполя. Цирюльники из моего семейства подрезали кудри портретам князей де Салина. Хорошо выполненные портреты живут собственной жизнью. Как у покойников растут какое-то время ногти и волосы, так у талантливо изображенных князей де Салина выбивались из-под париков пряди, росли жесткие бороды, у княгинь – буйные кудри, бледные ногти. Это странное, почти невероятное явление можно объяснить жарким климатом Сицилии. Портреты, украшающие длинную картинную галерею замка Доннафугата, целый год находились на солнце. Переходя за отцом от картины к картине, я учился подшлифовывать княжеские прически, учился живописи. Я еще чувствую в пальцах разницу между переплетением тяжелых, жестких черных волос княгини Кончетты, умершей в семнадцатом веке, и тонкими мышиными прядками ее правнука Родриго, сына лорда Сассекса. Я наизусть знаю прозрачные острые ногти, торчавшие с портретов, которые я ежемесячно подрезал* и укорачивал серебряной пилкой. Род князей де Салина угас в конце девятнадцатого века, о чем можно прочесть в книге «Леопард», написанной князем Джузеппе Томази ди Лампедуза. Наследники рода де Салина, желая сохранить традицию, продолжали платить моему семейству, зарабатывающему искусством портретных цирюльников.

*

*Сутин уничтожал свои картины, резал их, полосовал бритвой. Ему позировали мертвые петухи, мясные обрезки, развешанные на крюках в мастерской для того, чтобы стали рыхлыми и приобрели цвета гнили. Нет более экспрессионистично изображенного мяса, чем на картинах Сутина.

Прибыв в Париж в 1912 году*, Хаим Сутин много лет жил в нищете, пока не стал признанным и богатым художником. Когда он был уже знаменит, его мастерскую начали осаждать баронессы и миллионеры, снобы, коллекционирующие знакомства с богемой. Сутин мог требовать за свои картины любую цену. Вместо того чтобы продавать созданное, он уничтожал только что написанные полотна, раздирая их в клочья. Безумие? Одержимость совершенством? Или просто нервное истощение организма, разрушенного недоеданием и чахоткой, приступами истерии реагирующего на малейшие смены настроения? Еще и еще раз интерпретируется невротическая личность художника. Детство Сутина прошло в минском штетле. Отец его был бедным еврейским портным, работавшим целые дни, чтобы прокормить семью из четырнадцати человек. Хаим в девятнадцать лет бежал из гетто в Париж. Его новой религией стала живопись. Полосуя ножом еще липкие сухожилия картин, он хотел спасти чистоту мира, как резник при кошерном забое благословенным ножом перерезает горло животным, чтобы их медленно вытекающая кровь очистила мир от злых сил.

*

*В 1918 году в Париж приехал русский часовщик. Он открыл мастерскую в Латинском квартале, на углу Bucci и Saint-André-des-Arts. Русский часовщик вскоре стал известен тем, что мог починить любые часы. Ему приносили обветшавшие, ржавые и погнутые механизмы, а он превращал их в тикающие, вызванивающие куранты, безделушки. В тесную, грязную мастерскую часовщика-чудотворца стали заглядывать клиенты все богаче. За слитки золота часовщик мог переводить заржавевшие стрелки так, что они касались прошлого. Он молча брал от богачей в мехах и перстнях деньги, золото, а взамен отдавал им исправленное время*. Часы, идущие вспять, от русского бородатого часовщика, хмуро глядящего из-под глубоко надвинутой шапки, не произносящего ничего, кроме какого-то неясного «ну-у-у», стали ценнее золота. Часовщик продавал их все дороже, пока не продал свою душу и не исчез.

*

*В сиенском Palazzo Publico есть картина 1340 года художника Амброджо Лоренцетти, изображающая старость мира. Дряхлость il mondoвоплощают не скелеты, не мрачные старцы с косой. Природа на картине весенняя, кокетливо-соловьиная. В том, что со дня Сотворения прошло уже много времени*, можно убедиться, глядя на небо, прикрывающее пейзаж; оно ржавое. Лазурь пронизана пятнами ржавчины.

*

*– Господа, прошло уже мною времени, – Гиги поднялся со стула, – с того дня, когда Христос спас нас. Это большое чудо. Но кто нас спасет теперь? – он выжидательно посмотрел на Джонатана и Вольфганга, пьющих вино.

– Сядь, Гиги, – Вольфганг придвинул ему стул, – Христос спас нас от нас самих, видно, ничего больше он сделать не мог, оставь его в покое.

– Нет-нет, – Гиги хотелось говорить еще. – О Марии Магдалине сказано, что ей многое простится, потому что она возлюбила много, а вот ее любили? Любим ли любящий? – обратился он к побледневшему лицу Вольфганга.

Джонатан, видя нежную улыбку меланхолии, появляющуюся на устах немецкого студента, саркастически выразил свои сомнения:

– Многое простить блуднице – это не фокус, а вот простил бы ей Иисус прелюбодейство, если бы она была его собственной женой, а не женой ближнего? Давайте сменим тему, к нам приближается Беба с каким-то франтиком.

Между столиками шла Беба в ореоле розовых перьев боа. Стоящие на дороге стулья и обожателей раздвигал перед ней пожилой господин, облаченный в черный костюм. Беба приветственно протянула руку, затянутую в длинную кружевную перчатку, скрепленную подвязкой. Гиги, Вольфганг и Джонатан одновременно поцеловали перчатку там, где очутились их губы: в запястье, пальцы, локоть. Изысканный господин, сопровождающий Бебу, закутал ее в меха и заказал всем шампанского.

– У меня сегодня день рождения, – сообщила она. – Утром в кровати я съела именинный торт и задула свечки. Фридерилк, мой милый Фридерик так заботится обо мне. – Она положила голову на плечо пожилому господину. – Если через несколько лет, – Беба выпила залпом бокал шампанского, – свечи перестанут помещаться на тортике от Fouquet, я предпочту этим свечкам одну, погребальную.

– Мы подгоняем жизнь шпорами времени, – импровизировал Вольфганг. – Никогда не приручить времени, этого вечного зверя с когтями, что бросается тебе в лицо, выцарапывая морщины все глубже.

Последние слова заглушил звон рюмок, кашель Джонатана. Беба, как в трансе, прикоснулась к своей гладкой, напудренной щеке.

– Вам не кажется, господа, – пожилой франт обернулся к Вольфгангу, – что жизнь слишком коротка, чтобы писать стихи?

– А тем более для того, чтобы их читать, – закончил Гиги, пиная под столом поэта в лодыжку.

– Оставьте малыша в покое. – Черная перчатка Бебы ползла между рюмками к пальцам студента, сжимавшим карандаш. – Сколько, милый, тебе лет? – Беба успокаивающе погладила руку Вольфганга.

– Двадцать два.

– Психически тебе где-то… – Беба вгляделась в Вольфганга, – двадцать девять. То есть ты на семь лет старше самого себя. Когда через двадцать лет тебе будет столько же, сколько мне, ты все равно будешь на семь лет меня старше, – обрадовалась она и захлопала перчатками.

Свет потух, в глубине зала засветилась сцена с конферансье, поздравляющим Бебу.

– Господа, сегодня празднует свой день рождения наша звезда, Беба Мазеппо!

Грянули овации, оркестр заиграл Happy birthday, Бебу внесли на сцену.

– Желаем тебе, чтобы твои мечты исполнились. За те незабываемые мгновения, которые ты даришь нам каждый вечер своим искусством, позволь от имени гостей Кабаре преподнести тебе вот этот пустячок. – Растроганный конферансье вынул спрятанного за спиной плюшевого кенгуру. Беба поцеловала игрушку и прижала к себе.

– Беба, Беба, – скандировали, аплодируя, толпящиеся у сцены американцы.

– Надеюсь, – шепнул в микрофон конферансье, – ваши руки способны не только хлопать. – Он указал на пустую корзину из-под цветов.

Вскоре зрители наполнили ее банкнотами. Беба сошла со сцены, помахивая корзинкой и прижимая к себе кенгуру.

– Мне хочется спать, отвези меня домой, – попросила она Фридерика, готового исполнить любое ее желание.

– Наша спящая курвавица, – прошипела следящая за Гиги Лейла, наблюдая триумфальный выход артистки, сопровождаемой почитателями.

К пытающейся спрятать свой внушительный бюст за узкой колонной Лейле подошел Джонатан.

– Mia bella donna, – он обнял ее в знак приветствия. – Сон есть жизненная необходимость, особенно для артистов. – Он посмотрел на толпу любопытных, спешащих вслед за Бебой. – Сон необходим по той простой причине, что он является не отдыхом, а наркозом после яви без обезболивания. Невозможно функционировать круглые сутки без анестезии. Я ведь не ошибся, правда? – Джонатан посмотрел в неестественно расширенные зрачки Лейлы. – Меньше успокоительных пилюль, больше воздуха и движения, – он потянул ее за руку к выходу.

Лейла вонзила каблуки в перепачканный ковер.

– Пойдем, Гиги сюда уже не вернется, – Джонатан преодолевал ее сопротивление. – Ты ведь не хочешь оставаться до утра в этом заплесневелом погребе.

Лейла позволила себя вывести в надежде что-нибудь еще услышать о Гиги.

– Он обо мне думает? Хочет вернуться? – спрашивала она, плача.

– Лейла, спокойно. – Джонатан садился с ней в пойманное на перекрестке такси. – Дай Гиги время все обдумать, не следи за ним, не забрасывай письмами, не звони. Вы расстались несколько месяцев назад, так?

– Бууу, – утвердительно зарыдала она.

– Чтобы вы были вместе – ведь вы не вместе, – он должен к тебе вернуться, но чтобы это сделать, сначала он должен от тебя по-настоящему уйти. Оставь его в покое на время.

Лейла решительно вытерла глаза, после чего снова заплакала.

– Не понимаю. Он ненормальный, я его выгнала из дому, и он в самом деле ушел. – В поисках платка Лейла выронила из сумочки коробку таблеток. – Я смертельно* больна, – похвасталась она. – Врач мне прописал, – она потрясла таблетками.

– Не драматизируй. – Джонатан осмотрел почти пустую коробку из-под успокоительного.

– Думаешь, я притворяюсь? – Лейла подтянула сползающую короткую кожаную юбочку. – У меня три дня страшно болела голова. Врач послал меня к специалисту по голове, ну, к психиатру, после того как выяснилось, откуда эта боль.

– И откуда же? – вежливо заинтересовался признаниями Лейлы Джонатан.

– Я сама догадалась. Анализы, медицинские обследования никуда не годятся. Пустая трата времени и денег. Обычно у меня очень тяжело проходят месячные. Я внимательно осмотрела окровавленную прокладку и выковыряла из нее какие-то странные кусочки тканей. Пригляделась к ним как следует и поняла, что из меня вытекают куски мозга.

Такси резко затормозило перед домом Лейлы. Они вышли и исчезли в темноте, в темноте, в которой видна только темнота.