Текст книги "Метафизическое кабаре"

Автор книги: Мануэла Гретковска

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Метафизическое кабаре
Роман

*

*– А сейчас… – стриптизерша выпростала из тесемок цехинов тощий бюст, – я покажу вам, господа, корень – даже хвост… зла. – Она отвернулась и начала спускать черные блестящие трусики.

Посетители Метафизического кабаре замерли, глядя на сцену. Музыка стихла, свет потух. Ударник перестал отбивать ритм и тоже засмотрелся на красный круг света, выхватывающий из темноты сцены попу артистки. Между ее ягодицами пробивался тонкий, с короткой кисточкой на конце, хвост. Как гибкая веточка, он рос от окончания позвоночника и напоминал удлиненный палец, неуверенно ощупывающий окружающие его выпуклости. Он шевелился, направляемый ритмичными сжатиями попы, пока не нашел дорогу к заднему проходу*. Напрягшись, скользнул в расщелину между ягодицами. Стриптизерша, упав на колени, упершись руками в пыльный пол, качала бедрами. Ударник очнулся и резкими ударами бубна сопровождал конвульсивные движения артистки, которую насиловал собственный хвост. Всхлипнул аккордеон, вспыхнул свет. На сцену выбежал конферансье. Перекрикивая спазматические вопли насилуемой, объявил программу следующего вечера: « Mesdames, Messieurs, приглашаем на завтрашнее представление. Перед вами выступит знаменитая Беба Мазеппо, женщина с двумя клиторами, благодаря которой вы увидите и услышите оргазм стерео!»

*

*Вход в задний проход, в лабиринт внутри тела. Чем же, как не местом инициации, является обнаженное тело? Мы блуждаем по нему руками в поисках наслаждения, пока не встретим вход в лабиринт, сулящий посвящение в кого-то, в любовь. Лабиринт кафедрального собора в Шартре имеет всего один вход, видимо, на большее теологов средневековья не хватило. В план собора можно вписать изображение человека с распростертыми руками. Это фигура мужчины. У мужчины один вход в лабиринт – анус. Женщину, наделенную анусом и вагиной, символизирует лабиринт с двумя входами, изображавшийся на плитах средневековых соборов редко. Посвященные в гностические мистерии предпочитали идти мужским путем инициации, именуемым дорогой огня, солнечного Аполлона. Женский путь – путь воды, был короче, но требовал от посвящаемого особой предрасположенности, способности легко впадать в дионисийское безумие или попросту в истерическое состояние.

Зашнурованный сфинктером анус – дорога добродетельных, остерегающихся скользкой вагины. Средневековые алхимики, ищущие золота, то есть солнца, находящегося во власти Аполлона, рекомендовали сперва очистить и высушить исходную материю, предназначенную для алхимических превращений. Очищенная, безупречная материя, девственная субстанция могла служить для алхимической инициации. Средневековый культ девственности имел своим истоком алхимические поиски девственной материи. Девственница, у которой путь инициации через вагину закрывала плева, могла стать проводником по трудному пути сквозь лабиринт ануса. Использование при эзотерической инициации женщин имело обоснование в алхимической символике, описывающей слияние мужского начала (Солнце, Огонь) с женским (Луна, Вода). И все это – для образования андрогинного единства.

Беатриче, одна из известнейших девственниц средневековья, вела Данте по кругам ада, чистилища, рая. По лабиринтам иных миров. Данте следовал за Беатриче, глядя на ее лучезарный анус, призывно светящийся из-под ниспадающих одежд, сулящий свершение алхимических рецептур андрогинности.

Намеки, символы, шифры закрывали путь инициации профанам, прежде всего – поборникам христианской веры, считавшим алхимические рецепты доказательством живучести ересей *. Если еретик вышел на огненный путь инициации, да сгинет он в пламени костра, как последний магистр ордена тамплиеров. Во время обряда присяги тамплиеры должны были поклоняться голове Бафомета, попирать крест и лобзать по-братски выпяченный анус магистра.

Колдуньи целовали своего любовника дьявола под хвост. Века преследований и мучений за открытие тайного пути к спасению, вход куда выглядит так, словно его поспешно собрали в сборку из страха перед валящими отовсюду толпами желающих. Осуждение, страдание, стыд за склонность к по-детски пухлой попке.

*

*– Я еретик любви, мои слезы пылают от тебя, – прочел по салфетке влюбленный в Бебу Мазеппо немец-студент III курса германистики Сорбонны. Выпачканной стихотворением салфеткой он утер аутентичную слезу, скатившуюся из влюбленного глаза. Беба, брезговавшая всеми человеческими выделениями, на всякий случай протерла ваткой зеркало гардеробной в том месте, где по нему катилось отражение слезы. Продолжая наклеивать искусственные ресницы, кисточкой указала студенту на стул рядом с собой.

– Садитесь и не болтайте ерунды.

Студент уселся на краешек стула, не смея взглянуть на касающуюся его обнаженной рукой Бебу. Он смотрел на ее лицо в зеркале.

– Я люблю вас, вы – единственная женщина, способная меня понять. Вы необыкновенная. – Правильность французской речи Вольфганга выдавала в нем иностранца.

– Вы ведь поэт, да? – она обсыпалась розовой пудрой.

В гардеробную без стука вошел длинноволосый юноша с греческим профилем, таща завернутую в газеты картину.

– О! – обрадовалась Беба, – Гиги! – она приветственно протянула ему руку, обтянутую длинной черной перчаткой. – К сожалению, должна вас покинуть. – Она закуталась в оранжевое боа и улыбнулась в дверях на прощание.

Гиги вынул из ящика китайского инкрустированного столика сигареты Бебы. Протянул пачку студенту.

– Я Гиги, – представился он, – Гиги из Сицилии.

– Вольфганг Занзауэр. – Студент взял сигаретку и сунул в рот, наслаждаясь любимым Бебой ментоловым ароматом. Гиги подал ему зажигалку.

– Я не курю. – Вольфганг скосил глаза на торчащую между зубами сигарету. – Я сосу.

– Ага. – Гиги понимающе покивал головой и закурил. – Ты, наверное, влюблен в Бебу.

– Да. Я хочу, чтобы госпожа Беба Мазеппо стала моей женой.

– У тебя нет шансов. – Гиги высвободил картину из газет и приложил к стене над зеркалом. – Неплохо, правда?

– Пикассо. «Девушки из Авиньона», – верно отреагировал на репродукцию студент.

– Никакой не Пикассо, и никакие не «Девушки из Авиньона», – Гиги поставил картину на туалетный столик. – Автором являюсь я, Гиги дель Солдато. Критически взглянув на эту картину Пикассо, я расширил ее название, подклеив в нижнем правом углу железнодорожный билет. Теперь это «Девушки из Авиньона с пересадкой в Бордо». Можно лишь развивать достижения мастеров. Настоящее искусство кончилось. Осталась только гениальная Беба Мазеппо.

– Я поэт, – представился вторично Вольфганг. – И что касается поэзии, мне кажется, она развивается, – он поколебался. – Я развиваюсь, – он положил ногу на ногу.

– О’кей, о’кей. – Гиги примиряюще взмахнул рукой. – Я говорил о живописи.

– Я, собственно, – Вольфганг закашлялся, – хотел бы жениться на госпоже Бебе, потому что в будущем, когда я прославлюсь, а она станет моей вдовой, то действительно будет вдовой, достойной моего творчества.

Гиги, охватывая цепким взглядом художника поэтичность белой расстегнутой рубашки Вольфганга, запутался в его планах относительно Бебиного будущего.

– Откуда ты знаешь, что умрешь раньше Бебы, ты младше нее на четверть века, – договаривая предложение, он понял, какую бестактность совершает. Это подтверждала и неестественная бледность Вольфганга. – Но, может быть, скоро изобретут прививку, – утешил он студента.

– Прививку от смерти? – Вольфганг был обеспокоен.

– От рака, от кашля, – Гиги, вертясь на стуле, старался ослабить смертоносное слово, – от СПИДа.

Вольфганг пожал плечами.

– Какое мне дело до СПИДа. Беба – девственница*, об этом всем известно. С того дня, как я первый раз увидел на сцене Бебу, другие женщины совершенно перестали меня интересовать. Она станет моей вдовой, все великие поэты и писатели оставляют вдов. Борхес, Джойс, Лассандос. Жены знаменитых литераторов тоже чувствуют себя гениальными, потому что вышли за гения или талантливого мужчину. Если честно, эти жены ничего не понимают – бедные домашние курицы, нафаршированные славой мужей. Конечно, они уважают мужа-творца, могут даже процитировать несколько его страниц и подать хороший обед, но ни одна знаменитая вдова никогда не понимала гения мужчины, с которым жила. Они выходили за мужика, за его хуй, а не за великую литературу. Почему же, вместо того чтобы сказать попросту: «вдова хуя Джойса», претенциозно говорят: «вдова Джеймса Джойса»? Беба Мазеппо – это исключение, она всем телом чувствует, что такое искусство, она поймет мою поэзию. Ты сам утверждал, что искусство кончается, останется только Беба.

– А еще я сказал, что у тебя нет шансов. К тому же ты ошибаешься, она только и мечтает, чтобы выйти именно за хуй, а лучше за два. И поэтому твоей женой не станет.

Вольфганг отчаянно захлопал длинными ресницами.

– Беба, будучи чудом природы, – безжалостно продолжал Гиги, – то есть имея два клитора, мечтает выйти замуж за мужчину с двумя членами. Если в Париже живет Беба с двумя клиторами, почему бы не жить где-нибудь и мужчине ее мечты? Тем более что природа уже создала кенгуру – животное, наделенное двумя крупными органами копуляции.

– У кенгуру два? – в вопросе Вольфганга звучала ревность.

– Два. Наверное, второй – про запас, если он случайно один отдавит во время прыжка. Понимаешь, Беба останется девственницей, пока не найдет человека-кенгуру. Человек-поэт или человек-художник, – вздохнул Гиги, – не имеют у нее шансов.

*

*– Я девственница. – Беба передвинула оплетенную красным кружевным абажуром лампочку на середину столика. Оркестр кабаре играл медленное танго. За соседними столиками, освещенными тусклыми лампочками, сидели мужчины, нежно глядя на других мужчин, обнаруживавшихся во взглядах женщин. С черного потолка, застланного клубами дыма, свисали металлические ленты серпантина и шарики с пожеланиями: «Счастливого Нового года». – Я девственница * от момента своего зачатия и рождения. Я выражаюсь несколько философски, не правда ли? Но вы немец, вы меня поймете, – она вынула из сумочки ветхий, покрытый печатями документ. – Написано по-латыни, потому что это медицинская справка. – Она протянула Вольфгангу пожелтевший листок. – Врач написал, что я девственница, хотя не имею девственной плевы. Такой случай бывает один на пять миллионов.

– Вы не случаетесь никогда, – избыток чувств к Бебе заблокировал правильные грамматические рефлексы Вольфганга. – Простите, я хотел сказать – вы исключительны, вы более единственны, чем на пять миллионов.

Пьяной Бебе казалось, что кривоватые слова дрожащего от волнения студента гармонируют с расплывающимися вокруг пустой рюмки силуэтами.

– Такой уж я родилась, – она утвердительно икнула. – Когда я была еще меньше, – Беба показала что-то размера фасолины, – когда я была эмбрионом, то сосала палец. Доктор показывал мне фотографии зародышей, они все сосут палец – ради удовольствия и чтобы приготовиться сосать молоко. Но мне, потому что у меня два клитора… то есть – clitoris, и избыток гормонов, больше нравилось совать палец между ног. Эротически возбудимый эмбрион встречается раз на пять миллионов. – Беба нервно подтянула шелковые перчатки.

– У вас всегда было невероятно развито либидо. Прошу вас, не думайте о себе в категориях эмбриона, гормонов. Это нехорошо, вы нечто большее – артистка, вы родились с либидо.

– Как же мне не думать о себе плохо? – голубые слезы туши струились по ее напудренному лицу. – Как же мне забыть о себе? Ведь не думать о ком-нибудь плохо – значит вообще о нем не думать.

*

*Наиболее сохранившийся скелет девственницы можно увидеть в парижском музее Средневековья – Cluny. Девственный скелетик подвешен в круглом зале под самым потолком, напротив двух с половиной метрового рога единорога. В том, что высохшие кости принадлежат девушке, умершей в невинности, легко убедиться, заглянув скелету в хорошо сохранившееся лонное сочленение. Оно закрыто окостеневшей, слегка перфорированной девственной плевой. Этот уникальный экспонат – девственная плева – датируется второй половиной четырнадцатого века. Согласно легенде, скелет девственницы принадлежал девушке, изображенной на развешанных в том же зале ценных гобеленах под названием «Дама с единорогом»*.

*

*Единорогу в Музее Cluny посвящен один из больших залов. Откуда такая привилегия? Единорог – вымирающий вид парнокопытных, с одним рогом и глазами с поволокой, напоминающий белоснежного оленя – в средневековье ценился необыкновенно высоко. Трубадуры слагали песни о прекрасных глазах единорога, его мудрости, кротости и чистом сердце. Врачи нуждались в его роге. Стертый в порошок, он был необходимым веществом при производстве пилюль от гангрены, бешенства, эпилепсии и горячки. Одно только погружение рога в воду придавало ей чудодейственные целебные свойства. Сила единорога была столь велика, что средневековые охотники вынуждены были прибегать к коварству, чтобы поймать его. Уловка была одна и всегда удавалась: в лесу для приманки оставляли девушку с невинным сердцем и поведением, ибо единорог безбоязненно подходил лишь к девственнице. Он позволял ей себя приласкать, а потом засыпал, положив голову на девственное лоно. На усыпленного единорога нападали охотники. Их должно было быть по меньшей мере десять, так как сила зверя, даже опутанного сетью, была огромна. Опасность грозила и девушке, если она не была невинна – зверь чувствовал обман и разрывал ее рогом.

Единорог стал символом Христа, сходящего на Землю и обретающего Деву, достойную Его божественной сути. Подкарауливающие его охотники – это грешное человечество, предающее Спасителя на муки.

Гобелены размером 3,5х4,5 метра каждый, именуемые «Дама с единорогом», были вытканы по заказу лионского дворянина Жана ле Висте. Он преподнес их своей жене в качестве свадебного подарка.

Первый гобелен изображает даму, играющую на органе, и слушающего музыку единорога. Эта сцена символически представляет чувство слуха. На втором гобелене дама показывает единорогу его отражение в зеркале – это сцена, символизирующая чувство зрения. Чувство вкуса представляет гобелен, на котором дама кормит сластями сидящего на ее руке попугая. Единорог и лев держат знамя, украшенное тремя полумесяцами – гербом Жана ле Висте. На следующем гобелене дама, служанка, единорог и лев забавляются цветами – аллегория обоняния. Чувство осязания представлено очаровательной сценой: шествием влюбленного в даму единорога. Дама управляет зверем, нежно держа его за рог. Последний, шестой, гобелен также содержит символ: дама выходит из голубого шатра и достает из поднесенной служанкой шкатулки сверкающее ожерелье. Взирающий на свою госпожу единорог держит стяг, на котором вышит девиз: «По моему желанию». Эта сцена интерпретируется в духе средневековых трактатов как аллегория свободной воли, способной подчинить себе желания, возбуждаемые пятью чувствами.

Для жаждущих иных доказательств существования единорога, кроме шести этих прекрасных гобеленов, на стене вывешен рог животного, прежде хранившийся в сокровищнице королевской базилики Сен-Дени. Рог весьма впечатляет, но, к сожалению, сделан из воска. Возможно, он является восковой копией настоящего рога, из которого изготовлялись микстуры и вырезались кубки – как, например, кубок из описи, произведенной в пятнадцатом веке в сокровищнице герцога Бургундского. В описи значится: «Кубок из рога единорога, инкрустирован золотом, количество – один». И этот кубок был выдумкой? Он действительно существует, сделан из клыка дельфина. В Средиземном море, у северного побережья Африки*, и в теплых морях Азии живет дельфин, называемый Nerval monoceros. Его клык, достигающий иногда размера двух-трех метров и напоминающий рог, служил для создания драгоценных сосудов и медикаментов. Неужели единорог был плодом фантазии? Сейчас так много говорится об охране животных, защите вымирающих видов. Запрещена охота на панд, китов, белых тигров. Почему бы не охранять и вымирающие создания человеческой фантазии: грифонов, сфинксов, сирен, вурдалаков, единорогов. Для их выживания нужно так немного: наша вера в то, что они были. Так спасем же единорогов.

*

*В африканском ресторане на севере Парижа – несколько маленьких столиков и бесконечное количество приставляемых к ним стульев. Чернокожий хозяин заведения, нервно поправляющий зеркальные очки, сползающие со вспотевшего носа, напоминает сержанта наемников, руководящего акцией десанта: ежеминутно отвечает на телефонные звонки, спокойно обозревая переполненный зальчик размером с небольшую прихожую: «У нас еще есть места, приезжайте».

Плотно закрытые двери и окна придают атмосфере типично африканский характер: жара, влажность, удушливые ароматы жира, плывущие из кухни. Хозяин, вместо того чтобы открыть окно и впустить глоток бодрящего апрельского воздуха, уставляет столики все новыми вентиляторами. На раскаленной батарее самый большой из них распыляет сухой смердящий жар. Между столиками протискивается музыкант-африканец, похлопывая по разрисованной тыкве. В помрачении музыкального транса наклоняется над тарелками клиентов, что-то мелодично бормочет. Гиги, пытаясь представить себе формы огромной африканской рыбы, выплывающей брюхом из бурого соуса, использовал ее для композиции, запечатленной в блокноте:

Музыкант наклонился над Вольфгангом:

– Бурумба банго хохо, манго бум.

Немец, прежде чем бросить в тыкву пятифранковик, попросил перевести слова меланхоличной песни.

– Кальмары, запеченные с рисом, горошек с рыбой бумба, пиво и компот из манго, – улыбнулся негр. – Господин за тем столиком ест баранину, – запел он, похлопывая тыкву.

– Поэзия конкретного, – подвел итог выступления музыканта Гиги.

Вольфганг был раздосадован.

– Я думал, он исполняет негритянские саги, или что-нибудь об африканских демонах.

– Хочешь увидеть африканское искусство, демонов и так далее – ступай в музей Пикассо. Он был последним негром XX века. Ну, ешь скорее свою бумбу, и побежали. Еще четверть часа – и меня хватит удар. Только не плюйся костями, везде тарелки, кто-нибудь может твоими костями подавиться.

Вольфганг благовоспитанно скрестил нож и вилку.

– Я не плююсь, – произнес он с достоинством.

– Плюешься-плюешься. – Гиги расплачивался с официантом в колониальном шлеме. – Я видел тебя вчера в баре напротив Кабаре, ты плевал в кофе милой девушке.

– Я не плевал, – защищался Вольфганг. – Я сдавал на анализ слюну своей сестре. Она врач, приехала вчера на несколько дней из Бонна. Считает, что у меня наследственная склонность к диабету. Велела плюнуть в несладкий кофе, а потом выпила его, органолептически проанализировав содержание там глюкозы.

– Гм… – Гиги прорывался в направлении дверей, забитых толпой входящих посетителей. – Красивая у тебя сестра, хотелось бы ее нарисовать.

Сокращенный портрет Хедвиг Занзауэр фон Сперма* на фоне фона.

*

*– Ты не внес в наш союз ничего, кроме спермы – Лейла паковала чемоданы Гиги. – Никакого чувства благодарности после стольких лет, – она выронила на пол коробку с красками. – Убирайся, – она сбросила со стены картину.

Гиги пробовал ее успокоить.

– Не прикасайся ко мне! – Она вырвалась из его объятий. – Ты всегда ко мне относился, как к собаке, теперь вот собираешься приласкать, как суку. Может, еще и любовью со мной заняться, а?! Иди, любись с другой собакой, ты, извращенец, ты, содомит! – она треснула тарелку о камин. – С этой сукой немецкой, что ты рисовал! – вторая тарелка зависла над дверью, усыпав ее цветными осколками.

Гиги, волоча за собой чемодан и папку с рисунками, понемногу отступал все ниже: третий этаж, второй, первый, улица, подвал, Метафизическое кабаре на Chabanais, 9.

Он подошел к столику Вольфганга.

– Я бреду в этом мире, как на собственных похоронах. Смотри, что она со мной сделала, – он показал обвязанный веревкой чемодан. – За твою сестру, за то, что я нарисовал ее портрет.

– Будем точны: за то, что ты к Хедвиг нагло приставал.

– Еще один ревнивец. – Гиги упал на стул. – Любовь слепа и потому ощупывает.

Читатель, прикрытый прежде газетой «Le Monde», высунулся из-за листа бумаги.

– Джонатан, – отложив газету, он протянул художнику руку.

Гиги грустными итальянскими глазами посмотрел на Вольфганга, потом на кипу, венчающую голову Джонатана.

– Очередной поклонник Бебы? Не везет девушке. Мало того, что чувак всего с одним рогом, так еще и с обрезанным.

Джонатан примирительно улыбнулся.

– Что за отсутствие диалектического мышления! Именно из недостатка и родится избыток.

В приглушенном свете тучная итальянская певица страстно шептала арию.

– Возвращаясь к нашей беседе, – Вольфганг вынул из кармана тетрадь. – Ты прав, Джонатан: пусть себе существуют красота, добро, правда, но я считаю, что поэзия лучше Бога.

– Ну вот, у тебя уже есть Бог, поэзия, добавь еще что-нибудь третье, например, Бебу Мазеппо, и ты, правоверный христианин, получишь догматическую Святую Троицу. Пейте вино мое. – Джонатан, священнодействуя, наполнял бокалы. – Я угощаю.

– Не впутывайте меня в свои религии. – Гиги поставил стул спинкой к столику, чтобы видеть сцену. – Я язычник, – он взял со стола бокал красного вина. – Я родился в Сицилии, живу в Риме, я языческий художник, восхищаюсь всем и всеми.

– Рим пал, – спокойно напомнил Вольфганг.

– Пал, но не был разрушен. Через него пошли орды германских вандалов, с тех пор начался упадок, но Рим еще не уничтожен. Он разрушается в душах таких римлян, как я, – тонкий профиль Гиги сделался почти античным, но ехидная улыбка его прекрасных губ быстро смазала впечатление покоя, застывшего на древних статуях.

– Может, ты и прав, но иначе, чем думаешь, – Вольфганг обращался скорее к Джонатану, потому что до Гиги уже ничего не доходило, кроме чувственного мурлыканья декольтированной певицы. – То, что любишь все: и воду, и shit, и хочешь красивых девочек и мальчиков, это не язычество, а обыкновенное распутство, известное всем религиям. Быть язычником сейчас – значит не верить ни во что, сомневаться даже в этом ничто. Нагромождение индийских алтариков, икон, исполнение заповедей New Age-a – все это формы веры. Настоящим язычником был Пилат, римский наместник, спросивший, что есть истина. Лучший вопрос в истории человечества. Греческий, рациональный вопрос, заданный одержимому Мессии.

– Для меня лучшие вопросы – те, что дают ответы на проблемы, которых прежде у меня не имелось, – вклинился в монолог Вольфганга Джонатан.

«Что есть истина?» – вместе с Пилатом спрашивали Иисуса греческие философы. Момент встречи двух миров: греко-римского и христианского. На вопрос, заданный в этом мире: «Что есть истина?», ответ был получен уже из иного: …я для того родился и пришел в мир; чтобы свидетельствовать истину; всякий, кто за истину, слушает мой голос. Чтобы принять ответ Христа, нужно было сначала в него поверить. Но у Пилата были проблемы не с верой, а с пониманием, его интересовало arche [4]4
  Arche – начало (греч.).


[Закрыть], и arche перед ним явилось: В начале было слово, – и заговорило. Абсолютное отсутствие взаимопонимания. Правда греко-римского мира и правда христианства. У Христа не было надежды, что его освободит Пилат, у Пилата, беседующего с Христом, не было надежды узнать, что есть истина. Надежда – отличный пример различия между греко-римским и христианским миром. Надежда из ящика Пандоры стала бедствием, терзающим человечество. А для христианства – быть может, в силу его склонности к мученичеству – терзающая человечество надежда является добродетелью.

Пилат, выслушав ответ Христа, разочарованно улыбнулся. Воспитанный в скептической терпимости, не стал возражать. Его охватила печаль: он не нашел в этом отверженном фанатичными евреями молодом человеке собеседника, ищущего, как и он, несуществующих ответов, то есть, в сущности, – небытия, предчувствуемого замирающими цивилизациями.

Христос призывал к обращению. Пилат понял это, но не понял Христа, требующего веры сердца, а не разума. Римский наместник в короткой беседе на террасе дворца осознал, что Иисус отличается от фанатичной еврейской толпы, и оценил, что он не странствующий софист, пользующийся шулерскими треками, доказывая собственную правду с помощью силлогизмов.

Не во власти утонченного скептика Пилата было разрешать споры, он лишь искал и спрашивал. Следующий вопрос он задал ожидающим перед дворцом евреям: «Кого хотите, чтобы освободил я – Иисуса или Варавву?» Пилат и евреи были необходимы, чтобы обречь на смерть Иисуса, потому что его приговорили иудаизм и греко-римский мир. Они спокойно вынесли приговор зарождающемуся христианству, которое, воскреснув, уничтожило пантеистический Рим, а потом стало преследовать евреев.

Гиги отошел от столика, чтобы поближе рассмотреть черноволосую певицу, жирными пальцами месящую бюст после каждого crescendo. Пользуясь утомлением Вольфганга, подкрепляющего силы вином, Джонатан разъяснил ему свои взгляды на иудаизм и христианство, в отсутствие Гиги чувствуя себя свободным от отступлений на тему языческого Рима.

– Дорогой мой, христианство мучает себя и других преследованиями, подозрениями, потому что в систему его мышления инсталлирован жестокий механизм теодицеи. Его запускала инквизиция. За отсутствием инквизиции каждый христианин может нажать в своей совести маленькую кнопочку с надписью «Откуда взялось зло», и перпетуум мобиле самоистязаний тот час же произведет на свет бичующихся, мучеников, морящих себя голодом до смерти мистиков.

Откуда на свете зло? А откуда Бог? Этого никто не знает, и для жизни эти знания не нужны. Жить можно и без них. Бог сказал: «Идите и размножайтесь», а не: «Задавайте глупые вопросы». Бог лучше знает, что тебе нужно для жизни; Он создал Париж, улицу Chabanais и Метафизическое кабаре. Между нами говоря, – Джонатан наклонился к уху Вольфганга, – христианство не является новой, самостоятельной религией. Христос, насколько я помню, говорил, что он пришел не опровергать Ветхий Завет, а развивать его. Собственно, христианство было гностической сектой, возникшей из ортодоксального иудаизма, так же, как гнозисом иудаизма является Каббала. Я шутил над твоей Троицей, любимой арийцами, но вот каббалистов упрекают, что они хуже христиан, потому что верят не в три, а в десять ипостасей Бога.

– В десять? – Вольфганг не расслышал, оглушенный пронзительным соло перкуссии.

– Десять сефиротов счи… – Джонатан перестал шептать и застыл в неподвижности*. На сцену вышла Беба Мазеппо. Вознесла над головой руки, которые конферансье связал длинной кружевной перчаткой. Расставила стройные ноги в черных чулках и, потирая клитором о клитор, продемонстрировала оргазм стерео.