Текст книги "Целестина, или Шестое чувство (илл. В. Самойлова)"

Автор книги: Малгожата Мусерович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

7

Вечером следующего дня Цеся с подкрашенными ресницами, в Юлином пальто и Юлиной шапочке подходила к кинотеатру «Балтика», источая тонкий аромат французских духов сестры и чувствуя себя красивой и соблазнительной. Ей казалось, помани она пальцем – весь мир будет у ее ног.

Появился элегантно одетый бородач, издали помахивая билетами. Цеся подошла к нему, улыбаясь, как Джиоконда. Ох, ну и забавный у него был вид! Увидев ее, бедняга остановился как вкопанный, хлопая глазами и пытаясь понять, кто же она в самом деле и почему так изменилась.

– Это ты? – на всякий случай спросил он, чем доставил Целестине несказанное удовольствие.

– Я, – ответила она, взмахнув ресницами.

– Значит, тогда, с рыбами, которые текли…

– Тогда тоже была я.

– Но в парке у памятника…

Цеся взяла его под руку, восхищаясь своей непринужденностью.

– Все очень просто, – объяснила она. – Метаморфозы со мной происходят в зависимости от того, дает мне сестра свое пальто или нет. Сегодня дала.

Бородач недоверчиво поглядел на нее и коротко засмеялся:

– Нет, знаешь… ты в самом деле… Ты мне в самом деле нравишься.

– Угум… – проворковала Цеся.

Бородач был ну, может, не столь неземной и восхитительный, как ей показалось вначале, но, безусловно, ужасно симпатичный. Кроме того, он был такой красивый, такой яркий и вообще артистичный, что притягивал все женские взоры в радиусе десяти метров. Целестина всерьез недоумевала, почему в обществе этого красавца чувствует себя легко, свободно и уверенно. Не заикается, не краснеет, не потупляет глаз. Наоборот, Телятинка с удивлением отметила, что она находчива и остроумна, просто-таки чертовски остроумна. Разговор завязался непринужденный и веселый, оба от души смеялись, поддразнивали друг друга. Бородач взял Цесю под руку и повел, легонько прижимая к себе. Очень приятно было так шагать, сознавая себя эдаким маленьким беззащитным эфемерным созданьицем, нуждающимся в заботе и ласке, неспособном пройти и пяти метров без поддержки сильной мужской руки.

Цеся упивалась этим новым, неведомым прежде чувством, как вдруг увидела Гайдука. Он стоял, подпирая стенку, в ярко освещенном вестибюле кинотеатра. Лицо у него было бледное и осунувшееся, под глазами круги. Стоял сгорбившись, глубоко засунув руки в карманы, неподвижным взглядом уткнувшись в пол.

– Пожалуйста, говори мне «ты», – трещал бородач, лавируя в толпе, заполнявшей вестибюль.

Они приближались к Гайдуку, и Цеся совершенно непроизвольно высвободила свою руку из руки бородача.

– Привет! – крикнула она. – Ты почему сегодня не был в школе? – и помахала Гайдуку рукой.

В ответ она была удостоена взгляда, после которого ей вдруг показалось, что из вестибюля исчезли все, кто там находились. Воцарилась мертвая тишина, всякое движение прекратилось, одна Цеся стояла перед Гайдуком в необъятной пустоте, понимая, что в чем-то виновата, что совершила какую-то страшную, непростительную ошибку. В неподвижных чистых глазах Гайдука было презрение, отвращение и горькая насмешка. Когда же он посмотрел на бородача, взгляд его стал издевательским. Потом Гайдук опустил глаза и замер, снова уставившись в пол.

– Меня зовут Зигмунд, – сказал бородач и потащил Цесю дальше.

Она пошла за ним, а голова у нее звенела, как пустой жбан. Чего этому Гайдуку надо? Что случилось? В чем она виновата?!

Впрочем, ей-то что. Не станет она из-за него переживать. Даже не подумает. Нахал. А она, дурочка, еще ему помахала. Интересно, зачем? Нет, ну какой нахал! Ладно, с сегодняшнего дня она тоже перестанет его замечать. Какое ей, собственно, до него дело?

Бородатый Зигмунд, который ровным счетом ничего не заметил, обнял Цесю за плечи и весело чмокнул в щеку. Прекрасно. Пусть Гайдук видит. Цеся гордо вскинула голову и в объятиях бородача вплыла в зал.

8

– Я целовалась, – сказала Цеся и в упоении закрыла глаза.

– Шутишь! – тихо воскликнула Данка. – С этим художником?

– А то с кем же!

– В кино? – допытывалась Данка, забыв о ватрушке, которую держала в руке.

– Нет, после кино, – ответила Цеся, не открывая глаз.

Девочки стояли под пальмой в конце коридора. Большая перемена только что началась, и изо всех дверей в коридор хлынули ревущие потоки одолеваемых голодом и жаждой учеников общеобразовательного лицея. Все они либо уже что-то жевали, либо разворачивали пакеты с завтраками.

Возле стенгазеты двое ребят серьезно обсуждали актуальные проблемы спорта. Неподалеку от них три выпускника громко разглагольствовали о Кьеркегоре.66
  Серен Обю Кьеркегор (1813–1855) – датский писатель и философ.


[Закрыть] Целестина открыла глаза и подумала, что мужчины в самом деле смешной народ. Столько страстей из-за какого-то там футболиста или философа, а заглянешь им в душу – непаханая целина.

– Думаю, он в меня влюбился, – сказала она, горячо желая, чтобы так оно и было на самом деле.

– А ты? Скажи, что ты почувствовала, когда он тебя поцеловал? – спросила Данка с набитым ртом.

– Знаешь… – Цеся немного подумала, после чего ответила честно: – Целоваться, конечно, приятно, но, пожалуй, вокруг этого слишком много шуму… Я имею в виду всякие фильмы и тому подобное, понимаешь? Честно говоря, меня ужасно разбирал смех, но, может, это только я такая дурочка…

– Смех разбирал? – Данка была просто возмущена. – Ну слушай, ты действительно какая-то недоразвитая!

– Да понимаешь… от него пахло одеколоном «Ярдли», и я представила себе, как он стоит перед зеркалом и одеколонит свои усики… – пискнула Цеся и захихикала.

Данка посмотрела на нее соболезнующе:

– Ну ты даешь! А чем от него должно было пахнуть, луком? Нет, у тебя в самом деле мозги набекрень.

– Да нет же, нет, правда было очень здорово, – поспешила заверить подругу Цеся, поняв задним числом, что в таких признаниях излишняя откровенность неуместна. – Я пошутила, он потрясающий, серьезно.

– Ну видишь, – успокоилась Данка.

– А как там Павелек? – спросила Цеся, чтоб не оставаться в долгу и развернула свой завтрак. Ей опять чертовски хотелось есть.

– Павелек? – переспросила Данка и выбросила, в корзинку пустой пакет от завтрака. – Мы снова поссорились.

– Похоже, у вас это хроническое. Из-за чего теперь?

– Из-за Гайдука, – беззаботно ответила Данка. – Павел пошел к нему домой. Узнать, почему он не ходит в школу. Гайдук велел ему убираться и заявил, что в школу больше не вернется. Можно сказать, вышвырнул дурачка за дверь, а тот еще его защищает. А меня заодно Павелек обозвал глупой гусыней, вот я и обозлилась.

Пронзительный звонок перекрыл шум в коридоре, Цеся завернула в бумагу нетронутый завтрак. Пора было возвращаться в класс. Впрочем, у нее все равно почему-то начисто пропал аппетит.

9

Дома никого не было. Холодные пустые комнаты; тишина, подчеркнутая тиканьем будильника; разбросанные по полу в столовой машинки Бобика и клоун с оторванными ногами – от всего этого дурное настроение Целестины могло только ухудшиться. Честно говоря, это было даже не дурное настроение. У Цеси началась тяжелейшая хандра. По причинам, ей не известным.

Намыливая руки, Телятинка воспользовалась случаем и поглядела на себя в зеркало. Она пришла к заключению, что выглядит отвратительно: нос как картошка, глаза – щелки, волосы тусклые, сама сгорбленная, поникшая, на лице выражение тупой тоски, предвестницы черной меланхолии.

Мир ужасен. Атмосфера отравлена, в воде фенол и прочая пакость, озонная оболочка вокруг Земли насквозь продырявлена, еще немного – и космическое излучение уничтожит всю жизнь на планете. Ни дня без войны, постоянно на земном шаре кто-то кого-то убивает. Дожди кислотные и радиоактивные, и во всех овощах пестициды, у маленьких детей в костях стронций 90, число больных белокровием увеличивается с каждым годом. Кроме того, люди неискренни и непостижимо лицемерны, и вообще – почему нельзя ни с кем найти общий язык?

Кошмар. Кошмар.

Цеся уныло побрела на кухню. Может, если поесть, настроение исправится. Она поставила на плиту кастрюлю с фасолью по-бретонски и попутно локтем столкнула бутылку с молоком. Пока вытирала линолеум, фасоль пригорела. Ужасный смрад распространился по всему дому, Целестина села на кухонную табуретку и расплакалась.

Разумеется, именно в эту минуту угораздило явиться отца. Он открыл дверь своим ключом и, почувствовав запах горелого, направился прямо на кухню.

– Что случилось? – испуганно спросил он при виде утопающей в слезах дочки.

– Ничего, просто у меня хандра, – объяснила Цеся, безудержно рыдая.

– Ой-ой-ой! – сочувственно вздохнул отец. – Не позавидуешь. – И, взяв с тарелки кусочек огурца, съел его с аппетитом, хрустя и чавкая.

– Не чавкай! – сквозь слезы крикнула дочка.

– Почему?

– Меня это ужасно раздражает!

– Ах, бедняжка. Послушай, а отчего, собственно, у тебя хандра?

Цеся рассказала – в общих чертах. Она выложила ему все, хотя вряд ли он, бедняга, был повинен в том, что озонная оболочка похожа на решето.

– Это неприятно, – согласился Жачек. – Подумать только, а я и не знал, что она продырявлена.

– Вы все слепые и близорукие! А мир на грани катастрофы!

– Мы не можем быть одновременно слепыми и близорукими, – внес поправку инженер Жак.

– Можете! – бушевала Цеся. – Вы холодные эгоисты! Вам плевать, что рядом мучается человек.

– Какой человек? – немедленно спросил отец.

– Я вообще говорю! – тонким голосом крикнула Цеся. – Человек, одинокое существо, а вас это нисколько не волнует! Одиночество и бесчувственность – вот болезни двадцатого века!

– Ага… – сказал отец понимающе. – Бесчувственность. Кажется, я начинаю кое-что соображать…

– Ничего ты не соображаешь!!!

– Опять ревем, – констатировал Жачек, вытирая дочкино лицо кухонной тряпкой. – Ничего страшного, гормональная перестройка организма, других веских причин не вижу. Знаешь, дочка, я тебя утешу.

– Не хочу.

– А, это другое дело. Если тебе нравится хныкать, тогда в самом деле лезть с утешениями в высшей степени бестактно.

– Ну, а как ты меня можешь утешить, как?

– Я могу, например, тебе сказать, что с миром ничего плохого не случится. Человек, как таковой, – создание, не лишенное разума. Я верю в человека.

– Ну и верь на здоровье, – ответила Цеся и громко высморкалась. – Меня этим не утешишь.

– Однако реветь ты уже перестала. Скажи на милость, а откуда у тебя эти устрашающие сведения?

– Из газет, – сердито ответила Цеся.

– Сие означает, что, кроме тебя, еще кое-кому известно об этих ужасах?

– Ну, наверно.

– Тогда не стоит огорчаться. У людей, как правило, есть общественное чутье и инстинкт самосохранения. Кроме того, нельзя сказать, что человечество состоит исключительно из преступников, тупиц и невежд. Я сам лично знаю нескольких благородных и разумных индивидов. Надо только, чтобы их становилось все больше. И чтобы они объединили свои усилия.

– Это ты здорово завернул, – признала Цеся.

– Лет через десять и ты сможешь к ним присоединиться. Например, в качестве эксперта ООН по борьбе с белокровием.

– Не смейся.

– А что? У тебя есть все возможности.

– Нет, а если серьезно – ты правда считаешь, что я могла бы в какой-то степени на все это повлиять?

– Все мы можем в какой-то степени на это влиять, – ответил Жачек на удивление серьезно. – Из крупиц складывается целое, силы суммируются: одна порошинка пустяк, а много – взрывчатый материал. Ты моими делами никогда особенно не интересовалась, но представь себе, что и я в меру своих скромных возможностей оказываю кое-какое влияние на судьбы мира, хотя всего-навсего проектирую судовые двигатели. И неважно, что мне хотелось бы заниматься совсем другим. То, что я делаю сейчас, очень нужно, и я считаю, ты должна мной гордиться.

– Ты у меня молодчага, – сказала Цеся, окончательно осушив слезы. – Хорошо, что именно ты мне достался в папочки.

– Хорошо, что ты мне досталась в дочки. На редкость удачный ребенок.

– Ну уж… – усомнилась Цеся.

– А я говорю, удачный. Как хандра?

Телятинка вслушалась в себя.

– Вроде чуть-чуть полегчало.

– Ты сегодня прелестно выглядишь. Жизнь, она свое берет как говорится. И глазки как-то по-особенному блестят.

– Неужели? – обрадовалась Цеся.

– Единственно и исключительно, – сказал Жачек. – Послушай, откуда столько дыму?

– Фа-фасоль! – завопила Цеся, вскакивая. – Я забыла выключить газ!

– Так выключи, – посоветовал отец, торопливо отступая к порогу. – Проветри кухню и приготовь обед или что-нибудь в этом роде. Похоже, способность превращать каждое блюдо в уголь у нас в семье передается по наследству.

10

Холодильник зиял пустотой. Цеся, изо всех сил стараясь не поддаваться панике, обшарила кухню и нашла яйца и морковь. Это уже было кое-что.

Подойдя к открытому окну, она бессмысленно уставилась на дом на противоположной стороне улицы.

Что-то неотвязно ее мучило. Телятинка закрыла глаза и занялась самоанализом.

Гайдук. Да, именно.

Почему он не хочет вернуться в школу?

Цесе начинало казаться, что это каким-то боком связано с ее постыдным выступлением на классном собрании. Да, верно, отсюда это ощущение вины и подавленность. Она поступила отвратительно. Отвратительно. Но неужели его это так задело?

Ну конечно же, конечно. Ведь он был абсолютно прав. И нуждался в поддержке. Павелек вот отважился. А она…

Ох, какая мука! Ну почему она непременно должна ляпнуть какую-нибудь глупость и почему, коли уж ляпнет, не может об этом забыть и страдает, и стыд ее гложет? Цеся со свистом втянула воздух. Ах, идиотка, идиотка, идиотка!

– Идиотка, – сказала она вслух и застонала.

– Кто идиотка? – спросил отец из ванной.

– Мария Каллас, – со злостью ответила Целестина. Черт возьми, в этом доме нельзя ни минуты побыть одной!

Хлопнула дверь ванной. На пороге появился отец, розовый и бодренький.

– Что, что? – спросил он. – А почему ты плачешь, когда вспоминаешь Марию Каллас?

– Потому что хочу стать оперной певицей, – с отчаянием ответила Телятинка. – И меня точит профессиональная зависть.

– Хе-хе! – угрюмо хмыкнул отец, не зная, что обо всем этом думать. – Пожалуй, все-таки гормональная перестройка. Обед будет или мне самому встать к плите?

– Будет.

– А что, позволь узнать?

– Глазунья и морковка, – задумчиво ответила Цеся. – Я спешу… – и вдруг, оборвав на полуслове, замерла, в озарении уставясь на отцовские шлепанцы.

Ни с того ни с сего она в мгновение ока вдруг поняла, что ее долг – да, да, товарищеский долг – навестить Гайдука. Нужно позвонить Павелеку и узнать адрес. Кто-то, в конце концов, должен проявить к человеку участие. И не кто-то, а именно она, это ясно.

Отец беспокойно переступил с ноги на ногу.

– Ну ладно уж, ладно. Куплю себе новые тапочки, – покаянно пообещал он. – Честное слово, прямо сейчас пойду и куплю. Только не смотри на меня таким испепеляющим взглядом. Очень прошу, единственно и исключительно.

11

Спустя полчаса морковка тушилась на слабом огне, очищенная картошка дожидалась своей очереди, а Целестина приводила в порядок кухню. Нетрудно догадаться, что это занятие меньше всего отвечало ее душевному состоянию. Кухню должна была убрать Юлия, причем еще накануне вечером, однако она уклонялась от подобных обязанностей с такой последовательностью, что это уже никого не удивляло. Целестина подвязала передник, с отвращением вздохнула и открыла кран с горячей водой. Застывший жир, кусочки макарон и ошметки капусты. Мерзость. Когда Цеся отскребла первую тарелку, в кухню впорхнула Юлия. В новом платье, сшитом из двух больших турецких платков, она была просто ослепительна.

Ее чудесные черные волосы блестели заманчивым блеском, мерцали обрамленные пушистыми ресницами глаза, когда же она присела на табуретку, чтобы покрыть лаком ногти, от нее повеяло тонким ароматом духов «Масуми». Сев, Юлия закинула ногу на ногу, не сознавая ни того, сколь изумительно красива линия ее икр, ни того, что младшая сестра с завистью смотрит на нее поверх раковины, заваленной грязной посудой.

– Что ты делаешь? – спросила она, не глядя в Цесину сторону. – Моешь посуду?

– Нет, – неожиданно ответила Цеся и закрутила кран. – Нет, не мою.

– Ты что, спятила? Так эта грязь и будет стоять? – встревожилась Юлия.

– Не будет. Ты вымоешь.

– Я?!

– Ты! – рявкнула Целестина.

– Я не могу, – снисходительно бросила Юлия. – У меня ногти намазаны.

Тогда Целестина выхватила у сестры пузырек с лаком и, скрипя зубами, проехалась кисточкой по всем ногтям сразу.

– У меня тоже! – крикнула она.

– Что с тобой происходит? – Юлия оторопела от изумления.

– Ничего! Только с меня хватит! Довольно на мне ездить! Все вы на мне ездите! Никто меня не любит!

На крик стали собираться домочадцы.

– Что она говорит?

– Я говорю, что с сегодняшнего дня прекращаю мыть горшки! Пускай Юлька этим занимается!

– Правильно, – поддержал Цесю отец.

– И я так считаю, – пробормотал дедушка, защелкивая портсигар. – Юлия должна набираться опыта, того-этого. Цесе приходится много заниматься, а вы там у себя в академии…

– Что мы у себя в академии, а? – вежливо спросила Юлия.

– Лодыря гоняете, – пояснил дедушка. – А Цесе уже сейчас пора думать об аттестате зрелости и экзаменах в институт.

– Юлия все колотит, – заметила мама.

– Не имеет значения, – изрек дедушка. – Это она нарочно.

– Ну, знаешь!.. – возмутилась Юлия.

– Не убоимся взглянуть правде в глаза, – отважно провозгласил отец. – В этом доме существует угнетаемое меньшинство. Я имею в виду Целестину и Весю.

– А некая художница бьет баклуши, – прошипела Целестина.

– Я не узнаю Телятинку, – задумчиво проговорила мама.

– Она стала многоречива, – признал Жачек. – И тем не менее наша младшая дочь права. Мы на ней ездим.

– Да, – с жаром произнесла Цеся. – И вдобавок мне нечего носить.

Все так и вытаращили глаза.

– Что происходит? – поразился дедушка. – Телятинка, ты же всегда считала, того-этого, что в женщине самое важное – внутреннее содержание…

– Я изменила мнение. Человека с внутренним содержанием платье тоже украшает.

– Да ведь у тебя масса платьев, – сказала удивленная мама.

– Все Юлькины. Они мне в груди широки! – со слезами в голосе воскликнула Цеся; на это никто ничего не мог возразить. – И то, в чем хорошо брюнетке, мне совершенно не идет. Каждый сразу поймет, что я таскаю обноски старшей сестры, и невесть чего подумает! Кроме, конечно, одного, что я женственна и элегантна!

– Кто подумает? – Жачек потерял нить Цесиных рассуждений.

– Ну… никто! Никто не подумает!.. То есть подумает, вернее… Целестина густо покраснела. Слезы навернулись ей на глаза и закапали с ресниц. – Господи, какая я несчастная! – вдруг вырвалось у нее. – Никто меня не понимает, никто не любит!

Домочадцы, задетые за живое, переглянулись.

– Ну что ты, Цеся… – выступил от общего лица дедушка. – Мы тебя очень любим, того-этого, поверь…

Но на Цесю это признание не произвело никакого впечатления, закрыв лицо руками, она разрыдалась и стукнулась лбом о кухонный стол.

– Плохо дело, – сказала Юлия. И, отставив лак, вышла.

Минуту спустя она вернулась вместе с Кристиной, которая несла на вытянутых руках свою прелестную белую блузку. Блузка была вся в оборочках, в рюшечках и расшита несметным количеством причудливых закорючек.

Долгих два месяца трудилась Кристина над этим шедевром, целые часы проводя за рукоделием и теша себя мыслью о грядущих днях, когда она снова станет стройной и элегантной.

– Получай на время это чудо, – торжественно произнесла Юлия, а Кристина вручила Цесе блузку, радостно кивая рыжей головой.

– Но… я не могу… – пробормотала Цеся без особой убежденности.

– Бери, бери, – сказала Кристина. – К твоей цветастой юбке очень подойдет.

– Наверняка понравишься, – заявила Юлия.

– Кому? – спросил отец немножко громче, чем следовало бы.

– Ну… каждому. Что, нет, Цеська?

Цеся уже не плакала. Она взяла блузку, просияла и убежала переодеваться.

– В самом деле, – вполголоса заметила Юлия, – она права. Пора покупать дочке наряды, дорогие родители.

– Что ты говоришь! – отмахнулся отец. – Цеся еще ребенок.

– Ребенка тоже нужно одевать. К тому же Цеся как раз вышла из детского возраста, – сказала мама. – Я так считаю, Жачек: нужно пересмотреть бюджет и выкроить немного деньжат.

Отец помрачнел: он ужасно не любил говорить о деньгах. У него, как правило, не хватало средств для удовлетворения всех безумных потребностей своих домочадцев.

– Снова прикажешь залезать в долги?

Жачек явно намеревался подавить мамину инициативу.

– Мне скоро заплатят за «Орлицу», – робко напомнила она. – Можно было бы купить Цесе дубленку и красивые сапожки. И платье.

– Сколько тебе заплатят? – спросил отец сурово.

– А, не знаю.

– Почему не знаешь?

– Ну, не знаю, почему не знаю.

– Не знаешь, а уже покупаешь дубленку.

– Я другое знаю, Жачек. У меня иногда складывается впечатление, что ты скуп.

– А у меня складывается впечатление, что ты безрассудно расточительна.

– Не ссорьтесь из-за денег! – сказала Юлия. – Ссоры из-за денег убивают настоящую любовь.

Родители переглянулись и вдруг расхохотались.

– Жаченька, – сказала мама, падая в объятия мужа, – я считаю, пора кончать этот спор.

– Верно. Если наша любовь под угрозой…

– Давай просто условимся, что…

– …что мы пойдем на компромисс. Дубленку покупать не станем, а купим платье.

– И сапожки.

– И сапожки.

Скрипнула дверь ванной, и появилась Целестина.

Родители умолкли и уставились на младшую дочь. Цеся выглядела прелестно. Ее лицо выражало глубокую решимость, глаза были подернуты загадочной пеленой. Она окинула своих родственников невидящим взглядом и, не проронив ни слова, шагом сомнамбулы направилась к двери.

– Куда ты идешь? – спросила мама, испытывая странное чувство – нечто среднее между жалостью и тревогой.

Цеся вздрогнула.

– К одно… – сказала она. – К одной девочке. Скоро вернусь.