Текст книги "История с благополучным концом"
Автор книги: Максуд Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– Далеко отсюда? – неподвижно глядя перед собой, спросил Агасаф, когда машина остановилась у, кладбищенских ворот. Рауф обратил внимание, что по сторонам Агасаф старается не смотреть.
– Да вот же, – он развернул машину я, включив на полную мощь фары, показал Агасафу ворота с приоткрытой калиткой.
– Я тебе советую отложить твое дело до утра, – подумав, сказал Агасаф. Это я к тому, что в потемках там можно напороться на змею или на бешеную собаку, мало ли что...
– Чудак, – Рауф проницательно посмотрел на перетрусившего старика и усмехнулся. – Живых надо бояться, а те, что здесь, ничего уже плохого сделать не могут. Хочешь – оставайся в машине.
– Если я тебе понадоблюсь, крикни, – сказал вслед Рауфу Агасаф и запер изнутри все дверцы.
– Вот и хорошо. Сиди и слушай радио. Вода и бутерброды на заднем сидении, – ответил Рауф. – Я скоро вернусь.
Машина была снабжена надежным противоугонным устройством, которое было связано с вмонтированным под передней панелью японским комбайном, состоящим из радиоприемника, цветного телевизора и стереофонического магнитофона с реверсом. Рауфу было хорошо известно, что этот замечательный агрегат вызывал законное восхищение у многих городских автолюбителей, а также у некоторых шустрых пешеходов, могущих с первого взгляда прикинуть сумму от его продажи после изъятия, и поэтому никогда не оставлял машину без присмотра. Конечно, он не стал бы утруждать Агасафа, если бы знал, что еще не создан шедевр мировой радиотехники, из-за которого хоть один шувелянец согласился бы ночью прогуляться возле кладбища, но сообщить ему об этом было некому.
Железная калитка, когда он с усилием потянул ее на себя, протяжно заскрипела, и он подумал, что может быть, ею пользуются редко, так как днем ворота на кладбище всегда распахнуты настежь. Фонарик не понадобился. Полная луна ясно освещала все кладбище, лишь за надгробьями отбрасывая на белый песок густые тени, настолько четкие, что тянуло через них перешагнуть. Он прошел к кустам, здесь между забором и первым рядом могил тмин образовал заросли, и сел на каменную плиту.
Море было близко, но из-за начавшейся моряны, резкими порывами заполнившей пространство теплым туманом и рокотом воды, казалось, что оно начинается сразу же за забором, и ему пришлось застегнуть пиджак на обе пуговицы, потому что отсыревшая рубашка неприятно липла к коже. Рауф удивился, посмотрел на часы, как быстро пролетело время.
Глядя на еле заметно посветлевшее на востоке небо, он прикинул, что до пробуждения даже самого ленивого петуха осталось не больше часа. Левая нога начала затекать, и, он, встав, дважды прошелся взад и вперед по узкой песчаной тропинке между рядами могил. Ветер утих, как это часто бывает на Апшероне, он прекратился вдруг, словно перед ним захлопнулась дверь, и сразу же вслед за этим затихли в неподвижном воздухе шелест листвы и звон сверчков. Теперь над кладбищем был слышен только монотонный гул невидимого моря.
Он не испытывал ни малейшей робости, в его сознании, воспринимавшем все явления окружающего мира через призму здравого смысла с надежным фильтром для всего, что могло исказить совершенные черты реальности, этот огороженный каменным забором обширный участок живописного берега с длинными рядами массивных плит из аглая, гранита и других дефицитных строительных материалов над давно истлевшими костями выглядел как нелепый и дорогостоящий пережиток прошлого.
Сквозь легкую дрему Рауф почувствовал, что запахло чем-то приятным. Еле ощутимый вначале аромат быстро усиливался, как будто совсем рядом открыли бутылку с душистой жидкостью. Заинтересовавшись, Рауф встал и, подойдя к кустам, убедился, что возникший вдруг сладко-приятный запах исходит от растений. Парфюмерная активность куста началась в начале пятого, и как раз в это время закричал первый петух. Почти сразу же к нему присоединились другие. Рауф успел вырвать с корнем несколько стеблей за мгновение до того, как к лидирующему солисту присоединился хор. Своим оглушительным многоголосием он вызывал ощущение близкого соседства с птицефермой, созданной исключительно для разведения петухов с повышенной голосистостью.
В наступившей тишине неприятно тоскливо звучал доносившийся с моря крик одинокой чайки. Рауф собрал аккуратно разложенные на плите один к одному стебли в объемистый букет и перевязал его посредине. Ему показалось при этом, что букет уже не пахнет; так и оказалось. Сильный аромат, прогнавший сонливость, вдруг перестал ощущаться.
Удивленный, он вернулся к зарослям. Добросовестно обнюхав верхушки нескольких кустов, уловил лишь легкий запах отсыревшей травы. Прекрасный аромат исчез начисто, а сочные, покрытые нежной кожицей, стебли, которые четверть часа назад так легко ломались под пальцами, теперь обрели упругость нейлоновых хлыстов. Оторвав один стебель, для чего пришлось измочалить волокнистый ствол, он покачал головой в знак восхищения автором древней рукописи, раскрывшим тайну дистанционного управления, благодаря которому и состоялся на пользу Рауфу этот ночной сеанс незримой связи между животным и растительным миром...
С тминным снопом в руках он совсем было собрался уйти, когда его взгляд случайно упал на невысокое заостренное надгробье, прислонившись к которому, он провел ночь. Время и морской воздух давно разъели краску, оставив на замшелом камке вместо имени человека скорбно темнеющий прочерк. Нижняя строка сохранилась лучше, из двух дат – рождения и смерти, – в сочетании составляющих краткое описание любой жизни, осталась лишь первая – 9.6.1929, которую можно было прочитать, не напрягая зрения, что Рауф и сделал, после чего у него мигом улетучились остатки сонливости, ибо эта единственная дата на заброшенной безымянной могиле произвела на него крайне отрицательное впечатление и повлекла за собой к концу созерцания легкий озноб и некоторое смятение мыслей.
Не отрывая неподвижного взора от донельзя знакомого числа, пятьдесят с лишним лет назад отметившего в вечности его собственный день рождения, он прежде всего строго приказал взять себя в руки, но почти сразу понял, что приказ этот выполнен не будет. У него возникло жгучее желание отыскать еще хоть что-то – слово или даже букву, он включил фонарь, но снова увидел на фоне бессмысленных узоров тускло блеснувшую под лучом бронзу знакомого числа, чье одинокое присутствие в этом неподходящем месте превращало надгробье в нечто, имеющее неопределенно-зловещее отношение к нему.
Он медленно отступил от могилы по заскрипевшему песку, затем медленно, стараясь не смотреть по сторонам, повернулся, и, с трудом удерживаясь, чтобы не сорваться на бег, устремился по главной аллее к выходу. При этом он уже через несколько шагов сообразил, что самая неприятная часть пути проходит мимо кипариса, неподвижно застывшего справа от ворот. На первый взгляд, тот ничем не отличался от своих соседей, и поэтому, входя, Рауф не обратил на него внимания, но теперь он чувствовал, вернее, совершенно определенно знал, что из черной бархатистой зелени кто-то смотрит и, не сводя с него холодных мертвых глаз, терпеливо ждет его приближения.
Под грузом этого знания он настолько обессилел, что вынужден был остановиться. Стоял он очень недолго, всего несколько мгновений, пока не ощутил на затылке влажное прерывистое дыхание, а на спине блуждающее прикосновение рук, слабыми скребущими толчками подталкивающее его к тому, что грозно затаилось в глубине мохнатого сгустка мрака. От всего этого у него зашевелилась кожа на голове и усилился озноб, а из онемевших рук почти одновременно выпали букет и термос.
Рауф побежал, но почти сразу обнаружив, что на подкашивающихся ногах это получается плохо, стал на ходу подбадривать себя молодецкими хриплыми выкриками, которые, многократно возвращаясь гулким эхом вроде устрашающей боевой песни, очень скоро довели его до спасительного беспамятства.
Сжавшись в комок, Агасаф безмолвно наблюдал, как Рауф после нескольких судорожных попыток завел остывший мотор и тут же вслед за этим, ни разу не поменяв низкой передачи, с места устремил в затяжной рывок надрывно завывающую машину.
Постепенно Рауф стал приходить в себя. Первые признаки этого появились после Мардакян, когда он включил радио и с напряженным вниманием целиком выслушал длинную передачу,, позволяющую благодаря частому упоминанию слов "сеньор" и "коммуна" предположить, что она ведется на испанском или, в крайнем случае, на итальянском языке, а затем, увидев рядом с собой пассажира и узнав его с первого взгляда, поздоровался и, непринужденно вступив в разговор, осведомился, как у того идут дела дома и на службе, на что Агасаф почтительно дал подробный ответ.
В городе душевное равновесие Рауфа восстановилось настолько, что он уже был в состоянии произвести в уме предварительный анализ минувших событий и сквозь зубы огласить его результат:
– Старый негодяй! – после чего сообразив, что эти слова могут повлиять на впечатления Агасафа от загородной прогулки, уверил, что вышесказанное, разумеется, относится не к нему, а целиком и полностью к тестю, при помощи псевдонаучных доводов надоумившему его на совершение наиглупейшего поступка, какой только может совершить нормальный взрослый человек.
– Я тебя предупредил, что не стоит ходить ночью на кладбище,– слабым голосом напомнил Агасаф, почувствовав, что наступило время для беседы. – Очень ты меня напугал. Не представляешь, какой у тебя был жуткий вид, когда ты подбежал к машине.
– Думаешь, я кладбища испугался? Ничего подобного! Кладбище, есть кладбище, хоть ночью, хоть днем, каменные плиты, а под ними истлевшие кости! возмутился Рауф. Он действительно не был суеверным. Более того, он мог даже считаться в какой-то степени атеистом, так как, постоянно сомневаясь в существовании бога, в глубине души сильно надеялся, что его нет. – Если говорить честно, меня там очень расстроила одна вещь, о которой я расскажу, когда приду в парикмахерскую... Спасибо тебе за помощь. – Он остановил машину у дома Агасафа и с чувством пожал на прощание его холодную узкую руку. – До свидания. Увидимся дней через десять. Я позвоню.
Домой он добрался чуть ли не мгновенно, по крайней мере так ему показалось, когда он вдруг обнаружил, что уже въезжает во двор. От состояния неприятной бодрости ему не удалось избавиться и позже, после того как, заперев машину в гараже, он вошел в дом. Еще некоторое время посидел на кухне, выпил бутылку пива, закусил бутербродом, потом здесь же разделся и' стараясь не шуметь, прошел в спальню.
Заснул он все же быстро, но, как выяснилось позже, никакого удовольствия от этого не получил.
На первый взгляд в том сне ничего особенного и не произошло, начался он вообще с приятного, Рауф.увидел себя на скале с удочкой в руке. Погода стояла при этом прекрасная, небо сплошь радостно голубое, но без солнца, а прозрачная вода того же цвета с высоты скалы казалась теплой и вместе с тем прохладной, одним словом, до того приятной, что захотелось Рауфу во сне окунуться всем телом в эту ласковую воду и напиться ею до полного утоления жажды. Но именно в тот момент, когда он собирался отшвырнуть удочку и нырнуть в хрустальную глубину, затрепыхалась на крючке рыбешка в полтора мизинца, бычок или килька. И на этом приятная половина сна закончилась. Удочка стала тяжёлой, как лом, и ходуном заходила в руках, а вместо бычка выбиралась из воды в судорогах и конвульсиях огромная черная рыбина с выпученными глазами и таращилась на Рауфа, заглатывая леску, все ближе подбиралась она к скале и вместе с хриплыми стонами выплевывала из разинутой пасти с желтыми и кривыми зубами гроздья кровавых пузырей. Хотел Рауф отбросить удочку и убежать куда глаза глядят, но она намертво прилипла к рукам. И тогда, не в силах отвести взгляда от страшных глаз морского чудища, срывающего его со скалы в черную, пучину, он затрясся как лист и закричал пронзительным голосом. После пробуждения у него долго колотилось сердце, а полумрак спальни был настолько невыносим, что он перебрался к жене, истолковавшей это как внезапный порыв нежности, показавшийся ей еще более ценным и возвышенным после того, как сугубо платонический характер неожиданного прихода определился окончательно.
Судя по тишине, дома никого не было. Лежа в постели, он несколько минут предавался размышлениям, но как только сквозь их сумбурно-блуждающие ряды проглянуло темное неподвижное пятно, напомнившее и цветом и мутными узорами надгробье неизвестного сверстника, занятие это показалось ему неприятным, и он тут же его прекратил.
Завтракать ему не хотелось. Вместо этого Рауф заходил по квартире, всем своим видом напоминая человека, раздираемого сомнениями самого неприятного свойства. Бесцельное блуждание закончилось в передней, где, после легкого столкновения, его рассеянный взгляд привлек столик с телефоном и часами, показывающими полдень. Это привычное сочетание бытовых приборов сейчас подействовало как призыв к выполнению служебного долга, и Рауф отозвался на него, твердой рукой набрав номер своего учреждения. Многозначительно кашлянув, он сообщил секретарше, что на работе по причинам, не подлежащим оглашению, он до конца дня не появится. Рауф положил трубку и, еще раз глянув на часы, быстрым шагом вышел из передней. Чувствовалось, что человек наметил на ближайшее время какую-то цель, но, несмотря на спешку, он тщательно привел себя в порядок, потратив на это важное дело ничуть не меньше времени, чем перед выездом из дому в обычные дни.
Не доезжая несколько километров до Пиршагов, он свернул на проселочную дорогу и почти сразу же остановился у "Мельницы", одноэтажной закусочной, издавна славящейся среди истинных знатоков здоровой и питательной пищи искусно приготовляемыми здесь хингалем и кутабами. Рауф прошел к дальнему столику и заказал чай. Несмотря на соблазнительные ароматы, навеваемые в зал из кухни, есть ему так и не захотелось, что вызвало законное недоумение у Сабира, длинного худого официанта, последние тридцать лет исполняющего здесь также обязанности заведующего и экспедитора. Недоумения своего он ничем не выказал, только подавая варенье и сахар, внимательно посмотрел на Рауфа. Но позже, наполняя стакан из красного фарфорового чайника, предназначенного исключительно для постоянных клиентов, он, опять же ничего впрямую не спрашивая, позволил себе заметить, что не такой уж это хороший чай, чтобы стоило специально из-за него ехать сюда из города.
Рауф упираться не стал и, признавшись, что целью его приезда является не чаепитие, попросил Сабира подскочить с ним на полчаса по неотложному делу в Пиршаги, но в ответ тот лишь беспомощно развел руками, посторонившись при этом, чтобы не загораживать от Рауфа зала, по которому, не поспевая обслужить многочисленных в обеденный перерыв посетителей, проворно сновали два официанта.
– Жаль, – сказал Рауф. – Я на тебя рассчитывал. Видишь ли, мне нужно съездить на кладбище...
Как он и ожидал, Сабир не дал ему договорить. Скорбно покачав головой, он снял фартук и пошел за ним к машине.
Рауф пожалел, что взял с собой Сабира, как только они вошли в кладбищенские ворота. Потому что на фоне голубого неба и морской глади ряды мраморных и гранитных надгробий под сенью стройных вечнозеленых кипарисов скорее напоминали теперь место, специально огороженное для уединения влюбленных или ценителей птичьего пения, чем заброшенное сельское кладбище, обладающее свойством портить нервы человеку в ночное время суток.
Еще раз он убедился в преимуществах дневного освещения перед любым другим, как только они приблизились к знакомому надгробью, на котором сейчас, не напрягая зрения, можно было прочесть слегка зацветшую надпись – "Мамедзаде Шейда 9.6.1929 – 15.4.1980", что Рауф с удовольствием и облегчением проделал дважды.
Сабир, уставившись на плиту, украшенную тминным букетом и термосом, стоял рядом. Оба хранили приличествующее обстоятельствам молчание, которое начало затягиваться из-за того, что Рауф не знал, как объяснить Сабиру причину приглашения на кладбище.
– Это могила моей родственницы, – наконец произнес Рауф. – Замечательная женщина была: добрая и отзывчивая. Круглая сирота.
– Мир ее праху, – отозвался Сабир, предоставляя этим собеседнику дополнительное время на обдумывание. – Хорошее не забывается.
– Хочу могилу ее привести в порядок. В апреле годовщина,– показав на вторую дату, сказал Рауф. – Соберутся родственники – неудобно, могила в таком состоянии. Вот и решил с тобой посоветоваться.
– Это ты правильно надумал, – одобрил Сабир. – Скажу тебе сразу: сложного здесь ничего нет, облицовку кое-где надо подправить и надпись обновить, а душе от этого большая польза. Как имя покойницы?
– Мамедзаде Шейда, – сверившись с надписью, ответил Рауф.
– А отца как звали? Здесь не написано.
– Отца? Бегляром звали ее отца, – без запинки сказал Рауф.
– Мамедзаде ШейДа ханум дочь Бегляра, – медленно записал в потрепанном блокноте Сабир. – Надо нормальную надпись сделать. Можешь быть спокоен, я сам этим займусь. К 15 апреля все будет готово.
– Никогда не соглашусь! У тебя своих забот хватает. Мне умный совет нужен, остальное я сам сделаю. Пошли! – Оттого, что реставрация чужой могилы и в самом деле никогда не входила в планы Рауфа, возражение прозвучало очень убедительно и Сабир вынужден был покориться.
Когда они подъехали к "Мельнице", Рауф еще раз поблагодарил Сабира за дружескую поддержку, но тот не стал его слушать.
– Ты меня извини, – прощаясь, сказал Сабир, – но я тебе вот что скажу. Столько лет мы знакомы, а что ты за человек – я узнал только сегодня. Молодец. Среди людей нашего возраста не часто встретишь человека, уважающего народные традиции.
Через сорок минут Рауф был дома. Поездка почти растворила неприятный осадок от ночных воспоминаний, тминные головки уже сушились в гараже, но на сердце у него все-таки было неспокойно.
– Что-нибудь случилось? – внимательно оглядев его в передней, спросила жена.'
– Все в порядке. А что?
– Звонил какой-то мужчина, это было в два часа, попросил тебя разбудить. Я сказала, что тебя нет дома... По-моему... Он спросил, как ты себя чувствуешь. Мне он показался чем-то встревоженным. Его зовут Агасаф.
– Агасаф? Понятно, – засмеялся Рауф. – Это мой приятель, завотделом из Министерства здравоохранения. Очень заботливый человек. Между прочим, доктор наук. Мы вчера случайно встретились после работе, ты не представляешь, какой я был уставший, вот ему и показалось, что я плохо выгляжу. Пульс прямо на улице проверил, спросил, какое давление, а потом взял слово, что буду за собой следить. Ты глядя – сразу и позвонил. Молодец, Агасаф.
– Он просил позвонить.
– Надо будет как-нибудь пригласить его в гости, – сказал Рауф. – Звонить просто так нет никакого смысла. Ты же с ним поговорила.
Обедать они сели вдвоем.
– Ты действительно нездоров, – сказала жена после того, как, отказавшись от первого, Рауф рассеянно отодвинул от себя тарелку с недоеденным жарким.
– Да нет... А где дети?
– У соседей, должны скоро вернуться.
О детях Рауф подумал с удовольствием, они пошли в него и были такими же, как он в молодости, высокими и стройными. На этом, правда, сходство кончалось. Рауф все чаще замечал, что в характере и манерах сыновей сильно проявляется материнская порода. Против этого он в общем-то ничего не имел, хотя порой его удивляло и слегка настораживало, что здоровые ребята– студенты, которым он никогда не отказывал ни в чем, вместо того, чтобы предаваться развлечениям, присущим их возрасту, чересчур много занимаются и большую часть своего досуга добровольно отдают чтению. Оба учились на биофаке, старший, Расим, – на третьем курсе, Руфатик – на первом, Из-за "нехватки" времени воспитание детей Рауф целиком доверил жене, оставив себе улаживание трудностей, с которыми без мужской поддержки трудно справиться матери двух взрослых сыновей. Но ни в детстве, ни позже нужды в его вмешательстве почти не возникало. Только с недавних пор он был вынужден делать им замечания, особенно старшему, за частое употребление его любимых словечек и выражений.
Времени до ухода осталось мало, но Рауф все-таки полчаса подремал, и это заметно освежило его. Побрившись, он переоделся и, пройдя в столовую, объявил жене, что идет в гости к Арифу играть в нарды. Не поднимая головы от разложенных перед ней на столе курсовых работ, она в ответ кивнула и посоветовала взять с собой ключ. Рауф знал, что жена ему не поверила, но это ничуть его не беспокоило. Времена бурных сцен ревности и переселений к родителям миновали давным-давно, и с тех пор Рауф пользовался неограниченной свободой. К жене он относился хорошо, как к близкой и доброй родственнице, и по мере возможности старался делать ей приятное. На людях – в театре, на концерте или в гостях, куда они отправлялись по какому-нибудь торжественному поводу, он появлялся непременно с ней, и никогда не отказывал в ее редких просьбах, связанных с покупками и расходами на поездки.
Халида и теперь выглядела вполне миловидной – ее фигуру при доброжелательном отношении еще можно было именовать стройной, а на лицо жены с нежной родинкой на щеке и улыбчивыми губами, вызывающее в памяти девушку, с которой он познакомился когда-то на студенческом вечере, Рауф и ныне изредка поглядывал не без удовольствия.
В ту зиму Рауф, студент Кировабадского сельскохозяйственного института, вернулся в родной город после томительного полугодового отсутствия на каникулы. Профессией агронома он овладевал с трудом и без всякого удовольствия по двум причинам. Если первая – стойкое отвращение к любой области сельского хозяйства, казалась ему уважительной и представляла в глазах бакинских приятелей да и в собственных человеком тонкого вкуса, то вторая, из-за которой три года назад Рауфа исключили из числа студентов юридического факультета за хроническую неуспеваемость и пропуски занятий, проистекала, главным образом, от непреодолимой лени и переоценки своей неуязвимости, обеспеченной деньгами, связями семьи, и считалась недостойной упоминания вслух,
Между прочим, вынужденный уход из университета вовсе не означал, что перспектива стать юристом в то время казалась Рауфу недостаточно заманчивой. Напротив, в своих мечтах, связанных с прекрасным будущим, он всегда видел себя прокурором. Ему очень хотелось стать именно прокурором, так как, по его мнению, подкрепленному регулярными наблюдениями, это звание, будучи одним из наиболее выгодных и чтимых, наделяет своего обладателя одновременно и властью, и обеспеченным существованием, не требуя взамен ни риска, неизбежного при добывании средств, ни изнурительного труда, – основной подъемной силы на долгом извилистом пути к вершинам искусства или науки. И это несоответствие возвышенных надежд юного Рауфа с его поведением на юрфаке, подобно узко направленному лучу, обнаружило блеснувшую тусклым светом еще одну грань взрослеющей натуры.
Он поехал к тестю. На душе ничуть не полегчало, когда, войдя в гостиную, он увидел Кямиля. Тесть не мог скрыть удивления, узнав, что Рауф, появлявшийся, как правило, вместе с женой и детьми, пришел один. Поздоровался он подчеркнуто сухо, видимо предположив, что зять пришел продолжить разговор о квартирном обмене. Кямиль же встретил Рауфа приветливой улыбкой и, одобрительно отозвавшись о его цветущем виде, объяснил это благотворным воздействием растительного образа жизни. Почувствовав, что разговор выходит за пределы его возможностей, Рауф постарался перехватить инициативу.
– Молодец, – сказал он, усаживаясь за стол. – Наблюдательный. Ты мне только поскорее на один вопрос ответь – на ноги свои не жалуешься?
– В каком смысле? – удивился Кямиль.
– В прямом. Ноги у тебя, спрашиваю, здоровы? Не болят? – озабоченно осведомился Рауф, – с удовлетворением наблюдая, как под действием испытанного приема с лица собеседника сползает улыбка. – Говори правду!
– Никогда не болели... Здоровые, – пожал плечами Кямиль.
– Тогда сходи поскорее на кухню и попроси Диляфруз-ха-нум, чтобы дала нам чаю, – хихикнул Рауф. – Кто здесь младший? Вот и ступай. Расскажешь там и про растительный образ жизни. А мне не надо, я про жизнь больше тебя знаю.
Выждав, когда усмиренный Кямиль выйдет, Рауф как бы между прочим уверил нахохлившегося старика, что зашел в гости без всякой специальной цели, а только по потребности в содержательной беседе, наподобие той, что состоялась в прошлый раз – с читкой отрывков из захватывающе интересной книги. Это заметно улучшило настроение тестя.
Следующие сорок – пятьдесят минут Рауф без всякого удовольствия вынужден был присутствовать при разговоре, бессмысленном, по его мнению, как с научной, так и с житейской точки зрения. В том, что вся беседа есть не что иное, как сплошное словоблудие, прикрытое для отвода глаз всякими научными терминами, он убедился в конце, когда Кямиль проговорился, что по техническим причинам эксперимент, о котором с таким увлечением спорили дядя и племянник, в лучшем случае будет поставлен не раньше, чем лет через двадцать. Рауф давно уже понял, что люди, подобные родственникам его жены, при всех своих способностях и уме, именно потому беспомощны в устройстве своего благополучия, что им 'не хватает времени на всевозможные житейские мелочи, на то, чтобы поймать удобный случай или придумать какое-нибудь хитроумное средство, которое улучшило бы их благосостояние, ибо тратят они свои силы на бесполезные вещи. И еще он понял, что умный человек может извлечь немалую выгоду из умелого использования вышеназванных обстоятельств, и со временем полностью овладел этим умением.
После ухода Кямиля Рауф без труда устремил мысли тестя в нужном направлении и теперь с упоением внимал его веским доводам в пользу врачевателей древности.
– И все-таки не очень верится, что человеку можно вернуть молодость, усомнился Рауф, в глубине души надеясь получить сокрушительный отпор ученого собеседника.
– Так же, как и детство, – подхватил тесть. – И ты прав. Развитие человека – процесс необратимый. Тут главное суть, а не название. Колумб ведь тоже не знал, что открыл Америку, по главное, что он открыл. Ты меня понимаешь? Цель геронтологии и древний, и нынешней – научиться лечить такую тяжелую болезнь как старость. Я, например, уверен, что это болезнь, а в принципе любую болезнь можно лечить. И, судя по некоторым фактам, древние умели это делать. Сейчас я тебе кое-что покажу, – тесть с трудом, в два приема, встал из-за стола и, медленно переставляя ноги, направился в кабинет. Выглядел он плохо, и Рауфу, глядя на него, мельком подумалось, что с обменом следует поторопиться.
– Ты, наверное, помнишь, – вернувшись с массивным потрепанным томом, сказал тесть, – что Юлию Цезарю, когда он в 48 году нашей эры прибыл в Египет, было пятьдесят четыре года? То есть, по нормам того времени он считался чрезвычайно пожилым человеком? Между прочим, – вскользь отметил тесть, Цезарю тогда было столько же лет, сколько тебе.
– Известное дело, – буркнул Рауф.
– Неизвестно другое, – усмехнулся тесть. – Чем объяснить, что Цезарь, вдруг забросив все важнейшие государственные дела, рискуя свободой и жизнью, совершает в течение двух месяцев, как наряду с другими историками пишет Аппиан, путешествие по Нилу вплоть до южной границы, предаваясь охоте и другим наслаждениям. Поведение Цезаря необычно, оно вызывает откровенное недоумение у современников и ученых позднего времени. Например, такой серьезный исследователь как Гельцер, прямо говорит: "Десятимесячное египетское интермеццо задает любому наблюдателю жизненного пути Цезаря, более чем загадку". Выражает крайнее удивление и Плутарх: "...Непонятно, что побудило Цезаря, крайне рационального человека, столь легкомысленно поставить на карту все, чем одарила его судьба". Плутарх тоже пишет о том, что целью этого странного путешествия была охота. Надо при этом отметить, что ни до, ни после пребывания в Египте Цезарь не увлекался охотой. Вскоре после путешествия у него начался бурный, я бы сказал, юношеский роман с Клеопатрой, 'который приносит им ребенка, а еще позже он возвращается в Рим, неузнаваемо преобразившимся, помолодевшим, пышущим здоровьем и неуемной энергией. А вот свидетельство еще одного автора, он вскользь упоминает об облаве на носорога, которого нужно взять живьем, и о многочисленных жертвах этой нелепой на первый взгляд забавы...
– Мне одно непонятно, зачем им понадобилось ловить носорога, легче же убить его? – спросил Рауф.
– Ты, наверное, в прошлый раз невнимательно слушал, – рассердился тесть, раскрыв книгу на страничке, отмеченной закладкой, – здесь же написано, что для снадобья пригоден только рог от живого носорога, и я уверен, что в этом есть какой-то свой смысл.
– Поймите меня правильно, – сделав пометку в своих записях, сказал Рауф. Для меня в этом деле никакой личной выгоды нет. Просто хочется знать мнение ученого человека. Вы сами верите во все это?
Прежде, чем ответить, старик ненадолго задумался, и Рауфу показалось, что в глазах его блеснули лукавые искорки, но когда тесть заговорил, голос его звучал серьезно и даже торжественно.
– Как ни странно – верю!
– Если бы люди друг друга не мучили, то никаких эликсиров не понадобилось бы. Человек теряет здоровье и раньше времени стареет только из-за переживаний, – входя в комнату, произнесла теща. Сказала она это вроде бы просто так, ни к кому в отдельности не обращаясь, но Рауф, зная о ее навязчивой идее, согласно которой отношение Рауфа к жене каким-то способом отрицательно отражается на здоровье тестя, сразу во всем разобрался. И поэтому на слова Диляфруз-ханум Рауф подчеркнуто не обратил внимания и вообще искусно притворялся, что не замечает ее присутствия, а чтобы у тещи не оставалось на этот счет сомнения, уходя и не посмотрел в ее сторону и попрощался только с тестем.
Оранжевый свет фонарей выхватывал из переполненной шумами ночной тьмы лишь мокрый асфальт безлюдной улицы. Взяв из багажника чемодан и небольшой сверток с нарезанной колбасой, он начал по крутой скользкой тропе восхождение на холм к последнему этапу заманчивой цели.
До полуразрушенного забора на вершине он добрался, насквозь промокнув от пота и дождя. Днем отсюда открывался прекрасный вид на набережную и море, да и сейчас панорама ночного уснувшего города напоминала гигантский гаснущий костер, чьи бессчетные тлеющие огоньки отражались тревожным багровым заревом в черной воде бухты и низком небе с мятущимися серыми облаками. Она бесспорно произвела бы впечатление на любого из тех, кто норовит при каждом удобном случае бесплатно ублаготворить свою нервную систему таким примитивным способом, как лицезрение городских и сельских пейзажей, а также явлений, регулярно происходящих на суше, в мировом океане и в атмосфере.
