Текст книги "Ассирийская рукопись"
Автор книги: Максимилиан Кравков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Не замерзнуть бы, Михайла?..
– Раньше смерти не помрем! Бери лопату – грейся...
Отгребал. Сперва, как поденщик – о другом все думалось. Но холод жег, заставлял быть проворным. Расселась в скале змеистая трещина, обросла хрусталями.
Указал Тоболяк:
– В эдакой вот вчера самородки нашел...
Стало занятно. Поднял кайлу, клюнул раз, другой. С пылью, с оскребками отлетели камни и рот раскрыла дыра в пустоту.
– Ага, – бодрит Михаила, —дуй ее, дуй! Беспременно пещера...
Просыпается азарт, яснит в голове, а потом опять все тухнет в позыве голода.
На обед повытрясли из мешков хлебные крошки, прибавили остаток масла и сварили сухарницу. Едва смогли разжечь костерок – чахленький – только пальцы погреешь. Охапку прутьев оставили к ночи – спрятали под лодкой. Поели все, что было, и как будто насытились.
– Должно же к ночи утихнуть! – досадливо рассуждает Михаила, а ветер сыплет в лицо ему дождевую пыль и толкает от берега.
Раздолбил Петрович большую дыру – рука по плечо залезает и глянуть можно. Спичку зажжешь – засияют внутри висящие хрустали. Вспыхнут огнями зелеными, красными, голубыми. Никогда не видел такого.
И Михайла не видел.
– Давай-ка вдвоем, однако, там жила...
– А что нам жила твоя? – вдруг серьезно спрашивает Петрович.
Тоболяк на полувзмахе кайлу задержал, медленно опустил, смотрит – ждет. Петрович улыбался смущенно, но кончил твердо:
– Нешто на дно мы ее унесем? Слышь, как играет. Все пуще! Это, браток, на неделю ненастье... – И прибавил, глядя на землю, глухо: – Через это теперь пропадем... И еще... через...
– Что ты, парень, сдичал? – отшатнулся Тоболяк.
Петрович смеется:
– Увидим, что будет... Ты мне все-таки объясни, для кого мы жилу эту будем стараться?..
– Во-он о чем! Да кто хочет, тот и придет. Всем она на пользу.
– Из-за всех и работать?
– А что же, на пузе лежать?
Покрутил головой Петрович, взялся за кайлу.
Перед утром притихло.
Иззябли под лодкой. Выходили побегать, потопать, разогреться. Больше не шлепают волны в песок, не воет надрывно ветер.
– Сват ты мой, голубые пятки, – трясет товарища Тоболяк, – к утру билет запасай – Москва—Казань, второй звонок!
Раскурили по-братски предпоследнюю цигарку. А со светом проснулась буря и в хмурые лохмы скатала воду.
С винтовкой бродит по берегу Тоболяк – ночью крякали где-то утки. «Хоть бы што-нибудь пофартило, – гадает он, – тоска на пустое-то брюхо!»
Вымер остров, только на отмели прыгала желтая плиска. Равнодушно прошел, а потом вернулся, подобрался к птичке и выстрелил. Промахом вскинула пуля песок, плиска перепорхнула и тут же села.
Стыдно стало стрелять второй раз и смешно, что Петрович так прытко кинулся к нему на выстрел.
День работали здорово, молча. Точно забыться в работе хотели.
Выколупывал из трещин Петрович тягучую желтую проволоку. Любовался фигурными узорами – старый был приискатель.
– Так за всех, говоришь, стараемся, Тоболяк? Правильно это ты! Никому, кроме всех, забота наша не надобна...
– Не теперь, так зимой найдут, – убежден Тоболяк, – карагасы расскажут.
– Может, Михайла, и страдаем за всех?
И, подумав, прибавляет:
– Не зря бы было. Отстрадались одни – и с кона долой! А другие – живи хорошо...
– Может, и так, – всерьез соглашается Михайла.
Ночь проходит, и опять перед зарею тухнет ветер. К заре обратившись, стоит на коленях Петрович и молится вслух несвязной и древней молитвой:
– Господи, боже наш!.. Сил повелитель – не преткнешь ноги своей о камень... Победиши аспида – василиска, спаси меня, господи, от темной ночи, от беса полуденного, от стрелы летящей и от злого, лихого человека спаси, сохрани меня, боже!
Плача и всхлипывая, подходит к Тоболяку, уныло сидящему на лодке, и признается:
– Михайла... лихой я человек. Ведь я сухари утопил. Не хотел тебе золота дать и потрусил. Убей меня, Михайла, из винтовки.
– Ну-ну... – сказал Тоболяк, – дурачок! Сухарь бы нам вот как сейчас годился...
Темнота промокает рдяными пятнами, бродит восход за шкурами туч, и тысячной птичьей стаей оживает в туманах буря.
Жесткий корень поел Петрович и плевался:
– Невкусный он, Михайла, горький...
Шел пить и терял трясущейся ладонью воду. Пили часто.
Часы просмотрел Тоболяк на волны, пока глаза не потускнели.
За эти часы две морщины ко лбу припали, так и не разошлись.
– Камень ты, а скажешь, – приговаривает Петрович и с натугой выбивает в утесе надпись. Только тяжелая стала кайла, ох, тяжелая!
Окончив, садится-валится на щебень и удовлетворенно читает: «Здесь жила. Пошла на полдни».
Теперь понимающий разберется, куда девалась жила.
А потом, шатаясь, роняя кайлу из слабой руки, долго трудился и прибавил:
«Нашли для всех Тоболяк Мишка да Мартьянов».
Ниже поставил: «Петрович». И очень довольный улыбнулся.
Позже пришел Михайла и одобрил:
– Ладно сработал... Дельно.
А пока Петрович с любопытством привыкал к тому новому, что принес на лице своем Тоболяк, тот говорил:
– Бросай занятия, парень. Силу не трать. И так у нас с тобой ее, как у курицы... А утром поедем – опять работа.
– Понятно, поедем, – ответил Петрович и, морщась, подымался:
– Спину-то... и не протянешь!
Последнюю ночь сидели у яркого пламени и слушали, как в котле закипала вода. Перед этим разбили приклады винтовок и ручки ненужных теперь инструментов. Промокшими прутьями и тряпьем добавили костер. Сжигали все, сушились и грелись.
Днем на песке в желтоватых шапках прибитой пены нашел Тоболяк две выброшенных рыбешки. Маленькие плотвички.
Подержал перед ртом – с рукой бы съел! Потом отряхнулся и спрятал находку. И с собой целый день проносил и весь день о рыбе помнил. Сейчас опустил в котел и заправил оставшейся солью. Распялил над дымом большую ладонь и мигнул по-цыгански – хитро:
– Обманем брюхо!..
– Жисть... – шепотом отшутился ослабевший Петрович.
Тихо. Озеро не грохочет. Приходят из ночи волны и кладут покорные головы на песок. Шуршат и вздыхают.
Тоболяк затянул мешками лодочный нос и теперь укрепляет коробку с горящим трутом – фонарь. Чтобы видеть компас.
– Я сейчас, Михайла... – срывается у Петровича. Бежит назад, на стан, – усталости нет. На таборе одиноко моргает куча углей. Доживают.
Кладет Петрович на камень мешочек с промытым золотом, прикрывает плиткой. Чтобы ветер не разбросал. И назад возвращается легкий, осветленный.
– Отчаливай!..
Подпрыгнула лодка, умылась водой, набежали кругом шумливые разговоры...
– Прощай, наш табор, спасибо тебе! – прощается Тоболяк.
Ночь вверху пустая и снизу ночь – тяжелая, скользкая. Одинаково черны. А промеж – качается берестяная зыбка.
– Плеск-плеск! – сильно работает на корме Тоболяк. Нажимает, гонит.
Упруго подкинуло – в мокрое шлепнула лодка, и опять:
– Плеск-плеск...
Оглянулся Петрович – остров ушел. Хотел посмотреть отблеск костра – и он ушел. Так-то лучше.
– Эй, поддерживай!..
Петрович хватает весло. Ловит такт, считает вслух «левым! правым!» – И, свыкаясь, ровно: раз! два!
Как масло вода, и чугунный блеск у нее откуда-то снизу. Мотнуло. Шумно рыскнуло по борту, окропило лицо.
Строгий окрик:
– Вразрез держи!..
Озлился Петрович:
– Дьявола тут увидишь... – и мстительно вспарывает воду веслом.
– Вре-ешь, доедем, – упрямо смеется Михайла.
Тепло от слов этих, и душа от них крепнет. И сам, в суровую злобу замыкаясь, искренно ненавидит и тьму и волны. К простому себя старался свести: нужно – греби! Зальет – черпай!
Ночь бледнеет, линяет небо. Со свистом картечи над лодкой проносится первый ветер.
–Попутчик! – кричит Тоболяк.
Петровичу жарко. Гнется спиной, как стальной пружиной. Гребет.
Рассвело. Широко бунтуют пузатые горы, зеленые, гладкие. Сторонами взлетают – дают дорогу.
– Смотри, смотри!..
Перед носом бугор вскипает шипящей короной. Дыбом лодка – качелями взносит высоко наверх...
С волны, как с холма, – и кипящая пенными срывами ширь, и неясная лента далекого берега.
И сейчас же, в грохоте, в брызгах, – стремглав, в провал! Глаза смыкаются... Поддало снизу – вынесло.
– Берег! – кричит Петрович.
– Песню! – отзывается Тоболяк.
Из-за острова... на стрежень!
Дождь или брызги? Один черт! Все равно...
На простор большой волны!
Подходит большая волна.
– Бей! Сволочь!..
Каскадами рушится гребень, кроет лодку молочной пеной. Зеленая муть, потом желтая, потом совсем темно...
Завертелся в холодной черной воронке Петрович – все ниже, все глубже. Забил руками, ногами, и стало опять светлей, и понял, что тонет.
И сразу, будто колпак стеклянный над ним сорвали, вынырнул на волну, на свет, на воздух.
Рядом вверх дном всплывает лодка.
Мертвой хваткой цапнули руки, обняли дно. Держит.
Тогда испуганно догадался, что он один. Задыхаясь в стенах воды, крикнул:
– Миша!.. – И попробовал оглянуться...
Темен Тутэй. Не прочтешь его чувств в раскосых глазах. Молча стоит. Рядом, на мху, врастяжку разлегся Петрович – лепечет неслышно и часто.
В тростниках случайно наехал Тутэй на лодку, на тело.
И тогда бормотал Петрович, и сейчас еще не кончается его долгий, беззвучный лепет.
Но Тутэй все знает. Он много жил и мудр. Видит он, как улыбкой светится заостренное и уже сереющее лицо, и знает, что в трудной дороге сейчас душа человека.
Сейчас восходит она на крутую и гладкую голубую скалу, и раскинется перед нею потом безбрежный песок, и волос, как мост, протянется через огненную реку, и озеро слез, и озеро радостей откроются перед нею.
А в конце дороги будет жилище Кудая, где находят приют утомленные охотники...
Победа
1
С хребтов Абакана шли ноябрьские тучи, заметали снегом осенние красные поляны.
Толмачов Терентий Иванович был десятником маленького Бурлинского прииска. В этот голодный и беспокойный год прииск часто отрывался от главного стана неожиданными разрухами – отсутствием лошадей или неналаженностыо переправ. Или просто на время забывали об его существовании.
Тогда Терентий Иванович становился смотрителем и единственным начальством.
Сейчас в глухой и таежной долине реки Каменушки совершилось неслыханное для прииска событие – была закончена самодельная гидравлическая установка. Первая попытка механизировать работу!
Там, вверху, где шумел под ветром пихтач, напряженным трудом кучки людей была прокопана четырехкилометровая канава, подводившая воду к обильным золотом берегам Каменушки. Подошла вода из речки Чулыма, протекавшей много выше на таежном плато Бурлинского прииска.
Разница уровней создавала громадный напор. И струя из канавы должна была по трубам ринуться вниз, чтобы весной размывать золотоносную породу.
Затянувши потуже последний болт, Терентий Иванович похлопал озябшими руками и довольно оглянул свое хозяйство.
С крутого заросшего косогора металлическим змеем слезал трубопровод. Начинающаяся метель снежною пылью сыпала в жерла запасных труб, валявшихся как отрезки железных бревен, пудрила свежевзрытую землю, груды щепы и штабели желтых смолистых досок.
Как будто бы сделано все, подготовлено вовремя, до глубоких снегов, до трескучего холода...
Хорошо!
Терентий Иванович благодушно улыбнулся. Скобой поднялась его левая бровь, толстые губы засияли.
Лицо он брил, и от этого голова его казалась маленькой на широких откосах плеч.
И так кругло был налит он своим могучим телом, что ценители силы, глядя на него, удовлетворенно сплевывали через зубы и замечали:
– Свяжись с этим дьяволом только...
– Зашумит по весне наша машина! – подошел к Толмачову остренький старичок, приискатель Нефедов. – Сколько ни бились, а одолели!
Бились, действительно, много. Тонны тяжелого оборудования перегнали они силами крохотной своей артели за многие километры, через согры и горные перевалы.
По окрестным приискам собирали отдельные части гидравлического устройства, брошенные перед революцией прежними золотопромышленниками.
Много люди положили труда, а больше других Терентий Иванович.
– Как же это, – неустанно митинговал он на собраниях, – у старых хозяев механизмы работали, а у нас хлебный пар остался? Позор! Пользы своей понять не хотим. Давайте артель устроим, давайте гидравлику ставить! Весной все с золотом будем!
– Так-то так, – возражали ему, – механизмы, это полезно! А кто лошадей тебе даст экую тяжесть за сорок верст везти?
– Ага! – загорался Терентий. Иванович. – Как на прииске жить в домах казенных, то это мы любим! А если коня для общей пользы на день предоставить – так тягость! К чертям такую игру! Вношу предложение: всех, кто не даст лошадей, выселить с прииска!
И собрание, подожженное бушевавшим в толпе добродушным и сильным человеком, сквозь ругань и хохот поднимало руки!
Гидравлику везли так же, как недавно еще воевали с колчаковскими бандами. Без отстающих.
Но работали еще на веру, рискуя, не знали, как выйдет.
Когда же главные затруднения миновали, когда из разбросанных и отдельных костей собрался понятный скелет устройства, тогда настроение переломилось резко и целиком.
Все, даже косвенно участвовавшие в постройке, удовлетворенно почувствовали, себя пайщиками интересного и обещающего дела. Все восемнадцать старателей Бурлинского прииска, как доподлинные хозяева созданной ими установки, теперь дорожили гидравликой и любовно надеялись на нее.
К Толмачову относились по-прежнему, как свой к своему, только значительность человека оттеняли особым вниманием даже к самым простым его советам.
И все же, несмотря на почти всеобщее признание, Терентий Иванович не был вполне доволен.
Затея на Каменушке крепко и глубоко поссорила его со старым приятелем Корнеем Липатовым.
Вместе они открывали россыпь на Каменушке, вместе заложили в косогоре долины по орте[14]14
Орта – горизонтальный ход в породу с дневной поверхности.
[Закрыть]. Всю прошлую зиму хорошо их кормила гора. Россыпь попалась богатая, золото появлялось гнездами и сразу, с лихвой, оправдывало работу.
Оба старались поодиночке. Терентий Иванович держался своей громадной силой – за троих переворачивал породу. Липатов брал тонким знанием дела. Дед его был бергал, умерший на казенном промысле. Отец сложил свою голову в рухнувшем забое алтайской золотопромышленной компании. Корней с материнским молоком впитал всю мудрость копаческого дела.
Как-то в июньский вечер оба вылезли из своих нор, согревались на солнышке от подземного холода.
Корней пил чай. Размачивал сухари в деревянной чашке. Узловатою горстью бросал их в рот, спрятанный в клокастых дебрях усов и бороды. Упрямое жующее лицо его приняло цвет красноватой глины, с которой возился он всю жизнь. На нем заплатками белели шрамы, память о разных случайностях в его беспокойном деле.
Услышав Терентия Ивановича, он поднял на него холодные, недоверчивые глаза. Ел, не меняя позы. Точно пережевывал слова собеседника.
А Терентий Иванович говорил, зажженный мыслью:
– Так как же, Липатов? Я все обдумал, выходит славно! Чем здесь вручную рыться, давай гидравлику поставим!
– Хорошо, что говорить, – согласился Липатов, выплеснув из чашки, и посмотрел на солнце, – однако, пойти, еще до ужина покопать!
– Так я артель сколачивать буду! – крикнул вслед ему Терентий Иванович. – На собрании потолкуем...
Липатов не ответил и, наклонившись, скрылся в орте.
Поздно к вечеру Толмачов собрал инструмент. Низкие своды капали водою. К земляной стене липло тусклое пламя свечки, освещая косые пласты песков. Остро пахло погребом и сырой глиной.
В орту вошел Липатов. Обычно он уходил домой один, не дожидаясь соседа. И сразу начал медлительными словами:
– Насчет артели ты говорил. Ладно ли будет, парень?
– А почему?
– Так нас-то отсюда сгонит гидравлика?
– А мы сами будем работать в артели, дядя Корней.
– Сами! – раздражился Липатов. – Весь прииск пойдет. Все восемнадцать гавриков!
– Так каждый за весну золота больше возьмет, чем мы с тобой за полгода!
– Чего дурака валяешь, Терентий! – закипел Корней. – Не в начальство ли метишь? – И, спеша потушить обиду, пояснил: – От гидравлики этот увал в одно лето слетит. Так ведь? А при нашей работе вдвоем он верных два года прослужит. При чем тут весь прииск? И какой ты есть благодетель для всех? Мы с тобой Каменушку нашли, мы и пользоваться ей будем!
Так и вышла первая крутая запинка. До этих пор работали дружно, а теперь заговорили как чужие...
Терентий Иванович любил машину и много имел с нею дела. Работая на Бурлинском прииске, он скучал, погрязал и тупел в примитиве старинных, дедовских навыков, давно лично им пережитых и брошенных.
Из другого, крупного и лучше организованного района, года два перед этим, бежал он сюда от преследования интервентов. И, с несложным своим багажом, перенес тоску по электричеству, рудным фабрикам, пневматическому бурению и другим чудесным механизмам и устройствам.
Услышав, что здесь когда-то, при старых хозяевах, применяли гидравлическую установку, он воспринял это как подлинное оскорбление для своего самолюбия квалифицированного рабочего и приискателя.
– Почему же им было можно, а нам нельзя? – негодующе агитировал он повсюду.
Теперь, когда кончилось колчаковское царство, рванулась душа на свободу! Не было удержу за сорок лет накопившимся силам. Хотелось большого и смелого дела, чтобы всех затащить в его бурный поток и первому ринуться с головою!
Потому-то, когда удалось отыскать Каменушку и выяснить, что вся обстановка на ней отлично подходит к устройству гидравлики, он сразу же «взял быка за рога» и взбаламутил весь прииск.
До самых глубин простой души своей убежден был в пользе и выгодности механического устройства. И никакими сомнениями и опасками невозможно было запутать его прямолинейного расчета.
– Знаний поставить не хватит, – пугали маловеры.
– Своим умом дойдем! – отвечал Терентий Иванович.
– Большевик ты, Терентий! – стервенел, бывало, Корней.
– Большевик и есть, – добродушно смеялся Терентий Иванович.
На месте, у орт, окончательно порешили. Устали от криков и спора, от ненужных доказательств. Раскололись на две непримиримые стороны.
Сидел на бревне Корней, руки скрестил, смотрел с презреньем. Брови лохматые у него, точно щетка. Кончились все слова, осталось одно упорство. Ощетинился, как старый кабан перед собакой!
– Отбирайте, на это вы хваты!
– Корней Никитич, – пробовал взмокший от пота председатель рудкома, – по-хорошему надо! Ты труд свой затратил – артель уплатит...
– Ничего мне не нужно. Уйду от вас на Холодный Ключ!
– Сам в артель поступай! – отчаянно убеждал Терентий Иванович. – Коль не ладно что – посоветуй.
– Ты молчи, смутьян! – гневно вскочил старик, – головы людям забил и празднуй! Пока гидравлику твою бандиты не разорили! Посоветуй... Цените вы приискателей настоящих!
– О бандитах запел, – взорвался Никишка Маркин, – ценим таких приискателей – пятачок за пучок!
– Стойте, язви вас! Стойте! – кричали люди, затаптывая ссору.
Трясся Корней. Тыкал перстом:
– Твоя, Терентий, работа! Спасибо, запомним! – повернул – и в лес.
Сгоряча погнался было за ним Терентий Иванович. Под пихтами оглянулся Корней. Сломил о колено в досаде палку, концы по кустам разбросал.
– Попомнишь меня ты, Терентий! Ох, крепко, братишка, попомнишь!
С этих пор началась между ними вражда. Корней действительно ушел на Холодный Ключ. Перетащил туда даже крохотную свою избенку. Совсем и горько обиделся на людей...
Всякий раз вспоминалась Терентию Ивановичу эта история, когда он приезжал на Каменушку.
– Задумался, парень? – окликнул Нефедов. – Ехать пора!
Крутила метель. Подвывала тайга, и ветер трепал над снегом метелки осенних трав.
Терентий Иванович встряхнулся и зашагал к коню. До прииска было километров восемь...
2
Кольцом обступили горы небольшую снежную полянку.
Шерстью зеленой ершились в солнечный день. Синими и фиолетовыми холодели в огненных закатах и казались черными в хмурое ноябрьское утро.
На полянке ютился прииск – кучка серых домов, неровно рассыпанных по косогору, то выше, то ниже.
В одном из домов помещалась контора. Грязная, неуютная комнатка, забранная перегородкой. Стол отделен был перилами стойки. За стойкой сидел Терентий Иванович, распахнув дубленый полушубок.
Рядом сырыми дровами шипела железка. Наружная дверь была заперта. На лавке, напротив, примостился Нефедов, гладил свисавшие вниз, как клыки у моржа, усы и встревоженно повторял, выкатывая напуганные глаза:
– Идут! Силой идут. Варваринский прииск совсем разорили! Шахту сожгли, разграбили под орех и смотрителя убили... Не было бы беды, Терентий?
Терентий Иванович голову опустил, подбородок опер о кулак, слушал, потаскивая зубами трубку. Наконец, заключил:
– Простая вещь, что придут! Дорога в Монголию через нас. Золото надо скорей увезти... Попробуй сегодня, Нефедов?
Старик тряхнул бородой, отрекся сразу:
– Не возьму такого греха! А вдруг по пути? Да что ты, Иваныч! Поеду сейчас, без всего. Пусть из главного стана милицию присылают. С ней и отправим.
– Пожалуй, что так, – раздумывал Терентий Иванович. – Но с дороги ты весточку дай: как и что.
– Понятно! Татары знакомые есть. Живо доскачут!
– Ну, езжай. Да дверь отопри, поди уже ждут!
Начался приисковый день – приемка золота.
С морозу ввалились люди. В кожухах. Бороды, словно сахарные, в блестящем инее. Терентий Иванович пододвинул к себе весы и открыл ящичек с разновесами.
Одноглазый старик открутил полу, глубоко засунул руку в карман, вытянул кисет. Осторожно справился:
– Сеянка есть?
– Есть. Сколько принес?
– Доль сорок, однако...
– Мало!
Терентий Иванович развернул пакетик, вроде тех, в которые заворачивают порошки. Высыпал золотые крупинки на лист бумаги. Разгреб их магнитом. К подковке прилипли черные порошинки железного шлиха. Потом, наклонившись и выпятив губы, подул на золото, отметая неподдавшиеся магниту сорины. А затем пересыпал металл в чашку весов.
В комнатке переговаривались негромко, навалясь на скрипевшую стойку, внимательно наблюдали процесс приемки.
– Сорок одна, – объявил Терентий Иванович.
– Пиши, – вздохнул старик.
Толмачов выписал квитанцию на амбар, и старик степенно ушел, бережно зажимая в кулак бумажку.
– Следующий!
– Мало, ребята. Разве это работа? – укорял Терентий Иванович, следя за стрелкой весов.
Сдатчиков было трое. Из них одна женщина.
– Задавила вода, Иваныч, – объяснил высокий шахтер, – какая работа, когда шурф заливает!
– Заправляешь! – покачивал головой Терентий Иванович. – Помпу зачем не поставил?
– Дорого и возиться с ней надо, – увиливал шахтер.
– А потом придут да разорят! – откровенно, вырвалось у женщины. – На Варваринке все разорили!
Умолкли люди. В комнатке наступила тревожная тишина.
Когда посетители ушли, оставив в конторе натоптанный снег, прокислый запах овчин и махорки и желто-блестящую груду металла, Терентий Иванович запер дверь, ссыпал золото в медную банку и заколебался...
Обычно банка была бы поставлена в железный сундук. Толмачов повесил бы на нем замок и пошел бы за перегородку к себе обедать. А теперь не знал, что делать. Золота накопилось много – целых три фунта!
Терентий Иванович взглянул на стоявшую у стола двустволку.
На всем прииске было с десяток охотничьих ружей – плохая защита против бандитских трехлинеек.
– И опять, – бормотал самому себе Толмачов, – ребята у нас в разброде. А там ведь волки – народ военный!
– Чего ты бубнишь, – сказала из-за перегородки жена, – иди-ка обедать!
Наступил вечер.
Терентий Иванович вышел на крыльцо. Прииск как вымер. Ни голоса, ни огонька. Насупились горы, мрачно сливались с ночью.
В кармане мешочек от дроби, а в нем завязано золото. Весь остаток дня проносил его Терентий Иванович с собой. И при каждом движении тяжесть будила тревожные думы.
Спрятать в тайге – мешал снег. По свежим следам могли бы найти. В доме – негде. И ненадежно, и люди увидят...
А теперь не знал, что делать. Постоял и шагнул обратно в сени.
Опасность была где-то далеко, а когда наступит пора, тогда и отыщется выход! Такая была уверенность.
Но меры все-таки принял. Прошел в контору, зажег свечу.
Сегодняшний день поступило немного, около шести золотников. Толмачов достал свой мешочек, отвесил это количество и спрятал в казенный сундук. А в книге, куда заносилось поступление золота, сделал запись.
Жена похрапывала за перегородкой. На печке трещали сверчки, железка остыла, и в конторе сделалось холодно.
Решительно не спалось!..
Толмачов достал тяжелые серебряные часы, глянул, поморщился, щелкнул крышкой. Девять часов.
Ох, много времени еще до рассвета! Завтра, конечно, будет легче. Он поедет на Каменушку. И отлично припрячет металл.
Уже с неделю, как там прекратились работы. И тропу, вероятно, снегом теперь замело. Только бы дожить до этого завтра!
Он вздернул голову, уставился на замороженное окошко. Снег скрипит!
Прислушался, наваливаясь на подоконник грудью. Шаги! Идут к нему... Терентий Иванович вскочил. Заметался, не знал, куда рвануться.
Осилил себя и, слыша, как хрустнул снег на ступеньке, шагнул на цыпочках за перегородку...
Из печки тянуло теплом и печеным хлебом, на загнетке стоял чугун с водою. Терентий Иванович вытащил из кармана мешочек с золотом и, обжигая пальцы о горячую воду, сунул его в чугун.
В дверь постучали тихо. Толмачов послушал. Слышал сердце свое и жаркое дыхание. Стук повторился настойчиво и осторожно...
Терентий Иванович решительно подошел к двери и, на всякий случай держась в стороне, откинул крючок...
Из сеней зашептал знакомый голос. Тогда перевел дыхание. Стало легко.
За порог шагнул невысокий, закутанный человек, потянул за собою дверь. Поднял руку – предостерегает. Тише!
На цыпочках оба прошли в контору. Так и есть – знакомый шорец, Семен. Шепчет скоро, беспокойно косит глазами:
– Милиция будет к обеду завтра. С пулеметом идут! Много – отряд! Пашка Ефиму бежал – говорил. Ефим Шакиру бежал – говорил. Шакир мне бежал. Завтра придут!
– А те-то? – допытывался Терентий Иванович. – Банда?
Шорец испуганно сжался, затряс головой.
– Не знаю, не знаю!
Заспешил, забормотал по-шорски, и к двери...
Терентий Иванович проводил его, постоял опять на крыльце. Теперь уж и гор не видно – все укутано темнотой. Тихий шелест висел в тишине, редко липли к руке снежинки.
Терентий Иванович смотрел спокойно – соскочила с него тревога, будто рысь спрыгнула с плеч! И опять он почувствовал себя вчерашним и крепким.
Вернулся в комнату, не тая шагов, ухмыльнулся, взглянул на чугун и задул свечу. Лег на постель, застонавшую под его весом, и заснул, как здоровый, поработавший днем человек.
Потянулось длительное небытие. Проходили туманные, фантастические хороводы. А потом оборвалась цепь сновидений, и Терентий Иванович мучительно сопротивлялся неприятному, но упорному расталкиванию... И сразу открыл глаза!
Перед постелью со свечкой стояла испуганная жена, придерживая у груди рубашку, а в дверь колотили отрывистыми и требовательными ударами.
Толмачов вскочил и бросился отпирать. Сразу стало понятно, а от этого даже спокойно...
Нагибаясь, в дверь входили люди, а Терентий Иванович, пятясь, отступал назад.
– Вы управляющий прииском Толмачов? – спросил человек, одетый в синюю телогрейку, подпоясанный ремешком с серебряной бляхой.
– Я – десятник Толмачов, – с хрипотцой ответил Терентий Иванович.
– Все равно! Мы особый отряд полковника Чернышева. Где ваше золото?
Втиснулись вместе с Терентием Ивановичем в контору. Другие люди зашли в квартиру. Разрушили сонную теплоту холодом и тяжелым стуком прикладов.
– Золото... здесь! – указал Терентий Иванович на железный ящик.
Человек, одетый в шинель, шепнул другому и шагнул к Толмачову, кривясь усмешкой.
– Отопри, десятник! И книжечку золотую достань.
– Книга – вот! – тотчас же предоставил Терентий Иванович.
А когда, опустившись на пол, отпирал замок, то долго не мог попасть ключом.
Бандит, вероятно, был дошлый.
– Только? – возмутился он, потрясая банкой. – А где остальное?!
– Сегодня отправил, – прямо смотря в глаза, ответил Терентий Иванович.
– С кем отправил? – тихо и зловеще спросил другой. Выгнулся кошкой, вот-вот прыгнет, руку в карман запустил...
– Старичок у нас есть такой, – отвечал Терентий Иванович, – невысокий, усы висят. Всегда золото возит...
Бандиты переглянулись.
– Как фамилия? – резко крикнул одетый в шинель.
– Нефедов!
Звонкая матерщина хлестнула по комнате. Одетый в шинель тряс кулаком;
– Говорил – не отпускать! Даже обшарить, как следует, не могли!
Потом обернулся к Терентию Ивановичу:
– А с тобою что будем делать?
За окнами всплыл шум голосов, разорвался треском ружейного залпа...
Терентий Иванович вздрогнул. Бандит улыбнулся.
– Дом обыскать!
Взяли двустволку. Опрокинули сундук, разметав по полу домашнее барахло. Жена всхлипывала в углу.
– Ох, господи! Да что же это...
Из вещей ничего не взяли. Дрогнуло сердце Терентия Ивановича, когда со звоном брякнула об пол печная заслонка.
Бандит отодвинул в сторонку мешавший чугун и, освещая спичкой, заглянул в печь.
Терентий Иванович зажмурился. Прошла томительная минута...
– Нет ничего, ваше благородие!
Уходили гурьбой, шумно топая сапогами.
– А ты понадобишься еще нам, – сказал главный бандит Толмачову, – приходи к амбару.
3
В синем рассвете проснулся прииск. У въездов дежурили бандиты. Даже в то голодное и оборванное время выделялись своими лохмотьями. Только ружья и тревожно готовые кони говорили о странном войске, бродячем и бездомном.
Подъезжали к околице приискатели из окрестностей. За хлебом в амбар, по делам в контору. Оторопелые въезжали в поскотину, а обратный путь преграждался скрещенными винтовками.
Тогда, поневоле, липли к толпе, вздыхавшей у амбара.
В переднем ряду стоял Терентий Иванович, выделяясь могучими своими плечами. Как памятник, был на виду у всех.
Уж очень крупный, уж слишком видный!
Замерз от долгого ожидания, тосковал звериной тоской – не за добрым позвали к амбару... Уныло смотрел на зарю. Эх, далеко еще до обеда, далеко до помощи!
По ступенькам сбегали бандиты. К лошадям тащили мешки и свертки – справляли волчье свое хозяйство...
«Кончат грабить – людьми займутся», – ненавистно подумал Терентий Иванович. Ему захотелось сделаться маленьким-маленьким, вон как тот карапуз, который бесстрашно смотрел на невиданных дяденек...
Шепчутся бабы в толпе. С ужасом говорят:
– Фомку убили! Милые, побежал, а его и убили!
Глянул вокруг Терентий Иванович, ища опоры. Но прятали люди глаза. Повсюду пытливо следили настороженные оборванцы.
Шевельнулся народ.
Из дверей показался бандит. Согнулся, нес на спине мешок крупчатки. Такую муку выдавали по норме детям.
Зацепил за косяк, разорвался куль, и белый сыпучий поток хлынул на снег, обдавая несущего.
– Ворона! – загрохотали чужие люди. И бандит, матерясь, повернул обратно, растаптывая засыпанные ступеньки...
Жавшийся рядом старик не выдержал и заплакал. Терентий Иванович куснул губу и ступил назад.
На крыльцо поднялся человек, громыхая шашкой.
Расступились оборванные солдаты, и стихла площадь. Упало сердце – сейчас начнется!
