Текст книги "Псевдо (СИ)"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Однако потом мы очень мило стали тусоваться с ней на посту, пиздеть о жизни и т. д… Особенно задушевные разговоры происходили по ночам, когда все дети укладывались спать, а мы, пятеро пятнадцатилетних дегенератов, начинали мыть пол, зарабатывая себе таким образом право не ложиться спать одновременно с малышами и вообще сидеть на посту до полуночи, если не дольше, и трепаться с Анечкой. Прямо-таки, Белоснежка и пять гномов! Йокарный бабай!

Однажды, не помню, как так вышло, кажется, Аня проиграла какой-то спор, – ей пришлось целовать нас всех в щёчки. А когда очередь дошла до меня, и она спросила с улыбкой, тебя тоже поцеловать? я ответил «нет», потому что вспомнил про Милу и мне, глупому, вообще стало очень стыдно за все эти тусовки с «другой женщиной». Такой вот я был маленький дурачок. СмеШно слуШать. Хотя, если так подумать и рассчитать, то в тот момент, когда Анечке было девятнадцать, Еленушке уже почти исполнилось 21.

А медсестра Лена, которой тоже (хоть и не почти, а уже) исполнилось 21, однажды ночью поправила на мне одеяло, когда я уже почти совсем раскрылся. А я лежал с закрытыми глазами, и мне было приятно. Вообще, в тот период мне так хотелось ебаться, как не хотелось потом никогда.

Последняя моя фраза не нравится мне. Но уже ничего не поделаешь. Последний прожитый мною день не нравится мне. Так все всегда. Моя последняя женщина не нравится мне. Последнее не нравится мне. Первое так же не нравится. Но некоторые кусочки весьма и весьма удачны. Что хорошо, то хорошо, и ничего с этим не поделаешь. Грустно. Чертовски мало осталось…

Божийдаров увидел Минотавра, и Минотавр увидел Божийдарова в тот же миг, когда Божийдаров увидел Минотавра в тот же миг, когда, наоборот, Минотавр увидел Божийдарова.

Так они и стояли друг перед другом, не понимая кто из них кого видит. Долго смотрели они друг другу в глаза, и настолько понятно им было, что должно по идее произойти, что светилась в их глазах обоюдная скука и взаимный неинтерес.

Вдруг Божийдарова укусил за ногу минотавренок. Роман поднял его за шкирку и перерезал пушистое горлышко.

В ту же секунду Минотавр метнулся в сторону Божийдарова и, пробив рогом запястье его правой руки, сжимавшей до последней секунды нож, принял исходное положение. Противники ещё раз посмотрели друг другу в глаза и вдруг громко рассмеялись на весь лабиринт.

Они смотрели друг дружке в глаза, хохотали, а потом стали трахаться… Через некоторое время, когда они уже потные и изрядно уставшие лежали, обнявшись, на какой-то соломенной циновке, Божийдаров сказал:

– Говорят, ты женился?

– Да. Хочешь, я покажу тебе своих жён?

– Да. Покажи мне своих жён.

– Пойдём.

– Да, пойдём.

Они взялись за руки (в лабиринте к этому времени стало светло, как днём) и двинулись по длинным бессмысленным коридорам смотреть на жён Минотавра.

Два часа спустя они вошли в какую-то просторную залу, в середине которой стояла огромная клетка. В этой клетке сидели Мила, Лена и много других женщин. (При том, что я не имею никакого отношения к Минотавру.) Все они были голые и пахли мужицким потом.

Женщины не сразу заметили Тесея Божийдарова и Минотавра, так как были увлечены игрой (в карты).

– Ваша дама убита! – воскликнула моя первая жена Мила и почесала себе живот.

– Что ж, хуйня вышла, – ответила моя вторая жена Лена, после чего обернулась в сторону вошедших, но промолчала.

– Всё-таки Скворцов – мудак! – задумчиво произнесла Женщина-для-меня и отошла в угол клетки пописать.

Божийдаров и Минотавр переглянулись и вышли из залы.

– Хуёвые у тебя жены, – заметил Тесей.

– Хуёвые, – согласился Минотавр.

– Знаешь, я могу показать тебе кое-что получше.

И он снова водил чувствительного милиционера по лабиринту и, в конце концов, привёл на кладбище, где признался, что в этих могилах покоятся Эрнст Теодор Амадей, Герман Гессе, Хулио Кортасар и Федерико Гарсиа Хуёрхес. А потом сказал: «Всё, что ты видел здесь, не имеет никакого значения. Ты – Божийдаров Тесей, Я – Минотавр, но и в этом тоже нет смысла. Ты хороший ёбарь. Мне было с тобой хорошо, но знаешь ли ты, что совершил сегодня сыноубийство? Минотаврёнок, которому ты перерезал горлышко – это один из наших с тобой семерых сыновей. Все эти жёны – только иллюзия. Истинная мать моих минотаврят – это ты, Роман Теодоров – Фёдоров милиционер. Ты, словно Юпитер, пожираешь своих детей. За это я тебя и люблю. Юпитер, Зевс – не всё ли равно? Ты Бог, а я Минотавр, и мы любим друг друга. Я ждал тебя множество лет, и ты вошел в меня, в мой лабиринт. Хочешь, я открою тебе самую главную тайну? Не минотавр находится внутри лабиринта, но лабиринт существует в воображении минотавра! И когда Тесей, олицетворяющий чуждый вихрь, вихрь каких-то далеких дурацких сфер, находящихся за пределами сознания минотавра, дерзко врывается в лабиринт, я вынужден защищаться. Но сегодня всё произошло иначе. Сегодня своё и чужое слилось воедино. Мы оба ощущаем себя в лабиринте лишь потому, что сознание наше стало едино. И мой лабиринт стал твоим лабиринтом. И твой стал моим. И, видит Бог, Юпитер, Зевс, Христоска и ты, что лабиринты наши идентичны. Всё это одно и то же. И это хорошо. Помнишь, «…и увидел бог, что это хорошо».

Ты видел моих жён, ты знал своих, но, поверь мне, подобно тому, как наши лабиринты – это один и тот же лабиринт, так же и жёны наши – это всего лишь одна женщина, которая и придумала всё это хитросплетенье коридоров и галерей, чтобы стать для нас путеводной звездой и завоевать наше сознание полностью, ибо попав в лабиринт, невозможно думать ни о чём другом, кроме как о выходе, а значит о той, кто может нам в этом помочь.

Но теперь, когда мы с тобой осознали эту мысль, заметь – лабиринт уже перестаёт быть лабиринтом и превращается всего лишь в один коридор, в конце которого нас уже ждет Ариадна. Она ждет у дверей выхода. Лабиринт придуман ею, и она не выпустит нас до тех пор, пока мы не сделаем с ней того, о чём мечтает всякая женщина. Теперь ты понимаешь, что Ариадна и Минотавр – одно и то же лицо. Лабиринт существует внутри сознания Минотавра, а внутри лабиринта существует Ариадна, которая обуславливает его существование как таковое, поскольку и ежу понятно, что препятствия существуют лишь для того, чтобы сладостней был момент ебли, и, таким образом, Ариадна в функциональном отношении является Минотавром, в воображении которого существует лабиринт и она сама. Ты сам видишь, Тесей, что уже сама эта схема является лабиринтом, а так как она сформулирована мной, Минотавром, то это опять-таки подтверждает тезис о том, что всё существует в моём сознании!..

Однако при этом данная схема существует так же и в сознании Ариадны и выглядит при этом немного иначе, но похоже, поскольку Ариадна и Минотавр – одно и то же лицо. И вообще, всё существует в сознании меня, тебя и Ариадны, а так как у нас с тобой сознание единое, то корень всех противоречий в автономности сознания Ариадны, которую (автономность) я предлагаю упразднить.

Для этого нужно только одно. Дело в том, что есть некая табуированная область воображения, объединяющая нас всех троих. Во-первых, каждый из нас подсознательно мечтает о смерти. При этом мужчины, как правило, мечтают о ней активно, то есть хотят, примитивно говоря, всё сделать своими руками, а женщины же наоборот, мечтают о смерти пассивно, т. е., так или иначе, хотят принять её от чужих рук.

Короче говоря, заебался я грузиться подобной хуйней, а дельце выглядит очень просто. Просто есть у нас в головах такая херня, которая заведомо объединяет нас всех троих. Мы все хотим умереть. При этом мы – мужчины, а Ариадна, как ни крути, баба, и при этом каждый из нас считает Ариадну своей.

Поэтому нужно просто реализовать все то, что давно не дает нам никакого покою. И когда наши дерзкие фантазии станут реальностью, то все наконец кончится и будет всем хорошо. Надеюсь, ты понял, что я имею в виду?»

– Да, – сказал Божийдаров, и они двинулись по длинному коридору, в который только что превратился весь лабиринт. А когда они увидели вдалеке Ариадну, Тесей сказал: «Всё-таки я ничего не понимаю. Совсем-совсем ничего. Может быть, я дурак?»

– Что ж, очень может быть, – откликнулся Минотавр и добавил. – Но я, наверно, тоже, потому что, по-моёму, все, что я только что тебе говорил – полная ахинея. Да я уж и не помню, о чём шла речь.

– Я тоже не помню, – сказал Тесей. – Просто мне очень этого хочется.

– И мне.

– А Ариадна? – вдруг спросил Божийдаров.

– Наплевать, – ответил Минотавр.

– И мне.

Как раз в этот момент они и подошли к ней вплотную.

– Ариадна, любимая моя девочка, разреши нам выйти из лабиринта! – на всякий случай попросил Тесей, в тайне боясь, что она действительно разрешит. Но она, конечно же, дико улыбнулась в ответ и отрицательно качнула головой. Вот тогда-то они и схватили её за белы руки, задрали платье и тут же выебали по первому разу. А потом она долго сосала Минотавру и Тесею хуи, а потом они снова ебли её, а она счастливо плакала. Сосала хуи и плакала.

И таким вот макаром ебли они Ариадну много дней и ночей, а когда сами устали, то других позвали. А тут как раз мимо проходила армия восставшего Спартака. И целая армия ебла Ариадну днями и ночами. А потом Тесей изобрел хитрую мантру и поведал её всему миру. И с тех пор каждый, кто эту мантру произнесет, тут же оказывается возле Ариадны и может с ней делать все, что захочет. Скажу вам больше, каждый онанистический акт – это, на самом деле, ебля с Ариадной. Мы этого часто не понимаем, но у неё-то, у бедняжки, пизда по швам трещит и ни секунды без хуя не остается. Бедная моя девочка Ариадна! Прости меня! Ведь и я там был, мед-пиво пил, хуем по твоей пизде водил.

А лабиринта с тех пор как не бывало… Как будто языком кто слизнул по самые яйца.

(Между тем «Псевдо» осталось жить всего тринадцать страниц моим почерком на клетчатых тетрадных листах. Что, Арсений, как тебе твой дом, в котором жить нам всем предстоит вовеки веков?)

Я совсем больной. Я усталый, всё болит, всё жаждет какого-то непонятного отдыха. Ноет всё тело. Полная чепуха в голове. Что делать – неясно. Да и вопрос этот мне надоел. Его задает всякий. Четырёхстопный ямб мне так же надоел. Я совсем больной. От первой утренней сигареты у меня кружится голова, чего раньше со мной не случалось. Я совсем больной. Я давно и крепко болею, но сегодня мне хорошо. Весна – щепка на щепку лезет.

Плохо лишь то, что дома я позабыл сигареты, и снова нет денег, чтобы купить их на улице. Да и те, что остались дома, подарил мне сегодняшней ночью Дулов, после очередного «вечернего» чаепития.

У «Псевдо» началась подагра или, напротив, он полон сил и одержим творческим горением, – не всё ли равно. Обидно. Невыносимо обидно, что он уже стал мне почти безразличен. Я знаю, что он скоро умрет, но мне все равно. Разве что, поскорей бы уже.

Разве можно быть честным человеком, нося фамилию Фердыщенко?

Разве можно быть Большаковым, нося фамилию Скворцов? Хуй знает. Может и можно, а может быть ничего нельзя. (До чего же едкие и громкие эти черные чернила.)

«Господи, господи, пожалей меня, брата, неприкаянного во всех твоих снах бесполезных, как всякий сон всякого божества!» – машинально шепчу я молитву и вдруг спохватываюсь: на хуй молитвы? На хуй молитвы, если моя красивая Ленушка мне не дает? Или, может, я плохо прошу?

Да уж, все мы устали. Может быть «Псевдо» – это никакой не роман, а всего лишь длинная и грустненькая колыбельная песня? Может и так. Может и нет? Может и нет. (Станция «Каширская», 17.00, 30 апреля 1995-го года. (С наступающим вас праздником международной солидарности трудящихся! Ура! Ура! Ура!!!))

Кампанелла город солнца Лене моей подарил. Ах, Ленаесли, милая моя птица! (Птица Чайничек, если помнишь. (Это вместо чаечки.) А ты, опять-таки, если помнишь, пыталась меня называть фламинго. Какая глупость, ей-богу!) Так вот, Ленаесли, птица моя, какой из русских не любит…

Да, наверное, в этом-то и беда! Жили себе поляки, хохлы, немцы, русские и, конечно, евреи. Жили себе в этнической чистоте, а потом затеяли меж собой безбожную еблю без ума и разбору, а обо мне не подумали. И что теперь мне? Как мне? Какой крови следовать? Вот и не хочу ничего или, напротив, всего. Хуйня вышла… Бедные мы с Дуловым, лишенное национальности творческое мудачье. «Вы чьё, мудачьё?»

У меня нет слов…

Хеопс воздвиг себе пирамиду египетскую, какой-то китайский хуй Великую китайскую стену. Крит построил себе лабиринт, а вот что сделал Скворцов? Написал «Псевдо»? Не смешите меня!.. Мама моя дорогая… Да, кстати, мама моя дорогая, почему же ты всё-таки не богородица?! Как же ты всё-таки виновата передо мной, бедная моя, глупая, милая мама. Бе-бе-бе.

В 1978-ом году, в возрасте пяти лет, я был в Паланге со всеми своими дурацкими родственниками. И вот там-то меня и поразили впервые огромные каменные мемориальные доски, на которых было написано про то, что, мол, слава павшим в боях, а далее перечислены были фамилии. Много-много фамилий, несколько десятков, а иногда и до сотен доходило.

И вот, со временем (благо подошел подходящий момент в лице «Псевдо» (это, кстати, неслучайная словоконструкция, что «Псевдо» – это всего лишь подходящий момент) мне тоже захотелось эдакую доску создать. Только, чтобы там были фамилии не мертвых, а напротив, живых. Всех тех, кого я знаю, люблю, любил, знал, кого видел только раз в жизни… Хочу, чтобы все, чтобы все они были на этой доске, и все-все жили в «Псевдо», тусовались, мыслили, жили, жили, дружили, еблись, наконец, творили, расстраивались, радовались и т. д.

Больше всего на свете хочу такую доску создать, и чтобы была она прочной-прочной, и чтоб все в конце концов погибло на хуй, а доска с фамилиями и именами уцелела. И чтоб прилетели какие-нибудь инопланетяне и всех прочитали и о каждом задумались. А вместе с тем, доска-то эта живая и вся такая альтернативная, и каждая фамилия – это живой человек, который продолжает жить и через миллионы лет. Вот чего хочу я! И ненавижу себя за это… Не хочу, чтобы была такая доска. Не хочу хотеть, чтобы была такая доска! А, между тем, вот она. бесконечная, и каждый может свою фамилию вписать в этот черненький прямоугольничек, и друзей своих записать, и родных, и даже не записать, а только помыслить – и все готово. Вот оно бессмертие, и я опять-таки не шучу:

И очень жалко мне собачку Филю, коричневого такого пуделя, которого никто не любит и кормят его хуево и гуляют с ним по полторы-две минуты, на поводке, а тетя моя на первых порах прикалывалась от него лишь потому, что «подарочек» этот ей преподнес тогдашний её (будем считать, что просто приятель), профессор Консерватории, ебаный, блядь, теорётик. Гусар…

Ты, тетя, не сердись! Прости меня, дурачка! Ты ведь и сама теорётик, не так ли? Isn't it? Помнишь, как там у Мусоргского: «Борис, а, Борис! Обидели юродивого! Мальчишки отняли копеичку!»

Господи, за что ж вы меня все так ненавидите!? Ни за что? Знамо дело, и это самая веская причина.

Какой я ещё маленький и глупый. Мне ещё расти, да расти. А вдруг я завтра умру? И не увижу елки у Ивановых. (Для тех, кто не знает: в произведении Введенского «Елка у Ивановых» фигурирует некий ребенок, который, видимо, стонет у Мусоргского в «Песнях и плясках смерти», а у Скворцова заблудился в лесу, – так вот, у Введенского этот пресловутый ребенок, которого, как правило, и держат на руках всевозможные мадонны Рафаэля да Винчи и прочих, сам себе задает вопросы: «Новый год будет? Будет. А вдруг не будет? Вдруг я умру?»)

Вот тебе и архетипический стержень. Ненавижу! Ненавижу душу свою! ненавижу душу свою за любовь к самоей себе! Будь проклят онанизм вовеки веков! Будь проклят половой акт вовеки веков! По хую что проклинать. Просто невыносимо хочется скривить какую-нибудь мерзкую рожу, чтоб ни один мускул на лице не остался нетронутым, и во все горло заорать по-звериному: «Проклинаю!!!»

Я сижу в туалете и сру. Вдруг, слышу, звонит телефон. Трубку, естественно, поднимает бабушка, и давай орать, как на пожаре: «Алло!!! Алло!!! А его нет дома!!! А кто его спрашивает!?!» Потом выходит из своей комнаты, шаркает по коридору, эдакая стокилограммовая махина, и снова орёт: «Тебе звонила Женщина-для-тебя! Сказала, что вечером перезвонит!»

А вечером я надолго ухожу бродить с Дуловым и пиздеть о том, что я пишу роман «Псевдо», и что я написал там, что 8-го апреля в мир явилась Женщина-для-меня, и что так оно всё и есть, потому что потому и так далее по всему, по тому, по поводу чего Гавронский сказал, что метафизика – это говно. Конечно, говно. А хули? (Нет, Тогоев. Ни алешковские узы, ни лимоновые настойки здесь не при чём. А помнишь, кстати, как Одна Девочка Олегушкой тебя называла?) Так-то вот. Все мы под богом ходим, а он, знай себе, поёбывает овечек в стаде своем…

А что касается моей жизненной позиции, то с присущей мне откровенностью могу вам честно ответить, что мне совершенно всё по хую или, проще говоря, до пизды (дверца (doors)), но, в зависимости от ситуации, могу за что-нибудь жизнь отдать. За то, что мне важным покажется в тот момент. А важным мне может показаться всё, что угодно, ибо у меня очень гибкое сознание.

Начнёт, к примеру, по осени листик с деревца падать, и мне вдруг пиздец как важно покажется, чтоб он никогда не упал, а что здесь может помочь, как не смерть моя? Ведь если взглянуть на мир широко, то ведь это не я вижу, как листик падает, а наоборот, это у меня в голове, в сознании у меня падает листик.

Соответственно, предотвратить его падение можно только отключив сознание, что я могу сделать на данный момент лишь одним способом. Вопрос здесь только в том, так ли уж важно, чтобы он не упал, чтобы ради этого жертвовать своей жизнью? Но тут уж только хуй знает, да одному Богу известно, что мне в башку втемяшится, когда листики действительно начнут падать. Ведь, в самом деле, кто знает, ч т о будет с нами со всеми, когда начнут падать листики! Это только сейчас весна, и все ебутся, как очумелые, а потом начнут листики падать…

Господи, как не хочется! Скажи, что мне сделать, чтобы листики больше не падали? Неужели всё-таки умереть?

Сегодня мне так хорошо, и бабы не нужны вовсе. А ведь приснится сегодня какая-нибудь любовь, и грузняк на целый день, а то и на месяц…

Ну так как, приснишься сегодня мне, Женщина-для-меня? А? Приснишься? Приснишься. И сегодня же будешь со мной. (Помните, «…и сегодня же будешь со мною в Раю»? Да? Так вот тут всё даже не наоборот, а иначе. Иначе говоря, не надо путать меня с Иисусом Христом. Здесь очень легко ошибиться. Христос, к сожалению, не Скворцов, но не наоборот… Спокойной ночи. Завтра день Международной солидарности трудящихся.) Завтра день Международной солидарности трудящихся.

Сегодня полдень без получаса. Второе мая. Ночью шёл снег. Кое-кому по-прежнему ни хуяшеньки не понятно. Яна Вишневская становится филологом и выносит суждения о поэзии, прозе и языке.

Метро «Преображенская площадь», «Красносельская». Мне хочется какать. Следующая – «Комсомольская», а я живу на «Тверской».

Я сочиняю музыку – значит, я композитор; я пишу прозу и иногда стихи – стало быть, я писатель; я мыслю, страдаю, живу – следовательно человек; у меня есть ноги, руки, туловище, голова и хуй – значит я особь мужского пола.

«Псевдо», «Псевдо», какой ты никчёмный! Зачем ты родился такой и уже всё равно умираешь? Зачем ты понадобился мне? Зачем появился на свет? Лучше бы уж тебя не было. (Вот оно пошлое и священное разочарование отцов!) Или лучше был бы ты девочкой. «Псевдуньей», к примеру. Дорогие мои мальчишки! Лёвушка, милый мой Лёвушка! Агнец божий! Дорогой мой Левушка! Улица младшего сына, ей-богу! Isn't it? А? Лео Таксиль, забавный мой! Дорогой мой Володя библейский! Дубинин, солнышко мое, кусает пальчик. Локоток, в глубокой такой катакомбе. И хочется пить…

Милая Ирочка! Я снова еду к тебе в гости! Я пишу тебе письмо! Я не знаю, что сказать! Мне не хочется говорить и, честно говоря, не хочется слушать ни тебя, ни кого бы то ни было.

Помнишь, раньше было такое кино «Добровольцы» про верность друзей и нерушимость дружбы пламенных комсомольцев? Был там такой персонаж, капитан подводной лодки, который был влюблён в жену своего друга, и вот, когда лодка наконец-то пошла ко дну, он написал письмо, в коем признался этой чужой жене в любви, зная, что она никогда ничего этого не прочтёт. И вот он писал ей, обливаясь кровавым потом, а лодка уже почти наполнилась океанской водой до краев, а он всё писал и писал: «Лёля! Лёля! Я люблю тебя! Лёля! Лёля! Лёля!» Экая же хуйня! Правда, Ира?

Вы! Кстати говоря… Вы, кстати говоря, помните ли мой сон?

Я уже почти прошёл путь и вижу, что всё в говне, что ничего не вышло и не выйдет теперь никогда, потому что мне уже двадцать два, а это почти пятьдесят. Но, положа руку на сердце, я могу совершенно честно и без обиняков сказать – то, чем я занимался всю жизнь и чем продолжаю заниматься в данный момент – самое важное, что только есть на свете! И я искренне хочу, чтобы все вы тоже положили руки на сердце и сказали то же самое!

То, чем занимаюсь я – самое важное, что только есть на свете!

Мне, как маленькому, по-прежнему хочется умереть, и чтобы на следующий день весь мир отчаянно воскликнул: «Господи, да это кто же такой охуительный умер вчера?! Господи, увы нам, кого вчера потеряли мы, толстокожие?! Увы нам!»

Я решил, что непременно закончу «Псевдо» сегодня, 2-го мая. Ещё до наступления полночи он умрет. Перестанет биться бумажное сердце. Скорей бы! Сука, ненужная на хуй, зачем я породил тебя, писал, растил, воспитывал, жалел и лелеял, тратил своё время? На хуя? Бездарный, неинтересный, никчёмный псевдороман. Ты Псевдо даже по отношению к самой идее Псевдо. Ты не имеешь отношения ни к чему, и жизнь свою, глупую, ненужную жизнь, ты прожил зря, ни для кого и просто так! Если бы ты знал, как я ненавижу тебя!

Но этого мало! Я имею над тобой ВЛАСТЬ! С самого твоего идиотского рождения и до самой смерти, благо она уже совсем скоро нагрянет, ты находишься в моей власти! И сегодня, в третий исторический день, 2-го мая 1995-го года, я проклинаю тебя, маленькое уродливое уёбище! Сегодня, 2-го мая, я предаю вечному проклятию роман Максима Скворцова «Псевдо»!

Никогда не говорите со мной о нем. Я всё равно не пойму, о чём идет речь. Не спрашивайте меня, не тот ли я Максим Скворцов, который написал «Псевдо». Я всё равно отвечу: «Что вы, любезный(ая), бог миловал..». И, положа руку на сердце, с присущей мне откровенностью, добавлю, честно глядя в глаза: «Я никогда не писал романа «Псевдо». Никогда…»

Полночь. Следующая станция «Шаболовская». Мне мешает человек, сидящий рядом со мной. Мне мешает человек, сидящий рядом со мной. Мне мешает этот человек. Он мне очень мешает.

Уже ПОЛНОЧЬ. Я не успеваю закончить. Время, слушай мою команду: Второе мая продлевается до тех пор, пока не будет закончен (возможно даже убит) «Псевдо», и далее навсегда!.. (Мне больше не мешает человек, сидящий рядом со мной.) «Слышите вы, вы все мудачьё!» «Ёбаные в рот суки!» – шепчу я.

Мы сегодня с Иринушкой баловались. Играли в так называемую «чепуху». (Вы ведь все знаете, что я имею в виду. Вам ли не знать?) Вот вам, пожалуйста, читайте, милые.

Вот девка напротив села, а у девки пизда между ног. Какая гадость! Какое же я говно!

Опять-таки, послушайте вы все, а вдруг выяснится, что я действительно хороший был всю жизнь? Точнее, что хороший всю жизнь был всё-таки именно я, а не…? А вдруг? Что тогда? А? Что тогда?

Переход на «Китай-город». Теперь поезда долго не будет. А ведь едет-то он от самого «Выхина», а в нём «Максюшка – четыре пушистых ушка» семнадцатилетний, в Милу влюблённый. А вот и он, поезд. Еду…И двери закрылись за мной.

Честно говоря, после таких вещёй как «Псевдо», как «Симфония N 1», «Postскрипtum» и т д., т. е. таких, какими я занимаюсь всё время, следует вскорости умирать. Так ведь нет же! Или да?.. Господи, как же страшно Скворцовке!..

Любимая моя Женщина-для-меня, ёбаная ты в рот прошмандовка, где ж ты все шляешься, ёб твою мать?! Любимая! (Хочется, как шестидесятник-мудак, под звёздным небом кричать и плакать.

Когда же всё-таки умирать? Скоро? Да? Нет? Или «всё узнается», как писала мне старая добрая Мила.

Боже мой, я честный, я искренний, хороший!!! Ну, честное пионерское, ну не знаю я, где ДА, а где НЕТ! Ну не знаю! Хочу знать, чего я хочу! А Сократ – мудак! (В данный момент мама готовит мне ужин. Вот такая я сука. О, нет!!!

Хочется, как шестидесятник-мудак, под звёздным небом кричать и плакать.))

Или вот сидели мы сегодня у Иры и пили чай. Тут мама её, Светлана Константиновна, и говорит: «Смотри, Максим, видишь, какой закат! К нам каждый вечер солнышко приходит попрощаться. («Спокойной ночи», очевидно, сказать.) А ещё к нам приходят звезды, да и солнце тоже звезда». (Какую-то такую хуйню говорила.)

А Ира, в свою очередь, тоже: «Звёзд вообще очень много. У нас когда есть нечего, мы звёзды едим. Их много…»

Поймал меня во дворе Дулов. Только что. Без пяти минут.

– Что куришь? – спрашивает.

– «Блю риббон», – отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.

– Давай.

– Привет, я второе мая продлил. Пока не закончу «Псевдо», будет второе мая, но в принципе, сегодня же и кончится.

– ТЫ второе мая продлил?! Поверишь ли, Скворцов, сегодня я видел сон, что приехал какой-то мужик из Эстонии, а у них первое мая отменили и вместо этого сделали 31-е апреля.

– Что ж, ничего удивительного. «Псевдо» подходит к концу, и в этот знаменательный день я вижу лишнее подтверждение тому, что коммуникационная система работает.

– Ну, знаешь ли, в этом отношении коммуникационная система работает на протяжении всей моей жизни. Так, например, начнёт мне кто-нибудь говорить о немецких касках, а я об этом думал вообще в последний раз лет в пять, но накануне как раз приснился сон, в котором фигурировали эти самые каски.

– Да уж.

А через пять минут мы, друзья детства, расстались.

Надо сказать (кому?), что когда я только что вышел из метро (примерно 40 минут назад) я решил, что где-нибудь в начале последней странички обязательно напишу, что вот, мол, скоро закончу «Псевдо», а покурить в ознаменование финала нечего. А потом не вытерпел: купил на мамины деньги, данные на покупку проездного, который мне не продали, ибо не хватило шести тысяч рублей, сигарет за тысячу двести. Ах, мамины деньги, мамины деньги. Плохо. Работаю, работаю, а своих нет. Вот ведь, блядь! (Может ещё какой-нибудь персонаж напоследок ввести?)

Так вот, купил, стало быть, сигарет и стал придумывать, как бы эту растрату объяснить. А когда пришёл, то так и объяснил, как придумал. (Черт подери, господи, чёртери, как мало осталось времени, как мало свободных строк, а я всё… Э-эх!!! Сука, дура, жопа…)

– Дядя Фридрих, ты обещал, что мы пойдём кататься на каруселях. Почему мы не пошли?

– Нет.

– Дядя Фридрих, ты обещал, что когда я вырасту, у меня будет семья, любимая работа и так далее. Где всё это? Или я ещё не вырос? Что же мне делать? Почему ты молчишь?

– Нет.

– Дядя Фридрих, почему же мы всё-таки не пошли тогда кататься на каруселях и смотреть канатного плясуна?

– Хорошо, пойдём теперь. Дай руку – я насыплю тебе в ладошку орешков.

– Спасибо, дядя Фридрих. А скоро мы дойдём до каруселей?

– Разве ты не видишь, малыш, что мы уже сидим в кабинке?

– Ой, теперь вижу. Дядя Фридрих, а достаточно ли прочна карусельная ось? Вдруг мы улетим прямо в небо?

– Да, прочна. Нет, не улетим.

– Дядя Фридрих, у меня кружится голова. Я никогда не думал, что карусель – это так опасно.

– Что?

– Дядя Фридрих, ты обещал, что когда я вырасту, у меня будет семья, любимая работа и Женщина-для-меня.

– Да, я обещал.

– Дядя Фридрих, карусель кружится все быстрее, а солнце садится. Что это означает? Неужели мы не успеем посмотреть канатного плясуна?

– Смотри.

– Дядя Фридрих, я хочу Женщину-для-меня. Дай мне её!

– Завтра.

– А это правда, что сегодня ночью похороны «Псевдо», а, дядя Фридрих?

– Какая чепуха! Похорон не будет. Никогда. Подумай сам, как можно похоронить то, чего нет?

– Ну так, похоронить – не похоронить…

– Хорошо, коли так, могу сказать тебе, что именно сегодня похорон «Псевдо» не будет. Во все остальные дни – всегда пожалуйста.

– Жизнь – дерьмо и задница! Это обманная карусель!..

Как же так? Как же быть? Кому нельзя того, что всем можно? (Загадка, пословица, поговорка, прибаутка, предательница.) Сидят на ложке, свесив ножки. Кто это?.. И как же это так выходит, что как входит, так уже и не выходит?

У меня на шее крестик, а у Вовы на шее нолик, а Серёжа, бедный, линию проводит вдоль.

Над холмами летала крыса и махала крылом. В амбаре мышка её ждала и, чуть не плача, приговаривала: «Крысонька, любимая моя, приди, приди в мою обитель мышки!»

Но крыса не спешила. Она летала так, для удовольствия и, наслаждаясь полетом, семь раз заходила на новый круг. (Кстати, добридненская кошка по имени Писюк сегодня упала с балкона четвёртого этажа, но не разбилась.)

«Псевдо» – это своего рода Портрет Дориана Грея. Нет? Вам не кажется? А почему?

Сейчас, в два часа второй ночи второго мая 1995-го года, закрывая глаза, я вижу «Псевдо», лежащего на больничной койке, таким стеклянным взглядом уставившегося в потолок. Милая медсестра Анна, чья пизда при ходьбе находится на высоте примерно метра от пола, чисто вымытыми руками отставляет в сторону капельницу. Из-за шторы выступает дядя Фридрих, медленно подходит к «Псевдо» и закрывает ему глаза…

Сегодня, в два часа второй ночи второго мая 1995-го года, закрывая глаза, я вижу это.

И что, после этого я останусь жить? Как вы думаете?

Да конечно останешься, рыженькая мудашка. Кому ж ты на хуй-то сдался, милый мой мальчик?

Сегодня, 29-го мая 1999-го года я всё-таки выебал Лену Зайцеву. Ровно пятьдесят месяцев назад я спросил её в ненужном телефоническом разговоре: «Когда же мы теперь увидимся?» Она, дурочка, и сказала, что месяцев через пятьдесят. Всё, как положено. Ей 31, а мне 26.

Смешно. Почему-то сегодня вспомнилась эта ночь, 3-го мая 1995-го года, когда был закончен «Псевдо». Какая хуйня! Какая же кругом хуйня! Как трудно жить одновременно в нескольких годах.

Последняя страница (рукописная)

Забавно то, что, в самом деле, если разбить всю свою жизнь на множество составляющих её секунд и одновременно их все прожить, будто пронзив неким невидимым стержнем (хуем, к примеру, чтоб понятней вам было) то ведь всего-то и будет жизни-то секунда одна! Хорошо бы!

А про 99-й год – это обман. Это всё ложь.

Милая, родная моя Женщина-для меня: Мила, Ольга Владимировна, Ленушка, Зубричек, Катя, Анечка (дуловская), я люблю вас. Простите мне.