Текст книги "Псевдо (СИ)"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

А когда у меня руки мои (онанистические) такие штуки начинают выделывать с фортепьяно, что дух захватывает; да, да, руки мои, послушные воле Творца (здесь и далее под Творцом я подразумеваю, конечно, себя самого), тогда нет, женщины мне не нужны, а хочется делать, делать, делать, добиться чего-нибудь, но потом вдруг обуревает жгучее желание поделиться оной творческой радостью с Любимой, а её-то и нет. Но я так возбуждён, что говорю про себя: «Ну и хуй с тобой, неведомая мне Дева! Хуй с тобой, хуй с тем, что тебя нет!»

И так счастлив я тогда: хожу по квартире – не могу остановиться, снова поиграю так впечатлившую меня новую темку собственного сочинения, снова хожу, а рожа у меня уже вся красная почему-то, уши горят. Ужас – что делается!

А тут приходят музыканты из Другого Оркестра. Я им играю, а они говорят: «Ничего. Нормально. Клёво. Классно. Сделаем». или «Говно!» или «что это за «ёб-твою-мать» такая?!»

«Хуёво», – думаю: «Ну ничего!» Опять бегаю, хожу, опять рожа красная, снова пытаюсь что-нибудь сделать себе, и тут вдруг снова ебаться хочется. Пиздец!.. Как жить?

<…> Незаметно наступила полночь. Я иду по болоту и собираю клюкву, как Пришвин.

Или вот джунгли. Моя бывшая жена (тогда, в 93-м году, у меня была ещё всего одна бывшая жена, то бишь Мила) абсолютно голая катается на лианах и плачет, потому что хочет домой, к новому мужу, не понимая, что это как раз он-то её и раскачивает, чтобы она наконец улетела куда-нибудь на хуй, на Солнце. Гремучей змеёй он хлещёт её по спине, чтобы женщина энергичней качалась. Моей бывшей жене на лицо упала паутинка и серая веточка…

Напоследок, недавний мой сон. Мы с мамой на подводной лодке поплыли в Голландию.

Лодка всё время, много дней, плыла по поверхности моря, не погружаясь на глубину.

Было солнечно, и поэтому на палубе установили шезлонги и брезентовые тенты для отдыха пассажиров.

Мужчины и женщины возлежали в купальных костюмах, пили кока-колу или занимались прочей курортной фигней.

В процессе чтения газеты (что, надо сказать, мне несвойственно) я задремал. А когда проснулся, увидел, что небо как-то всё посерело, вода взволновалась, а вокруг нет ни одного пассажира кроме меня. Шезлонги и тенты так же отсутствовали…

Почти сразу я к своему ужасу понял, что лодка… идёт на погружение. Я ринулся было к люку, но тот уже был благополучно задраен.

Со всех сторон меня окружал океан, и ноги были уже по щиколотку в солёной воде.

В последние мгновения я успеваю заметить, что щель между крышкой как бы задраенного люка и палубой достаточно широка, чтобы в неё постоянным потоком хлестала вода… Никто не спасётся!..»

Мелькают лица. Мельница моя, заебись!

Мила всегда сомневалась в моих талантах (потому что не сомневалась в своих), но окончательно на меня махнула рукой после того, как отыскала на нашем семейном письменном столе мою, в самом деле довольно уёбищную, поэму «Мельница Нямунас». Поэма действительно была так себе, обычная заумь, хотя строчки иногда попадались прикольные:

…Так властелина влала неприкаянно,

(не при Каине сказано будет)

сила влалойлой пиды…

А рассказываю я это всё к тому, что образ Мельницы у меня неслучаен. (Да уж, Воденников, блядь.)

Так вот, мельницы, стало быть… Что, о Дон-Кихоте надо говорить, да?

Ну да. Ну, так вот. Когда «Псевдо» посадили в тюрьму за изнасилование моей первой жены Милки Божийдаровой, он написал в этом, стало быть, каземате своего «Дон-Кихота». Начинался этот роман так: «Жил да был Дон-Кихот», а кончался словами: «…и завертелась мельница Нямунас…»

Мила моя, подлая, милая моя, подлая, родная, жестокая моя, подлая, милая. (16-е апреля 1995-го года. Бенефис Воденникова по случаю четырёхлетнего юбилея Белякова и Кузьмина.)

Помните двух трогательных персонажей? Ивлен и Леныв. Две славные андрогинные мышки.

Жили, счастливо поживали, да вдруг ни с того, ни с сего привиделась одному из них Истина! Великая такая и сладенькая с немножко гнилостным привкусом, как у пизды. (Господи, что же это я говорю?! Какая девка теперь передо мной ноги свои раскинет?!)

И ушел андрогин соответственный навстречу истине этой ёбаной. А другой, трогательный, остался и трогательно горевал. Леныв. Леныв. Леныф. Len if. Ленаесли. Лена, а что если?.. Что если ты останешься дома одна? Уедет мама твоя неумная, право, на дачу какую-нибудь, а ты останешься дома одна. В пустой квартирке на «Юго-западной» останешься ты, Ленаесли одна, и что? Почему? Почему бы не позвать тебе на ночь меня? Почему себе не позволить? Ведь ты же знаешь, что будет тебе, Ленаесли моя, хорошо. Выебу я тебя, моя маленькая, и уснем мы, як голубки, в славной твоей постельке. И голосок ты свой, Ленаесли, подашь. Подашь, подашь, чем себя-то и выдашь. Как не подать! Приятно будет тебе. Уж я постараюсь! Лена моя, Ленаесли, святая моя Патрикевна, святая моя, позови меня на ночь к себе! Хочу я тебя! Я очень хочу тебя, Лена!.. Честное слово, я очень хочу тебя (Зайцеву Елену Витальевну, 1967-го года рождения)!..

Старушенка Православа рассказала мне сказочку. Колыбельную песенку спела мне старушенка Православа. По разгорячённому лбу моёму Православа-старушенка шершавой рукой провела. А после встала, и тихонечко вышла вон. К этому времени я уже спал.

Снилась мне дивная бабочка и синий такой мотоцикл. Небо синее, шарик воздушный, дети и их игрушечные города ласково снились мне. Праздник непослушания снился и, естественно, бабы.

Милые женщины! Все б вам 8-е марта и добрая ебля! Э-эх, мама моя дорогая! Лирическое отступление приснилось мне в эту ночь. Летали по небу детские, ещё воздушные, шарики, бабушки и мягкие мотыльки. Пёстрые канарейки взмывали в воздух вместе с клетками, словно ракеты. «Циолковский, дай им топливо!..» – плакал Проворов и тоже летел куда-то, а жена его комкала из газеты бумажного голубка.

А в газете была статья о том, как я сплю и как Борхеса ненавижу, такого родного моего говнюка.

Стол, на котором пишется сейчас «Псевдо», кухонный такой столик с зелёной липкой клеёнкой, видимо, непригоден для этой цели.

Элементы паукообразного текста образуют причудливые сплетения. Орнамент заместо рисунков. Тексты заместо Любви. Харитонов заместо милкиной пизды…

Простите мне, Христа ради! Хотя бы ради него! О себе уж и не прошу за себя. И за вас у себя уже попросить не смею. Спросишь, к примеру: кто отвечал за сие безобразие?! Кто ответственность нес?! Кто виновен?!

А в ответ тишина. А в ответ тишина. А в ответ тишина…

А Роман Псевдов (не путать с Теодор-Божийдаро-Фёдоровым) устроен так:

На сегодня почти все. Однако, прежде чем пожелать вам «спокойной ночи», мне хотелось бы ознакомить вас с двумя документами. Последний из них написан в автобусе № 672 и содержит краткое изложение основной идеи романа.

Документ № 1

Здравствуй, Максим.

Так как ты хотел, чтобы после недавнего телефонного разговора я всё-таки ещё раз написала все в письме, выполняю твою просьбу. Тогда, в июле, я очень обиделась на тебя. (Только, ради бога, не проси опять прощения.) Но после двухлетнего знакомства мне казалось, что я вправе рассчитывать на дружбу. Для меня не существует ни странного, ни смешного, ни глупого положения.

Я всегда хорошо относилась к тебе и считала, что заслуживаю такого же дружеского отношения. О некоторых письмах твоих я действительно старалась забыть, потому что считаю, что никакого права на них не имею и не в состоянии предложить тебе ничего большего, чем то чувство, которое испытываю к добрым друзьям.

Ты вправе обидеться на меня, но по-моему, это будет несправедливо, так как ни на что большее не может рассчитывать ни один из моих знакомых.

До свидания.

Мила

03.09.88

P.S. Под словами «оставить все, как было» я подразумеваю те отношения, о которых здесь написано, т. е. дружеские.

Милостивые читатели «Псевдо», обратите внимание на то, что слова «оставить всё, как было», на которые уважаемый автор делает ссылку в постскриптуме, напрочь отсутствуют в основном тексте письма. О чём это говорит?..

Документ № 2

Ой, нет! Великодушно простите, документ № 2 будет немного попозже. А вам же кланяться сердечно просил и извинялся за вынужденную задержку. «Буду позже!» – так и сказал.

Дело в том, что с последней записи, с записи «документ № 2» прошли почти сутки. Многое изменилось. И сейчас, так, мол, и так, словом, простите, дорогие мои, хотелось бы сказать о другом. Говорить, говорить. Захлёбываться в слюне… Да только и для этого условий-то нет. Темно. Видите, буквы пляшут. Не видно ни хера. Опять-таки, извините.

Опять-таки, электричка. Павелецкого направления, 22 часа 15 минут. Только что проехал станцию «Чертановская». Направляюсь домой… Пока всё. Продолжу в метро. (Вечером, в районе полуночи, ждите документ № 2!)

Это что ж? Так и умрёт рыженький мой Максюшка? Яки «Псевдо», напишет своё до конца, пройдёт свой жизненный путь и помрёт. ЁПРСТ! Как все это неприятно, обидно, дико. Сплошной плюти-плют.

Вот уж нависла-таки слюна, навернулися слезы, и всё как всегда. Печаль. Печаль, тру-ля-ля. «Глупенький мой Мишка».

Метро. «Нагатинская». Поезд уже на платформе. Сейчас Скворцовка войдет в вагон. Вошел. Еду.

Очередной абзац. О чём бы тут написать? Какой бы ещё хуйни? Какой бы? Может быть, вот так вот вопросы-то и задавать весь абзац? А? Вопросы так и задавать весь абзац? Растянуть родимого, блядь, до самого конца, и всё вопрошать? О чём? С какого же это хуйка? Постмодернизм? Онанизм? Сублимейшен традишэн? Ёб твою мать? Нет? А почему?

Девочки, девочки, несчастные дурочки… Надоели вы мне смертельно. Заполонили вы всё в несчастной моей голове. А кто я? А чего хочу? Всё просто? Ну да, видимо, прост я по природе своей. Ха-ха-ха. Что, Вова? Пушкин и Винни-пух? Что, грубый и бесчувственный? Ха-ха-ха.

Думал ли я, что выйдет такая хуйня? Хотел ли? В юности ранней Достоевского всё читал, Толстого, Тургенева, Гаршина почему-то, куртуазную лирику, Данте – как положено всё. Перед десятым классом придумал херню, что, мол, природа любого творческого позыва или конфликта там (ёб твою мать) связана с разрывом между внутренним идеальным, блядь, представлением и реальностью. По сути, это та же ебучая «форма с содержанием», но ой, как прочувствовал это я! (Смешно ль тебе, девица? Смешно ль тебе, красная?) А матом ругаться я стеснялся тогда… Много чего тогда. СмеШно слуШать. (Дулов.) Смешно вспомнить. Смехотура, как говорил один рыжеволосый мальчуган, с коим я учился до третьего класса общеообразовательной школы (№ 237, до тех пор, пока не переехал жить на Малую Бронную и не перешел в школу № 112, в год моего окончания которой туда пришёл работать Дмитрий Воденников) Денис Шадренков. Интересно, помнит ли этот Шадренков, как звали меня?..

Пришёл домой. Первым делом – посрать. В туалете вонища неимоверная! Не иначе как бабушкиной задницы дело. Или, чтоб понятней вам было, дело рук бабулиной жопы.

Живут у бабули в жопке, в анусе, по-научному выражаясь, славные такие ручонки, что толкают себе говно ладошками, словно атланты небушко держат.

Документ № 2

(Дата занесения в текст «Псевдо» – 18 апреля 1995-го года. 23 часа 15 минут.)

…И, наконец, во многих из нас существует постоянная, твёрдая и вместе с тем тайная уверенность в том, что нами не совершен целый ряд великих деяний, реальное совершение которых абсолютно однозначно уготовано свыше именно нам, и, благодаря коим, мы, как нам кажется, заслужили определённый духовный статус и положение в обществе, или хотя бы в своей референтной группе.

Сейчас поясню свою мысль. Вот, к примеру, юный поэт, он же – музыкант или, быть может, художник. Он ничего ещё не совершил, но чувствует себя гением. Почему?

Да потому, что он подсознательно строит своё мироощущение на том, что он, юный поэт, является автором некоего будущего воистину гениального творения. То есть, творения ещё нет, но потенциальный автор – он уже сейчас, в данный момент.

Однако, поскольку, условно говоря, юный поэт, понимает, что является автором гениального творения лишь потенциально, он создаёт всё новые и новые произведения в погоне за идеалом.

Парадокс заключается в том, что что бы он ни создал – это никогда не будет тем изначальным текстом, картиной, музыкой, идеальное представление о которой в его воображении и подсознании, всю жизнь позволяя считать себя гениальным, одновременно заставляет создавать всё новые и новые «шедевры». Таким образом, Толстой – гений уж конечно не потому, что написал «Войну и мир», а Ницше – гений не потому, что говорил то, что он говорил, и Джойс не потому, что написал «Улисса», и Христос – в некотором смысле Бог не потому, что основал христианство и был распят. Нет! Ни в каком случае!

Все они гениальны лишь потому, что никто из них не сделал того, ради чего жил. Но вместе с тем, всё, что сделано ими – это и есть то, о чём мы никогда не узнаем.

Это ПСЕВДО. Это то, что мы не в силах вызволить из небытия нашего воображения, но… это именно оно…

Вот вам и документ № 2.

А про то, как мы сегодня шатались по Бирюлёво (Шеф, Вова, я) шутили, всячески веселились, головы ни у кого уже ничего не варили, ибо многолетняя усталость сказывается, а я изображал из себя юродивого и умолял лишь о кусочке хлебушка (то есть мы так в «театр» играли), а потом ради этого шуточного кусочка сорвал как будто нечаянно крестик с шеи своей и кинул в какое-то мусорное дерьмо (или даже он сам как-то выпорхнул из рук (не помню)) я никогда рассказа не напишу, вопреки твоим ожиданиям, Вова. А может и вру. Напишу. А может и вру, что напишу. Не напишу.

Помнишь, Вова, мы зачем-то шли с тобой к платформе «Бирюлёво-товарное» (кажется, за сигаретами) около полутора, а то и двух лет назад, и ты сказал мне, что вот, дескать, есть вещи, над которыми можно посмеяться, постебаться, а есть, над которыми посмеяться нельзя. Что теперь?

И ведь это Вова сказал, заметьте, дорогие читатели, Вова, у которого в одной его песенке есть такие слова: «Девочка, ты – красавица. Будешь ты манекенщицей. Слюнявые бизнесмены засунут бутылку в пизду!»

Ох, уж этот Вова! Ох, уж этот Дулов! Ох, я! Ой, я! Увы мне!..

А предыстория такова: Ира и я были на концерте в Консерватории. Пел хор моей мамы и другие хоры.

Потом настал момент провожать Иру до дома. Я сам предложил. Мы спустились по эскалатору, а она и говорит: «Ну что, Скворцов, почитаешь мне «Псевдо»?» (Видимо, привыкла уже к подобному времяпрепровождению в метро.)

«Нет», – говорю я: «…не дам. Я дал себе зарок никому больше не читать «Псевдо», пока он не будет закончен».

– Ну, Скворцов, – говорит Ира. – Ну ты дай почитать, а потом всё напишешь, как есть, что так, мол, и так: дал зарок не давать, но дал, потому что то-то и то-то.

– Нет, – говорю я воистину, – не я напишу, а ты сама всё напишешь. Для развития коммуникативной системы это будет во благо!

Вот и написала она.

А потом я читал ей, много читал, про мельницу Нямунас читал, смеялась девочка Ирочка и говорила, что я пиздобол. Однако, смеялась.

Затем зашли к Тогоеву, вытащили погулять (тепло, погода замечательная, тихий весенний вечерок в Коньково). Только вышли на улицу, Тогоев спрашивает про «Псевдо» и что-то такое про «Мельницу Нямунас». Три года о ней никто не вспоминал, а как я сам, то и… Вот тебе и коммуникативная система!

Кто скажет, что всё это случайно? Ведь произошло это как раз после Ириной записи. А когда записала она эти свои словечки, я подумал ещё: «Вот ведь как здорово! Первая чужая рука в «Псевдо», который, как известно, является альтернативной реальностью, где каждому дозволено делать всё, что заблагорассудится и каждый может влиять на всеобщий процесс! Как всё это здорово! Что то теперь произойдет?»

И вот произошло. Однако, я талантливый изобретатель. Сегодня я обнаружил первый признак или точнее залог того, что коммуникативная система, видимо, как это ни удивительно, будет работать!

Сегодня второй исторический день. День подтверждения. 20-е апреля 1995-го года. Первый же исторический день, как вы помните, 21-е марта этого же года.

Как это ни смешно, но я запустил великий механизм и теперь точно знаю, что он будет работать!

Не смейтесь, но я почти счастлив. Напоминаю, что всю информацию о том, как вести себя в сложившейся ситуации, как лучше устроиться в «Псевдо» и как вообще что, можно получить по телефону 8 905 552 42 51 или по адресу: Москва, 103104, Малая Бронная улица, д. 12, кв. 20, Скворцову М. Ю.

А ещё мне вчера вечером Вова звонил, но меня не застал – я был в «Птюче». Дело в том, что вчера днём чего-то накричали мы друг на друга из-за репетиции Другого оркестра. А сегодня я уже сам ему перезвонил спросить, чего он хотел. «Я, в общем-то, извиниться хотел…» – отвечает. Пиздец. Сразу комок в горле, что ответить не знаю, сказал какую-то малозначащую хуйню. Просто хотелось плакать. Такой уж я мудак – мудачишко.

Всё, как с Милой. Сначала больно, потому что непонятно как же это всё так и за что же, собственно, а потом говорят, что как бы прости, и вдруг делается ещё больнее, ибо оказывается, действительно было всё просто так и ни за что. Господи, и сейчас больно. И крестик мой на помойке валяется…

Да и хуй бы с ним. Господи! Милый, подлый мой, добрый, милый, подлый мой, милый мой…

Лучше ты меня, Вова, прости! Как же мне быть теперь? Надо звонить тебе, договориться о завтрашней репетиции, а неловко так, как будто не тебе надо позвонить, а любимой девочке, и самому при этом не больше пятнадцати лет. Стыд какой-то болезненный, словно мы друг у друга в рот взяли и не знаем, что теперь с этим делать, или просто связывает нас какая-то интимная тайна. Что ты тут будешь поделать? Прости меня. Всё пройдет. Ане твоей (Изотовой) привет! Спокойной ночи. Позвоню завтра…

И наступила пятница на следующий день, и Вове я всё-таки позвонил ночью, и всё хорошо. А сегодня утром я партитуру писал. Приятно. Произведеньице называется «Трио уставших». Прямо-таки «Лалла Рукк» какой-то. Забавно.

Вчера передали по радио: «Без вести пропал старший лейтенант, без пяти минут капитан, Теодоров». «Без пяти минут Фёдоров», – подумал я.

Где ты сейчас, славная Алёнка моя? Что поделываешь? Сидишь у себя за столиком в Третьяковке или бегаешь по делам? Малышка моя. (А у тебя, Серёжа, никто не спрашивает. Так, мол, и так, прости, драгоценный! Плюти-плют.)

Но только представьте себе, живёт на свете существо, которое ощущает алёнушкино влагалище как своё собственное, просто как часть своего тела. Уму непостижимо! Нет, вы только задумайтесь об этом серьёзно!

А ещё живет существо по имени Мила, для которой её славненькая пизденка – тоже всего лишь часть её тела.

Кто-то из моих женщин, по-моёму, всё-таки Лена, сказал, что вот ведь смешно: столько любовных переживаний, а всего-то есть у них, у женщинок, две грудки и дырочка! Да уж! Пиздец! Дырочка – всем дырочкам дырочка, подобно тому, как хлеб всему голова…

Кажется, это от Венички пошло возвеличивание этого простого ласкового слова «дурочка». Дурочка. Дурочка моя.

Тьфу! Не об этом хочу. Продолжу позже. «Белое солнце пустыни». Марк Аврелич Захаров – талантливый эпистолярий.

Эпистола Ивановна, Ломоносов Корпускул Михалыч, Катулл наконец. Как бишь там, выньтеложки? Вынтилошки, да, Ирочка? Передавай привет Боре Хесину. «My little ку-ка-ре-ку!!!» – кричу я и прячу от солнца глаза.

Анечка, вожделенная медсестра, лечившая меня и моего маленького «Псевдушку» много страниц назад, была образованна, мила и прекрасна, как агнец, хотя и не без строго структурированной внутренней организации. Одним словом, красавицей была эта Анечка.

Часто стояла она перед зеркалом, в котором видела себя во весь рост, улыбалась, строила всевозможные мимические гримаски, рассматривала свой упругий живот, похлопывала себя по бедрам, мяла свои девичьи грудки, изучала форму своих розовеньких ноготков, складывала бантиком тоненькие ротовые губки и так далее. А далее медленно проплывала Анютка-вожделенная анечка в ванночку, прошаркивала в пушистых тапочках по гладкому кафелю к новому зеркальцу, в которое видела уже лишь миленькое, загадочное такое нежное личико с карими глазками, красивую шейку, плечи и груди.

После… После раздевалась красавица догола, перемещала стройное тело своё в голубоватую ванну, приседала, брала в руки душ и направляла бесчисленные струи в искомую щелку.

Горячей была вода и тёплые пиздные губки смешно подрагивали под остренькими струйками. Далее, и чем дальше, тем более выделялись из Анютушки всевозможные соки влагалищные; смешивались опять-таки с тёплой водой, и вся эта бесовская смесь стекала по ляжкам, по славной округлой попке, нежно щекоча анус, продолжала свой путь, капая на керамическое ванное дно, уносясь впоследствии неукротимым бурным потоком к канализационной решётчатой дырочке, в непосредственной близости от коей вся эта замечательная жидкость превращалась в неумолимый водоворот.

Я хорошо помню один из уроков литературы в четвёртом классе общеобразовательной школы, который вела наша тогдашняя классная руководительница, чьё имя и сейчас совпадает с именем моей первой тёщи и милиной мамы Светланы Ивановны. Светлана Ивановна-1, то бишь учителка, была весьма симпатичной девицей лет двадцати трех, с весьма стройными ногами, которые она имела обыкновение кутать в шерстяные носки в течение всего осенне-зимнего сезона. По весне же она начинала носить туфли на босу ногу, и более того, стоя где-нибудь в центре класса, она, задумавшись о какой-то там своей светиной ебле, вытаскивала машинально эту свою босую ножку из туфли и ставила на носок другой. Тут уж я вообще обо всём забывал и ни о чём уж более не мог думать.

Стоило мне войти в свою квартиру, как я моментально скидывал с себя школьную форму, уединялся в одной из свободных комнат и самозабвенно дрочил по два-три раза, вспоминая её голую ножку.

А она, глупенькая, ставила мне двойки за невыполненные домашние задания по русскому языку, а потом, в десятом классе, когда узнала, что я собрался поступать на филфак в Педагогический институт, поймала меня где-то в коридоре возле столовой и сказала, что не с моей головой (рыжеволосой) поступать в эту шарашку, которую, кстати, сама заканчивала. А я не послушался, ибо поступить мне было необходимо, чтобы не попасть в армию и жениться на Миле, что я и сделал сразу после окончания школы и поступления на первый курс.

Но ещё более возбуждала мою детскую сексуальность учительница математики Марина Владимировна.

Ей тоже было немногим за двадцать и была она по сути своей даже не Владимировной, а прямо-таки Мнишек. Очень мне хотелось её. Неумело, по-детски хотелось. Знаете, просто связать, раздеть, раздвинуть ей ноги, посмотреть, как же это устроен такой притягательный и странный женский механизм.

Была у Марины Владимировны нежная бархатная кожа, как у принцессы. И вся она была такая нежная, стройная-стройная, с тёмненькой родинкой над верхней губой, которую некоторые создают себе искусственно. Носила она длинные юбки с разрезом. А от представления о том, что же под этой юбкой сокрыто, у меня просто мутилось в голове, хоть по математике я ещё в то время учился неплохо.

Словом, такая была киса-принцессушка. Хотя, на самом деле, наверно, была эта Марина Владимировна пизда пиздой. Со временем, где-то к моёму восьмому классу, она вышла замуж за какого-то хера много старше её, но очевидно с какими-то иными достоинствами. Впрочем, может я и ошибаюсь. Может любовь там какая-нибудь несусветная. Прости меня, Марина! Прости, если что не так.

А потом, в седьмом классе, в моей жизни появилась другая Владимировна, в какой-то степени обусловившая последующее появление Другого Оркестра и многого остального. И звали её, как вы догадываетесь, вожделенная Ольга, и вела она занятия в литературной студии при Краснопресненском Доме Пионеров, где я много позже работал сторожем, и где у Другого Оркестра одно время была репетиционная база. Ольга Владимировна. Вот уж кого я хотел, так хотел!

Однако, впоследствии душа рыженького Скворцовки потребовала новых переживаний, и я научился любить. Тут уж появились всякие Милы, Алёнушки, может быть Ирочки… Хуй его знает. В смысле, его, серёжечкин хуй знает. А мой-то как раз не знает ни хуя. И, может быть, к лучшему это. На хуя мне нужны эти опасные знания! Третью любовь я вряд ли переживу. Слава богу, ку-ку…

Да уж, сережечкин хуй, стало быть. Действительно, много чего знает этот любознательный хуй…

К чему это я всё пишу? О чём это я, бедненький? Ах да, Светлана Ивановна. Ах да, вожделенная Анечка-медсестра. Ах да, урок литературы. Четвёртый класс. Максимке 10–11 лет.

Светлана Ивановна спрашивает у класса: «Чем отличается живописец от писателя?» и жаждет, естественно, получить ответ, что, дескать, писатель – это художник слова. Дурочка моя, Светик-семицветик.

Пятикнижие, ей-богу… Ленаесли моей. Ленаесли. Много о чём хотелось сказать ей Богу, да он почему-то вполуха слушал её и Скворцовку противную в дефлораторы подослал. Ку-ка-ре-ку! И отрёкся апостол Пётр. Ку-ка-ре-ку! И опять отрёкся. Ку-ка-ре-ку! И в третий раз.

Заплакала женщина любимая в темноте, испугалась чего-то во сне, маленькая, и отрёкся апостол Максим. Отрёкся. Все отреклись. Все покинули Христоску несчастную. Прости меня, Христосушка, сестричка моя единоутробная. Христоска, девочка, маленькая моя. Маленькая моя Христоска.

Художник слова

Рассказ

Горячей была вода и тёплые пиздные губки смешно подрагивали под остренькими струйками. Далее, и чем дальше, тем более, выделялись из Анютушки всевозможные соки влагалищные; смешивались опять-таки с тёплой водой, и вся эта бесовская смесь стекала по ляжкам, по славной округлой попке, нежно щекоча анус, продолжала свой путь, капая на керамическое ванное дно, уносясь впоследствие неукротимым бурным потоком к канализационной решётчатой дырочке, в непосредственной близости от коей вся эта замечательная жидкость превращалась в неумолимый водоворот.

И ещё апостол Иуда сказал.

К о н е ц

Хочу какой-нибудь гордой недоступной девке засунуть во влагалище кисточку для акварели. Пропитать как следует кисловато-солоноватыми соками, вытащить из запретной пиздёнки и оной кистью долго водить по девичьим телесам (небесам, чудесам, семинарам по исторической грамматике). Такой уж я слова художник. Кря-кря. Утёнок по имени Наф-наф. Никто-никто не объяснит мне, почему первое время после знакомства с Дуловым мне постоянно казалось, что его фамилия Уткин…

Так он и вошел в моё сознание, как добрый и отзывчивый, немножко по-подростковому нахальный мальчик по имени Саня Уткин…

Дулов, Дулов, я тебя вижу. Ку-ку! «Огуркин…» – говорит Мне Дулов, потому что в его интерпретации я не Скворцов, а Огурцов. Ха-ха-ха!!!

А разночтения между тем продолжаются по сей по самый по этот по день. Ибо денно и нощно шептал Иван-царевич Елене: «Я русский советский живописец мифологический. Мои полотна you can see в «Третьяковке», где ты работаешь; в Русском музее, где работаешь ты; где угодно…» А Елена простодушно ему отвечала нежным своим шепотком: «My dear, о, мой свет, oh, my light, I can't see your pictures, because… Прости меня, мой родной дурачок. Так, мол, и так. Мал золотник, да дорог!» «По усам текло, а в рот не попало», – отвечал ей царевич и начинал тискать упругие еленины сиськи. Так и жили они вовеки веков.

Мы с Добриднём и Дуловым сидели поздно ночью на моей кухне, варили картофель и злословили по поводу сей тайной вечери.

– Я слышала, – сказала Ирочка Добрый-день, – что в страстную неделю нельзя убивать тараканов. Вот только не помню почему, – апостол Ира сказала.

– Потому что тогда на Пасху Христос не воскреснет, – апостол я пошутил.

– Ой-йёй! – апостол Дулов скривил гримасу – Ой, нельзя так, Скворцов! – и захохотал почем зря.

Воистину, Божественная Пиписька! Ты одна мне поддержка и опора во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, о, великая и могучая пиписька моя!

Что-то такое там далее про то, что нет оснований сомневаться в той непреложной догадке, что такая пиписька (в лице меня, разумеется) наверняка дана великому народу.

О, да! Воистину! Великая пиписька-Я дана великому народу!..

Александр Пушкин трогательно сплюнул и стукнул тросточкой о булыжную питерскую мостовую. И воздух как будто бы стал разреженный. По крайней мере, на мгновение так показалось случайным прохожим, среди коих и маленький Гоголь шел, после чего и родился в неокрепшей ещё юношеской голове замысел «Невского проспекта».

Стукнул тросточкой Александр мятежный, и спустились на плечи к нему голубиные три сизаря. И вознеслись они…

В подворотне застрекотал сверчок. Лера, Валера, Валерочка, Лерочка, Шерочка с Машерочкой, Леруанна, спасибо тебе! Привет тебе от Васеньки. Плюти-плют.

Над Стокгольмом пролетая, над кукушкиным гнездом, славный Карлсон речистый выкинул в сердцах гондон. И лихая королевна, Патрикеевна моя, вверх с надеждой поглядела, вожделенья не тая.

Александр Сергеич Пушкин мимо, как на грех, летел. Улыбнулся Патрикевне и тотчас же захотел. Сизарям команду кинул, мол, спускаемся сюды; девке ноженьки раздвинул, только… не нашел пизды…

Что за эдакое чудо, что за йокарный бабай?! Пушкин сам с небес спустился, так уж будь добра, давай!

Девушка глядит смущённо: «Полно, Пушенька, родной!? Всем природа наградила, токмо подвела с пиздой. Отродясь, себя сколь помню, нет пиздёнки у меня. Ножки, ручки, сиськи, жопка – только больше ни хуя. Даже писаю, бедняжка, я совсем не так, как все. В основном, всё через ротик. Я как Белка в колесе: между пищей и какашкой, между еблей и говном. Я сама уже устала, ну да что болтать о том? Если хочешь поебаться, сразу в рот меня еби, или в жопку, если хочешь, да смотри не заеби! Рот для хУя холостого, словно в зной – тенистый парк». Так вот Пушкин и поебался с героической Жанной д'Арк.

Мы с Другим Оркестром собрались в лес. Попить, поесть, просто посидеть, покурить.

Мама спросила: «Хочешь, я дам тебе денег?» Да. Тут-то и выяснилось, что она посеяла в метро кошелек. Где искать эти волшебные всходы? Кто соберёт этот золотой урожай? Как теперь быть? Потеряла мама моя кошелёк со всей зарплатой своей и чуть не плачет, бедняжка. А я ушел, потому что опаздываю уже.

Потеряла. Потеряла. Ёб твою мать! Достоевский подонок! Ублюдок уёбищный!

А ещё, Достоевский, подонок ты потому, что вчера гуляли мы с Дуловым, а потом расстались у метро (поехал он к своей Анечке) и пошел я домой, да только встретил двух бывших своих одноклассников: Колю и Серёжу.

Я, признаться, всю жизнь их мудаками считал, хотя знал, конечно, что на самом деле они хорошие небесталанные ребята, только вот жизнь что-то такое им хуй показала.