Текст книги "Псевдо (СИ)"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Страшно стало солдату. Вокруг лес густой, ели хмуро бровями поводят, мох пердит, зловоние распространяет неимоверное, на болоте лягухи квохчут. Ночь тяжёлая, осторожная, густая…И комары – зы-зы-зыз!!!

Страшно стало солдату. Обосрался служивый. Чудом штаны успел снять. А девка внутренняя не унимается, сука паскудная: «Отвари хуёк свой, солдат! Отрежь, отвари! Сними с ружьишка штык! Хуй свой отрежь, отвари на болотной воде и съешь! Попадет хуёк твой, солдат, вовнутрь к тебе и аккурат в пизду мою девичью! Воткнётся, как пуля в висок, и оба возрадуемся мы! Отвари хуёк свой, зольдатен! Отрежь, отвари, скушай – не пожалеешь! Да воткнется хуёк твой в пизду мою девичью! Сними, родимый, с ружьишка штык!»

И так ласково, так нежно-настойчиво напевала Православа Пизда Патрикеевна, Иоанна-ебливая барышня, что… решился солдат. «Хуй с ним, с огнивом! Хуй с ним, со всем! Должен же я хоть раз решиться на что-то!» – решился солдат.

Снял штык с ружья боевого (краснознамённого) и отмахнул хуй себе (даже не заметил как, будто языком кто слизнул по самые яйца), сварил на болотной воде и съел.

И произошел в лесу взрыв! И оргазм испытал солдат! Да только больше уже ничего не испытывал впредь. Помер от радости.

А когда взрыв закончился, на месте эпицентра осталась стоять девушка дивной ослепительной красоты. Милая, пригожая, нежная, тихой такой красоты, умной красоты такой. Просто посмотришь так на умницу эту – и даже о ебле думать как-то неловко, а просто хочется всю жизнь провести возле волшебницы сей, или жизнь эту самую ради неё немедля отдать. Одним словом, киса!..

Таким вот неожиданным поворотом закончилась эта странная ночь. И только мне известен сокровенный смысл сего явленья: сегодняшней ночью, 8-го апреля 1995-го года в мир явилась Женщина-для-Максима Скворцова! Имя её покрыто до поры мраком, но настанет великий день, и мы встретимся с ней! Она станет моей Женой, и всё кроме неё потеряет смысл! Да будет так! – апостол Максим сказал, и так оно всё и будет, потому что никакой-нибудь хрен об этом сказал, а я, апостол Максим!

Пришла, пришла моя Женщина в мир! Пришла моя девочка! Любимая! Осанна!

Когда я был студентом филологического факультета, я написал «Новый завет», который одно время хотел представить в качестве курсовой работы по педагогике Елене Ростиславовне Черкасовой. Но потом передумал. Что ж я, передумать не могу? Могу. Всё могу. Могу тайгу. Могу, могу… Привет тебе, Катя Живая воистину. (Детям плохо. Трудно им дается «Весна священная».)

Однако, «Новый завет» я вам сейчас представлю. Правда, в нём не хватает последней странички, ну да не в ней суть, ей богу! Возьмёмся за руки, друзья! Кря-кря-кря! Я маленькая гаденькая уточка! А Ира – маленький зубрик. Пи-пи-пи!..

НОВЫЙ ЗАВЕТ ОТ МАКСИМА

Воистину, на углу продавали муку. Выстроилась длинная очередь. Хотели купить.

С этой целью принесли мешок и горшок. В горшок посадили цветок. Цветок полили мочой. Моча ушла в землю. Земля не дала плодов.

И молвил третий старец, но мимо проехала машина, и никто не услышал. Не услышал таинственных слов.

Мельник снял пальто и повесил на сучок дерева. Дерево через несколько лет влезло в окно, и в один прекрасный день по его стволу в квартиру проникла змея, которая забралась ко мне в постель.

Простыня поползла набок. Я упал с кровати на вторую змею и задавил её. пришёл чужой кот и проглотил первую. В комнату вошла женщина, поставила на пол кувшин, затем распустила волосы и облилась ключевой водой. Я повалил её на пол и связал змеиными трупами, один из которых вытащил за хвост из кошачьего горла.

Я оторвал коту лапку… и этой самой лапкой заткнул женщине рот. Потом я всё выкинул в окно.

Тот, кто любит себя, поймёт кого угодно. Только вечнонеудовлетворенный Иисус Христос, да Большаков Серёжка, да Гришка Отрепьев никого понять не хотят.

Вечером я опять говорил ничего не значащие слова. Аз есмь процесс графического написания уравнения, которое ещё можно приравнять к чему угодно. Соответственно, неизвестные моей жизни могут означать принципиально любые числа, в зависимости от того, какая цифра в последний момент нарисуется справа от знака равенства.

Вместе с тем, любое мгновение моего существования является вполне самостоятельным уравнением.

Но это, в свою очередь, ничего ровным счетом не означает, поскольку итоговое число ни в коем случае не является суммой ежесекундных величин.

Я – оптимальный вариант собственной судьбы. Поэтому всё, что происходит со мной, не имеет для меня никакого значения, ибо что бы ни случилось – это в любом случае оптимально.

На этом основании, безусловно уравниваются счастье и несчастье, признание и непризнанность, мой талант и мои неумения, моя жизнь и моя смерть.

Я знаю, и вы все знаете, что меня (нас) ничего не ждёт после смерти. Что же касается Ада, то боль, от которой уже не можешь более умереть и которая не может уже никогда кончиться – это то же самое, что и отсутствие таковой. Это же очевидно!

Кроме того, совсем о другом хочу ещё я сказать. Я часто переоцениваю первый уровень мыслей данного момента. Видимо, я вопиюще нормальный человек.

Всё, что я говорю и пишу – это кочки в болоте, поскольку между каждой фразой вырваны связующие звенья… Вырваны и спрятаны где-то в глубине подсознания. Я не успеваю их даже запомнить, ибо каждое возникающее в голове мыслеслово более чем мгновенно излучает бесчисленное множество вариантов ассоциативно-интеллектуальной активности более чем в 360 сторон.

В этой связи, любая человеческая деятельность, не говоря уже о речевой, является искусством формализма, характерным для эпох упадка.

Жизнь человеческая ничего не выражает и ни для чего не нужна. Делать из чего-либо выводы – это всё равно, что носить воду в решете. Иными словами, по сравнению с деланием выводов, на последовательности которых в общепринятом смысле строится развитие, «сизифов труд» представляется просто недосягаемым уровнем продуктивности.

Из всего вышесказанного и рождается пресловутая индивидуальная воля и искреннее желание установить в этом мире хоть какие-то законы, ибо нельзя же всерьез относиться…

На этом месте рукопись «Нового завета» обрывается, но хозяин – барин, а хозяин здесь без сомнения Я, и посему:

«…ибо нельзя же всерьез относиться к тому, что «…И ещё апостол Иуда сказал: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». И ушел, и покинул Елену…

В этом длинном чёрненьком прямоугольничке содержится весь предшествующий текст романа Максима Скворцова «Псевдо», начиная со слов «теперь хочу поговорить с вами о Рите» и до данного длинного черненького прямоугольничка. И так далее… Воистину это так!

(Весь текст от слов«…в этом длинном чёрненьком прямоугольничке» до «Воистину это так!» на самом деле не существует в системе романа Максима Скворцова «Псевдо», но записан на незримых скрижалях мироздания. Воистину это так!)

Что-то над ухом гудит. Как будто мухища какая. Того гляди, в голову ужалит и… пиздец котёнку.

Засунут котёнка-меня в страшный, жестокий и непостижимый троллейбусный механизм. Будет плакать Скворцовчик от невероятной физической боли, троллейбус же будет скрипеть. И все будут думать, что это просто троллейбус скрипит, а это Скворцовка плачет…

Возьмут меня за голову вожделенные девы-Юдифи и оторвут к ебеням. Некому будет плакать, и троллейбусы перестанут скрипеть. Вовеки веков.

«Мама, когда же вернутся эти удивительные рыбы?» – Максим Анкудинов вопрошал, а Максим Скворцов его мудаком обозвал. Несправедливо. Что мне делать с самим собой? И фломастер мой чёрный подевался куда-то. Обидно. А мало ли кому? Мало ли обидно кому?

У Ивлена был друг. Такой же, как он, андрогин, которого ему трахнуть хотелось. Андрогина звали Леныв.

Так и любили друг друга Ивлен и Леныв, спокойно и хорошо. Еблись с наслажденьем, да и друзья были – вода не разлей. «Вода, не разлей!» – молились они андрогинным своим шепотком, но она разлила.

Наступила весна. Повлекла за собой половодье, и расстались друзья. Далее речь о Леныве пойдет, ибо Ивлен поглупел и обрюзг, как Наташа Ростова в эпилоге «Войны и мира». Не интересен он более мне, этот смешной персонаж. Я из «Псевдо» его выгнать хочу. Давно собираюсь. Надоел. Толстый, тупой и ненужный стал этот Ивлен.

Пошел-ка ты на хуй, Ивлен, из моего славного «Псевдо»! Ступай себе с богом на хуй!

И изгнан был из «Псевдо» Ивлен, но «Псевдо» распространился повсюду, и не стало на земле места, не стало такого романа, где не витал бы дух моего малыша. Но всё же был изгнан из «Псевдо» Ивлен и в Бэллу превратился, а та в соляной столб. Так и нашел свой конец. Нашел, спрятал в укромном местечке и никому не сказал о находке своей. Да никто уж и не спрашивал его более ни о чём. Неинтересен он стал. Каждый, кто находит свой конец, неизбежно становится неинтересен… (Или наоборот.)

В юности Леныв защищал Сталинград, и именно он и пленил фельдмаршала Паулюса. Жуков его наградил геройской советской звездой, и теперь Леныв – ветеран, кавалер ордена Почетного Легиона, а в шкафу у него спрятан Георгиевский крест.

Ежегодно, в полночь девятого мая Леныв выходит в тёмные московские переулки и пугает подростков рассказами о войне.

Леныв любил Ивлена. Как полагается. Чисто, нежно и по-настоящему. А Ивлен всё делал всегда понарошку. Беспрестанно шутил и балагурил. Так и дружили. «Нашла коса на камень», – говорили соседи по даче. И ещё Пушкин про них написал в романе «Евгений Онегин». Поэтому-то Леныв и не любил Пушкина, и сколько не брался за чтение его бессмертных творений, всегда где-то на середине с достоинством произносил слово «хуйня» и откладывал книгу в сторону.

Леныв и Ивлен – такие разные и такие похожие андрогины. Отчего любили они друг друга? Да они и не задумывались о том никогда! Ведь любишь всегда просто так. И Любовь – всегда только любовь, независимо от того, подростковая ли это чепуха или взрослые извращения. Как говорят французы, life is life, что означает «любовь есть любовь».

Любовь есть любовь? Вот так, значит? Сегодня любовь есть любовь. А завтра? Что завтра есть любовь? Любовь? Гм-гм…

В выпускном сочинении по «Евгению онегину», написанном в стихах милиным одноклассником Димой Родионовым, была такая строчка: «Гм-гм, читатель благородный…»

Леныв и Ивлен до безумия любили друг друга, а потом ушла куда-то Любовь… В каком-то виде она, конечно, осталась, но уже как какие-то, знаете, говёные такие и болезненные воспоминания вперемешку с окончательной безысходкой.

И надо бы тут добавить, что стоило мне один только раз посмотреть на Василия Розанова глазами эксцентрика, как он моментально, не выдержав моего тяжелого взгляда, разразился фразочкой: «Любовь есть боль. Кто не болит о другом, тот и не любит другого». И Леныв с Ивленом до поры отвечали сему постулату, а потом безответными сделались.

Я почти в постели, и сразу хочется говорить о серьёзном, а всерьёз я могу говорить лишь о бабах. Точней не о бабах, а о Миле, Ленушке, о странном Добридне, который непонятно кто в моей жизни кто.

Но всё, видимо, чепуха! Прошлой ночью явилась в мир Женщина-для-меня! И нам друг о друге известно. Гипотетически. Может быть мы уже знакомы друг с другом, а может и нет. Признавайся-ка, кто ты? Признавайся немедленно!

Напоследок, перед сном, мне почему-то очень хочется произнести трепетным таким шепотком: «Йокарный бабай!..» Спокойной ночи! Йокарный бабай…

Что бы ни случилось, все мы рано или поздно укладываемся спать.

Не успел до прихода поезда я. Успел лишь сказать, что не успел. Коньково. 0 часов 11 минут. Иру проводил, Светлане Константиновне сдал. Еду домой.

Отлично Константиновну понимаю. У самого дочь растет… (В одном из вариантов судьбы.)

Ещё один непростительный поступок я совершил. Вчера и сегодня, передвигаясь в метро, я читал Ире вслух «Псевдо», а у неё зубик болел. Посему, пока не закончу этот злосчастный роман, никакая Ирочка больше ничего не прочтёт! (Пока не закончу этот злосчастный роман.)

Она слушала, а я читал(а) ей вслух (мы подруги). Когда я читал(а) ей про то, что Мила, мол, ни хрена не помнит, а бывало, еблись мы с ней на просторной арабской кровати не без обоюдного удовольствия, Ира сказала, что это похоже на Лимонова.

На какого Лимонова? Каким образом? На какого такого? Лимонова? На Эдичку, что ли? Да, Лимонова читать я люблю, но уж кто-кто, а он-то Милу мою не ёб и, соответственно, знать не может, и похоже не может тут быть ничего.

Кроме того, подлинный Эдичка – это я!..

Вот что забавно: Боре Хесину плохо, а Серёже Большакову хорошо! Почему Серёже Большакову и Диме Стоянову хорошо, а мне плохо? Почему эти два пиздюка могут на девочек наших свой голосок повышать, требовать чего-то от них, ебать наконец, а нам с Борей Хесиным плохо и больно от этого?

А было бы наоборот всё, мы были бы с ним двумя пиздюками, которые голос на девочек (на самом-то деле чужих) повышают, требуют, требуют чего-то от них и ебут на конец. Грустно. И деваться некуда совершенно. Слова на зубах навязли. И в этом есть своя сермяжная правда, правда, Митя Кузьмин?

И вот я, Скворцовка такой, брожу по белому свету, а Ирочка со мной дружит и, видимо, думает: «Есть вот такой Скворцов. Клёвый по-своему, талантливый, но такой у него пиздец в голове!» Прикольно ей со стороны. А Лена, прямая душа, так и сказала с присущей ей откровенностью, что, дескать, ей нравится думать, что где-то есть такой я: умный, талантливый, одержимый какими-то высокими с её, леночкиной, точки слепоты идеями. Нравится ей, видите ли, думать. Дурочка моя православная. Я люблю тебя.

Согласен. Приятно со стороны наблюдать, как ходит по белому свету обладатель счастливой рыжей такой головы. А в голове-то в этой пиздец. Приятно со стороны. Успехов вам, наблюдатели, блядь! Счастливых вам сновидений!.. Пишите письма!.. По адресу: [email protected]

Обидно. Все важные для «Псевдо» бумажки я растерял. Спокойной вам ночи. А ещё… Что ещё? Что-то ещё… Что? Может быть… Да. Спасибо на добром слове. Спас, ибо на добром слове. И не на слове даже, а на крови…

Когда исполнилось «Псевдо» двадцать пять лет, посажен он был в тюрьму.

Он долго терпел, долго губы кусал в ночной тишине, размазывал чернильную свою сперму по белым бумажным листам, словно я свою человеческую по одеялу. Терпел, терпел и не выдержал наконец.

Поймал одну из своих матерей (то ли Милу, то ли Алёнку, то ли Иринушку, но скорей всего Милу), поймал, многочасовое изнасилованье над ней произвел (естественно в извращённой форме) и на третий день умертвил.

Чего только ни делал он с ней! Голова у «Псевдушки» светлая, начитанная, и посему не осталось на соответствующей матери местечка живого, невыебанного, непосрамленного. А потом, как я уже говорил вам, убил, собственно.

Долго думали в Верховном Суде, как его наказать. Хотели уж и расстрелять, да столкнулись с известными сложностями. Сами подумайте, шутка ли расстрелять литературное произведение? Оно и ходить-то толком не умеет по коридорам подземным, и к стенке толком встать тоже не умеет. Изнасиловать, надругаться, убить умеет, а к стенке встать не умеет. И не научишь его этому никак.

Одним словом, долго думали в Верховном Суде. Постановили хуй безумцу отрезать, а его самого в тюрьму заточить.

Раздели малышку «Псевдо» в назначенный час, чтобы оттяпать безбожнику пипку, да так и охуели… На каждой странице аж пятьдесят хуев! Какой из них отрезать?..

Так и остался мой «Псевдо» с хуем опять, да только в тюрьму посажен был всё равно.

А там, подобно Сервантесу, написал мой малыш своего «Дон-Кихота». Вот ведь реальность-то как исказилась! Романы стали писать романы!

Хотя, если как следует поразмыслить, то вряд ли это более удивительно, чем обычное человеческое деторождение…

Между тем болезнь наша всё прогрессировала, и деградировало наше здоровье. Как это ни печально, но все жители «Псевдо», за исключением тех, кто со мной незнаком и попал в этот радостный мир благодаря случайному воздействию позитивной Медузы-Горгоны-меня, неизлечимо больны. Но даже эти случайные незнакомцы наверняка тоже болеют, только я об этом точно не знаю.

Вы спросите меня, что такое, чем, чем больны, что за вирус такой? И я отвечу загадочно, вирус как вирус, обычная жизнь человеков. Вот, что за вирус такой!

Once upon a time, жил да был в параллельной стихии болезнетворный микроб, виновник многочисленных истерических откровений, нервных расстройств и прочих обидных метаморфоз. Звали его Любовь Максима Скворцова к Миле Фёдоровой.

Впрочем, ну его на хуй, вирус этот смешной! Не хочу о нём больше повествовать.

Умные всякие мои друзья-филологи мне говорят: «Коль так писать, надобно, чтоб круг читателей полностью совпадал с кругом личных знакомых автора!» Так за чем же дело-то встало?! Пишите, пишите мне, звоните по телефону 8 905 552 42 51. Давайте дружить!

В самом деле, неужели так трудно черкнуть пару строк? Или попросту позвонить? Мне это очень нужно. Будет вам нужно, я тоже чем-нибудь пригожусь.

Помните сказку про царевну-лягушку? Вот так же вот помогли друг другу Иван-царевич, медведь, заяц, щука, кто-то ещё, и умерщвлён был Кащей Бессмертный!.. И умерщвлён был Кащей Бессмертный…

Ну же, напишите мне! Позвоните! Может быть, буду рад!

Заебали уличные поэты! Глашатаи хуевы! Вечно пьяненькие и тупые, как суки! Не дай бог, говно это и ко мне доебётся. Если так, наверное, попросту суну в рыло! На сей случай силы достанет. Я не драчлив, но очень уж не люблю, когда доёбываются до меня всякие мудаки! Вот ведь, блядь, и так мешает работать. Хотел совсем о другом, а уж три минуты пишу об этой мудиле.

Вот ведь тоже житель моего «Псевдо»! На хуй нужен такой? Ладно, живи на здоровье, бессмертный мой алкоголик! Только сейчас отъебись ради Бога!

А у тебя ведь тоже, ёбанный в рот, душа! Тоже, блядь, бедный ты, несогретый!

Беда также и в том ещё, что мы одно и то же с тобой. Ты, как и я, – Гомер, Пушкин, Джойс, Хуеплётов.

Что ты будешь делать? А, Мосолов, что ты будешь делать? Ежевесенне вылезают на улицу красивые бабы. Ходят себе красивые, а со мной не хотят. (А вот обижать папашу сего не гоже. Жалко ведь. Неужели вам не жалко? Зачем-то кинули его пьяную сумку в говно. А он всё ржёт, христоска хмельная. Пиздец, обидно!.. А вот мимо прошёл клиент посерьёзней. Такой сам пиздюлей раскрутит. Этот не поэт, – воин… Хуй бы с ним!)

Возвращаясь к нашему разговору, уместно задаться вопросом, почему же красивые бабы весенние со мной не хотят. Совсем не хотят? Со всеми? Ведь хотят же, хотят! У каждой пизда между ног, а природа не терпит пустот…

«Бабы! Бабы! Бабы! Бабы! Бабы!» – думаю я, и не думаю более ни о чём. Чего? Чего вы хотите от меня все? Почему от меня хотите, а со мной не хотите? Вы что, совсем охуели все? Ведь мне плохо! (Серёжа Большакович говорит: «Мне тоже плохо, но я ведь не ною всё время!» Ну и не ной себе на здоровье! При чём же тут я? Не ноешь себе и не ной! Чего ты доебался-то до меня?! Чего тебе вечно надо? Не ноешь себе и не ной! Чего тебе вечно надо? Отчего тебе-то плохо? Тебе-то от чего? Что ты такое вообще чувствовал такое, чего чувствовал я? Кого, кого ты любил так, как я любил?! Досталась тебе на халяву Женщина-для-МЕНЯ, так сиди себе и не выёбывайся! Не трогай меня никогда! В конце концов, не у тебя же я помощи прошу! И вообще не прошу! Вам всем помочь хочу. Наоборот! Ужели вам непонятно?!

Что же сделать я должен, чтобы понятно вам стало?! Что? Умереть ли, повеситься ли, хуй отрезать себе? Что же вас наконец убедит?!)

Любят всегда просто так. Согласен. Но почему же просто так никто не любит меня?

Ну не любите, ладно. Насильно мил не будешь – это известно. Хуй с вами. С вами, с вами, милые вашим пиздам хуи, а я на хуй не нужен – это в порядке вещёй. Так хоть друг друга любите нормально! Неправильно, неверно, нечутко как-то Шеф любит Добридня! Не так ей хотелось, не так нужно ей было. Нельзя с ней так. И бутерброды он неправильно ест.

А теперь-то уж всё. Без мазы. Механизм поврежден, переделан (Серёжа – парень рукастый!), адаптирован механизм добриденковой души. Что ни случись теперь, всегда ей нужна будет такая хуйня, как у неё сейчас. Так и мне нужна такая же сука, как Мила, которая хоть яйца оторвёт – и то «спасибо» скажу.

«Стреляй, пой или бегай!» Сиди себе, помалкивай! Тоже, блядь, скажешь, стреляй. В кого? Из чего? На хуй, на хуй…

Подарочек мне Господь подарил. Мои Божийдаровы… Смех смехом, а грех грехом, да и хуй бы с ним со всем…

Ergo coitus, ergo sum.^[1] Lupus non mordet lupum.^[2] Воистину Белый клык! (У меня до сих пор два молочных зуба. Кстати, клыки. Видимо, чтоб не кусался.)

«Сделай хоть что-нибудь!» – умоляла она, а он ничего не мог. В очередной раз. «Сделай хоть что-нибудь!» – умоляла она, а он ничего не мог. В очередной раз. «Сделай хоть что-нибудь!» – умолял он, а она… Что она? Что с ней теперь? О чём вообще речь?

Ленушка, любимая моя девочка, я люблю тебя, видит Бог. Я думаю о тебе всё время. Что с тобой сейчас? Как поживает ваша Пушистость?

Сейчас ты в постели. Под одеялом твои ножки и ручки, а под ночной рубашкой грудки и всё остальное. Ты спишь? Может быть это ты – та самая Женщина-для-меня? Просто раньше мы ничего не понимали, может быть так? Леночка моя зайчиковая. Любимая моя девочка…

Я хочу громко реветь! Крыша едет так, что вообще пиздец! Хочу искренним быть, но слов не имею. Не имею мыслей, не имею любви, не имею таланта, не имею женщины (сейчас), не имею ничего. Ничего не имею сказать! Ничего к вам не имею и ничего не имею против. И супротив не имею тоже я ничего. И чего ничего, Почемучка, чему ты меня научил? Чин-чинарем, Чингисхан. Гумилёв Леонид Ильич Брежнев, много ли я возьму? Что сильнее во мне? Что во мне сильнее всего того, что слабее в других? Что же это я несу? Что же это болтаю я, ёб твою мать! Чью? Какую мать выебать, ёб твою мать! Блядь! Что же, ебёна матрёна, блядь, на хуя же мне, блядь, этот хуй волосатый, суки?! Суки! Суки! Суки! Пизда вожделенная! Блядь! Что ты, блядь, делаешь? Пизда! Сука! Ненавижу! Все вы суки! Что вы сделали все со мной?! Суки! Ненавижу!

Максюша! Максюша! Максюша! Максюша! Максюша! Ёбанный в рот!!! Что с тобой, Макс? Что случилось с тобой? Что мне? Что мне будет за это? Кто виновен? Кого наказать? Кому и чем я обязан? Чего ты хочешь? Чего я хочу? Ненавижу буквы! Ненавижу буквы! Слова! Плохо мне!!! Максюша, опомнись!

«Что с тобой? Что с тобой, мальчик мой? Рыженький мой, ну что ты, маленький мой, успокойся!..

Все хорошо, любимый мой мальчик! Глупенький мой мишка! Я с тобой! Я всегда буду рядом! Я твоя девочка единственная. Я люблю тебя. Ты мой любимый! Ты самый-самый любимый! Самый замечательный и самый лучший! Все будет у нас хорошо! Ты все сможешь! Ты у меня талантливый, и всё сможешь! Ты мой любимый Рыжий! Я очень-очень тебя люблю!..» – почему никто не скажет так мне? (Забавная конструкция, да? Авторская речь в форме вопроса, содержащего отрицание речи прямой.) Не предложение, а сплошное жирное, черное и безмазовое НЕТ.

Нет войне! Нет гонке вооружений! Нет безработице! Нет расовой дискриминации? Нет войне! Нет гонке вооружений! Нет экологической катастрофе! Нет озоновой дыре! Нет мне!!!

Господи, что же это такое! Совсем охуел я, ёбаный в рот пидараз! Как же ты допускаешь это?!

Ежедневно, ежечасно, ежевесенне беспрекословно и беспрепятственно следует продолжение. Продолжаюсь я куда-то вдаль, на восток. Дервиш встретился мне на пути. Восточную песенку спел, а я подпевал неумело. Подошел экспресс. Я уехал, а дервиш остался петь. Денежек ему не хватило тоже уехать, а я у Иры стрельнул проездной…

Я и Дулов, Дулов и я, в сопровождении наших похожих собачек шлялись в поздний вечерний час и вели разговор. (Экая киса присела рядом со мной! Перегон между станциями «Павелецкая» и «Автозаводская». 14 апреля, 10.07.)

Захотелось курить. Есть сигареты – нет огонька. Выручил милиционер. Такой, знаете ли, чувствительный мальчик примерно моих лет. Завел меня в будку и научил от кипятильника прикурить. А вокруг такая, брат, тишина…

Божийдаров, как истинный милиционер, выпрыгнул из окна, приземлился на мягкий газон, огляделся тревожно, изо всех сил выстрелил в воздух и побежал по бульвару. Ноги почти не чуствовали земли. Казалось, что это полет. Из области сна.

Уже посланы были в погоню глупые еленины рыцари, которые стреляли в него железной такой бузиной. Но он уклонялся умело, стрелял наугад и назад, опять уклонялся, снова стрелял, продолжая неуместный полет наяву.

Лев Николаич в ту пору вышел с собачкой своей погулять на бульвар. Жужу весело махала хвостом и с визгом носилась по лужам.

Лев Николаич же шёл чуть поодаль, деликатно и в то же время настойчиво пробуя почву инкрустированной клюкой.

Как втемяшилась в его гнилые старческие мозги эта шальная мысль, он и сам бы, наверно, не смог объяснить, но, тем не менее, в момент пробегания мимо него старшего лейтенанта Божийдарова, клюка сама собой выскочила куда-то под ноги беглецу.

Божийдаров упал, киношно перекатился под лавку, в процессе чего автоматически пристрелил бессмертного автора «Воскресения». Упала на красный бульварный песок николаевская голова, покатилась неловко и юркнула в канализационый люк.

Но наш храбрый милиционер снова вскочил, снова выстрелил в воздух, побежал вперед, и когда пущенная умелым ртом бузина уже почти настигла его, спрыгнул вслед за классической головой в колодец и исчез из поля зрения преследователей.

Внизу, под бульваром, естественно, было темно, и голова спустя всего каких-то три минуты уже начала разлагаться. Поэтому Божийдаров двигался, зажав пальцами нос.

Под ногами хлюпала какая-то зловонная жижа, то и дело раздавались предсмертные всписки мышей, раздавленных милицейской ногой.

Божийдаров вспотел, и, главным образом, промокли от пота трусы. Это было особенно мерзко.

Почему, от кого убегал этот святой человек? Потому, что за ним гнались, потому что была погоня? Нет. Отнюдь. Он один знал ответ…

И двигался он внутри зловонных коммуникаций, вспоминал свою жену Лизу и сына Антошку. Вспоминал. Улыбнулся, вспомнив свою годовалую племянницу Машеньку и свою сестру Милу. Потом улыбнулся опять – вспомнил о Максиме Скворцове, и затем стал улыбаться уже безо всякого повода.

Коммуникационная система… города впечатляла. Время же уже потеряло структурность. Божийдаров теперь не мог сосчитать даже до десяти. Мысли его были ему непонятны, слов своих, специально произносимых громко и медленно, он не слышал. Казалось, он движется уже дней девятнадцать…

Он запутался в этой Коммуникации, давно потеряв счет длинным скользким туннелям, бесконечным ответвлениям и бесчисленным поворотам, совершенным им в темноте.

Коммуникация поглотила его, словно огромная доисторическая зверюга, рыба-кит, чудо-юдо, гигантский конёк-горбунок. Страшный холодный зверь Молох проглотил Божийдарочку и не заметил того. Холодная тёмная пасть разверзлась, чтобы принять его, и незаметно захлопнулась навсегда…

Это был Лабиринт. Минотавр уже почуял запах будущей жертвы. Сладко и лениво засосало под ложечкой.

Ира, Ира, Ира, Ира, Ира, Ира, Ира…

Знаешь что, Кошеверов, Муратова здесь не при чём. Я и без неё всегда любил повторять слова, фразы, страницы, любови и прочее. Повторение – мать ученья, а я педагог. И в соответственном институте учился.

«Пагода». Наверно, всё к лучшему. Но поражает, насколько похоже. Если бы музыканты Другого оркестра были более аморфны, вряд ли отыскалась бы разница между нами. Между Оркестром и «Пагодой». Между мной и Андреем Гарсией.

Очень хороший человек Мэо… Такой безысходно талантливый. Как положено. Как нам положили всем с прибором большим.

Мы такие все больные и добрые. Ёб нашу мать. (Милая Ева, прости. Прощевай. Прощевай и поминай, как звали. Кого? У Адамки спроси.)

Я устал. «Псевдо» мне надоел. Живучая падла! «Псевдо», сыночек мой, не пора ли тебе умирать?

Я не могу ни о чём говорить. Я не понимаю, давно не понимаю, что у меня в голове. Мне непонятны мысли мои, неясен механизм их возникновения, не укладывается в голове ничего. Все полки забиты и одновременно пусты.

Ещё в десятом классе я открыл у себя в голове колодец. Бездонный, узкий, мягкий, сладостный и метафизический, словно пизда. Сначала колодец был невелик в диаметре, а внутри головы простиралась бескрайняя вольная степь, посреди коей колодец, собственно, и находился. А потом поехало, понеслось, берег скрылся из виду… У башки моей своего рода половая жизнь началась.

Колодец-пизда стремительно стал расширяться, расти, растягиваться, наконец. Окончательное воздействие на эту япону дыру оказали сложные роды моей Симфонии № 1. Не обошлось без разрывов и уже не срослось…

Исчезла вольная степь в моей голове несчастной. Исчезла со всеми своими дикими ордами, шатрами, войнами, народами, городами. Всё поглотила дыра. Совсем охуел мой колодец. Опизденел. Не стало ничего в моей голове, кроме колодезной чёрной дыры. Всё развивается, однако, по своим законам, и ныне дыра уже начинает сжиматься.

Мне иногда кажется, что под рыжими волосами уж и нет ни черта. Положишь ладонь на макушку и провалишься в пустоту, упадет туда, упал уже туда весь мой мир и канул в темную воду…

Тут-то как раз алёнкины рыцари и подбежали к злополучному люку, куда спрыгнул минуту назад Теодоров. Они спустились вовнутрь, и через время, как сквозь микрофон, прозвучало: «Там никого нет», – сказали в один голос трое посланных на разведку. «Значит можно войти», – заключила Елена (Но не вошла. До сих пор не вошла. Что же ты, Ленушка?) и добавила: «Все могут быть свободны!..»

Ольга Владимировна, читали ли что-либо подобное Вы? Если скажете «да», попадёте в ловушку. Если скажете «нет»… Господи, что же делать-то мне? Попался я, рыженький дурачок.

«…Борис, а Борис! Обидели юродивого. Отняли копеичку…»

Богородица-дева пальцы Господа в рот, тянет, тянет пальцы его, охваченные антоновым огнём. Мересьев. Машенька и медведь.

А о «Весне священной» дети мои написали так: «Плыл лебедь по воде. И вдруг медведь начал пугать лебедя. Лебедь испугался и взлетел на небо. А потом медведь побежал за ним, но не догнал. И тогда медведь начал бить себя по телу».

Во время путча 1993-го года я сидел как-то в аудитории № 9 Московского Педагогического Университета и чистосердечно гнал искреннюю свою хуйню:

«…Выебать женщину мне неинтересно по сути дела, то есть можно, конечно, но это уже бывало со мной, и теперь я не люблю, когда это является основным. Ничтожно малы стимулы к тому, чтобы трахнуть кого-то. Честно говоря, руки мои в хорошей форме.

А вот уснуть рядом со странно любимым доверчивым существом, охранять его, а на самом деле, находясь под защитой её сладкого сна, прижаться, прижаться, прижать к себе, спрятаться у неё на груди, а утром снова сделать её маленькой девочкой – это, пожалуй, то, чего хотелось бы, когда мне плохо.