Текст книги "Во всем виноваты «Битлз»"

Автор книги: Максим Капитановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Её и в газеты заворачивали в виде самокруток, и пыльцу собирали, а однажды Пионер принёс из медсанбата трубку клистирную; мы кальян сделали – всё честь по чести. Сидишь, как эдакий Турумбайбей, кальян потягиваешь, только одалисок с баядерками и не хватает.

Пионер, между прочим, тоже интересный фрукт был. Сначала-то обыкновенным солдатом обретался, а потом раз отрабатывал отдание чести начальству и умудрился не то сломать, не то как-то там сложно вывихнуть руку. А накладывал ему гипс такой же болван, как он сам, и загипсовал руку в положении пионерского салюта (типа всегда готов). Получился вылитый пионер – всем солдатам пример.

Больным он считался ходячим, вот и шатался где ни попадя – всех приветствовал. Красивое зрелище – правой рукой человек всем салют отдаёт, а левой анашу курит или там вафли ест, вот до кальяна и додумался – всё способнее. Он вообще все время вафли ел, где доставал – уму непостижимо, может, из дома присылали?

– Ты, – говорит, – Капитан, осознаёшь хотя бы силу вафлей? Вот сколько, к примеру, думаешь, мне лет?

Я прикинул слегка:

– Ну, полтинник.

– Дурак ты, – говорит, – и сволочь…

И пошёл с Пшикером курить анашу и вафли есть.

В общем, эти вафли, тьфу черт, ну анаша эта, вреда большого не приносила, потому как листики сырые, необработанные. К такому куреву и не привыкаешь, а настроение маленько улучшается.

Вот у нас подсобное свинское хозяйство было, так свиньи этой конопли нащиплются, ходят потом, улыбаются.

А один раз анаша даже косвенную пользу принесла в политическом смысле.

Была неподалёку от нас погранзастава. Стояла она от других застав несколько особняком и считалась образцово-показательной. Короче говоря, если на других заставах действительно наши рубежи охраняли, то на этой образцово показывали, как это нужно делать.

Личный состав состоял сплошь из спортсменов-разрядников и здоровяков, а командир был дважды или трижды мастер по разным видам спорта.

Проходил там службу один воин с Украины, которого в образцово-показательные взяли за человеческую красоту и природную силу. Солдаты со свойственным армии юмором метко прозвали его Хохлом.

Парень он был огромный, со зверской выправкой, и некоторое время им сдержанно гордился командир, но не разглядел вовремя в нём человека. А человек этот сошёлся близко с одним узбеком и ну самозабвенно курить анашу, которую из дома в письмах узбеку брат присылал. Анаша фирменная, узбекская, – не чета нашей, и они очень сильно от неё дурели.

Потом узбеку дембель вышел. Грустно им, богатырям, расставаться было. На прощание накурились «до дерева»; узбек Хохлу тюбетейку и запас анаши на шесть месяцев подарил, а тот ему тоже семечек насыпал.

Сильно скучал Хохол без этого узбека. Накурится в хлам и бродит по заставе, как зомби, в дорогой тюбетейке и без ремня.

Потом ему этого показалось мало, и начал он тогда всех окружающих бить. Не то чтобы уж очень крепко собратьев по оружию поколачивал, а так уныло как-то: то ногу кому вывихнет, то глаз закроет. Всё равно прямому начальству это вроде не понравилось, хотели было под трибунал отдать, а потом думают, зачем сор из избы выносить, показатели портить; пять месяцев оставалось терпеть-то, ну и приставили к нему шесть человек сержантов; как полезет всех бить – они навалятся, скрутят и в каптёрку молодца под бушлаты. И спит он там, своего любимого узбека во сне видит.

Мы-то были полком поддержки пограничников. Это значит, если китайцы через границу попрут, то мы пограничников поддерживаем.

Поэтому нам отцы-командиры старались привить сильную бдительность, и на политзанятиях в большом ходу была леденящая кровь история о том, как коварные китайцы похитили зазевавшегося тракториста и подвергли его зверским пыткам, а потом нагло заявили, что он-де сам перебежал.

Китайцы иногда в пределах прямой видимости (в бинокль, конечно) махали приветственно руками, но знающий замполит сказал, что на китайском языке жестов это означает угрозу – ну как бы когда мы друг другу кулак показываем.

Так что я лично китайцев сильно боялся, особенно когда один приятель из батальона связи шутки ради рассчитал, что если гипотетически их пустить через границу в колонну по четыре, а в районе Барнаула поставить пулемёт, который будет всё время стрелять и их убивать, то всё равно они будут идти ВЕЧНО. Очень уж их много.

Но служба службой, а дружба дружбой.

Раза два-три в год наши пограничники встречались с китайскими дружить.

Осуществлялась дружба в основном на той самой образцово-показательной заставе, где последнее время бесчинствовал Хохол.

Делалось это обычно так: китайцы приезжали, человек 30–40, тоже, наверное, не простые, а специальные, потому что уж больно раскормленные. Споют своё мяу-мяу, затем наша самодеятельность из выпускников Московской и Ленинградской консерваторий грянет «Полюшко-поле» или «Непобедимая и легендарная», а иногда уж вытаскивался на свет божий такой монстр, как «Русский с китайцем – братья навек», но без слов – инструментально.

Далее следовал совместный обед, естественно, составленный из обычного рациона советского воина: ну, там фрикасе всякие, почки-соте и бульон с профитролями; затем два часа для общения и возможной дружбы.

Перед каждой такой встречей устраивался инструктаж в том смысле, что плохие китайцы в Пекине сидят, а те, которые приедут, вовсе даже и ничего, а может, среди них и вообще нормальные имеются. Очень важно было это внушить, чтобы наши орлы сгоряча сразу всех не постреляли. Но и переусердствовать тоже нельзя: а ну как целоваться бросятся.

Вот после обеда общение началось. Сидит наш увалень сержант, а китаец ему всякие штуки показывает: вот, мол, воротник – шанхайский барс, а вот нож специальный пограничный – 32 лезвия: и патрон застрявший из патронника выковырять, и операцию на глазу сделать. Смотрел на него наш, смотрел. И показать-то, и похвалиться-то ему нечем. Хотел сначала китайцу в лоб дать для убедительности, потом инструктаж вспомнил.

– Давай, – показывает, – на руках бороться.

Китаец с удовольствием. Раз! И к столу нашу руку припечатал. Сержант губу закусил:

– Давай ещё!

Китаец и второй раз его легко уложил – сидит улыбается, сволочь. Вокруг них собираться стали, дело начало принимать политический оборот. Подошел замполит – гиревик и кандидат, пнул сержанта под столом сапожищем, отодвинул.

– Он у нас больной, недоношенный, – говорит по-китайски.

Китаец ничего, понял, опять улыбается, даже поклонился немного.

Замполит, конечно, не то что сержант, за два дня до этого гаубицу об колено на спор согнул. Китайцу бедолаге несладко пришлось. Целых шесть секунд понадобилось, чтобы замполита завалить.

Командир заставы понял: его черед пришёл престиж страны спасать, а то китайцы веселятся, а наши того и гляди затворами защёлкают. И дело-то, в сущности, простое, а то ведь как его начальство за замполитову гаубицу ругало, пришлось тут же на месте выпрямлять.

Наши все приободрились, смотрят соколами: сейчас старлей этому покажет.

Что такое?! Китаец опять – бац! – и улыбка до ушей. Видно, приноровился, гад, к нашей манере.

Старлей запястье потирает, бледный как полотно, говорит в сторону:

– Хохла сюда, живо.

Притащили Хохла из-под бушлатов. Он со сна ни по-русски, ни по-китайски не понимает; засадили кое-как за стол, он только тюбетейку поправил – хрясь! – и сломал китайцу руку!!! Открытый перелом, даже косточка через рукав вылезла.

Хохол тут же на него кинулся, всё норовил совсем руку напрочь оторвать, полумеры его уже никак не устраивали. Ну, отобрали китайца с трудом, утащили Хохла в каптёрку, но он ещё долго по дороге продолжал всех его волокущих бить. Каков молодец!

Китаец за руку держится, зубами молча скрипит, стойкость азиатскую демонстрирует, но когда узнал, что сержант под шумок ножик у него тот чудный спёр, тут уж заорал в голос.

Так анаша помогла Хохлу его подвиг совершить, а стране нашей честь свою не уронить.

Однажды одна очень интеллигентная женщина Александра Алексеевна пришла в гости к другой очень интеллигентной женщине Юлии Леопольдовне.

– Здравствуйте, уважаемая Юлия Леопольдовна!

– Здравствуйте, дорогая Александра Алексеевна! Проходите, пожалуйста, чай только что вскипел.

– Спасибо! – Александра Алексеевна прошла и села к столу, на котором расположились чайник, чашки и несколько вазочек с вареньем.

– Вам вишнёвого, как всегда? А то вот есть земляничное. Свеженькое.

– Спасибо, дорогая, попробую земляничного.

– Как ваши дела, здоровье?

– Спасибо, хорошо. А ваши? Что от мужа слышно? Как он там?

– Да слава Богу! Основной срок уже отмучился. Не так много осталось.

– Что-то не пойму, много ему ещё сидеть-то?

– Ну вы же знаете. Дали ему два года, вот он год и две недели уже отсидел. Еще чашечку?

– Всё ж не дойдёт до меня никак! Ему меньше сейчас осталось, чем он просидел или нет?

Тут Юлия Леопольдовна воровато оглянулась, расправила веером длинные костлявые пальцы и низким утробным голосом произнесла:

– Ну с горы, с горыпокатился хорёк ебаный!

Потихоньку-полегоньку прошло более года, я покатился с горы и из салаги и «фазана» превратился уже почти в «старика» и имел полное право начать систематическую и всепоглощающую подготовку к тому, что для солдата важнее всего, – к дембелю. Не зря под огромным плакатом на плацу «Всё, что создано народом, должно быть надёжно защищено» прилепилась надпись от руки – «Дембель неизбежен, как крах капитализма. В.И. Ленин».

Подготовка к дембелю заключалась в изготовлении и разрисовке дембельского альбома и в подгонке и придании наиболее молодцеватого вида дембельскому обмундированию.

Всё зависело от материальных возможностей и художественного вкуса демобилизуемого.

Обложка альбома, желательно бархатная (вот почему в клубе были вынуждены заменить занавес на тряпочный), обычно украшалась тигриной мордой: всё-таки уссурийский край, а содержание варьировалось в зависимости от фантазии и настроения полкового фотографа, в моё время – прапорщика Антса Аарэ. По примеру своих братьев эстонцев, поднаторевших в европейской культуре, он сделал нечто вроде солдатского фотоателье с декорациями. Он также изготовил из дерева макет автомата, который большинство солдат после присяги и в глаза не видали, покрасил его чернилами, и за два рубля или банку тушёнки вы могли послать любимой или друзьям свою фотографию с закатанными рукавами и автоматом. Или благодарственную фотографию мамаше около невразумительного флага, исполняющего обязанности полкового знамени.

В большом ходу была и такая сценка: на фоне сопок воин с автоматом и со зверским выражением лица охраняет рубежи, а вдалеке видны две-три китайские рожи.

Что касается дембельской формы, то это особый разговор.

Начнём с пилотки. Тут дело сложное. До сих пор учёные всего мира не могут прийти к согласию. Мир разделился на две части, как у писателя Свифта по поводу очистки варёного яйца – на остроконечников и тупоконечников, только в нашем случае – на «затылочников» и «лбешников». «Затылочники» упорно считают, призывая в свидетели Военно-морской флот, что наиболее залихватски пилотка сидит на затылке, почти на шее, куда она прибивается специальным гвоздиком, а «лбешники», в свою очередь, предлагают опускать пилотку на нос и в крайнем случае придерживать языком.

Есть ещё немногочисленная и всеми презираемая экстремистская партия «височников», рекомендующая носить убор на ухе, но, как уже говорилось, их всерьёз никто не принимает.

Всё это относится и к фуражкам, только в фуражку вставляют специальную металлическую конструкцию, с помощью которой тулья в профиль образует почти прямой угол, вызывающий нездоровые ассоциации с немецким рейхом. Звёздочка в обоих случаях сгибается под тем же прямым углом.

К такому идеалу стремились почти все защитники Родины, за исключением некоторых воинов-кавказцев, чьи состоятельные родители присылали им на дембель заказные фуражки диаметром до полутора метров; злые языки утверждают, что был случай, когда на такой убор сел пограничный вертолёт.

Ниже головы у дембеля обычно находится китель, борта которого украшены белым электрическим проводом, бархатом и медными заклёпками. Погоны должны быть маленькими и армированы 3-миллиметровой сталью; из-под правого погона к третьей пуговице должен спускаться аксельбант, свитый из красивой верёвки. Некоторые дураки, не сведущие в аксессуарах, перепоясывались аксельбантом на манер портупеи, другие засовывали свободный конец в карман, а красавец Пионер, с которого гипс так и не сняли, уехал на дембель, держа конец аксельбанта в правой пионерской руке.

Хорошо иметь молодцеватую грудь, осмотреть всю ширину которой можно, только повернув голову на 180 градусов. Тогда на груди свободно умещается целая коллекция воинских значков. Тут и военный специалист 3-го, 2-го и 1-го классов, и бегун-разрядник, и парашютист-затяжник, и чемпион-стрелок из всех видов оружия, включая торпеды. Приятно освежает наличие значка «Гвардия» и малопонятного «Береги Родину», а при удаче можно рассмотреть притаившегося под мышкой «Донор СССР».

Хороший пример в этом смысле тогда подавал глава нашего государства, поэтому, чтобы заявиться в родной колхоз при «полном параде», значки начинали собирать и выменивать задолго до демобилизации.

Брюки ушивались до состояния колготок, так что стрелки отглаживать было бессмысленно, и они рисовались шариковой ручкой.

К сапогам пришивались вторые голенища, и по длине они были похожи на обувь Фанфана-Тюльпана или певицы Ларисы Долиной; после чего при помощи утюга геометрически сплющивались, укорачиваясь раза в четыре, и мучительно напоминали куплетную гармошку-концертину.

Прибавим сюда каблуки-рюмочки, кропотливо выточенные холодными дембельскими вечерами из тяжёлой армейской резины, алюминиевую ложку с наборной «финской» рукояткой и затейливой военной вязью «Ищи мясо, сука!», а также ремень, свисающий до положения «Покорнейше благодарю», – вот приблизительный собирательный портрет дальневосточного дембеля.

Два раза в год, в начале лета и зимы, полк начинало лихорадить. Приходило пополнение, и уезжали домой отслужившие.

Замполит полка, майор Криворот, доставал из сейфа свою верную, острую как бритва сапёрную лопатку, ладно пристёгивал ее к поясу и выходил на свободную охоту.

Ушлые дембеля старались, конечно, ему на глаза не попадаться, шарахались по каптёркам, но майор обладал незаурядным сыскным нюхом и сноровкой, так что его рейды всегда заканчивались успешно.

Происходило примерно так.

Увидев разодетого в пух и, конечно же, в прах красавца-дембеля, майор зычным командирским голосом командовал:

– Воин! Ко мне!

Несчастный уже издали начинал ныть:

– Ну, товарищ майор… два дня до дома осталось. Ну, товарищ майор…

– Я сказал – ко мне, капельдудкин хренов.

Убранство дембеля с аксельбантами и т. д. километров с трех действительно могло напоминать форму военных музыкантов на параде, так что замполит, слабо представлявший себе тонкую разницу между капельдинером и капельмейстером, в охотку щеголял остроумием.

– Три приседания, жи-во!

Место вообще-то очень напоминало Гревскую площадь, а сцена – «Утро стрелецкой казни».

Приговорённый делал три приседания, после чего его колготки причудливо рвались по всем швам, а майор гробовым голосом приказывал:

– На колени, – и вынимал лопатку.

Когда я увидел всё это в первый раз, мне показалось, что я сплю. Я отчётливо представил, как покатится буйная головушка осуждённого, как осядет, повалится вбок обезглавленное тело.

И вот широко, как профессиональный палач, расставив ноги, замполит высоко поднял лопатку (как принято в таких случаях писать), ярко сверкнувшую на солнце, рубанул на выдохе – и… покатились в сторону каблучки, и осело, повалилось вбок голоногое, укороченное на восемь сантиметров тело.

Каблуки, конечно, подбирались сочувствующими зрителями, а колготочность в брюках вечером восстанавливалась первым попавшимся салагой, и полностью реанимировался лихой дембельский облик.

Ничто и никто, даже товарищ майор Криворот, не может убить в человеке тягу к прекрасному.

После той истории с «Комсомольским прожектором» меня долго не трогали. А потом нашёлся неглупый, наверное, человек, всё-таки вспомнивший мои впечатляющие успехи на ниве военной наглядной агитации, и мне поручили оформить, то есть расписать штук пятнадцать здоровенных щитов, установленных вдоль главного плаца.

Примерно два метра на метр восемьдесят, с неприглядными подтёками и щербинами, щиты навевали размышления о десятках расстрелянных около них за нарушение устава военнослужащих.

Не знаю: то ли кому-то дошлому удалось разыскать в архиве генеральный план, по которому когда-то строился и украшался плац, то ли количество щитов неожиданно навело какого-то наблюдательного офицера на гениальную мысль, – только мне выдали маленькую (чуть больше пачки «Явы») книжечку «Памятка дальневосточного воина», чтобы я оттуда срисовал 15 гербов союзных республик.

Намучился с этим «нарядом» порядочно! Во-первых: попробуйте перерисовать герб диаметром больше метра с невразумительных бумажек, где небрежно наляпаны все эти гербы размером с кружочек с нынешнюю двухрублёвую монету. Во-вторых: страничка, где было указано, герб какой именно республики помещён, например, под номером «3», была оторвана наполовину. В общем, и головой пришлось поработать, и ногами: ходил искал узбеков и таджиков, чтоб свои гербы опознали. А в-третьих: надо было успеть к 1 Мая, иначе Рекс обещал порвать мою московскую попку на «фашистские знаки».

Времени, конечно, мизер. Дали, правда, одного в помощь – щиты грунтовать, но он, бедолага, совсем по-русски не говорил и национальности своей обозначить не мог. Во всяком случае, ни один из гербов как свой, родной, идентифицировать он не смог. Зато на щиты белой краски наляпал аж в три слоя. Как Том Сойер!

Короче, наконец, я всё сделал, осталось только на гербах Армении и Грузии лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» написать. Если на белорусском и украинском гербах я с лупой кириллицу кое-как восстановил, то надписи кавказской вязью на микроскопических картинках разобрать совсем уж было невозможно. Поздно вечером 30 апреля я разыскал одного скрипача из Армении – Эдика, который через два дня уже уезжал на дембель. Он выпускник Ереванской консерватории, служил у нас год в оркестре. Эдик тихий такой, интеллигентный, в очках, написал мне крупно на бумаге по-армянски «пролетариев», предложил и по-грузински написать – сказал, что в курсе, – у него мама грузинка. Я говорю: «Давай!» – а про себя подумал, что надо будет на всякий случай как-нибудь проверить грузинский текст, а то ходили слухи, что армяне к грузинам как-то не очень…

Ночью не поленился сбегать с «грузинским» лозунгом к танкистам – там мой знакомый, Резо, служил, он про соединение пролетариев подтвердил, так что уже к полседьмому утра все гербы были с надписями и поражали ценителей щедрой палитрой. Не вышло у Рекса меня в тот раз на «фашистские знаки» порвать.

Прошло месяца три. Сижу вечером, помогаю одному воину дембельский альбом оформлять, вписываю его фамилию в многоразовый шаблон собственного изготовления, оттиснутый под его ушастой фотографией на фоне акварельных сопок: «Не пробежит ни тигр, ни львица, никто не просочится из врагов, ведь на замке находится граница, когда в наряде Витя Пирогов» (Саша Иванов, Коля Ванчугов, Миша Шнобельзон.)

Тут дневальный прибегает: «Товарищ «старик», там художника спрашивают! – и шёпотом, испуганно оглянувшись, добавляет:

–  Южане!»

Я, как и любой другой, при такой фигне напугался, конечно. Говорю дневальному: «Я что, по-твоему, художник, что ли? – потом посмотрел на недоделанный альбом: – Ладно, скажи, иду!». По дороге начал прикидывать, зачем я им понадобился. Тоже, наверное, насчёт альбомов – моя популярность растёт.

У курилки в полутьме топтались фигуры. Потом по одному начали на свет выходить и руки для знакомства тянуть: «Сурен, Армен, Карен, Тигран…» Сигаретами из дома присланными угостили, рассказали пару анекдотов про «армянское радио». Когда прощались, говорят: «А можно мы завтра ещё придём?»

На следующий день в то же время явились уже все новые и только один вчерашний – Сурен. Сурен этот обнаглел немного: «Вот, – говорит, – мой друг Максим!»

В принципе отличные все ребята оказались. Я о них всем рассказывал, и рейтинг Армении в полку резко пошёл вверх. Офицеры говорили: «Как увидишь на плацу орла – глаза горят, настроение бодрое, – значит, точно армянин!» А заезжий военный теоретик из Ленинграда даже загорелся написать монографию «Генетическая предрасположенность армян к строевой подготовке».

Через несколько лет в Москве в случайном разговоре с моим приятелем Минасом выяснилось, что тогда Эдик подсунул мне совершенно другой текст. Я, конечно, написание вспомнить никак не мог, но Минас показал, как по-настоящему по-армянски пишутся «пролетарии». Это было в корне не то! Больше того, мой друг написал на выбор несколько сильнейших армянских ругательств, и в одном слове я с ужасом признал половину составляющих лозунга, который я, высунув язык от усердия, вывел тогда на гербе.

И до сих пор в далёких горных армянских селениях седобородые старцы холодными зимними вечерами у огня рассказывают внукам красивую древнюю легенду о простом русском парне, рискуя жизнью написавшем на гербе свободолюбивой Армении фразу, которая в вольном литературном переводе звучала бы так: «Армянские мужчины постоянно вступают с Советской властью в специфические половые отношения в извращённой форме».

Интересно, где сейчас этот герб? Жизнь показала, что армяне любят и умеют хранить тайну.

Рекс вообще-то крепко уважал себя за красноречие. Обычный вечер смеха – полковое построение.

Стоим в полукаре (это как квадрат с тремя сторонами – четвёртую-то дизентерия выкосила), Рекс – в середине.

Ну, как водится, первая шеренга – одни молодые, недавнего призыва воины, и хоть накурившиеся, но одеты всё-таки по форме: в сапогах и воротнички застёгнуты. Вторая – уже по полгодика прослужили: и стоят посвободнее, и расхлыстаны поболе; третья и четвёртая – уже кое-кто без ремней и в кепках. Пятая и шестая – стоять, видимо, не могут, так в трениках да в кедах, с транзисторами на травке Японию слушают.

Рекс неожиданно докладывает:

– Вы – не советские воины, вы – враги. Я таких в 42-м своей рукой к стенке ставил. Вот дизентерия напала. А почему? Гигиены нету. Вам для чего в частях газеты выписывают, а?! По три-четыре газеты на взвод, а некоторые враги, которых я в 42-м, сами знаете, куда ставил, всё жопу пальцем вытереть норовят, а потом в рот тащат. – И ногой топнул два раза для убедительности. – Я эти дела знаю. Мне этот палец в рот не клади! – И дальше в том же духе выступает.

Смешно, конечно, очень, но ничего, стоим, внимаем.

– Где дисциплина, я вас спрашиваю? Вот позавчера пошли два замудонца по самоволке в Козловку за водкой, я её в 42-м… А как пошли?! Через танковый полигон, а там новые огнемёты испытывают. Вот убьют такого мудака, а он потом скажет: «Я не знал!..»

В это время к Рексу со спины подходит огромная толстая свинья, их много, обжевавшихся конопли, у нас шаталось, останавливается метрах в полутора, стоит, слушает зачарованно.

Свинья, надо сказать, отменная: пятак большой, глазки смышленые, хвостик витка три насчитывает.

Хайло-то разинула, с копытца на копытце переминается заинтересованно, по всему видать, очень ей по свинскому сердцу эта рексова речь приходится.

Конечно, уже первые ряды волноваться начали, отдельные всхлипы раздаются, кое-где рыдания сдержанные.

Рекс радуется: настоящее искусство всегда найдет дорогу к сердцу слушателя.

Тут к нашей свинье подходит племенной хряк – матёрая ветчина и натурально вступает с ней в половой свинский секс, воспетый в павильонах свиноводства.

Свинина покосилась недовольно: чего, мол, слушать мешаешь? – но ничего, похрюкивает. Ну, чистая свинья! В общем, не очень сильно они этому делу предавались, лениво так, чтобы времени зря не терять.

Тут уже среди воинства закричал кто-то, тонко так, по-звериному; повалились некоторые, а кто до этого лежал, вскочили.

Рекс наконец резко повернулся. Он и всегда-то лицом красен был, а тут вообще багровым сделался и дальше менял колер по принципу «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».

Сказать ничего не может, только тычет толстым пальцем в ближайшего сержанта, а другой рукой в сторону новобрачных удаляющие жесты делает.

Молодчага-сержант сразу понял. Подошёл, печатая шаг, и как пихнет Джульетту в грудь сапожищем. Они, оскорблённые в своих худших чувствах, опешили, тогда сержант, решивший не останавливаться на достигнутом, по-футбольному оттянул носок и нанёс влюблённым такой прицельный «марадоновский» удар, что парочка вылетела с противоположного конца плаца на пять метров впереди собственного визга.

Рекс дух перевел, вытер пот, говорит:

– Молодец!!!

А сержант:

– Служу Советскому Союзу!

Мне на гастролях часто снятся дорогие моему сердцу Пшикер, Хохол, Пионер, старшина Растак, Рекс. И даже старлей Митрохин, которого я никогда не видел, но с которым убежала жена прапорщика Акишина, тоже, видимо, хорошего человека. Но видение двух военных свиней, наверняка уже жестоко съеденных, навевает неизъяснимую грусть. Тогда я наливаю стакан водки и пью за их светлую память.