Текст книги "Во всем виноваты «Битлз»"

Автор книги: Максим Капитановский

Вокально-инструментальный жанр (1978)

 
Вот девушка сидит в седьмом ряду.
И в душной полутьме наполненного зала
Ее лицо передо мной мерцало —
Никак свои глаза не отведу.
 
 
Да, кожа свежая, на носике веснушки,
Ну, в общем, видно, что мила.
А туфли новые и кофту у подружки
Она, наверное, взяла.
 
 
Я знаю наперед уже, что будет:
Она мечтает, чтоб я сам
К ней подошёл, когда повалят люди,
Спеша с концерта по домам.
 
 
И чёртик похоти тоскливой
Склонил бодливые рога,
И подхожу неторопливо,
Минутной прихоти слуга.
 
 
Дежурной фразой о погоде
Я открываю диалог
И предлагаю в этом роде
Пройти с собою в номерок.
 
 
Она пытается, кивая,
Про маму что-то говорить,
А я пока соображаю,
Где можно кир еще купить.
 
 
Потом привычно смело с ходу
Даю обзор о том о сём.
Про ГДР, где не был сроду,
Про Пьеху, с кем я не знаком.
 
 
И мне всё это так знакомо,
Всё повторяется подчас
За много миль вдали от дома
Одно и то же, каждый раз.
 
 
Хотя закрыты рестораны,
Такси любое торможу
И вот в пакетике «Montana»
Горилку с перцем я держу.
 
 
Вот мы дошли уж между делом,
Продрогла девушка совсем
И соглашается несмело
Зайти послушать «Boney M».
 
 
Всё это здорово, конечно.
Но дверь закрыта – вот те раз!
Откройте парочке безгрешной —
Придётся дать швейцару «бакс».
 
 
Ну что ж: «Заслонов», водка с перцем,
Любовь поспешная, перед дежурной страх,
Хмельная ночь, оскомина на сердце —
И плачет девушка наутро в номерах.
 
 
И не одна она рыдает —
У музыкантов в сердце лёд —
Пусть плачут женщины – состав наш уезжает,
Афиши сорваны, давно автобус ждёт.
 
 
Нас снова ждут гостиницы плохие.
Площадки тесные, удобства во дворе,
Томатный сок, пирожные сухие,
И нет воды горячей в январе…
 

Нанайская

Как-то на генеральной репетиции большого сборного представления в московском Дворце спорта я наступил на хвост замечательному артисту Махмуду Эсамбаеву. Наступил в буквальном смысле. Спускаясь в полутьме с высокой сцены.

Эсамбаев только что оттанцевал феерический «Танец павлина». В соответствующем костюме, тяжело дыша и поддерживая двумя руками почти полутораметровый хвост, он направился к краю сцены, где сбоку притулилась пятиступенная лестничка, ведущая за кулисы. На сцене уже погас свет для подготовки выхода следующего артиста, и Махмуд остановился на первой ступеньке, неуверенно нащупывая правой ногой следующую… Я же – напротив: тусовался во дворце уже три дня, бегал по этой лестнице раз сто и легко мог бы пробежать в сто первый с закрытыми глазами и в полной темноте. Короче говоря, заглядевшись на великолепный разноцветный гребень, сделанный из натуральных павлиньих перьев и торчащий из затылка и спины «павлина», я не успел притормозить, наступил на волочащийся хвост и выдрал из мездры или подшёрстка (чёрт их знает, как это у них называется) два длиннющих пера.

Эсамбаев закричал так, как если бы это был живой хвост. Однажды по телевидению я слышал, как он рассказывал, что, готовя «павлиний номер», неделями наблюдал за поведением настоящих птиц в зоопарке и на воле, перенимая их повадки и особые движения во время брачных игр. Судя по натуральному раздирающему сердце тембру крика оскорбленного павлина, оставшегося на глазах у нескольких самок (или самцов) без своего главного украшения, в зоопарке Эсамбаев времени зря не потерял.

По его словам, костюм стоил что-то около трех тысяч долларов – по ценам тех лет неподъёмные деньги. Мне лично на мои извинения пострадавший не сказал ни слова. Просто спросил у окруживших его сочувствующих крупным пернатым зевак, кто этот мерзкий червяк, готовый обидеть любую пичугу, занесённую в Красную книгу. Получив ответ, что червяк – барабанщик из «Лейся, песня!» (и будущий великий публицист и кинорежиссёр), Махмуд пошёл прямо к новому руководителю «ЛП» (Шуфутинский уже уехал) Виталию Кретюку и потребовал триста долларов – цену за два рулевых пера (так, оказалось, называются самые длинные перья в павлиньем хвосте). Кретюка история с рулевыми перьями почему-то не повергла в шок, а позабавила, потому что он спросил: «А вы что, еще летать собираетесь?!»

Положение спас, как потом оказалось, старый знакомый Эсамбаева (и, как ни странно, мой, вернее – моего отца) – Михалыч. Фамилия у него какая-то загогулистая – что-то вроде Ризеншнауцер или Штангенциркуль. Ему за пятьдесят, и он вроде бывший военный. В свое время Григорий Михайлович правдами и неправдами добился должности в МОМА – Московском объединении музыкальных ансамблей – и вот уже шесть лет проверяет репертуар и качество оркестров в ресторанах, великодушно принимая подношения деньгами, заграничным алкоголем и икрой.

Как его занесло во Дворец спорта, непонятно – епархия была явно не его. Видно, судьба смилостивилась надо мной. Ведь потеря трёхсот гринов тогда привела бы к тому, что покупку автомобиля ВАЗ-2106 МКЛ 92–94 белого цвета пришлось бы отложить как минимум на месяц. Тогда бы я точно не познакомился с Надькой, не написал бы вовремя свой первый рассказ, не был бы при помощи разгромной статьи в «Советской культуре» изгнан из «Лейся, песня!» и не попал бы (уже в качестве звукорежиссёра) по второму разу в «Машину времени», чего допускать уж ни в коем случае было нельзя.

Григорий Михайлович похлопал меня по плечу, Эсамбаева погладил по перьям, затем как заправский ветеринар-орнитолог заглянул ему под хвост и поставил диагноз: перья лишь надломлены. Если взять две тонкие стальные спицы, просунуть их в полые стволы перьев да аккуратно прогладить утюгом… В общем, через двадцать минут мы втроём поднимали немосковской красоты рюмки из фиолетового стекла, которые вместе с каким-то совсем уже не поддающимся описанию коньяком приволок повсюду сопровождающий Эсамбаева личный повар. Махмуд Алисултанович переоделся в гражданское (живописный халат) и, пригубляя волшебный напиток, еще раз снисходительно выслушал мои сбивчивые извинения. И простил. Я даже был готов сам, пользуясь предложенной технологией, ликвидировать повреждения, но великий танцор сказал, что у него на примете имеется один из лучших в Европе специалистов по павлиньим хвостам, готовый за уважение отремонтировать что хочешь. Мы все пожали друг другу руки, Григорий Михайлович передал привет отцу и пригласил меня через пару дней на приёмку программы в один из лучших ресторанов Москвы.

Холодильник дома был пуст, Ленка-повариха вот уже две недели как предпочла меня милиционеру, а за окнами начиналась Пасха, поэтому только дурак бы не согласился. Уж кем-кем, а дураком в такой степени я не был.

И вот стою в душном прокуренном коридоре МОМА – организации, которая присматривает за ресторанными музыкантами.

Жду. Сегодня как раз четверг, день прослушивания. Я жду даже не Григория Михайловича, а Лёшку, который, как оказалось, тоже входит в комиссию по прослушиванию. Лёшка – мой друг, сам бывший ресторанный саксофонист, – так же, как и Михалыч, кормится около ресторанов.

В самый разгар борьбы с деньгами для музыкантов он прославился тем, что съел десять рублей, которые ему дал мужик в кожаной куртке, якобы чтобы насладиться купеческой песней «Конфетки-бараночки». Лёшка деньги взял, а мужик объявился сотрудником органов, но доказать так ничего и не смог, потому что, как я уже упоминал, Лёшка улику съел, запив вином с ближайшего стола.

Состав полномочной комиссии обычно насчитывал от трёх до восьми человек. Численность зависела от того, какое количество друзей и собутыльников комиссия приглашала с собой пожрать и выпить на халяву.

В этот раз по случаю Пасхи набралось девять персон. Я лично два дня готовился, даже не завтракал.

Времени было около пяти часов, ресторан закрыли на санитарный час: официанты и уборщицы активно готовились к вечернему удару. На маленькой уютной эстрадке, приткнувшейся к бару, топтались взволнованные музыканты.

Перед эстрадкой стоял стол для комиссии, на столе теснился коньяк, изредка перебиваемый фантой и мясо-рыбными закусками. В общем, были созданы все условия для того, чтобы правильно оценить мастерство и идейную выдержанность музыкантов.

Лёшка, ещё не садясь, ухитрился всем налить. Михалыч достал из «дипломата» несколько листов бумаги (я тоже попросил один), а остальные достали ручки.

Руководитель ансамбля – бас-гитарист, лицо которого мне показалось смутно знакомым, – принёс отпечатанный на машинке репертуар, начинающийся знаменитой «ресторанной» песней «Полюшко-поле» и другими бебешками, и акция началась.

Этот ресторан издавна славился разухабистыми махровыми белоэмигрантскими песнями, а также запрещённой к исполнению страшной композицией «Новый поворот», но их официальный репертуар, одобренный (а лучше – удобренный) Министерством культуры, сделал бы честь любому военному ансамблю.

Рядом с эстрадой стоял красавец бармен, облокотившись на небесной красоты венгерскую кофеварку, он лениво протирал стаканы и пиалы.

Ресторан был старый и китайский, построен ещё во времена великой и нерушимой дружбы. Раньше там подавали грибы сян-гу и молодой пророщенный бамбук, а теперь только сомнительные помидоры.

Но оформление в стиле китайского вокзала средней руки осталось почти без изменений.

В свое время над тем местом, где сейчас находились оркестр и бар, борзый художник изобразил десяти метровую фреску о русско-китайской дружбе. Фреска была написана щедрыми красками с использованием яичных желтков и в местах, не подвергнувшихся изменениям, так и светилась яркой палитрой.

По приказу партии и по собственному вдохновению безымянный микеланджело изобразил громадный праздничный стол, ломящийся от яств, в стиле модного тогда фильма «Кубанские казаки». За одним концом сидело человек пятнадцать (видимо, по количеству республик) – русских, узбеков, татар, евреев и т. д., за другим – такое же количество китайцев.

В центре стола великий кормчий и правофланговый культуры и науки, председатель Мао Цзэдун застенчиво и подобострастно через стол пожимал руку отцу народов, другу детей и физкультурников, знатоку языкознания, гениальному учителю товарищу И.В. Сталину.

Причём стол был такой ширины, что, если соблюсти все пропорции, великие люди, чтобы дотянуться друг до друга, должны были бы очень сильно наклониться или вообще частично прилечь на стол. По вполне понятным соображениям (желание остаться на свободе да и вообще в живых) художник наклонить вождей не посмел, а просто впал в некоторый импрессионизм, удлинив их руки до соединения, при этом рука товарища Сталина была, естественно, несколько длиннее руки великого кормчего, что и дало возможность народу перефразировать известную песню:

 
Будет людям счастье, счастье на века: —
У советской власти длинная рука.
 

Несколько лет посетители любовались и радовались на дружбу и качественное питание вождей и их приближённых, но потом грянули XX и XXII съезды, Н.С. Хрущёв разоблачил культ личности, и Сталин стал сильно непопулярен. Союз художников прислал профессора (общепит никогда бы сам не догадался), который закрасил характерное лицо вождя, нарисовав на этом месте обыкновенную русскую морду.

Шли годы, людские дела и поступки закономерно отражались на фреске, как на портрете Дориана Грея.

Мао Цзэдун, начавший поругивать из Китая советскую власть, был заменён на простого китайца с честным и раскосым лицом.

Таким образом, простой русский, горячо пожимающий длинной рукой руку простому китайцу, прекрасно вписывался в известную тогда формулу «Русский с китайцем – братья навек», но китайцы, по-видимому, мало заботящиеся о фреске, устроили известную провокацию на острове Даманском, и разгневанная бригада патриотически настроенных художников быстро замалевала их румяными русскими комсомольцами, но виду напоминавшими бывших детдомовцев, а ныне бригаду коммунистического труда. Причём закрашены были только сидящие, и диковато косили глазом представители разных национальностей на то, как их бравый русский предводитель жмёт руку явно бригадиру приятных комсомольцев, почему-то китайцу.

Чтобы не отрывать настоящих художников от их соцреализма, местный ресторанный мазила встал на стремянку и, не мудрствуя лукаво, пририсовал последнему китайцу паниковские темные очки, моментально превратив его в слепого.

Ещё ранее, во время борьбы с алкоголем, фужеры, находящиеся в руках у некоторых участников этой потрясающей пьянки, были заменены на национальные флажки, а бутылки на столе – на блюда с теми же помидорами.

Последний штрих внес новый директор ресторана, узнавший из газет о предстоящем отделении некоторых республик. Он приказал удалить все национальные признаки, а на флажках нарисовать нейтральные олимпийские кольца.

В результате на фреске оказались изображены тридцать сидящих в бесформенной одежде человек, видимо, имевших какое-то отношение к спорту, плюс один стройный симпатичный слепой, напрягший длинную руку, чтобы как репку выдернуть своего визави на другую сторону.

Все они нагло улыбаются и жадно поедают помидоры за громадным правительственным столом.

Поглядывая на фреску и оркестр, комиссия мощно «в два горла» жрала халявный коньяк, не забывая с глубокомысленным видом рисовать на листках чёртиков и многозначительно переглядываться.

Бойкий высокий бас-гитарист, кривясь от отвращения, объявил следующую композицию: композитор Мишель Легран, «Шербурские зонтики».

И тут, еще раз мельком взглянув на слепого с длинной рукой, я мгновенно вспомнил, где и когда я видел этого интересного басиста.

Было это четыре года назад. Не знаю, уж каким ветром меня тогда занесло в кабак гостиницы «Ленинградская», кажется, разнашивал новые джинсы или ещё что.

Одним словом, сижу в огромном зале, заказал что-то коричневое, ковыряюсь. Времени около семи часов. Опытным взглядом окинув подготовленную сцену, чувствую: сейчас появятся музыканты. Народ уже почти готов. Слева пристроилась компания лиц кавказской национальности с тремя пышными блондинками. Мужчины – ничего себе, средних лет, но вполне симпатичные. У всех троих на обеих руках надеты часы «Ролекс» величиной с кулак.

Я прямо позавидовал, но вспомнил, как однажды приехали мы в Тбилиси на гастроли. Тбилиси весной – просто заглядение. Кругом шашлыки, вино, знаменитое кавказское гостеприимство. Каждый второй – князь; у меня до сих пор штук десять визиток лежит; князь …адзе, князь …швили. В общем, гастроли прошли великолепно. А в последний день я отправился коньяк покупать.

Мой непьющий отец просил привезти в подарок его другу. Ну, выяснил я у местных знакомых, где погребок винный поколоритнее, и пошёл.

Действительно, подвальчик – как с картины Пиросмани: из стен старые бочки торчат, на полках старинные бутылки, а за прилавком дядька стоит с такими усами, что Семён Михайлович Будённый мог бы у него служить разве только ординарцем.

Я коньяк не очень люблю и плохо в нём разбираюсь, поэтому решил купить самый дорогой. Шарю глазами по наклейкам: ага, вот он – KB (аж 28 рублей).

Подаю деньги, а продавец спрашивает:

– Тэбэ сам пит или в подарок?

– В подарок, – говорю.

– Тогда давай трыдцать тры рубла.

Ну, думаю, здесь законы свои (чай, не у себя в Москве), покорно добавил еще пятёрку.

Продавец достаёт из-под прилавка тазик с водой и тряпку, в три секунды смывает старую этикетку и, вынув жестом фокусника из своей огромной кепки новую, приклеивает её на ничего не подозревающую бутылку.

Я читаю: КВКВВККВ, то есть марочный-распромарочный, пулеводонепроницаемый, противозачаточный.

Этот отцов друг у меня потом в ногах валялся, все благодарил и пятьсот рублей всучить собирался.

– Не надо, – говорю, – это ж подарок.

Так вот и часы те, наверное, из того же подвальчика. Но бабы-то точно настоящие – наши, наравне с мужиками коньяк хлещут и в спор с ними вступают, у кого золотых зубов больше. Одним словом, для музыкантов уже пора.

Наконец появляется группа людей в строгих чёрных костюмах и очень тёмных очках. Они выходят из-за сцены гуськом, аккуратно придерживая друг друга за одежду и другие части тела.

Музыканты на ощупь расползлись по сцене, недолго поиграли в жмурки с микрофонами, вперед выдвинулся высокий ладный слепец с бас-гитарой и глубоким, свойственным, наверное, только людям, лишённым зрения, голосом сказал мимо микрофона: «Раз, два».

Потом гомеровским величественным жестом всё-таки проверил наличие микрофона около своих разговорных органов и с потрясающим душу и карманы трагизмом обратился к благородной публике:

– Добрый вечер, уважаемые москвичи, а также гости столицы! Для вас выступает вокально-инструментальный ансамбль Всероссийского общества слепых, – затем немного помедлил, не решаясь объявить название.

Я мысленно объявил среди себя конкурс на хорошее название типа «Светлячок», «Горизонт», «Рассвет» и т. д., но басист, решивший не искушать судьбу, продолжал:

– Желаю вам приятного вечера, мы выполним все ваши пожелания, но обратите внимание: вот вы здесь сейчас сидите, едите, пьёте, вам хорошо. Для вас сейчас светлый день, а для нас… – он сделал трагическую паузу, щелкнул пальцами, и оркестр грустно грянул: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи…»

Это было так неожиданно, что по залу прокатился стук попадавших приборов, некоторые посетители, вытирая слёзы, полезли за деньгами.

Пели музыканты очень жалостливо, но достаточно стройно и артистично: на словах «как я люблю глубину твоих ласковых глаз» они сделали паузу и, для того, чтобы не оставалось никаких сомнений, одновременно показали на то место, где у зрячих бывают глаза.

Последующий репертуар группы представлял собой просто-таки справочник окулиста: «У любви глаза зелёные», «Посмотри в глаза», «Ах, эти чёрные глаза», «Очи чёрные» и даже окулистическо-арифметическая песня «Три миллиона людей замечательных – шесть миллионов задумчивых глаз».

Через некоторое время внимание посетителей было привлечено странной процессией.

Двое неопрятно одетых представителей мужского пола, сильно напрягаясь, тащили крепкий канцелярский стул. На стуле с будничным выражением лица восседал крупный молодой мужчина в ярко-синем костюме и унтах. Он, видимо, был очень тяжёлым, потому что носильщики громко кряхтели и с шумом и свистом вдыхали и выдыхали сигаретный воздух ресторана. Правда, возможно, дыхание им затрудняли крупные денежные купюры, торчащие изо рта.

Мужчина на стуле бровями указывал повороты, выбирая удобный столик. Немного позади шли ещё пятеро тоже неслабых хлопцев.

Драгоценный груз был отгружен недалеко от меня, и компания заняла два стола у окна, неподалёку от оркестра, а носильщики умчались в поисках нового седока.

Официанты бросили всех остальных клиентов, стремительно сорвали с обоих столов таблички «занято» вместе со скатертями, и в мгновение ока на новых белоснежных скатертях оказалось выставлено все лучшее и дорогое из арсенала и закромов заведения. Причём один стол был безалкогольным, и трое усевшихся за ним типажей по внешнему виду отличались от первых трёх мужиков, возглавляемых наездником в синем костюме.

Довольно быстро выяснилось, что троица за «пьющим» столом – это не то геологи, не то топографы из Якутии, не выезжавшие в отпуск лет тридцать и гуляющие теперь «от вольного». А за более скромным столом сидели таксисты, катавшие этих орлов по столице, каждого на отдельной машине, чтобы тесно не было.

В этот момент после небольшого перерыва на сцене, на ходу дожёвывая и вытирая губы, вновь появились музыканты. Вели себя они на этот раз более уверенно и бойко постреливали из-под очков по сторонам пустыми глазницами. Кавказско-блондиночная компания тут же заказала «Тбилисо», причём басист-руководитель легко, видимо на ощупь, отличил чирик, который ему под видом четвертака пытался втюхать ушлый потомок витязя в тигровой шкуре.

Говорят, что у незрячих людей сильно обостряются другие чувства: осязание и особенно слух. Только этим можно объяснить поспешность, с которой ловкий басист кинулся, вытянув руки вперед, к «якутскому» столу, гениально расслышав во всём этом шуме, как главарь геологов-топографов негромко щёлкнул пальцами.

Один из секундантов «синего костюма» сунул басисту комок денежных знаков и что-то сказал. Тот, подобострастно изогнувшись и приставив ладонь к уху, как это делают не слепые, а глухие, внимательно выслушал заказ.

После короткого совещания оркестр заиграл нечто невообразимое: гитара издавала какие-то мяукающие звуки, синтезатор умело ей вторил, – и хотелось, схватив ритуальный бубен, пойти вприсядку вокруг чума.

Танцевать под эту музыку с партнёршей можно было, только будучи сильно пьяным, а южане, плотно обхватившие перекисно-водородных красоток, настоящей формы еще не набрали. Поэтому, потоптавшись по инерции ещё пару тактов, они отошли в сторону и заказали «Тбилисо». Почти сразу же басист ещё раз сбегал к апологетам таёжной музыки и, получив комок и пожелание «нанайскую!», прервал «Тбилисо» на самом интересном месте.

Далее события развивались во всё убыстряющемся темпе. «Нанайскую» сменяла «Тбилисо», «Тбилисо» – «нанайская».

Один из приближённых унтоногого встал рядом с оркестром с большим комком денег и всё время отщипывал от него порции, тут же перебиваемые южанами таким образом, что пока половина музыкантов еще доигрывала «Тбилисо», другая половина уже распрягалась в нанайской теме, и наоборот.

Оркестр вошёл во вкус, и с каждым новым заходом «нанайская» звучала всё увесистее, хотя ясно было с самого начала, что топографов удовлетворило бы любое качество, лишь бы не слышать «Тбилисо».

Музыканты разгорячились и, похоже, начали прозревать один за другим, – а ещё говорят, что чудес не бывает.

А потом случилось невероятное: у сынов юга вроде бы кончились деньги, они отказались от борьбы с северным коэффициентом, и впервые за сегодняшний вечер «нанайскую» доиграли до конца, хотя конец и не отличался ничем от начала или середины.

Представитель геологов сходил за новым комком и, чтобы не рисковать, заказал «нанайскую» семь раз подряд. К этому моменту весь зал, закатив глаза от шампанского, раскачивался из стороны в сторону, включая и любителей «Тбилисо».

Тут-то и появился вежливый милиционер, пожелавший узнать, что здесь происходит, и обратился с этим вопросом к виновникам таёжного торжества.

– Володь! Пойди выясни, – сказал главшпан одному из своих, и тот дал милиционеру увести себя в неприметную дверь в дальнем конце зала.

Весь кабак праздновал падение наглых пришельцев. Грузины (им уже прислали деньги из дому) тотчас же заказали «Тбилисо», «Сулико», «Лезгинку», «Кабардинку», «Грузинку» и грудинку и лихо плясали всё это парами и сольно. К ним радостно присоединились остальные посетители.

Веселье длилось не очень долго. Минут через пять в зал на стуле въехал Володя, и в леденящей тишине прозвучал его звонкий, окрепший на таёжных просторах голос: «Нанайскую!»

Жизнерадостный басист-руководитель уже не просто играл, он пел сложнейшую национальную мелодию с уместным использованием горлового пения и имитацией крика диких нанайских зайцев. Не обделила все-таки природа слепых другими талантами…

Тут мои воспоминания прервал Лешка, сунувший мне под нос для ознакомления свой листок с чёртиками. Я честно подрисовал туда еще одного и вернул.

– Полностью согласен, – сказал Лёшка, – но есть некоторые нюансы.

Басист выглядел почти точно так же, как и в нанайскую эпопею, только волосы немного отрастил да был без темных очков. Видимо, те бешеные геолого-кавказские деньги, которые он заработал тогда за каких-то полтора часа, позволили ему сделать дорогостоящею глазную операцию где-нибудь в Лондоне или в Кейптауне, возглавить коллектив зрячих музыкантов и поглядывать теперь орлом то на комиссию, то на часы.

За неполные четыре песни комиссия полностью очистила подарочный стол, а дозаказывать за свои деньги не позволяла профессиональная этика – что ж, пора было закрывать лавочку.

Григорий Михайлович жестом остановил музыку.

– Ну, достаточно пока. Какие будут мнения, товарищи? – И, вспомнив марочный армянский коньяк, добавил: – По-моему, убедительно.

Комиссия закивала, но Трофим Николаевич Лукомцев, человек опытный, наевший живот не на одном поколении ресторанных исполнителей, встал и, достаточно сурово глядя на уже начавших было улыбаться музыкантов, сказал:

– Есть несколько замечаний.

Трофим Лукомцев был бойцом 1-й Конной, точнее ветеринаром, почётным пожарным, а нынче заместителем директора по организационной части. Кроме того, пожилым и почти совершенно глухим человеком, но замечания высказывал каждый раз, чтоб служба мёдом не казалась и для подготовки почвы для следующих прослушиваний.

Из музыкантской культуры он знал только слово «фортепиано», делил его на две равные части и довольно сносно ими оперировал.

– У меня пожелание к вашему органисту, – сказал Трофим, поглядывая на своих неряшливых и каких-то уж особенно уродливых чёртиков. – На вашем месте во 2-й композиции, где-нибудь такте в 16-м, я бы всё-таки сыграл эдак, знаете, «форте», а вот уж в 3-й, после 20-го такта, там, пожалуйте, «пьяно»!

Гитаристы начали в ужасе озираться в поисках органа, которого в их составе не было.

Лукомцев, рассердившись, повысил голос:

– Ну, что вы молчите, я же к вам обращаюсь, – почти крикнул он не обращавшему никакого внимания на происходящее бармену, красивую кофейную машину которого он принял за электрический орган, а спокойные движения по протиранию стаканов за искромётные клавишные пассажи.

Гитаристы, ещё не пришедшие в себя, попытались было что-то сказать:

– А мы… а у нас орга-а…

И вот эта последняя «а» получилась какой-то сдавленной, потому что глазастый басист ухитрился одновременно наступить им на ногу.

– Я ему, Трофим Николаевич, сам всё время это говорю. Он у нас такой болван непонятливый. Разберёмся, в крайнем случае уволим.

– Ну зачем же так круто, – смягчился Трофим, – парень-то способный. А в общем и целом прилично.

– Я вот тут вам пакетик собрал на дорожку, – сказал басист.

– Достойная программа, – сказал Лёшка.

– Желаю творческих успехов, – сказал Михалыч.

– Растёт молодежь, – сказал Трофим Николаевич Лукомцев.

– Ах вы, мерзкие твари, слякоть отвратная, – сказал я шёпотом, имея в виду и себя.

– А ну, пошли все к чёртовой матери, убраться не дадуть, – сказала уборщица с ведром, – и ходють, и ходють, и топчуть, а некоторые напокупляют машин и на них ездивают.