Текст книги "Мы все - осетины"

Автор книги: Максим Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Ладно, – смилостивилась наконец наблюдавшая за моими бесплодными потугами Луиза. – Давайте карандаш и бумагу, я Вам сама запишу.

Карандаш нашелся сразу так как был, оказывается, до сих пор зажат у меня в руке, а вот в поисках подходящего листочка я вновь заметался выворачивая карманы. С укоризненным вздохом Луиза перегнулась через мой мольберт и быстрым летящим почерком нацарапала десяток цифр телефонного номера прямо в углу незаконченного портрета. Я заворожено наблюдал за изящным изгибом ее стройного тела, за порхающим по бумаге карандашом и задумчиво сжатыми губами. Сам я на такой фокус совершенно не способен. Просто не помню номер своего мобильника и все, не запоминается, хоть ты тресни. Оправдывает меня лишь одно соображение – сам себе я никогда не звоню. Откуда же в таком случае помнить номер? А вот она помнит. Черт, я готов умиляться и восхищаться даже самым тривиальным и элементарным вещам, если они связаны с этой девушкой. Да что это за головокружение меня охватило? Может, съел чего ни то сегодня за завтраком?

– Вообще картины обычно подписывает художник, а у вас я вижу все наоборот, – ядовито произнес кто-то за спиной.

Я аж подпрыгнул от неожиданности, хотя ничего неожиданного в принципе не произошло. Просто вернулась, не к ночи будь помянута, бело-розовая моржиха, о существовании которой на этом свете я было совсем позабыл. Пока я на этом основании тормозил, не в силах придумать достойного ответа, вместо меня отозвалась сама Луиза:

– Это не подпись, это мой автограф, – с милой улыбкой сообщила она скептически поджавшей губы подруге. – Я еще не стала знаменитой журналисткой, но когда-нибудь ведь непременно стану. Вот мастер и попросил у меня автограф с дальним, так сказать, прицелом.

Бело-розовая лишь неопределенно хмыкнула, не удостоив нас ответом, но всем своим видом продемонстрировав предельное неодобрение. А я отложил для себя в памяти профессию моей новой знакомой. Надо же, с настоящими живыми журналистами мне общаться еще не приходилось. Исключая Фиму Федорцова, подпольная кличка Фу-Фу, но тот во-первых мужского пола, а во-вторых не журналист, а фотограф, а это наверняка две большие разницы.

– Так не забудьте же, не раньше завтрашнего дня, – с нажимом произнесла Луиза, значительно глянув мне в глаза.

– Что не раньше завтрашнего дня? – тут же вскинулась принимая охотничью стойку бело-розовая. – О чем это вы уже тут без меня договорились?

– Мастер не успевает закончить портрет, – с невинной улыбкой сообщила Луиза, заговорщицки мне подмигнув. – Там оказалось слишком много сложных мелких деталей. Но он поработает над ним сегодня дома, и завтра я смогу его забрать.

– Кого его? Мастера, или портрет? – неуклюже съязвила бело-розовая, меряя меня уничтожающим взглядом.

– Портрет, конечно, – делая вид, что не заметил насмешки, поспешил пояснить я. – Действительно, так будет лучше, дальше я смогу работать без натуры. Так зачем занимать ваше драгоценное время?

– Вы и так отняли его больше, чем достаточно, – отрезала бело-розовая, подхватывая Луизу под руку и разворачиваясь чтобы уйти.

– До свидания, мастер, – улыбнулась на прощание моя очаровательная натурщица.

– До свидания, Шатана, – махнул я рукой в ответ.

– Ну это уже вообще возмутительно! – взвизгнула вдруг разворачиваясь моржиха Наташа. – Кого это вы тут обзываете сатаной?! Что совсем уже крыша поехала?!

– Успокойся! – дернула ее за рукав явно смущенная этой вспышкой Луиза. – Он сказал не сатана, а Шатана. Это такой персонаж из наших народных легенд. Мастер, оказывается, знает осетинские сказки…

– Осетинские? – я почувствовал, как в горле у меня пересохло. – Так ты… То есть Вы, из Осетии?

– Ну да… – она непонимающе глянула в мою сторону, пытаясь сообразить, чем вызвано прозвучавшее в вопросе волнение.

– Из северной, или южной? – я пытался справиться с собой, но непослушные руки уже начали предательски дрожать, а внутренности в низу живота скрутило холодными жесткими пальцами.

Я говорил сейчас в ее удаляющуюся спину. Луиза уходила, растворялась в толпе увлекаемая подругой. Но я должен был получить ответ. Казалось, сейчас нет ничего важнее, только знать откуда: из северной, или южной. И откуда-то из людской толчеи долетел все же ее голос:

– Из южной… Хуссар Ирыстон… Цхинвал…

«Хуссар Ирыстон», «Цхинвал», – громом отдалось в голове, раз за разом повторяясь на все лады, отражаясь от стенок черепа и бешено колотясь в сделавшейся вдруг пустой и гулкой черепной коробке. Те слова, которые я столько лет стремился забыть, выкинуть из памяти. «Хуссар Ирыстон».

Дорога ползет вверх в сторону перевала. Движок ревет, натужно жалуясь на горькую судьбу любой военной техники. «Урал» тяжело переваливаясь с боку на бок упорно карабкается вверх, цепляясь изрядно полысевшими уже протекторами за неровности разбитой, давно не чиненой дороги. Солнце нещадно режет глаза. Конец марта, но здесь уже примерно такая же температура, как в родной Москве летом. Снега давно нет и в помине, разве что высоко в горах, на высящихся вокруг пиках он по-прежнему сверкает нетронутой первозданной белизной. «Как вечным огнем, сверкает днем, вершина изумрудным льдом…», это песня про горы. Быть может не про эти, даже скорее всего не про них, но все равно очень похоже.

Следом за нашей машиной деловито сопит еще один «Урал». В кабине рядом с водителем хорошо видно напряженное лицо Пепса, Витьки Соловьева, нашего замковзвода. Он едет старшим второй машины и на этом основании просто раздувается от осознания собственной важности и значительности. Как же, не вместе со всеми в дребезжащем неуютном кузове посадили, а как белого человека в кабину определили, чем не повод для гордости? Каску он в нарушение всех инструкций конечно снял и огненно-рыжие вихры дембельской шевелюры свободно развеваются под залетающим в открытое боковое окно ветром. Пепс старше меня на один призыв, со дня на день ему отправляться домой, все, отслужил. Мне еще корячиться полгода, но само понятие времени здесь весьма относительно. Никогда нельзя заранее загадывать, что случится раньше, или позже. Вот, например, Чиж, молодой парнишка из нового пополнения. Ему до дома было еще как до Китая раком. Служить и служить, как медному котелку. Но прилетевшая откуда-то с окрестных гор пуля решила совсем иначе, и Чиж уже давно дома, только запаянный в цинке. В точно таком же, как те, что приходили в свое время из далекого и загадочного Афгана. Я знаю, их в последнее время очень часто показывали по телевизору. Словно спохватились и вдруг кинулись добирать всю запретную ранее чернуху об этой войне. Помню как расстроился в день вывода оттуда наших войск. Насмотревшись ставших модными фильмов и передач о лихих десантниках сам втихую мечтал о славе, о подвигах, представлял себе, как напишу в военкомате рапорт с просьбой направить меня служить обязательно в Афганистан, и обязательно в десантные войска. Случившийся в восемьдесят девятом вывод, перечеркнул разом все наивные мальчишеские мечты. Эх! Всего каких-то двух лет не дотянул! Сорвалась медаль, а может даже и орден!

Пепс гримасничает за лобовым стеклом, показывая мне поросший жестким волосом крепкий кулак в пятнах веснушек. Тычет пальцем по сторонам. Правильное в общем-то предупреждение. Раз уж сам уселся старшим борта, то нечего ворон ловить, секи по сторонам, мало ли что. Собственно у задних бортов сажают обычно кого помоложе. Неписанные законы солдатского старшинства обязывают представителей более позднего призыва ездить в передней части кузова. Там вроде как комфортнее, меньше трясет и практически не долетает вездесущая дорожная пыль. Но мне почему-то больше нравится сидеть именно здесь. Отсюда лучше обзор. Видны далекие горы со сверкающими шапками льда, поросшие кривым сосняком крутые склоны, иногда переходящие в ободранные отвесные скалы. Опять же, когда пролетаем насквозь какое-нибудь из местных сел можно подсмотреть украдкой подробности быта местных горбоносых аборигенов, так не похожих на привычные славянские типажи, а то и помахать рукой какой-нибудь любопытной девчушке исподтишка рассматривающей проезжающих мимо солдат. Ну а пыль, что же, черт с ней с пылью, все равно она везде, меньше, или больше понятие весьма условное. После любого выезда форму можно с успехом выбивать палкой что старый ковер, а сам еще долго отхаркиваешься комками серой слизи набившейся за время дороги и в рот, и в нос.

Демонстративно перекладываю автомат с руки на руку и зорко оглядываюсь по сторонам, изображаю для Пепса повышенную бдительность. Хотя особого смысла в этом нет. Даже если я сейчас засеку где-нибудь на склоне изготовившихся к бою вооруженных людей, стрелять по ним все равно будет нельзя. Есть четкий приказ, огонь открывать только в случае крайней необходимости, для защиты личного состава и гражданских лиц от нападения угрожающего их жизни и здоровью. Во как завернуто! То есть не просто когда по нам палить начнут, а если при этом еще возникнет крайняя необходимость ответить, для того чтобы спасти наши задницы. Интересно, кто это потом будет определять, настала в тот момент крайняя необходимость, или еще нет? Стрелять нам здесь уже приходилось не раз. В караулах, на блок-постах, отгоняя слишком уж наглых местных от складов с оружием и имуществом. Обычно обходилось стрельбой в воздух. Один только раз отмороженный на всю голову командир нашего третьего взвода, прозванный за хамские манеры и вечно лоснящуюся жиром рожу Свином, приказал лупануть по одному магазину в сторону холма с которого по нам кто-то пальнул. Мы с несказанным удовольствием исполнили приказ, и те на холме тут же заткнулись. Не знаю, попали мы в кого, нет ли, желающих сходить посмотреть как-то не нашлось. Но факт остается фактом, стоило нам огрызнуться со всех стволов, и стрельба в нашу сторону тут же закончилась. Обосрались горные орлы моментально.

Потом комполка брызгал слюной и крыл Свина матом, не стесняясь солдат, прямо перед строем, пугал военной прокуратурой, грозил сорвать погоны и обещал наслать на него все кары небесные. На что тяжело глядевший все время разноса на него исподлобья пьяными, он частенько прикладывался к бутылке, налитыми дурной кровью глазами старлей там же перед строем рубанул командиру прямо в лоб:

– Да я лучше на весь остаток жизни в тюрьму сяду, чем позволю этим черножопым по моим пацанам стрелять!

В тот момент мы простили ему все: и хамские шутки, и глупые придирки, и издевательские наряды на работы, которыми он сыпал направо и налево. Мы почти что любили его тогда, замерев за его спиной в затаившем дыхание строю.

– Вы пьяны, товарищ старший лейтенант, уйдите с глаз моих! – истерично завизжал в ответ командир.

Что ему еще оставалось делать? Не мог же он признать, что Свин полностью прав, и если уж ты пришел наводить порядок в этих диких горах, добейся для начала хотя бы того, чтобы по тебе самому перестали стрелять местные абреки. Такая постановка вопроса сильно расходилась с полученными из Москвы приказами. Там, в министерстве, почему-то считали, что главное не поддаваться на провокации и тогда все как-нибудь само образуется.

Я внимательно обшарил взглядом сжавшие с двух сторон дорогу горные склоны. Да, хреновая диспозиция. Если захотят расстрелять из засады нашу маленькую колонну, то сделают это без труда, смотри, не смотри. Такая уж вокруг местность, любо дорого, словно специально созданная для партизанской войны. Вот они и воюют. Грузины мелкими группами, человек по десять-пятнадцать просачиваются на территорию осетинской автономии и нападают на тех, кто появляется на дорогах. Иногда могут устроить даже налет на небольшое село. Жгут дома, грабят жителей, женщин насилуют. Поговаривают, что по всей Грузии специально выпустили из тюрем уголовников и раздали им оружие с условием, что они поедут в Южную Осетию и будут убивать осетин. Мне не слишком в это верится, все-таки я в отличие от большинства моих сослуживцев юноша из интеллигентной семьи беспрекословно чтящий существующие законы и верящий в их справедливость. Ну сами подумайте, как можно взять вдруг и освободить из тюрьмы, к примеру, осужденного по приговору суда убийцу? Мало того, что освободить, так еще дать ему в руки оружие и отправить убивать людей? Как это вообще возможно? Куда при этом смотрели судьи, прокуроры, просто менты, наконец? Нет, конечно, скорее всего это лишь слухи… Очередные, специально выдуманные кем-то страшилки. Однако, пацаны верят, у них свой собственный, отличный от моего жизненный опыт и в него подобное очень даже укладывается. Они относятся к любой власти с искренним недоверием, откровенно ее побаиваются и не ждут от нее для себя ничего хорошего, только очередных пакостей. Честно говоря, побывав пару раз на местах нападений грузинских налетчиков я и сам уже начинаю сомневаться. Действуют они с леденящей душу просто фашистской жестокостью, не щадя никого. Осетины накалены до крайности, в селах начинают возникать сами собой отряды самообороны, разномастно вооруженные, бестолковые в военном отношении, но при этом настроенные весьма решительно.

По идее нам положено такие формирования разоружать и пресекать на корню их деятельность. Но офицеры обычно стараются смотреть на их существование сквозь пальцы. Оно и понятно, иди, попробуй, разоружи их! Конечно, формально мы находимся здесь для того, чтобы обеспечить безопасность мирных граждан. Но нас слишком мало, чтобы стать гарнизонами в каждом селе, а связь, как всегда, не работает, и даже когда местная милиция вызывает помощь, мы зачастую добираемся до места происшествия слишком поздно. Грузины успевают сжечь несколько домов, расстрелять их жителей и скрыться. Идти за ними мы не решаемся, они в лесу и горах чувствуют себя как дома, мы – нет. Так что очень велика вероятность нарваться где-нибудь на засаду, а тогда будет много трупов. Ни нам, ни офицерам этого, понятно, не надо. Так что мы никогда никого не преследуем. Вообще в сложившейся ситуации мы можем сделать до обидного мало. Как максимум вывезти беженцев и погорельцев в относительно спокойный и безопасный Цхинвал. Потому мешать созданию отрядов сельской обороны у нас нет никакого морального права, и хотя мы вроде бы обязаны это делать, но ведь можем мы чего-то просто не заметить? Ну подумаешь, не доглядели малость… Правда в последнее время все чаще и чаще в ответном огне начинают полыхать уже грузинские села. В них мы тоже ездим. Черт бы побрал эту дурацкую республику где все так перемешалось!

Вот и сейчас, мы возвращаемся из подвергшегося очередному нападению осетинского села. Как всегда появились мы слишком поздно, нападавшие ушли часа за два до нашего приезда. Когда хрипло завывающие «Уралы» влетели на единственную улочку, вдоль которой лепились дома, там уже собрались толпой местные жители. Все от вездесущих мальчишек, до седобородых стариков. Надрывая сердце протяжно голосили женщины. Пожар в селе беда общая, того и гляди огонь перекинется на соседние здания, а там и до лично твоего двора доберется. Потому тушат всегда всем миром, каждый вносит посильную лепту. К нашему приезду крайние дома селения уже лишь чуть-чуть дымились серыми выгоревшими скелетами балок и опорных столбов. Оплывали мутными потеками расплавившегося кирпича остовы печей. Все как на фотографиях времен Великой Отечественной. Деревня после прихода карателей. Горячий, пропитанный угарным смрадом ветер, нес вдоль по улице серый пепел. Лишь один, весьма приличного вида двухэтажный особнячок, расположенный ближе к центру, еще жарко полыхал, несмотря на все усилия суетящихся вокруг огнеборцев, и на выстроившихся цепочкой людей передававших из рук в руки наполненные водой ведра.

На центральной площади, перед одноэтажным зданием сельсовета лежали накрытые простынями трупы. Четыре штуки. Кое-где сквозь белую ткань простыней проступали темные пятна крови. Из-под крайней выглядывала посиневшая голая ступня с обломанным ногтем на большом пальце. Почему-то этот крепкий, похожий на панцирь древнего латника, пожелтевший ноготь просто приковал мое внимание. Мне, конечно, и раньше приходилось видеть на подобных выездах трупы. Убивали здесь много и часто, с какой-то удивительной для меня легкостью лишая жизни себе подобных, впрочем так же легко, не задумываясь, умирали потом и сами. Будто все не по-настоящему, будто понарошку играя в какой-то взрослый вариант казаков-разбойников, или «Зарницы». Вот и на этот раз население республики уменьшилось еще на четырех человек, это если никто не остался в сгоревших домах, не сумев из них выбраться, такое тоже бывало. И еще неизвестно, как прошло все для самих нападавших. В последнее время, чем дальше, тем чаще подобные налеты сельчане встречали ружейным огнем. Так что минус четыре жизни это лишь самый первый, приблизительный итог. Еще сюда можно прибавить сгоревшие дома. С того места, где стоит наша машина видно семь штук, да все еще объятый пламенем восьмой… Это сколько же людского труда, соленого пота и вложенных денег враз полетели вместе с черным жирным пеплом к бездонно-синему небу с которого смотрит равнодушное солнце?

Когда-то давно, люди считали солнце живым существом, поклонялись ему, надеялись, что его всевидящий глаз сбережет их от бед и несчастий. Потом появились другие боги, другие религии, и астрономы ясно как дважды два доказали, что солнце это просто скопление пылающих газов, облако водорода в котором идет неуправляемая термоядерная реакция. Всего лишь звезда, такая же, как мириады других. Желтый карлик. Все скучно и приземлено. Никакой мистики. Никаких следящих за нами недремлющим оком высших существ. С тех пор желтый карлик лишь равнодушно смотрит на то, что творится под его ярким светом, даже не жмурясь, когда к нему поднимается копоть сожженных домов, не слыша горестных воплей матерей, потерявших своих сыновей, и вдов, оплакивающих мужей. Что ж, каждому да воздастся по вере его…

Из сожженного села мы забираем беженцев. Человек двадцать. Это те из погорельцев у которых есть родственники в Цхинвале, готовые их приютить. Куда денутся семьи, у которых таких родственников нет, даже не представляю. Конечно, тут присутствует элемент традиционного кавказского гостеприимства и бескорыстной взаимовыручки. Приютят на какой-то разумный срок непострадавшие сегодня соседи. Но такая благотворительность тоже не может длиться вечно. Что они будут делать дальше? Через месяц? Через год? Трясу головой, выгоняя из нее непрошенные мысли. Это все не мои проблемы. Моя проблема сейчас то, что мне еще целых полгода до вожделенного дембеля, а тут творится такое, что становится реально страшно при мысли о том, какой это долгий срок. Хотя пуля дура, она не выбирает, кто дембель, а кто зеленый душара. Вон хоть Чижа вспомнить…

Вид у беженцев жалкий, нелепо одетые, грязные, с ворохом узлов, котомок, они забираются в наши машины. Рассаживаются прямо на полу, на досках. Как они умудряются там сидеть для меня загадка. Даже на гораздо более удобной боковой лавке отбиваешь себе за время дороги всю задницу. Но они сидят, им деваться некуда. Все вперемешку: угрюмые мужчины, причитающие молодухи, сурово молчащие старые матроны с пробивающимися над верхней губой усами, почти такими же густыми, как у мужчин, настороженно будто пойманные зверьки зыркающие во все стороны быстрыми перепуганными глазенками дети. Мне уже даже не жалко их, как-то притупилась первоначальная острота чувств. Теперь постигшие их несчастия, их страдания для меня просто работа, нудная, скучная, та, которую хочется сделать как можно быстрее. Мы научились отгораживаться от них, смотреть, как на неодушевленные предметы, не впускать в свое сердце их горе, иначе не хватит никаких душевных сил. Всех все равно не пожалеешь! Еще когда мы только грузились в машины, собираясь на выезд, я уже знал, что сегодня опять будут беженцы, сожженные дома и очередные трупы, что мы опять не успеем и вся наша помощь этому селу сведется к простой эвакуации пострадавших. И нечего тут лишний раз рефлексировать…

Теперь сидя у заднего борта «Урала» я могу окинуть их одним быстрым взглядом, не задерживаясь на лицах, стараясь не встречаться взглядами. Могу даже пересчитать по головам, если возникнет такое желание. Они сидят спокойно, стараются без крайней нужды не разговаривать и не шевелиться. Не привлекать к себе наше внимание. Какой прием ждет их в Цхинвале? Конечно, здесь к кровному родству совсем другое отношение, не такое, как в центральной России, но все равно, вряд ли кого-нибудь обрадует нежданное прибытие в дом целой толпы дальних родственников, намеренных обосноваться у тебя на неопределенно долгий срок. Моих родителей, например, точно бы не обрадовало. Я даже смутно припоминаю какой-то давний эпизод из детства с явлением отцовской родни откуда-то с периферии. Шумные, румяные тетушки и с ними донельзя вредная и противная девчонка моего возраста – двоюродная сестра. Веселая компания прибыла всего на какую-то неделю, дабы посмотреть своими глазами столичные чудеса. Гостиница оказалось для них слишком дорогим удовольствием, да и к чему она, если в городе живут родственники? Наверное всем было бы лучше, если бы они все-таки решили денег не экономить. Как-то очень ярко вспомнились чопорно поджатые губы матери, презрительное холодное недоумение во взгляде отца… Короче не слишком-то ко двору пришлась провинциальная родня в семье московских искусствоведов. Больше они у нас никогда не останавливались. Как впрочем и все другие родственники о существовании которых я лишь смутно подозревал, никогда не видя их самих в лицо. Вот такая вот история. Так это были гости приехавшие на неделю. А тут… Да, вряд ли этих людей ждет восторженный прием.

Я принялся их рассматривать исподтишка, с каким-то нездоровым болезненным любопытством гадая, как сложатся дальше их судьбы. Естественно в первую очередь мое внимание привлекла молодая осетинка, прижимавшая к груди девочку лет трех-четырех с широко распахнутыми испуганными глазами. Ребенок сидел на коленях у матери абсолютно неподвижно, словно боясь шевельнутся. А женщина что-то нашептывала девочке на ухо, ласково покачивая ее хрупкой тельце в такт движению машины. Она сама была еще совсем девчонка по нашим меркам, вряд ли ей было даже двадцать лет, а вот поди же ты, уже мать и жена. Они тут очень рано выходят замуж, двадцати пятилетняя невеста будет уже считаться перезрелой старой девой. Интересно, а ее муж платил за нее калым? Говорят в селах этот обычай до сих пор существует, и носит вовсе не формальный характер. Кто-то из парней рассказывал, что за хорошую невесту жених должен заплатить сумму равную цене нового легкового автомобиля. Деньги для нас просто фантастические. Потому обычно у них мужья намного старше жен. Вот и у этой тоже.

Я с неудовольствием оглядел сурового вида горца с недельной щетиной на лице, на плечо которого опиралась привлекшая мое внимание девушка. Тот сидел прямой, как палка и тупо смотрел прямо перед собой, ни на жену, ни на дочь он не обращал никакого внимания, просто сидел и смотрел в задний борт остановившимся взглядом. «Ему, наверное, лет сорок, не меньше», – неприязненно подумал я, представляя, как он дотрагивается до обнаженного тела своей юной жены, как властно подминает ее под себя, как входит в нее покорно разводящую ноги… Меня даже передернуло, а где-то внизу живота сладко заныло, нестерпимо захотелось прикоснуться к сидящей совсем рядом, стоит только руку протянуть, девушке. Даже рука уже сама собой потянулась было, поправить выбившуюся из под темного платка на ее голове непокорную прядку волос. Нет, нельзя! Я резко отдергиваю дрожащие от вожделения пальцы. Здесь подобных вольностей, что вполне сошли бы с рук где-нибудь в российской глубинке допускать нельзя категорически, здесь особые понятия о мужской и женской чести и за подобное прикосновение можно очень дорого заплатить и при этом вовсе не будут иметь значения ни мой автомат, ни орава вооруженных сослуживцев вокруг. Этот насупленный похожий на угрюмого пса-волкодава мужик просто перегрызет мне горло, вон как зыркнул исподлобья, а девчонка, как пить дать, примется ему в этом активно помогать, несмотря на то, что я вроде как сейчас их защитник и спаситель.

Я старательно прячу глаза, делаю вид, что страшно заинтересован чем-то замеченным на горном склоне, даже прищуриваюсь будто что-то никак не могу рассмотреть. Нет, ребята, вам все только показалось, вы мне вовсе даже не интересны… Нет, что вы, ни в коем разе… Как раз и посмотреть есть на что. Мы въезжаем в грузинское село. Эредви, так кажется оно правильно называется на их певучем мелодичном языке. Село по здешним меркам довольно большое, здесь компактно проживает больше тысячи грузин. Говорят раньше жили бок о бок с ними и осетины. Совсем недавно, еще несколько лет назад. Теперь больше не живут и вряд ли уже когда-нибудь будут жить. «Уралы» стараются лишний раз не снижать скорости, здесь нас не слишком-то жалуют, то и дело ловлю на себе неприязненные, а порой и откровенно угрожающие взгляды редких прохожих. Такое впечатление, что они знают, куда и зачем мы ездили и кого сейчас везем по их главной улице. Хотя откуда бы им знать? Беженцы предусмотрительно пригибают головы, стараются вести себя тише воды, ниже травы, лишь бы их не заметили. Наконец мимо мелькают крайние дома, бросается напоследок в глаза какая-то вывеска с непонятной грузинской лозой выписанными буквами. Вот пожалуйста, полюбуйтесь. Даже писать по-русски мы уже не желаем!

Едва миновали грузинское село беженцы оживляются, начинают шумно переговариваться, жестикулировать руками, сидящие ближе к бортам яростно плюют на дорогу, шипя проклятия. Стараясь придать голосу нужную строгость кричу им чтобы заткнулись. Вроде действует, шум постепенно стихает. Сидящая слева от меня в середине кузова сморщенная старуха лезет в свою котомку и долго там копается. «Наверное косметичку ищет, карга старая! Решила макияж подправить», – решаю я про себя, и от этой мысли меня разбирает неуместный на грани истерики смех. Нет, не косметичку… Мелко дрожащие морщинистые руки, больше похожие на высохшие лапки какой-то диковиной птицы, чем на нормальные человеческие конечности извлекают из котомки сложенный пополам пирог. Я уже видел такие, местные их довольно часто пекут, один из элементов национальной кухни. Пепс даже как-то говорил, как они правильно называются. Дайте-ка сообразить… Картофджины? Или еще как-то в этом роде… Короче язык сломаешь пока выговоришь. Причем так называются те, которые с картошкой. А бывают еще с медом и сыром, те зовутся по-другому. Однако ничего себе, бабуся, спокойная, как танк, вот перекусить решила…

Однако тут я ошибся, старая осетинка что-то прошмакав беззубым ртом протянула пирог сидевшему напротив Ваське Лебедеву. Тот пытался отказаться, отнекивался крутя бритой под ноль башкой, но старуха настойчиво впихнула ему в грязные покрытые черными разводами копоти пальцы нежную подрумяненную мякоть. Потом снова полезла в недра своей потрепанной сумки, извлекла оттуда еще одну сложенную пополам лепешку и ткнула ее прямо в жадные лапы кого-то из вечно голодных молодых на другой стороне кузова. Васька тем временем все сидел зажав в руках пирог и тупо смотрел на него, не зная что же с ним сделать. Есть отчего-то казалось неудобным, отдать назад, тем более… Окончательно разрешили его сомнения потянувшиеся со всех сторон солдатские пятерни, перепачканные дорожной пылью и копотью, с неизбежной траурной каймой под ногтями пальцы, вцеплялись в еще теплое тесто, рвали его неровными клочьями… Вскоре жадное чавканье заглушило даже вой мотора. Старуха наблюдая за тем, как жадно почти не жуя заглатывают ее стряпню наши обжоры чуть заметно улыбалась, одобрительно качая головой и что-то приговаривая по-своему, непонятное, но явно ласковое и поощрительное.

Мне, как старшему здесь тянуться за пирогом, роняя авторитет, конечно не престало, но армейская иерархия штука практически незыблемая. Мою долю – разлохмаченный оборванный по краям кусок весьма приличного размера, мне заботливо передали по цепочке, вдоль борта. Только взяв пирог в руку, ощутив кожей пальцев его восхитительную мягкость и еще не растраченное тепло, я осознал, насколько же на самом деле голоден. Вряд ли вы мне конечно поверите, но по моим личным наблюдениям, солдат хочет есть всегда, ну конечно за исключением тех случаев, когда он просто умирает от усталости и готов отрубиться там же где сейчас находится и спать до самого дембеля. Еда и сон, вот что начинаешь ценить больше всего, таков главный урок срочной службы. Те вещи, которые всегда казались тебе само собой разумеющимися, которые ты раньше даже не замечал, у тебя вдруг отнимают и только тогда ты осознаешь какое же это огромное счастье есть досыта в любой момент, когда проголодаешься, или спать целых восемь часов в сутки. Воистину не ценим то, что имеем, и только потеряв понимаем, чего на самом деле лишились. Вот такие глубокие философские мысли приходят мне за едой. Очень способствуют этому процессу ритмично двигающиеся челюсти, перемалывающие мягкую, сочащуюся картофельной начинкой массу. Здорово! Я с симпатией гляжу на старушку, и она отвечает мне ласковым, почти материнским взглядом. Хочется сказать ей что-нибудь очень хорошее, как-то отблагодарить. Простого «спасибо» тут явно недостаточно. Я уже готовлюсь произнести что-то подобающее случаю и даже раскрываю рот, но тут наша машина, резко, со скрипом тормозов останавливается, будто налетев на непреодолимое препятствие. Спереди доносятся какие-то голоса, и я с любопытством перевешиваюсь через борт, пытаясь разглядеть что же там случилось.

Первое, на что натыкается мой взгляд – тупорылое пулеметное дуло направленное мне прямо в лицо. Поверх дула белозубая от уха до уха улыбка, плывущая по давно не бритым щекам.

– Вылезай, генацвале, приехали! Конечная остановка!

Медленно, как в кошмарном сне я начинаю привставать с такой удобной, такой безопасной лавки и переваливаться через высокий деревянный борт.

– Э! Автомат смотри не потеряй, солдат! А то прапорщик потом п… даст! – веселится пулеметчик.

Ствол оружия неотрывно следует за каждым моим движением, потому я никак не могу разделять его радостного настроения. Вокруг все словно подернуто дымкой, какое-то нереальное, будто и впрямь из тяжелого предутреннего кошмара. Мне очень хочется верить, что это всего лишь сон. Сон, ну конечно, обязательно сон. Краем глаза замечаю, как вываливается из кабины Пепс, как вскидывает к плечу автомат, но почему-то не стреляет. Почему он не стреляет? Ведь меня сейчас убьют, вот только коснусь земли, и этот улыбчивый грузин выстрелит в меня, обязательно выстрелит. Почему же Пепс медлит, почему не убьет его, спасая мне жизнь? Водитель, гораздо более медленный и неловкий чем наш замковзвод, тоже выбирается из кабины и встает с другой ее стороны, нерешительно мнется, сжимая в руках автомат. Да что такое? Что с ними обоими?