Текст книги "К Лоле"

Автор книги: Максим Лапшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Я вышел за дверь и оказался в положении рефери на ринге: по левую руку с Николаем, выступившим из прекратившей пляс ватаги, по правую – с рослым нацменом, за спиной у которого, словно обугленные столбы, стояли ему подобные.

– Мы не можем шуметь. У нас семейный праздник, – взвешивая на ладони воздух, размеренно чеканил слова уполномоченный правых, с каждым словом все крепче и крепче врастая ногами в пол. Слева обозначилось растерянное лицо Яна, который, переводя взгляд с Николая на равнодушно наблюдавшего перемещения в противоположном стане черного человека, суетливо заговорил:

– Послушайте, братья, мы не хотим никого обидеть. Давайте по-соседски отмечать все вместе. Ваш праздник…

Николай посуровел и перебил его:

– Нет, Яник, они нам тут не нужны. У них своя бодяга, у нас – своя. Послушай, кацо, или как там тебя, здесь свадьба. Ты должен понимать, что это нельзя тихо.

Стоявший во главе черного частокола сменил руку для жестикуляции и сказал:

– У нас семейный праздник. Он требует уважения всех.

– Где же ты раньше был? Будь добр, потерпи там еще два часа.

Частокол ожил и задвигался, так как фигуры в нем были одушевленными, хотя и имели склонность замирать, как в игре о волнующемся море. У рослого пришло в движение только лицо, с участием губ и бровей изобразившее сгущающееся недовольство:

– Эй, ты не хочешь со мной говорить.

Он что-то коротко добавил на своем языке стоящим позади него, и из темной гущи вразвалку выдвинулся самый черный, малого роста, коренастый, как корчага, немолодой и жующий, так что обнажались его кривые зубы, в которых он презентабельно ковырял пальцами. Безобразный карла. Он выставил вперед полусогнутые руки и небрежно ткнул Николая в грудь. Ему явно хотелось увидеть, каков будет ответ. Стало понятно, что готовится драка. Николай отклонился назад и с размаху вмазал свой лоб в широкую переносицу карлы. Тот рухнул, освободив дорогу остальным, которые разом бросились на Николая, сминая и топча его. Левая сторона отреагировала криком и встречным рывком.

Помню летящий в мое лицо волосатый кулак. Помню в наступившей наконец-таки тишине пол перед глазами. Я лежал накрытый скатертью, крепко сжимая в руке вилку. Когда зашевелился, намереваясь встать, сбоку упал и покатился под стул бокал с отпечатком огненной губной помады. Вроде ни у кого такой яри на лице не было. На лестнице кричали. Все двери вокруг были открыты настежь. К противоположной стене прижимался один из младших членов черного гурта, издававший тихие и невнятные злобные звуки. Увидев медленно карабкающегося по спинке стула человека, он зашипел, продвинулся по стене дальше и шепотом забормотал: «Паляжи вильку, паляжи…» На пороге своей комнаты появился скрюченный Юрий, зажимающий рукой правый бок. Он подошел к шептуну и тихонько ткнул его в спину: «Иди куда-нибудь отсюда». Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Я бросил вилку на перепачканный стол. Половина лица куда-то подевалась. Вдвоем мы выпили водки, и Юрий мрачно сказал: «Дураки». Я побрел в умывальник, на ходу бережно ощупывая свою физиономию. Отняв от ноздрей руку, увидел покрытые красным кончики пальцев.

Стоя с разбитым носом над раковиной с отколотым краем, я вдруг понял, что название моей книги следует изменить. Обязательно изменить. Прошлое не подходит – чересчур открыто и как-то без игры. А ведь у нас тут такое веселье! Теперь я от Лолы спрячусь. Кровь остановилась. В умывальник вошел Николай с поцарапанной щекой, в измятом костюме без пуговиц и с оторванным рукавом.

– Ты вроде без синяков, – сказал он, двукратно просканировав меня взглядом с головы до ног.

– Да, спасибо.

– Пойдем-ка на крышу от греха подальше. Сейчас менты пожалуют. Все бы ничего, но одному, кажется, ногу сломали. Он выхватил на лестнице нож и давай махать им вслепую. Чуть без глаза меня не оставил, идиот.

Мы вернулись в комнату, взяли уличную одежду и пошли к пожарной лестнице. На плоской крыше продолжился наш разговор:

– Где Катя?

– Я отправил ее домой на такси.

– В Ховрино?

– Да. У нее фингал – тоже дралась.

Когда я стоял в умывальнике, жуткой судорогой свело скулу. Я подергал лицом – боль пропала. Сейчас на холодном ветру опять заныла челюсть, пришлось вытянуть и держать рукой воротник. Ночь тлела изнутри. В выемке неба вращалась луна. Отделенные от нас горой света, похожие на темные силуэты жителей побережья, на краю противоположной крыши тоже стояли люди.

Невдалеке закутавшийся в одеяло Читатель, покачиваясь на стуле, освещал страницу книги карманным фонариком. Николай посмотрел на него неодобрительно: «Больной фанатик! Давай сбросим его вниз?» С крыши мы наблюдали движение машин у подъезда. Милицейский бобик уехал порожняком, вряд ли кого обнаружив на месте побоища, только, быть может, прихватив за «жэ» ранее драматических событий уснувшего на лестнице Ж., не способного давать свидетельские показания по причине косых очей и заплетающегося языка. «Скорая» не появилась. Николай наклонился и плюнул вниз. «Слава Богу, – сказал он, – значит, все целы. Еще пяток минут – и я поеду». Вскоре он пожал мне руку, выстрелил незагашенным окурком в сторону Читателя и, продзынькав подошвами по ступеням железной лестницы, удалился. Так, Сражением Ножа и Вилки и последовавшим за ним Прощанием на крыше закрылся миф о таинственной ховринской диве.

Ночью коротко взвыла сирена. Юру увезли с аппендицитом. Я помогал нести его на носилках до машины. Оксана шла рядом и взволнованным голосом повторяла: «Юрец, держись!» Врачу: «Мне можно ехать с вами?» Мне: «Антон, закроешь комнату, ключи не помню где, сам посмотришь, кажется, на столе оставила».

Вернувшись на этаж, я пошел прочищать заложенную носопырку. Сильно сморкнулся и почувствовал, как правая сторона носа вздувается, образуя упругую опухоль. С приложенным к новообретенной части лица мокрым носовым платком прошел по коридору и завернул в распахнутую дверь комнаты, из которой орала музыка. Там, кое-как повалившись на постели, все замерли в неудобных позах: в расхлюстанной одежде, со свешивающимися руками, с перекрещенными ногами. Кто-то из них, возможно, танцевал во сне. Музыку я выключил.

Никак не могу припомнить, зачем мы потащились через эту унылую площадь. Чего нам не сиделось там, где мы обычно торчим, разговаривая о разных пустяках. Нет, поперлись-таки в этот квартал, внешне схожий с арабским городом, таким, как он является во сне. Шли по сухим гладким плитам и удивлялись, что окружающее имеет одинаково серый с песчаным проблеском цвет, и даже тюки, сложенные скирдой около сановитой башни, выглядели, как давно брошенная кем-то шваль. Кругом серость, словно осадки выпадают только в виде пыли и ночью, чтобы люди окончательно не задохнулись.

У погасшей от недостатка электроэнергии вывески, которую невозможно было прочитать либо пришпилить к ней воображаемый смысл, мы остановились и задрали головы. Высокий дом, очень много этажей, но рухлядь жуткая, и непонятно, чего ждать, когда стоишь в ползущем на стонущих канатах лифте, похожем на не выдержавшее испытания искусственное чрево. Неужели же вверх, когда по вечно конфликтующим законам тверди и небес после отзвучавшего лязга закрываемой двери эта железо-деревянная клетка обязана рухнуть вниз, провалиться сквозь землю и лететь к самому ее пылающему центру, где светятся такие рубины, до которых не дотянуться ни одному землекопу.

В момент окончательной остановки лифт крупно вздрогнул и освободил нас. Внутри здания было не так гадко, как снаружи. Шлендали люди. За прозрачной стеной с открытой дверью располагалась стойка продажи авиабилетов с расстеленным перед ней узорчатым грязноватым ковром. Несколько подростков рассматривали расписание и расспрашивали миловидную служащую, которая то и дело поправляла прическу из пепельных волос. Инам тут же рванул в ее сторону, потому что он всегда теряет самообладание и начинает горячиться в присутствии молодых симпатичных девушек. Там уже скучал наш знакомый Саид из магазина верхней одежды, и я успокоился, потому что знал – если из-за Инама возникнет конфликт, Саид все уладит.

Сам я повернул направо в зал ожидания и увидел там тьму людей, молча и неподвижно сидевших рядами в тесных креслах с чемоданами и сумками. Никто из них не смотрел ни в одно из трех окон с чуть выгнутыми наружу стеклами.

У дальней стены старый плешивый пень курил коричневую папиросу и размахивал над головой газетой, отгоняя большую арабскую муху. По ногам пробежал лукавый рыжий кот, затем сразу несколько голосов закричали: «Приготовиться всем – газовая атака!» Не заметил, что принялись делать остальные, а мальчик, рядом с которым я остановился, вытянул из рюкзака кислородную маску с гофрированной трубкой и выплюнул на пол недоеденное печенье. Было неясно, скоро ли включат газ и каковы его удушающие свойства – заранее волноваться не имело смысла, но и упасть на пол, задыхаясь и протягивая руки к окружающим, тоже казалось непозволительным и постыдным.

Мальчик сопел и кашлял, похоже, он был полный дурак и не умел сообразить, что делать с устройством и как приладить маску к лицу. Оно у него уже начало искажаться, как фотография в огне, и он бросил штуковину мне, но и у меня ничего не получилось. «Черт с тобой, идиотский мальчик, – подумал я, – ты, видимо, из тех людей, чью кудлатую голову неприятности, ликуя, узнают издалека. Мужайся тут, а я побежал».

Вверх, по идущей неодинаковыми пролетами лестнице, сквозь бунтующие от ветра впереди меня клубы пыли, ударяясь о выступы узко сдвинутых стен.

На одном из поворотов я оглянулся – за мной мчались еще несколько человек – прыгал через ступеньку Инам, мелко трясся мальчик с вываливающейся из перевернутого рюкзака поклажей и стучащей по камням маской, ожесточенный Саид, чьи кованые башмаки высекали из пола сонмы оранжевых искр, и кто-то еще.

Когда мы выбежали на воздух, то оказалось, что пятиугольная башня, внутри которой была закручена лестница, высоко поднимается над крышей здания, и без того величайшего в видимой округе. Крутой свод с изображениями шайтанов на куполе над нашими головами был по периметру украшен крупными овальными сапфирами. Держа друг друга за концы одежды, мы столпились у края площадки, куда пол шел под сильным уклоном, возникшим оттого, что башня была отклонена от вертикали на невероятный для меня, как архитектора, угол.

К одной из колонн был привязан воздушный шар, и мы по одному стали перебираться в продолговатую корзину, чувствуя, что вскоре проблемы этого неблагополучного квартала окажутся от нас далеко.

Я проснулся и понял, что потерял новое название. Я хотел скрыться от Лолы, потому что она, являясь причиной моей истории, никак не появится на авансцене этой самой истории – то есть в Москве. А ведь она могла бы показать, что все истории не просто плоды подогретого случаем воображения, они расцвечивают одноликую судьбу, сопровождая ее, как выписанные из-за границы пажи. Простую апелляцию к Лоле неплохо бы заменить другим четырехсимвольным мордентом, в котором сплелись нездешний звук и твердый смысл.

Но Инам, он какой? Полноватый мужчина тридцати с лишним лет, одетый в темный костюм, рубашку в синюю полоску без галстука, лицо у него в любой ситуации выражает желание как можно скорее все понять, сделать выводы, а после этого расслабиться и либо молчать, либо делать иронические, пылко окрашенные самолюбием замечания. А Лола, она не такая, она естественная, и ничто не заставит ее волноваться, у нее тысяча поводов быть красивой и ни одного, чтобы упасть с пьедестала, на который ее поставили природа и я.

Тогда, спрашивается, какого дьявола я решил сменить вывеску? Мне попортили фотокарточку, крепко заехали по ребрам, выпитое до сих пор тяготит и голову, и желудок, но все-таки столь помятый вид не заставил бы меня отказаться от встречи с Лолой, если каким-нибудь окольным образом к ней вдруг пролегла бы дорога. Я склонен думать, что как трудно или, наоборот, свободно нам ни дышалось бы, всегда над нашими сегодняшними понятиями присутствуют небеса высшей реальности, даже беглый взгляд из белизны которых на мостовые наших прозрений дает оценку, что мы слишком неопытны и чрезмерно серьезны. Это не означает, что в чьей-то власти сюжеты всех наших потрясений и где-то на гигантском колене дремлет рука, сжимающая могущественные нити. Если даже и есть кукловод, то сам, в свою очередь, подвешенный за ногу.

Из ангара чужих идей я различаю одинокий зеленый семафор, светящий на воле прежде всего озорным смельчакам. «Ходить по путям приятно!» Обязательно позвоню ей сегодня. Заранее знаю, как робко зазвучат в трубке слова, как, разговаривая о простецких вещах, я буду путаться и завивать высоким штилем фразу, но вот уже в руке две монеты, и первый звонок – в справочную, а второй – непосредственно в цель:

– Добрый день, Зора сегодня в магазине?

– Минуточку, сейчас я ее позову.

– …

– Я слушаю.

– Привет, Зора, надеюсь, ты меня помнишь. Нельзя сказать, что мы знакомы, но мы видели друг друга, однако поговорить нам не удалось, помешало стекло – ты как раз что-то делала в витрине, наверное готовила ее к оформлению, а я стоял рядом, на улице. В общем, вышло забавно.

– Ну, я помню.

– Меня зовут Антон.

– Так.

– Я хочу с тобой встретиться. На этот раз без препятствий в виде стекол или, например, вуали на твоем лице, хотя выйдет правильнее, если сказать, что это на моем лице нынче не все в порядке – нос слегка забаррикадирован…

Кажется, она меня не слушает: отстранилась от лопочущей заискивающим голосом трубки и смотрит на даму, которая отвечала на звонок, обладательницу хрипловатого сорокалетнего голоса, появившуюся с новым сообщением для Зоры.

– Я все поняла. Извини, мне нужно срочно идти.

– Ну ладно, всего хорошего.

– Пока.

Сам виноват. Так имеют право поступать только практикующие решительные действия, ибо они не нуждаются в обдумывании своих поступков и поутру, соскочив с кровати, сразу готовы ко всему вплоть до восшествия на баррикады, потому что их следующий шаг – незамедлительное следствие предыдущего. Я, напротив, тихоход. Мой мир претерпевает изменения в молчании. Его необходимо разгонять постепенно, не пренебрегая саднящими мелочами. Возвратись в комнату и собери обрывки утренних мыслей. О Лоле, о Боге и о том, что ты самонадеянно называешь книгой. Пойми, что тебе никогда не выйти за пределы индивидуального послания, потому что у тебя нет должников, кроме нее. И тебе, которому не нужно ни есть, ни спать, все равно, как она будет называться, потому что название находится за той гранью, которую ты способен переступить. По эту сторону рая. Так разреши моему имени на обложке лететь к ней, в глушь Самарканда, ничем не отягощенному, легко сопровождаемому – и потому добро пожаловать, стюардесса-пятая-буква!

Теперь открой шторы, в комнате слишком темно. На подоконнике стоит наполненная на ⅔ трехлитровая банка с пучеглазой золотой рыбкой в голубоватой воде. Догадываешься, откуда она взялась? Наверное, ее забыл кто-то из вчерашних гостей. Не совсем так – я ее туда поставил в награду себе за живость восприятия, следствием которого явилась великолепная яркость моих воспоминаний. Только что? Нет, затрудняюсь ответить когда, потому что едва ты начинаешь упоминать о времени, оно, как клин, вонзается между нами, мешая изменить глагол, не позволяя игнорировать будущее в прошедшем и вырывая нас обоих из блаженного созерцания рыбки на окне.

Она смотрела подобно старой знакомой, с равным вниманием блуждая взглядом то по моему лицу, то по боковине располневшего шкафа, то осматривая стекло, и продолжала волновать воду широким лучезарным хвостом. Я дал ей имя Чанчала и отнес в больницу к Юрию вместе с двумя грейпфрутами и коробочкой сухого корма. На следующее утро вновь позвонил Зоре. Разговаривал как ни в чем не бывало, спокойно попросил о встрече, мгновенно подавил внутреннее ликование, услышав, что она согласна, напоследок спросил о театре, преувеличенно вежливо попрощался, повесил трубку и воспел себе хвалебную оду, составленную из отрывков разнообразных мелодий франко– и англоязычных исполнителей.

Помпезное восшествие к себе на четвертый этаж на миг омрачилось представлением о плачевном состоянии моего гардероба. Мне не в чем отправиться на свидание с девушкой-звездой. Впрочем, меня мог бы выручить свидетельский костюм: владелец пиджака и брюк согласен был ждать до четверга, а хозяин обуви отсутствовал целую неделю, но что в таком случае я одену на следующую встречу? Выгладив брюки, я вернул арендованные вещи, а потом сел по-турецки на кровать и оглядел подоконник с оставленной на нем немытой сковородкой. Выход есть: взять деньги в долг у бутлегеров из триста двадцатой, поехать в новые торговые ряды на Петровке, купить там, отсчитывая сумму новенькими бумажками, хрум-хрум, ладные джинсы и черные казаки с усеченными носами, напялить на себя обнову, испытать продолжительный экстаз, чувствуя сковывающую ноги новизну, выпендриться перед Зорой, из ложной скромности не решаясь задать вопрос: «А какая джинсовая фирма тебе больше нравится?», вернуться домой, сесть в ту же позу и не знать, как рассчитываться с кредиторами.

По таким этапам я и пошел. Нетерпение визуального кайфа было так велико, что я попросил у продавщицы разрешения переодеться в глубине ее шатра за шторкой, а затем, держа в руке пакет, куда была свалена бывшая одежда, перешел через улицу к магазину, где работала неизвестная Л. Р. И там предстал у зеркала в новом, так сказать, жениховствующем обличье. Конечно, воздыхатели Зоры имеют сто очков вперед, потому как отобраны не случайно. Представляю, как Зора действует, включая в нужный момент свое всепобеждающее обаяние, которое незаметно превращает избранных ею обычных людей во взволнованных поклонников.

Эти не совсем, впрочем, обычные люди иногда останавливают свои замечательные автомобили около ее магазина и входят внутрь в развевающихся брюках, решительно выстукивая по полу каблуками дорогостоящих ботинок, чтобы, приблизившись к прилавку, за которым стоит молодая спелая девчонка с кокетливой улыбкой на лице, купить «Паркер» с корпусом под розовый мрамор, а еще, как оказывается, и затем, чтобы пригласить Зору поужинать или для начала просто сделать комплимент ее пребольшущим псевдонаивным глазам.

Принимает ли она приглашения, я догадываюсь, но не знаю наверняка: когда я спросил ее об этом, она рассмеялась и назвала меня «мальчиком», но не простым, а «милым», хотя я бы и тогда не обиделся. Невзирая на то что я не отворяю дверей перед теми, кто покупает у Зоры ручки с широкими золотыми перьями, не подаю им кофе и не тру тряпкой лобовые стекла их автомобилей, я все равно именно тот, кем назвала меня моя новая знакомая, и какое значение имеет, что твердит об этом мое самолюбие. Ведь человек не таков, каким он себя полагает, а таков, каким его видят окружающие, он представлен в обществе мнениями посторонних людей. Наверное, поэтому я никому и никогда не расскажу о своей собственной иерархии общества. Никому, в том числе и Зоре – на ее «мальчик» я улыбнулся и кивнул, и был ей искренне благодарен за то, что она идет со мной рядом, слушает мои пустячные истории, соглашается зайти в дешевое кафе, где нет даже стульев, поэтому я усаживаю ее на подоконник и с громким дребезгом придвигаю к ней стол на высокой куриной ноге.

– Значит, ты опечален тем, что в людях иссякает романтизм? – спрашивает она, без труда вылавливая рыбку из пруда – центральный мотив, звучащий в потемках моих предшествовавших повороту в кафе рассуждений. Не хочу показаться Зоре дураком. Достаточно славы оплывшего носа. Пока набираю воздух для очередного нырка в маняще-пугающий омут умозаключений, Зора говорит: «Я и вправду проголодалась». Она откусывает от пирога с черносливом и, жуя, поворачивает золотистую башенку, чтобы рассмотреть причину шума около кассы.

– Нет, Зора, я просто завидую нашим родителям. Когда они были молоды, даже государственный треп имел романтический привкус. Ты, наверное, видела плакатики с объявлениями метрополитена об обучении молодежи. Там есть такая фраза: «Машинистам и помощникам машинистов предоставляется бесплатная форменная одежда», – разрядкой выделено слово «бесплатная». В шестидесятых выделили бы не это, а следующее за ним слово. Сожалею, но культ профессий полностью обновился под влиянием денег.

– Можешь не продолжать: у меня отец полжизни промотал в экспедициях по Северу. Тогда тоже за словом «полярник» стояло понятие «полярки». Извини, что оспариваю, но, на мой взгляд, романтики – это глуповатые люди с необъезженным воображением. Воздушные замки возводить намного легче, чем строить реальные дома. Однако ни один мечтатель не откажется получить квартиру в Крылатском или Строгино.

– Я понял, ты считаешь романтическое мировоззрение упадочным. Оно такое и есть, в том смысле, что романтики вымирают даже быстрее, чем ремелиовладельцы. Но их достоинство не в идеалах, а в романтическом духе, которым они обладают. Им позволительно вообще не думать, потому что они – одухотворенные люди.

У кассы раздался шум. Зора засмеялась, глядя на высокого старика с покатыми плечами, который своей нелепой жестикуляцией неведомо в чью сторону отвлек ее внимание от разговора. Продолжая улыбаться, она повернулась обратно:

– Тебе виднее, раз ты об этом много думаешь. Я – точно не романтик, мне слишком нравится жизнь вокруг. Дискотеки, магазины, работа – все это приносит мне радость. Жаловаться не приходится.

– А если бы ты знала, что есть на свете место, где магазины и дискотеки лучше, чем в Москве?

– Я и так знаю, что есть. Но туда пока никто не пригласил.

Мы допили – я чай, Зора какао – и вышли на улицу. Дневная оттепель закончилась, снова похолодало. Навстречу шли прохожие, и мне хотелось свернуть туда, где никого нет. Внутренняя суета стала овладевать мной. Я уже ничего не рассказывал, а задавал Зоре несвязные вопросы, а она стойко противостояла зябкому ветру и отвечала односложно. У меня возникло ощущение, что неосознанно я пытаюсь от нее оторваться и убежать, гонимый ее неприкасаемым видом: прямая шея, четкий шаг, руки вложены в карманы новомодного кожаного полупальто, локти отставлены назад и чуть разведены в стороны.

Скрупулезно перемолотая скала труда и времени воплотилась в ней, содеянной со вкусом, но без моего участия. Я не мог желать большего, чем пожатие руки, сближение губ или прикосновение щекой. Молча останавливая ее, я чувствовал, что действую словно по чьему-то приказу и до сих пор не успел разобраться с собственными намерениями. «Прошу тебя. Я сама», – сказала Зора и взяла меня под руку. На Второй Брестской в ряд стояли дома. Обман весны, напускавшей на город холодные вечера, был увенчан хитро представленным самообманом. На углу темного здания я снова попытался ее поцеловать. Она подставила щеку. Благодарю, Зора, другую не нужно. Да нет, с чего ты взяла, что я обиделся – у меня были совсем другие намерения. «В следующий раз поведу тебя в „Огни Москвы“, – сказал я. – Такую видную девушку, как ты, необходимо приглашать в рестораны».

Она улыбнулась – без удивления, без насмешки, как будто я был не считающий копеечки студент, а попугай из московской квартиры, прокричавший «Пиастры!». В улыбке, в поощрении движения слов, а не их смысла, проглядывал набросок дружбы, и я не знал, что мне теперь мысленно делать: продолжать надеяться или ставить на Зоре крест.

Попрощавшись с ней у метро, я остался один и дал волю всем внутренним голосам, по возможности внятно звучащим. Вступила партия найденыша со Второй Брестской: «Вот Зора приедет домой, а там ее ждет муж. Большая проблема в том, что ты до безобразия вежливый молодой человек и не можешь задать девушке сакраментальный вопрос о ее семейном положении. А она, скорее всего, замужем, да – замужем, и по возвращении в семейное лоно с удовольствием расскажет своему притопленному в кресле с газеткой супругу о нечаянном дурошлепе, который подкараулил ее в конце рабочего дня, чтобы, вдохновенно распевая поэтические гимны (какие еще гимны?), водить ее по стылым улицам Москвы. „Если бы ты, пупся, в таком же стиле ухаживал за мной, – скажет она, нагружая мякотью своих бедер его колени, – я бы подумала, что, несмотря на твои мудрые залысины, из нас двоих не я, а ты младше на семь лет“. Они будут весело смеяться – и я бы тоже рассыпался мелким бисером, если бы был посторонним, а не внутренним голосом. Другая беда в том, что ты себя чрезвычайно мало ценишь, поэтому находишься в вечном поиске оправдания возникающему у тебя интересу к новым знакомствам. При условии, что в общажном туалете работал бы хоть один сливной бачок, я бы посоветовал тебе бросить записную книжку с адресами и телефонами всех известных тебе барышень в его пучину. Они ровно того стоят. Настоящая избранница никогда не заставит мужчину волноваться, она пробуждает ощущение спокойствия и безбрежности своих оков, как будто ты стоишь на краю океана. А эта якобы блистательная Зора никогда не разглядит, что над тусклотой каменных нагромождений мегаполиса, в котором она живет со своим весьма вероятным мужем и остальным населением столицы, вознеслись хрустальные пики аллегорических вершин, являющиеся одновременно ключами к небесам. Надеюсь, ты понимаешь, что речь идет о бессмертной душе поэта. Уверен, такое достояние сулит тебе одиночество и скромный доход, и никак не обладание некой пассажиркой метро, по жизни расфуфыренной цыпой-дрипой, которая за весь вечер больше не вспомнит о тебе, зато несколько раз подойдет к большому домашнему зеркалу, чтобы покрутиться перед ним, задавая традиционный дамский риторический вопрос. Да фиг с ней, с Зорой, она всего лишь проявление кажущейся свободы выбора, а вот ты – мультикультурный тип, пытающийся при помощи слов преодолеть душевную рознь и конечно же не способный этого сделать. Ведь она непреодолима».

Голос исчез, хотя привычка обращаться к невидимому собеседнику осталась. Пройдя мимо колонн концертного зала и спустившись по ступеням, я остановился у ворот сада «Аквариум» и подумал, что готов действительно пожертвовать романом с Зорой за возможность прямо сейчас от души рассмеяться и забыть давящую на меня с момента расставания с ней тему жертв. Я, скорее всего, тоже не романтик. Меня обжигает что-то другое: не горячие сквозняки странствий, а рабское поклонение красоте, на жертвенник которой мне нечего положить, кроме себя в новых джинсах. Помнишь, я говорил тебе про слово, которое старше, чем мадам Грушецкая? Его толкование сродни попыткам обрисовать бесконечность: то выталкивающая из себя бусинки звезд чернота, то система множащихся отражений, то поваленная набок восьмерка. Мне представляется иная картина – это та тьма дел, которые, будучи переделаны все до одного, способны сблизить нас с Лолой. Поэтому мне иногда кажется, что само слово придумано от бессилия. Не получается высказать то, что иногда случается с обыкновенными людьми. Так же и «красота» – не слово, а пропащая попытка объять необъятное.

Но ведь Зора уступает в притягательности Лоле и, тем не менее, остается недоступной. Кое-что из этого прояснил мне брат. Он возвращался из Белоруссии и остановился у меня на пару дней. «Я плохой обольститель, – огорченно признался я ему. – Есть, видишь ли, такая категория девушек, которых я не способен расположить к себе никакими усилиями и с которыми я даже не могу вести себя непринужденно. Они в ответ тоже чувствуют себя зажато и стесненно, хотя они мне очень симпатичны, и я это пытаюсь от них не скрывать».

Не отрывая взгляда от страницы «Спорт-экспресса», брат повернулся в мою сторону и сказал:

– Я чертовски соскучился по свежим московским газетам, а ты со своими бабами никак не даешь мне спокойно почитать.

– И не дам, пока не поделишься опытом.

– Тоже мне нашел донжуана. У меня всю жизнь одна женщина. Как ты легко можешь догадаться, моя жена.

В этот момент открылась дверь, причем с тем самым яйцещемящим скрипом, с которым она всегда отворяется, если толкнуть ее рукой и позволить медленно вращаться на несмазанных петлях. В комнату обыденно вошли похожие на экипаж военного самолета времен Второй мировой, то есть в кожаных куртках со множеством ремешков и застежек, в таких же сложных штанах и высоких ботинках – Лола, придерживавшая ладонью планшет с проделанным маршрутом, Зора, чьи не менее прекрасные волосы были распущены, а шлем она держала в руках, и жена брата, Марина, старшая по возрасту, но младшая по званию, скорее всего радист – связь с землей и так далее. Я сидел спиной к двери и видел их появление на иссиня-черном экране бликующего оконного стекла. Чтобы не дать зрению сбить меня с толку, я напялил на нос «стакан» – он, вернее, они, у меня слабые плюсовые для коррекции зрения. Окружающее приняло размытый вид, и тогда я начал поворачиваться на сто восемьдесят через правое, нет, через левое плечо.

– Кто вам нужен? – спросил брат, не меняя вальяжной позы. Я довершил разворот: на пороге комнаты стояла троица из свадебного конфликта с рослым «кацо» посередине, с липнувшим в ту ночь к стене маломеркой и еще одним шибздиком, по параметрам похожим на первого. Для верности я снял очки – нет, этого не помню. Они посовещались, рослый выступил на шаг вперед и сказал, обращаясь к моему брату: «Он биль наш гость. Извините». Затем дверь за ними закрылась.

Брат недоуменно пожал плечами, встряхнул газету и произнес: «К нам на комбинат скоро японцы приедут». Пройдя по комнате, он включил ящик, чтобы послушать новости и прогноз погоды, а я вынул из папки красную тетрадь со священным текстом и приготовился писать.

– А где Николаша? – спросил брат, клацая переключателем телевизионных каналов.

– У него медовый месяц в Ховрино. А возможно, где-то в его окрестностях. В институте уже давно не появляется, и бумажка с его телефонным номером куда-то запропастилась. Ума не приложу, где я ее в последний раз видел. Не единственная, кстати, пропажа, сегодня утром обнаружил, что телефон Лолы утратил свою целостность, помню только три первые цифры из пяти: 3–12. Почему-то моя забывчивость, поглотившая уже немало имен и событий, принялась за ее номер с хвоста.

– Кто она, эта Лола?

Раз уж у меня загудела самолетная тема, то Лола – это полет на бомбардировщике с отваливающимся крылом. Еще есть Зора – боязнь навигационных приборов и отсутствие веры в их колеблющиеся показания. Как-то примерно так ответил я брату. Он опять заглянул в газету, словно прежде, чем начать говорить, ему необходимо было свериться с ее содержанием.