Текст книги "К Лоле"

Автор книги: Максим Лапшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Юра неожиданно замолкает, выжидательно смотрит на лежащую на столе ребром вилку, похожую на разогнутый знак вопроса, и просит нас пойти вместе с ним на телеграф звонить Оксаниной маме. Он уходит с Николаем, а я мою посуду в, мягко говоря, уделанной кухне, затем отправляюсь спать.

Окно в комнате расклеилось, по лицу бродит холодный воздух, и я воображаю ночную прогулку китайского императора в открытой коляске. В углу что-то постукивает, видимо, мы едем по каменистой дороге, но это не мешает беседе. «Если Ваше Величество ищет ответов, а не вопросов, то нужно дать Его Величеству совет смотреть не на Луну, а на ее отражение в озере». Грустные глаза черепах, гордая осанка деревьев, мудрость камней, зов калгамы – все это проходит перед моими глазами в виде цветного напоминания о скороспелом и безудержном дне. Вечернее столпотворение в моей голове – обычное дело. Живое и неодушевленное перемешались. Мир на ночь глядя будто бы бросает себя на алтарь воображения, и на улице становится тихо. Вдоль гряды сугробов бредут по направлению к телеграфу два идолопоклонника, они заходят внутрь, переговариваются и не дают спокойно дремать симпатичной девушке, положившей голову на ворох почтовых бланков. Ее молодой человек тоже где-то на другом конце Москвы не спит, и совсем не от того, что перламутровые рыбки в аквариуме перевозбужденно машут ему плавничками, а по той же причине, по какой один мой знакомый в данный момент кормит жетонами мертвый ныне и присно, никогда и никакой жизнью не живший телефонный аппарат.

А я, сложившись в постели, думаю о постороннем от бессилия понять свое, своим именем назвать его и правильно его прожить. Сомнения еще хуже, чем вопросы, возникает ощущение общего оттока крови. Солитеры души. Пиджак в клеточку каждое утро неимоверно жмет.

Поворачиваюсь к стене и засыпаю под урчание жареного картофеля в животе. Что, интересно, приснится сегодня?

Некий человек жил вдали от столицы. Однажды он решил отправить дочери письмо и подошел с конвертом к почтовому вагону поезда, следовавшего в метрополию. Но дорожный чиновник отказался взять послание, объясняя это тем, что груз опечатан. «Опечатано все, – сказал он, высунув наружу голову в фуражке, – кроме вот этого маленького окошка, через которое я разговариваю с вами». И оттолкнул руку гражданина, в которой тот держал свое письмо. Тогда осерчавший гражданин взял да и привязал хвост состава железным тросом к стоявшей у платформы водонапорной башне. Когда на семафоре зажегся зеленый свет, поезд не смог сдвинуться с места. Начальник поезда принялся звонить главному по станции, но ошибся номером и попал в квартиру того самого человека с письмом. В квартире после утомительной ночной смены на местной картонажной фабрике спала жена того человека. Она сонным голосом поговорила с начальником поезда и опять уснула. Тем временем человек с письмом подвел под центральный вагон еще один железный канат и закрепил его концы на кран-балке. Еще чуть-чуть, и он приподнял бы весь состав, как поднимают с тарелки вермишелину, взяв ее за серединку двумя пальцами. Но тут ему в пятку попала заноза, и он отвлекся. Поезд тем временем отцепили и вместе с конвертом уехали. Почтовый чиновник махал из неопечатанного окна кулаками и кричал в сторону удаляющегося перрона: «Всех хулиганов надо немедленно забирать в армию!»

В следующем письме Платон – так звали человека с конвертом – написал своей дочери, что они с матерью ходили в лес за грибами и набрали целое ведро подберезовиков.

Новое утро. В щель между колышущимися от сквозняка шторами видно, как на улице идет снег. Быстро пролетают похожие на белые помпоны снежинки. Их движение сопровождается стеклянным позвякиванием – это полулежачий Николай вращает в руках спасенную из вчерашнего мусора трубу калейдоскопа.

– Ты сегодня к какой паре идешь? – спрашивает он.

– К третьей. Только в другой институт.

– А я ни в какой не пойду. Довольно умножать знание. О, розочка получилась!

Проходя мимо кухни, я вижу сидящую на подоконнике Оксану в мокром пуховике и склонившегося над плитой с намотанным на руку полотенцем Юрия.

«…а ведешь себя так, словно цена мне – беш манат. Засеря ты!» – говорит, глядя в окно, Оксана.

Юра повисает над кофейной туркой и с растерянным лицом смотрит вниз, как будто женский голос мистически доносится до него прямо из медного жерла, куда он ничего, кроме необходимых для кофе ингредиентов, не клал.

Дорогу в «Голливуд» я не запомнил – так сильно волновался. А с чего бы вроде, с чего бы? Да вот опасался, что могу ее не узнать. Если встречу похожую девушку, то совсем растеряюсь: вроде не та, а другой не видно. Что делать, искать до полного совпадения образа и действительности или тихим голосом спрашивать: «Это ты или не ты?»

У дверей института задержался, призывая на помощь всех мыслимых кумиров, начиная с героя Микки Рурка из фильма «Сердце Ангела», заканчивая участниками Святого Семейства. Ничего не помогло. Но мне нравится всегда идти до конца. Пусть даже с ватными коленями, зато все попадающиеся на пути тумаки и пряники по праву твои. Точнее, они изначально твои, потому что сидят внутри, но всякий раз надо что-то делать, чтобы вытряхнуть их наружу. При достаточно зубатом воображении можно действовать и в фантазируемом пространстве, тем более что оно имеет гораздо больше измерений по сравнению с оставшейся за спиной в виде проспектов и площадей реальностью, но я предпочитаю гореть в языках настоящего пламени. И если я сгорю, то пусть ветер подбросит под облака мой пепел.

Время внести ясность. Зачем я пишу эту книгу? К чему повторять историю, которая хорошо мне известна целиком – от ноября до ноября? Затем, видимо, что эта книга не совсем о Лоле. Книжечка эта и не обо мне, не о страданиях молодого веретена, вырвавшегося из рук судьбы, преждевременно истощившей фантазию во времена бурного Средневековья. Не о фортуне-плутовке, которая носит в брюхе мнимую единицу и, щедро суля золотую корону, подсовывает рваную туфлю.

Не о Лоле. Скорее для нее. Не о себе, а в свое оправдание. Бронзовая фигура прошлого сделана из натянутых нервов настоящего. Пишу зачастую о нынешнем, преодолевая тем самым сегодняшнюю трясучку.

Лола шла по коридору прямо мне навстречу. На ней была белая вязаная кофточка, голубые джинсы по щиколотку и черные башмачки с лимузиновым блеском.

– Привет! – сказала она с искренним удивлением.

– Здравствуй! Мне на улице снег за шиворот попал. Холодно и мокро. Ты свободна сейчас?

– В целом – да. Подожди меня в читальном зале. Это – там, – махнула она рукой в сторону высоких дверей.

– Хорошо, – сказал я и пошел, куда показала Лола. Не стал оглядываться.

Была перемена после второй пары, около входа в библиотеку почему-то образовалась толчея. Ожидая, когда расчистится путь, я разглядывал студентов, выискивая отличия от той институтской публики, которую я наблюдал почти каждый день. Большой разницы не заметил – мы все одинаковы, когда делаем вид, что стоим в очереди за знаниями.

В читальном зале было немноголюдно. Я сел за стол около каталога и положил перед собой удачно выхваченный вчера в одной из комнат третьего корпуса предмет. «Дженни Герхард». Изрядно потрепанный седьмой том из собрания сочинений со старошифоньерным оформлением и надписью на титульном листе: 4 палата 1 отделение Афанасьевой Соне. Соня! Книгу прячь! Передавать их вам нельзя.

Лола будет, наверное, тысяча первым читателем этого экземпляра.

– Не надоело ждать? – на пять убыстряющихся ударов у меня в груди Лола подошла и села на соседний стул.

– Нет, за два дня уже привык, – ответил я спокойно с еще более неспокойным сердцем. Мой злосчастный ходилка не на шутку разволновался. Я пододвинул книгу к Лоле.

Она легонько дотронулась ладонью до обложки и сказала:

– Не могу ее взять. Спасибо, ты очень внимательный человек. Прямо как моя московская бабуля. Хотя у нас с ней жуткие отношения. Иногда жалею, что у меня нет маленького пистолетика.

– Могу принести в следующий раз…

– Пистолетик?

– Да нет, книгу!

– Не знаю, когда он будет – следующий раз. Я завтра улетаю в Самарканд.

– …Надолго?

– Не знаю… До конца января… Родители вызывают. Бабуля проговорилась, что я бросила учебу.

Сердце прекратилось, словно у него выросли уши, неравнодушные к тому, что я теперь скажу. Не могу понять, товарищ сердце, отчего, общаясь с Лолой, я смещен на уровень физиологии, и мое же собственное тело изменяет мне, гримасничает и ходит в обратную от намеченной цели сторону. Я кашлянул и услышал летящее в моей груди эхо.

– Жаль. Что тут еще скажешь…

– Почему?

– Хотел пригласить тебя в субботу в театр. Даже билеты купил. Может, сегодня успеем куда-нибудь сходить? Тут рядом в парке есть кафе.

– Не получится. Мне надо с девочками попрощаться.

– А вечером?

– Вечером я буду собираться. И пить чай с предательницей-бабулей.

Интерес к моей персоне покидал Лолу, и, хоть он изначально был бесполого рода, как будто я не джентльмен изо всех сил, а всего лишь старая подружка с новой прической, мне панически хотелось как-то удержать ее внимание. Романтическое будущее, о котором я еще не успел подумать, падало где-то там впереди покосившимся сюжетом. Не желая понимать, что жизнь никому и никогда не предлагает словесных состязаний, я смотрел в ее спокойные глаза и искал фразу, способную сжечь билет «Аэрофлота» в ее сумочке или хотя бы отстоять право на кафешный столик для двоих.

– Лола, я не могу так просто с тобой расстаться. И не могу сказать почему. Посиди со мной еще чуть-чуть и возьми эту книгу. Вернешь, когда снова будешь в Москве.

Несколько минут мы разговаривали, скованные ощущением близящегося прощания. Потом Лола проводила меня в холл, я натянуто улыбнулся и выдавил страдальческим голосом: «До встречи». Она сложила ладошку в виде галочки и молча кивнула. Хлопнула дверь, и солгунный день принял меня обратно.

До свидания, Лола… Какой бы снег ни сыпался сегодня с Шуховской башни, желаю тебе спокойно долететь до дома и поскорее вернуться назад. Диспетчеру погоды надлежит завтра явиться на службу в безоблачном настроении. Пока!

Следуя к метро пешком, переживая, что сказал и сделал что-то не так, я остановился около овощного киоска, купил у двигающейся в замедленном темпе продавщицы килограмм мандаринов, рассовал их по карманам, и, так как для ладоней места уже не осталось, сунул руки в рукава, как в муфту, и повернул вспять. Мне нужно еще раз увидеть ее. Непременно. Около подземного перехода, откуда был виден вход в институт, я съел на ветру, удивляя прохожих, несколько ледяных долек мандарина, выбросил, промахнувшись мимо мусорки, кожуру, развернулся и направился в парк. Там совсем никого не было, над расчищенными с утра дорожками с ночи горели фонари. Я шел размашистыми шагами, на ходу бросая мандарины в зарешеченные плафоны – оранжевые комки прочерчивали по воздуху плоские параболы и падали в сугробы, не успевая в полете набрать достаточно силы, чтобы пробить плотно слежавшийся снег. Один ударил в цель и, наколовшись на ребро железной пластины, остался висеть наверху наподобие дополнительной лампы. За воротами парка меня оглушил грохот автомобилей, рвущихся с Крымского моста на Садовое кольцо, и мое замешательство скоро растворилось в этом грохоте.

У меня всегда полно дел в Москве. Я хожу по магазинам, потому что надеюсь к тридцати годам порядочно разбогатеть, а пока выбираю необходимые мне для будущей жизни вещи. Среди них ручная кофемолка, чтобы каждое утро начинать с трескучей церемонии, черные гибсоновские ботинки, которые навсегда заменят мне спортивную обувь, дисковый плеер, точно такой же, как у лаборантки по физической химии, радиотелескоп для участия в проекте Озма, и шотландский свитер с горизонтальными полосками. На первый день, пожалуй, достаточно. Теперь о вечере. Кто сварит мне кофе? У кого будут лучезарные глаза? С кем мы сядем рядом, чтобы слушать, как шумят звезды, вонзая невидимые копья в готовую к капитуляции пустоту особняка на окраине соснового бора? Мы переезжаем в пригород на следующей неделе. Пора оставить шумный центр. Кто эта замечательная особа? После мандариновой атаки я не думаю, что это будешь ты, и вообще не думаю о тебе, Лола. На обложке ноябрьского номера глянцевой бурды девушка с безукоризненными данными: модная, красивая и никуда не зовущая. Надо всем быть такими!

Остановка у газетного киоска на углу Петровки и Кузнецкого Моста получилась не случайно: давно пора было купить карту города. Я много путешествую пешком – наугад и по заданным адресам. Не всегда удается выяснить, где находится искомая улица, без посторонней помощи. Следом за мной к окошку киоска наклонился странный, суетливый человек. Опирая рыжий портфель на край витрины, он попросил номер «Известий» и пачку «Магны». Я разглядывал обложки журналов, когда он, щелкнув замком портфеля и шмыгнув носом, вдруг заговорил со мной.

Оказался он тридцатишестилетним инженером из Костромы, преследующим в столице технический интерес по казенной надобности. За два дня он тут кое-что успел – разругался со столичным начальством и купил в подарок сыну робота-трансформера. Собирали его в дорогу, глядя не на прогноз погоды, а в полупустой шкаф – на нем был тонкий болоньевый плащ и великоватая ондатровая шапка. Молодое лицо, беспокойные покрасневшие глаза и вид в целом такой, будто он носил с собой что-то крайне необычное. Представился он Валерием Сергеевичем, фамилию свою не назвал, но сообщил, что русский немец, и торопливо попросил показать ему столовую или недорогой ресторан.

«Сильно жрать хочется», – сказал он и зачем-то хлопнул ладонью по рыжему портфелю.

Мы пришли с ним в «Оладьи», народную забегаловку на Пушкинской улице, где он выбрал пару салатов, оладьи со сметаной, оладьи с курагой, оладьи с шоколадом, малиновый десерт и компот. При этом посетовал на отсутствие в меню котлет.

«Люблю котлеты», – лукаво подмигнул он мне, пытаясь уместить на подносе все свои тарелки.

Я взял оладьи и чай со сливками. Мы встали у стойки, расположенной вдоль окна, и принялись есть, позволяя прохожим заглядывать нам в рот. Валерий Сергеевич задавал вопросы и, не дослушав, перебивал.

– А что, в вашем общежитии можно поселиться? – спросил он.

– Если ты не студент, то вряд ли.

– Мне, понимаешь, надо перекантоваться в Москве еще одни сутки.

– А где вы сейчас-то живете?

– Нигде. То есть – жил в гостинице. Но мне там не понравилось, и я выписался.

Он вытер рот смятым платком, вытянутым за желтый край из кармана брюк, поднял с пола портфель и извлек из него початую бутылку коньяка. Три звездочки на этикетке.

– Как думаешь, не заругают?

– Не знаю. Пожалуй, могут.

Он прижал бутылку к животу, покрутил головой и, стараясь действовать незаметно и оперативно, разлил коньяк по пластиковым чашечкам из-под шоколадного соуса, которые он предварительно сполоснул компотом. На столе между нами образовалось несколько янтарных лужиц. Я отказался, и с малой внутренней паузой он выпил обе порции. Просиял глазами. Придвинув очередную тарелку, принялся за салат.

Инженер из Костромы еще не закончил есть, когда я собрался уходить. Он засуетился, уронил на пол вилку и поинтересовался, куда я пойду.

– Мне нужно в Центральный универмаг, к знакомой, – солгал я, торопясь с ним распрощаться.

– Как зовут знакомую?

– Лена Розова, – ляпнул я первое же, что пришло на ум, удивляясь той смеси наивности и нахальства, которую представлял собой Валерий Сергеевич. Лена Розова. А что? – красивое имя! И выдумалось как-то неожиданно, будто слетело перышком с облаков.

В какой уже раз, оказавшись в центре Москвы, я не решаюсь пойти на улицу, где находится главный корпус Историко-архивного института, чтобы узнать, как можно перевестись туда с моего настоящего места учебы. Знаю, мама будет против. Против, несмотря на то, что она сильно посодействовала тому, что я обнаружил в себе способность присваивать времени запахи и цвета.

Недалеко от нашего дома на улице Громова находился магазин «Букинист», и мама частенько заходила со мной туда – выбрать что-нибудь из прошлогодних номеров «Нового мира» или полистать каталоги «ОТТО». В это время я, стоя в антикварном отделе, распределял остатки школьного внимания по полкам с патефонными пластинками, хранившими охрипшие после смерти голоса певцов, со швейцарскими часами, в которых время надежности обогнало обычный тик-так, с мундштуками и шкатулками, вырезанными из костей их владельцев, чьи изображения были тут же, под стеклом, на открытках и фотографиях, отобразивших наполненную серебряной пылью атмосферу девятнадцатого столетия.

К полке с книгами мой взгляд подходил незаинтересованным и усталым, и лишь однажды произошло громкое исключение, которое солидной в то время суммой в сорок четыре рубля расписалось в статье «кредит» нашего легко проедаемого семейного бюджета. На опушке икнувшего двадцать девятым томом словаря Брокгауза и Ефрона стоял исполин академического стиля, на строгом корешке которого было одно-единственное слово: золотыми равновеликими буквами – «Мироздание». Такую книгу невозможно с небрежностью шлепнуть на прилавок – не выдержит ни дерево, ни алюминий, от таких книг, как эта, руки архивариусов становятся сильнее, чем руки лесорубов, и если вы подумали, что дело в весе и размерах, то я должен добавить следующее: носить мироздание, закрывать мироздание.

Я вымаливал эту книгу три дня и три ночи, за обеденным столом и во время вечернего просмотра «Семнадцати мгновений весны», то мешая правильному родительскому пищеварению, то скорбной фигурой возникая на сон грядущий на пороге родительской спальни. Понимая, что на этот раз в ребенке прочно запала какая-то внутренняя клавиша и упорная просьба грозит превратиться в вечный зов, папа не выдержал и пожаловался по телефону дедушке: «Антоша учится хорошо, но в последние дни сильно занудствует», а мама, вернувшись однажды с работы, вызвала меня в прихожую и велела одеваться, чтобы идти покупать «это твое, бог ты мой, здание».

Можете себе представить, как рядом с высоким рыжим томом в два дюйма толщиной выглядели бледные корешки учебников для шестого класса. Ничтожество слова в жалкой упаковке. Синие с лица мысли. Выжить удалось одной лишь «Ботанике».

В двух местах книги был проставлен экслибрис хозяина: «Библиотека купца первой гильдии А. Ф. Коровина». Ума не приложу, зачем купцу следовало знать причины небесного хода: зерно или сахар никак не отмеришь звездной мерой, но, видимо, я мало знаю о жизни купечества, и если день Коровина начинался с расчесывания бороды, то заканчивался он не обязательно сушкой с маком и чашкой чая в толстых пальцах. Должно быть, случались японские куклы у детей и элегантные золотые пенсне у отцов.

Я не стал учиться хуже, и родителям, наблюдавшим за моими ежевечерними камланиями над странной книгой, не пришлось сожалеть, что они уступили навязчивому капризу сына, который тогда незаметно для всех понял худую цену обязательного сидения с прямоугольной системой координат в ученической голове. В этом, пожалуй, также заключены одновременная природа порыва и причина неуверенности, заставляющие мысленно то помещать себя в пятиэтажное здание на улице Громова, то извлекать себя из него.

«Постой, послушай, я с тобой», – настигло меня на подходе к Охотному Ряду. Пересекая дорогу, ко мне приближалась перекошенная грузилом портфеля фигура Валерия Сергеевича. «Я с тобой, лады? Познакомь меня с твоей знакомой, будь другом. У меня в Москве совсем никого нет».

Глядя в его улыбающееся лицо, я понял, почему на детских рисунках папы, несмотря на свой обычный «пошел на работу» вид, выглядят похожими на готовых к запуску в космическое пространство человеков с отделенными от туловища руками и ногами. Потому что у некоторых детей действительно такие папы.

Мы пошли вместе. Размахивая свободной рукой, Валерий Сергеевич залопотал о загазованном воздухе, от которого у него чешутся глаза, и о дырке в подошве полуботинка. Взгляд его был нацелен в тротуар, ход мелок и тороплив, в результате чего он постоянно убегал вперед, обманываясь на поворотах. ЦУМ был рядом, и мы скоро оказались внутри.

У какого отдела играть комедию недоумения, казалось безразличным. После паузы, во время которой мой спутник разгадывал ребус автомата с газированными напитками, мы поднялись на второй этаж и остановились в секции мужских аксессуаров. Вдоль одного из прилавков вышагивала крупная, ярко накрашенная девица. Вдоль другого медленно двигалась вторая продавщица: ее отличала заколотая в волосы красная роза. Мы подошли к той, что была с цветком.

– Скажите, здесь работает Лена Розова? – спросил я.

Девушка улыбнулась, обнажив неровные зубы:

– Извините, как вы сказали?

– Розова. Лена, – уверенно повторил я, заразившись нахальной прямотой своего спутника.

Девушка подумала, пристально глядя на ондатровый пень на голове Валерия Сергеевича, и поинтересовалась:

– Такая светленькая, чуть выше моего роста?

– Да, очень похоже… – мгновенно теряя уверенный тон, а вместе с ним и контроль над происходящим, согласился я.

– Ой, вы знаете, она перешла работать в Петровский пассаж. Знаете, где Пассаж? Недалеко, прямо по Петровке пройти. Вы ее легко там найдете – Пассаж небольшой.

– Спасибо, – поблагодарил девушку с цветком Валерий Сергеевич. Он повернулся ко мне, двинув по прилавку портфелем, в котором что-то звякнуло, вероятно японский робот или еще одна бутылка коньяку, отхлебнул из красной банки и с готовностью морского пехотинца спросил: «Куда нам теперь?»

Что последовало потом? Выступление лгуна на подтяжках? Или ария хромого путника на римской дороге? Нет, скорее нечто другое, то, что я немного подзабыл, потому как со времени последнего театрального бенефиса, которые устраивались в старших классах средней школы, прошло около трех лет. Так что срывающаяся декламация монолога Жуйского из стародавней комедии Чванского «Все всуе» не произвела на слушателей, а их было немного, ни драматического, ни смехотворящего действия. Правда, расчет мой был иным: не умея отбиться от навязчивого костромича косвенными намеками, я влез в шкуру светского плута и залопотал бред о гостеприимном ночном имении, временами посещаемом то дикими зверьми, то лесными разбойниками. Красная Роза слушала меня с вниманием и любопытством, видимо принимая драматическое словоблудие за чистую монету. Не знаю, что в этот момент происходило в уме Валерия Сергеевича, который в сценической проекции был сейчас Софочкой, но когда я, как того требовало действие пьесы, взял его за рукав и потянул, увлекая за собой, он нервно отдернулся и прильнул к прилавку. Прочь от моего героя, тотчас объявившего о своем намерении немедленно удалиться, но вскоре быть назад в сопровождении цыганского оркестра, за который придется заплатить кому-нибудь из присутствующих.

Валерий Сергеевич стоял огорошенный. Возможно, в его дремучей голове проскакала мысль о том, что он довольно нелепым образом пристал на улице к незнакомому человеку, по всей видимости студенту театрального училища, а они все с причудами… Но что наиболее важно, к человеку, который не пьет коньяк – это раз, никогда не был в Костроме или хотя бы ее окрестностях – два, и в-третьих, вместо того, чтобы разговаривать с приятной женщиной, украсившей себя чудесным цветком, собирается идти на встречу с какой-то малознакомой и даже кажущейся теперь слегка подозрительной Леной. Наверное, он стремительно утрачивал симпатии к московскому студенчеству, как ранее это случилось по отношению к столичному руководству и гостиничной обслуге, и лихорадочно пытался сообразить, куда ему теперь податься. Не дожидаясь очередного прозрения с его стороны, я вышел из магазина и направился к станции метро.

Поезд подъезжал к одной из платформ, когда я ускорил шаг, чтобы успеть взглянуть на указатель с названиями станций. Неуверенность в повторении действий некоторого рода. Поезд шел в нужном мне направлении. На эскалаторе мелькнуло рыжее пятно, потоки пассажиров перемешались, за спиной кто-то крикнул: «В твоем!» Стоя позади барышни в леопардовом пальто, которую оттесняли от дверей в вагон наряды попроще, я проводил взглядом вышедшую из света на свет высокую красавицу с букетом васильков. Ее толкнули, она поморщилась, затем распрямилась, став на голову выше слипшихся плечами мужчин и женщин, и пошла к эскалатору.

Из-за колонны появились знакомые шапка, улыбка, плащ. Я поспешно шагнул в вагон. Валерий Сергеевич вынырнул из-за чьей-то спины и закричал: «Ты карту забыл! Вот она!» Он втиснул между пассажирами розовый буклет с оторванным уголком и отскочил в сторону, остерегаясь готовых закрыться дверей. Поезд стоял.

– Ну, давай, счастливо оставаться! Как-нибудь, адрес я там написал. Еще в Большой театр хочу сходить… Слушай, я тебя завтра вечером буду около «Макдоналдса» ждать. В шесть часов, хорошо? Ты мне хоть чуть-чуть Москву покажешь, ладно?..

Мы поехали. Он еще что-то крикнул, снова поднимая в воздух ладонь, и наконец исчез, растворился. Когда действительность жонглирует нами, как раскрашенными деревянными палицами, трудно удержать в поле зрения неподвижный предмет, не говоря уже о целом человеке.

В вагоне мое внимание привлекла женщина тридцати с хвостиком лет. Она неподвижно смотрела в открытую книгу и, как мне показалось, за всю дорогу не перевернула ни единой страницы. Ее строгое худое лицо и тонкий удлиненный нос мне смутно кого-то напомнили. Незадолго до своей станции она подняла голову и поправила волну черного каре. Я заметил обилие серебряных перстней – по два, а то и по три на каждом пальце. На следующей остановке она вышла через дальнюю дверь.

Дома было накурено. Заканчивался дневной сеанс покера. Проигравшие вставали из-за стола и ложились на кровати, чтобы дать короткий отдых взвинченным нервам, остальные отделяли на столешнице деньги от карточных листов. Ян Безликий из комнаты напротив скрутил в рулон бумагу с записью банка, потер костяшкой согнутого пальца шрам над правой бровью и обратился ко мне: «Не делай кривое лицо: курить – это прекрасно! Ты не представляешь, как приятно запустить струйку табачного дыма в потолок! Также сигарета идет к любому напитку. Попробуешь раз – и не сможешь отказаться».

Когда игроки ушли, на ходу продолжая вонять своими гадкими чипиросами, я открыл форточку, а сосед принес откуда-то сыр. Мы сели пить чай, включили телевизор.

– Ты Оксану видел? – спросил Николай.

– Ага.

– Злая вернулась. Целую ночь на вокзале с какими-то таджиками просидела. Все деньги у нее украли, даже штраф в электричке заплатить было нечем. Пришлось от Фирсановки на автобусе добираться. Хорошая она все-таки деваха, повезло Юрику.

У самого Николая есть тайная невеста, про которую он никому не рассказывает. Просто время от времени говорит: «Поеду в Ховрино». А в Ховрино нечего делать постороннему человеку. Там нет ни рюмочных, ни родственных душ. Поэтому его невеста, скорее всего, холодных кровей и принимает поклонников не чаще чем раз в неделю. Юрий рекомендует Николаю забыть ее, а я молчу. Можно посоветовать ему взять билет до Останкино, чтобы очутиться в общежитии Института инженерок транспорта и там забыть свое трудное чувство с девчонками, у которых подвижные тела и храбрые сердца, но Николай упрям и вмерз по горло в льдину собственного постоянства.

– Завтра поеду в Ховрино, – говорит он, глядя в пустой угол комнаты.

А я пока – никуда. Все, из чего великолепно получился бы багаж путешественника: выцветший армейский рюкзак, дорожный каскет, лецитиновый крем для обветренной кожи лица, бензиновая зажигалка, непромокаемый атлас мира с вываливающейся страницей о Юго-Восточной Азии и всепроницающий бинокль, – все остается не при деле или служит иным, оседлым целям. Не переживаю, хотя очень хочу в путь. Оставаясь на одном месте, много узнаешь про себя, но совсем ничего – о свете, у которого мне известны две стороны – Восток и Запад.

Сегодня, освободив после ужина половину стола, я начинаю свою коллекцию Востока. В ней завернутая в вату пятицветная жемчужина, кусочек лотоса и бумажный клочок, на котором Лола написала свой адрес и телефон. Часть предметов пришла ниоткуда.

Существующее русское собрание: карманное издание стихов Саши Черного, открытки с питерскими мостами, подаренный дедом на семнадцатилетие массивный серебряный портсигар с мерцающим зеленым камнем на чеканной крышке. В него я и помещу мой Восток. И если мне придется когда-то уехать, бежать, если я удостоюсь чести быть изгнанным, я заберу с собой этот нехитрый набор вещей и не буду плакать о тебе, родная улица. Не буду, и не проси. Я спокойно и без грусти соберусь и без нервного насморка оставлю и эту страну, и этот язык. Подрагивающую страну и неподдающийся язык. Листья сомнений давно опали. Я бы хотел поселиться в Бангкоке и писать на английском языке стихи о море и рыбаках. Ни в коем случае не в Мадрид и не в Венецию, хотя я вижу эти города отчетливее, чем наяву. Запад не заманит меня ничем, Америка – спелый бред, туда я не хочу. Уверен, что вскоре после моего приезда случится непоправимое. Я буду идти по 42-й авеню Лос-Анджелеса, и в этот момент поднимется страшный ветер, гигантская трещина разорвет спину «Sears Tower», металло-стеклянный колосс станет медленно оседать всей своей смертоносной, неотвратимой тяжестью на землю – под одной из его коленок я и окажусь. Нет, не поеду.

Николай говорит, что никогда не покинет Москву, потому что кроме таинственной невесты из Ховрино, в Москве есть Мавзолей. Другие города, например, Иерусалим, где мавзолеи громоздятся друг на друга в бесконечном количестве, его не привлекают – из-за отсутствия у тамошних мавзолеев почетных караулов с торжественными сменами. Кстати сказать, Николай ни разу не был в Мавзолее и даже не собирается его посещать. Для него гораздо важнее тот факт, что в любой день, согласно публичному расписанию, он может совершить свое паломничество.

Щелкает крышка портсигара, отсекая путь воображению. День снаружи замолк. Впереди целая ночь, которую жаль потратить впустую.

Студенты, как известно, любят спать. Это потому, что у них много сил и мало денег. Засыпать они умеют в любое время суток на абсолютно произвольный срок. Делается это с тем, чтобы потратить избыток своей энергии в напряженном графике сновидений, оставив при пробуждении только то, что необходимо для посещения занятий и поедания пищи. Все происходит быстро, стоит только выключить свет – телевизор может продолжать. Звуки бултыхаются в глухой омут, сценки дня переворачиваются, теряя часть привычной раскраски, и вот толстяк Цзе Янь Лин пытается оседлать лунный серп в ночном небе. Усилия его похожи на движения неуклюжего человека, перелезающего через забор, – он забросил наверх одну ногу, но черные облака, на которых он стоял, ушли в сторону, и он стал медленно сползать вниз, увлекаемый тяжестью своей собственной туши – весьма и весьма почтенной. Сие результат необузданного влечения к рисовым колобкам суси.