Текст книги "К Лоле"

Автор книги: Максим Лапшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Я открываю глаза и вижу, что заснул. Передо мной город Костопра.

Во вторник, когда Лола еще в Москве, я сижу на лекции и, открыв наугад страницу в учебнике политэкономии, зачерняю строчки, оставляя в них только буквы «Л», «А» и «О», в том самом порядке, в каком они стоят в ее имени. Мне всегда хотелось, чтобы у моей девушки было необычное имя. Татьяны и Лены, а также многочисленные Светы не то чтобы притупляют слух – они образуют некий серенький и унылый фон, похожий на небо над промышленными районами города Москвы в тихий безрадостный день. Это однообразие хочется взорвать живыми красками, новыми звуками: Дари, Идалия, Гэрэл. Мне досталась Лола. Дальнейшие события шагнули иначе, чем я себе грезил, и обладательница живой струнки исчезла.

Под штриховкой моей ручки исчезают теории и идеи, сухой текст политиздатовского учебника постепенно превращается в кардиограмму моих чувств. Я рад им и с удовольствием отмечаю, что вместо волнения в груди они зажигают в моей голове светильники. Скорее всего, это означает, что я не сентиментальный человек. Вообще-то странно думать о собственной начинке, когда вокруг почти три сотни человек пишут, склонясь над тетрадями, сосредоточенно стреляют взглядами в направлении доски, вникая в мудреную скоропись преподавателя. Не все, конечно, заняты делом, вон Николай с преувеличенной серьезностью втолковывает что-то насупившемуся Яну – наверное, насчет музыки по ночам; вон Света, некогда занимавшая мои мысли без малого целые сутки, наблюдает эволюцию трещины на потолке, вон безуспешно борется с дремотой Юрий, но даже у тех, кто не слушает лекцию, нет в данный момент уголка в сознании, отражающего необъятный лоскут неба со стремительно улетающим прочь от столицы самолетом, в котором – Лола. Мне поэтому даже как-то не хочется ни на что отвлекаться, нужно подождать, пока серебро не покинет синь, а та в свою очередь не истает, уступая место белесому полотну, для которого нужно искать краски – в реальности, а лучше в фантазии.

Задумываюсь о терпении. С пропажей Лолы никакие мои действия не отменяются. Я, как и раньше, остаюсь неутомимым исследователем Москвы, увлеченным дегустатором кофе во всех доступных с моей крошечной стипендией заведениях, удовлетворительным студентом всего лишь с одним не вызывающим скуку предметом во всем учебном плане. Кроме того, я привлекаю право кувыркать, отображая на свой манер, действительность, а иначе, какой еще достойный ответ возможен с моей стороны проехавшей мимо фортуне?

В такой чехарде представлений о вещах бывает, что попадешь в плохое место и не знаешь, как оттуда выбраться. Похожим образом случилось с моим рефератом по философии. Я начал его писать по причине испортившегося настроения, ровно через два дня после отъезда Лолы. Мне вдруг стало уныло, общага опостылела, и я надеялся каким-то образом сам себя выручить. Исчеркал два десятка листов, сломал клавишу на пишущей машинке, в итоге сдал работу вдвое меньшего объема с опозданием на день и всем остался недоволен. Но реферат полбеды, хуже, если погибнет также книга – этот ларчик с моими посланиями. Иногда очень трудно поверить в то, что она возможна. Вновь появляется желание немедленно увидеть не следующее, а самое последнее слово, будто оно предопределено, как стоящая после него точка. Но его пока нет ни в какой дали, нигде – ни на вечных каменных скрижалях, ни на хлипких трехдюймовых носителях.

Вдохну аромат поставленных Николаем на подоконник любимых цветов господина Андерсена, сказочника и человека, и, намагничивая ритмом слова, продолжу свою историю. Для тебя, Лола. Хочу тебя развлечь и еще хочу, чтобы ты знала о тех событиях, которые чуть-чуть задели твою судьбу, нисколько на нее не повлияв – вжикнули волчком где-то в стороне, а там стоял я, нелепо подставив им горло. Они чиркнули стремительно и четко, как это делают кометы или метеоры, способные наполнять людей восторгом гораздо сильнее, чем всю ночь не сходящие с небосклона звезды. Читай! Каждое слово здесь подсказано не головой, а пузом.

А как мне быть со смутными местами реферата? Не так, как с ветхими мостами, – придется защищать. Наш преподаватель философии курит без остановки: во время лекций он зажигает одну сигарету от другой и бросает окурки на железную решетку для слива химических реактивов. Стоя в раздевалке и загнав дотлевающий окурок в угол рта, он склоняется набок, щурится от дыма и поочередно попадает руками в загибающиеся рукава пальто, не забывая при этом попыхивать. Также дымит в институтских коридорах на пути в лекционный зал, одним словом, нигде не расстается с табаком, за исключением разве что столовой, где его никто ни разу не видел. В день защиты реферата я проспал первую пару, опоздал на лекцию, съел за обедом морковный салат и затем направился в назначенную философом аудиторию, чувствуя себя в хорошей форме для философской полемики.

«Мыслящие субъекты садятся в правом ряду, догматики – у стены», – объявил Александр Александрович, воскуривая новую.

В действительности сидеть было уже негде, аудитория, где собрались рефератчики, была переполнена, и я встал около окна, рядом с доской, на которой было написано четверостишие из «Графа Нулина».

Сидя за главным столом, Александр Александрович поочередно стягивал рефераты с вершины возвышающейся справа от него кипы работ и выкрикивал в общий галдеж имя очередного студента. Раздвигая стулья и высоко задирая колени, чтобы перешагнуть через чьи-либо ноги или завал из портфелей и сумок, вызванный начинал продираться навстречу преподавателю, который тем временем прочитывал открытую наугад страницу, вызывая в памяти отклик на повторно увиденное сочинение.

Когда я пришел, чуть растерянный Юрий отстаивал скрепленный розовой тесемкой частный взгляд на пантеизм. Затем шел реферат на ломких листах и с пятном на обложке студента Боро, жизнерадостного чудака с обезьяньим лицом, щелкавшего от недостатка слов во время объяснения пальцами. За ним защищались премудрые, как Лихуды, братья Ремизы в сверкающих очках, строгих джемперах и черных брюках. Во время беседы они переговаривались друг с другом, одновременно обращались к преподавателю и напряженно застывали, выслушивая его мнение. Их работа называлась «Личность Нового времени».

Из двенадцати девушек курса присутствовала единственная – Татьяна. Она осторожно села перед Александром Александровичем, молча его выслушала, печально улыбнулась на вопрос, второй, третий и, узнав его резюме, плавно удалилась, унося свою обитающую за пределами всех мыслимых наук девичью грусть.

Моя очередь настала, когда стопки с рефератами на разных краях преподавательского стола почти выровнялись, и в аудитории стало свободнее и тише.

Александр Александрович распластал локти на столе и взглядом застыл на краю той самой страницы, где я описывал странствующего монаха древности, умевшего гипнотизировать звуками своего имени летающих рыб. Он не читал, а, кажется, припоминал связанный с настоящим давний эпизод, о котором именно сейчас следовало вспомнить. Однажды на лекции он отвлекся и рассказал нам долгую историю об экспедиции к Берегу принцессы Рангхилль. Слушая этого маленького сухого человека, согревавшего себя папиросами у пустующей доски – тогда он курил «Звездочку», – мы все испытали странное чувство канувшей в никуда противоречивости. До этого спорили, шумели, как на ипподроме, а когда утомились, он воспользовался возникшей паузой, и никто больше не решился прервать его репликой или вопросом. Тогда подумалось, что быть философом – значит всегда ощущать под ногами Антарктиду.

«Скажите, – наконец произнес Александр Александрович, – какой проблеме посвящена ваша работа?» Он кротко улыбнулся и посмотрел на меня в упор жестковатым взглядом. Он, кажется, держал наготове возражение против моей интервенции в сезон философии. Если боевой слон наблюдает сбившуюся с курса бабочку, вокруг чувствуется невиданная легкость. В такой момент каждое поле может быть использовано для примирения. Вот несут снайпера в разбитых очках.

«Мне, Саша, грустно жить. Надеюсь, ты знаешь разницу между грустью и скукой. Кто не умеет их отличать, тот может свести их вместе и даже в одной строке. По случаю отсутствия одной хорошей девушки я объявлял давеча получасовую грусть, и ты, быть может, скажешь: „Неужели она заслуживает всего лишь полчаса плохого настроения?“ В этом случае ты будешь неправ. Куда там просто плохому настроению, это была самая настоящая отборная и пронзительная грусть, такая, что в эти полчаса я не отвечал на вопросы друзей, не обращал внимания на приветствия, брел прочь от института, опустив голову, и огромный мир вокруг меня пропал, будто ухнул в открывшуюся в груди пустоту. И ни звука оттуда. Снаружи – стук подошв по чудом уцелевшему тротуару и далекий шум моря мрачности, где волны огорчения бьют в непоколебимые атоллы обиды».

Он моргнул и пошевелился, словно напоминал себе о себе. Пепел сигареты упал на царапину на столешнице.

«Любезный Александр Александрович, я глубочайшим образом убежден, что подлинное озарение рождается только на пустом месте. В голове, застроенной готовыми небоскребами от альфы до омеги, не так просто его найти, то есть я хочу повторно сказать, что составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела».

Он открыл следующую страницу реферата – она была полностью черной: от края до края.

– При всем желании не могу отнести вашу работу к разряду философских. Что в действительности вы собирались написать: реферат по предмету или новый «Сонник»?

– Я не знаю, что такое «Сонник», профессор, но я абсолютно уверен, что если со всей силой стучать по голой земле большой палкой, то вылетевшая на другом континенте пыль может попасть в нос арабскому шейху, и результатом его чиха станет повышение мировой цены на нефть. Так я и пишу.

– Хорошо, но в таком случае, Антон, варварам нечего было бы есть. Проблема философии заключается не в утверждении личной неуверенности во всем, а в попытке довести рассуждение до идеала, объясняя возникший в центре хаоса свет.

– На мой взгляд, у философии нет проблем. Проблема есть у нас с вами, Александр Александрович, – какую оценку мне поставить? Как нам поступить, чтобы вы не погрешили против звания учительствующего, а я впредь не путал пылкие слова к девушке с формулами для больших энергий и скоростей.

– Не нужно быть радикалом, Антон. Говоря твоим языком, философия – дом на сваях, так что заплывай в гости. Четверка!

Он закрыл реферат и хлопнул по нему ладонью – в мой висок ударила искра. Мы, пожалуй, могли бы договориться, что оценки не будет никакой – ведь нет разницы, что быстрее плывет по реке: кленовый кораблик или червонный туз кверху крапом.

Он объявил пятиминутный перерыв, пощупал веки покрасневших глаз и принялся раскачиваться на стуле – сигарета во рту, пиджак расстегнут, руки в карманах брюк. Из коридора он был похож на влетевшего в форточку племянника Мефистофеля. Явился с выговором ректору за отсутствие печных труб и химических лабораторий. Если, насмотревшись в молодые глаза, сильно раздухарится, то, вероятно, отложит свое возвращение на кухню без кастрюль и начнет петлять ночью вокруг общежития, оставляя на снегу волчьи следы. Николай, который в такое время разглядывает в бинокль окна противоположного корпуса, сможет его заметить, но вряд ли возмутится узнаванием.

Пройдя между корпусами, я одновременно с сигналом окончания четвертой пары оказался на пороге буфета. В четыре часа пятнадцать минут в буфете нашего института можно купить стакан кофейного напитка бурого цвета и пирожное «кольцо с орехами» – продавщица обязательно положит его на мокрую тарелку – это так же обыденно, как и то, что орехи начинают сыпаться на стол, а не в рот, как только начинаешь его есть. Жуй внимательно, как это делает Читатель, джинсовой громадой возвышающийся справа от меня, и как за ближним к выходу столом ест Соня, румяная девица с первого курса физико-технического факультета.

– Помнишь, ты меня про Дженни Герхард спрашивал? – говорит Читатель, поворачивая ко мне свою огромную голову. – У меня возникла идея: она – это Драйзер в юбке. Сам посуди, какая, к дьяволу, фантазия у финансиста. Стоическая, вот какая… Черт, от этого кофе неприятный осадок на языке остается. Замечаешь?

– Да, есть что-то такое. Наверное, посудомойщики пьют одеколон из наших стаканов.

– Ты думаешь? Тогда я скажу тост.

– Нет, лучше я. Мне только что накатило в голову одно изречение школьного учителя по физике: «Кто считает мой предмет скучным, может записаться на факультатив по химии, но, насколько мне известно, там в спиртовки наливают керосин. Где же чистота научного эксперимента?!» Его звали Джон Петрович, он был лысый и почти глухой. Однажды, облокотившись на кафедру, он заснул на уроке, а мы открыли окно и стали играть в снежки собранным с подоконника снегом. Никто не заметил, как учитель встал и вышел из класса. Видимо, он так устал в тот день от школы, что предпочел уйти от нас в лаборантскую, чтобы спокойно сидеть там, глядя на черно-белый портрет Мэрилин Монро, или передвигать ящички с измерительными приборами. Давай, Читатель, выпьем за свободный полет фантазии!

Мы клацнули гранеными стаканами и отпили по глотку мертвящей жидкости. Остатки выплеснули в лицо буфетчице.

– Антон, убери крупинку с подбородка, – сказал Читатель, наваливаясь на стол, отчего столешница скрипнула и накренилась. – Я не люблю больших писателей. Таких, как твой Драйзер. Мне жаль потраченного на них времени. Лучше бы я, как и ты, занимался баскетболом или серьезнее относился к учебе.

– Разве я отстаиваю его особую ценность? Что ты, я всего лишь отношусь к нему как к общему знакомому.

Подошла Соня. Она кротко улыбнулась Читателю и строго посмотрела мне в глаза:

– Здравствуй, Антон. Как зовут твоего приятеля?

– Это Читатель. Знакомься, пожалуйста. Читатель, это Соня.

– Почему у вас такое имя? – удивилась она, одновременно раздумывая, удобно ли сесть рядом с нами.

– Все зовут его Читатель, – сказал я.

Соня села, поставив на узенькие колени свой блестящий черный сундучок. Одну руку она положила на его пухлую ручку, второй поправила тонкие мягкие волосы.

– Ты почитаешь мне вслух, Читатель? – спросила она.

– Конечно, – смущенно ответил Читатель. – Есть очень сильная вещь – «Ночь в Лиссабоне», тебе обязательно понравится.

– Великолепно, – заулыбалась Соня. – Вот и договорились.

Глядя друг на друга, мы молчали. Не знаю, о чем думал Читатель, а я не мог думать ни о чем, просто смотрел на профиль сидящей с нами девушки, а потом перевел взгляд на расплющенное пятно отраженного света на столе. Его сияние напоминало блеск ремелиовладельца. Как правило, ремелиовладелец похож на гирлянду из желтых шаров и плавно изогнут полумесяцем.

– Ты когда книгу вернешь? – спросила Соня, отрываясь от разглядывания украшенной одноцветной арабеской салфетки в руках Читателя.

Задавая вопрос, она чуть приподняла подбородок, придавая голосу строгости, а до этого, как я заметил, в разговоре с Читателем, наоборот, слегка опускала лицо, словно заранее соглашаясь. От этого она менялась и вызывала во мне то образ змеи, то образ матери.

А действительно, устрица, когда ты книгу вернешь? Лола обещала приехать в конце января, потому что собиралась начать новый семестр студенткой модельного факультета, а для перевода ей понадобится время. Надеюсь, что после возвращения мы сможем с ней видеться чаще. Оставшиеся до нашей встречи два месяца покажут мне зимний почерк печали и, пожалуй, научат этому почерку следовать. Соревнуясь с чередующимися днями в тишине, мы ляжем на белый до и после нас январский лист, и Вернувшаяся Лола взметнет все это вверх, разделяя на неодушевленных и простых.

Но в конце января Лола не приехала. На новогодней открытке, которую я ей отправил, худосочный амур в белоснежной пижаме с нарисованными золотой краской кудрями и сандалиями летел над крохотным незнакомым городом, зажав в руке праздничную лампочку.

Текст:

«Привет! С Новым годом! Как твои дела? У нас в последние две недели разразился такой отчаянный снегопад, что дворники панически бежали с улиц, бросив работу, и задорные студенты немедленно заняли их места. Вообрази, как вместо тягучего вставания в 7.00 с жалобами и нытьем ко второй, а чаще к третьей паре происходит подъем, до без пяти восемь – швыряние снегов широкими фанерными лопатами, потом душ, на завтрак огромный кусок жареной колбасы с белым хлебом, затем автобусный рывок и встреча с недоуменным взглядом преподавателя, который, наверное, думает: „Как же этим краснощеким читать теорему Котельникова? У них из ноздрей пар, будто они не студенты, а скаковые лошади“. Бодрый первый час сменяется рассудительным вторым, и тогда особенно четко думается о тебе. „Вокруг, возможно, Лола“, – первый час говорит второму. Я оглядываюсь, пытаясь разгадать прозвучавший из сердца намек. Тебя нет поблизости, но ты непременно в моей груди. Приезжай скорее. Еще раз с праздником и всего наилучшего. Пока!»

После того как открытка была запечатана, а конверт опущен в общажный почтовый ящик с нацарапанным на нем «Кораблев жив», писательский зуд не прекратился. Письмо брату на Север и две открытки родителям его только усилили. Несмотря на то что до экзамена по спецразделам матанализа оставалось всего два дня и я уже три раза брал в руки истерзанный предшественниками учебник, вместо проверенных уравнений я начинал следовать – не глазами, не мыслью, а чем-то иным – бегущему сквозь вечернюю комнату потоку, в котором летели напряженные фигуры – моя и многих других.

Новое и интересное чувство, Лола. В такой момент сердце погружается в невидимый океан тепла. Медлительные подобия подводных зверей водят хоровод отвлеченных понятий, кораллы неотшлифованных образов затеняют глубинное гнездо птицы смысла. Я – наученная грамоте рептилия, пишущая в темноте страницы без точек, запятых и тире мелким струящимся почерком, предчувствующая приближение времени суток, когда все слова вновь лягут тяжелыми вавороками на пограничные камни дня. Я был однажды на море, и расскажу тебе о нем чуть позже, это хорошая стихия для бледных и немых, но, кажется, я обретаю голос.

Когда я в первый раз позвонил тебе, сидя в темной, коричневой изнутри будке на телеграфе, мне казалось, я вот-вот совсем его потеряю: каждый зуммер в трубке звучал за его счет. Не подумай, что ты разговаривала с роботом, это был живой я, только с одним огромным ухом и очень маленькими, съежившимися горлом и языком.

– Извини, я заболела, – услышал я. – Позвони мне в другой раз. Лучше днем, но не в выходные.

– Ты получила открытку? – пропищал мой голос.

– Да. Спасибо.

На этом связь окончилась. Прежние пропорции не восстановились. Впервые я подумал, что можно иметь полный уверенной силы голос и оставаться величайшим молчуном на свете. Все зависит от того, к чему человек испытывает больше доверия: к собственным голосовым связкам или к читательному рефлексу своего адресата.

«Кхе-кхе, – громко прочистил горло лектор. – Щепетильников, обратите на меня свое внимание и выйдите из аудитории». Конфликт наш прост: я сидел на лекции и ел кедровые орехи, но это продолжалось недолго – раздраженный Иса Адыгович прервал объяснение Фурьёвых рядов и попросил меня удалиться. Он давно меня не любит, наверное с тех пор, как мы столкнулись с ним у входа в туалет, очень тесного и неудобного, и он заявил о моем неуважении к его сединам. Я, растерявшись, ответил: «Где два оленя прошло, там тунгусу всегда большая дорога».

А сейчас, когда в аудитории такой прелестный вид из окна, разве я могу заниматься учебой? Нет! Вот поэтому сижу и мечтаю, а лишенный этой возможности в одном месте продолжаю то же самое в другом, где ничуть не хуже и никто не гремит громовым голосом, одновременно повторяя на доске почти дословно всю свою речь и перенося слово «профессиональный» так, что в аудитории по-недоброму смеются.

Теперь сижу в зале со стеклянным куполом в стиле авангард. Несколько рядов желтых столов и трубчатодерматиновых стульев отделяют меня от бесчисленного количества книжных полок, где за цветным, чуть было не сказал «цветастым», многообразием переплетов, организованная нелепым порядком алфавита – наш Пушкин и их Пу Сун Лин, вавилонянин Борхес и собиратель одуванчиков Борхерт, Хлебников Велимир и такой же Владимир, – но с записями об электровозах, хранится, словно шевелится, квинтэссенция мозговых усилий человечества. По соседству робеет еще один студент. Среди египетских пирамид смысла летают пылинки обнаженного чувства.

Мне недавно встретилась одна странная книжка. Романтическая история о блуждании в лабиринтах дворца короля Андрея, об освобождении из плена восхитительной Ксении, возлюбленной рыцарствующего отрока Артура, про путешествие по каменным зубам и про ужас в пыльных шахтах, про осыпающиеся стены крепостей, кольцами ограждающие от влаги обитаемой земли логово короля. Очень длинная повесть была сильнее моего терпения, и я часто пропускал по несколько страниц, надеясь, что позже вернусь назад, но сюжет оставался понятен, и я продолжал, затем перескакивал вновь, не читая и десяти страниц подряд, и вот, неожиданно оказался у самого финала: друзья Артура толкали огромного деревянного коня, на котором сидели юноша и его спасенная подруга, а король с отрубленной рукой смотрел им вслед с высокой башни.

Тогда оказалось, что у повести есть продолжение, неоконченная автором вторая часть, черновик всего на пять страниц. Его я прочитал целиком.

Сорок шесть лет спустя король Андрей послал вызов обидчикам. Он снова желал встречи, и вот – ранним утром на выцветшем зеленом сукне залива Гоберрах развернулись бортами друг к другу два боевых корабля: «Там-Анийя» короля Андрея и «Гаяджан» старых друзей и Ксении, увы, уже далеко не той молодой красавицы. Король в желтом развевающемся плаще поднес некогда уцелевшей рукой бинокль к глазам и посмотрел на раскачивающуюся палубу «Гаяджана», где в кресле-качалке сидела с палочкой сгорбленная старушка в очках и шиньоне. Освобождая силой воображения ее лицо от морщин, волшебный король узнал в пожилой даме свою давнюю знакомую, тем более что она была одета точно так же, как носили в дни ее молодости и как она всегда одевалась: со строгой простотой и особым вкусом, свойственным некоторым высоким худощавым женщинам. Его воины стояли у приготовленных к бою орудий, но сигнала к стрельбе так и не последовало – король молча смотрел в бинокль, даже тогда, когда «Гаяджан» дал первый залп из орудий правого борта. Все смолкло. Корабли покачивались на волнах. На одном – седые старики в черных провинциальных костюмах и их спутница, прячущаяся от холодного ветра в складки пледа, на другом – скучающие бойцы, король и фрукты на столе. Король совсем не изменился, он принадлежал к тем силам природы, которые исповедуют иной смысл времени.

Через неделю я пересказал книжную историю своему одногруппнику Марату Устрову. Он поинтересовался, кто автор. Я наморщил лоб и с удивлением обнаружил, что не помню его имени. Обратились к всезнающему Читателю. Но и он не знал ни автора, ни истории о короле. Когда Читатель осведомился о названии книги, мне снова пришлось морщить лоб и удивляться собственной рассеянности.

После занятий мы втроем отправились в библиотеку и часа два перебирали наугад тома в шкафах отдела свободного доступа, пытаясь найти книгу по скудным внешним признакам: матерчатая темно-зеленая обложка, тисненый парусник на корешке. Безуспешно.

На следующий день я вернулся в библиотеку и неожиданно обнаружил то, что искал: дореволюционное издание, твердая зеленая обложка – это была та самая книга. Опасаясь, что она снова пропадет, я заполнил формуляр и взял ее с собой на лекцию. В аудитории принялся переписывать страница за страницей в тетрадь с гранитолевой обложкой, а потом прикорнул, и, когда очнулся, оказалось, что сон начался раньше – не было ни книги, ни не относящихся к предмету записей.

Я вздрогнул и тряхнул головой. Мимо проходили сокурсники: лекция благополучно закончилась. Прошествовал, потрясая учебником политэкономии, Марат, прошмыгнули хихикающие девочки, прошел Ян с обезьянкой на плече, прошагала примадонна курса Александра Ефремова, широкобедрая блондинка с алым бантиком вместо рта.

Благодаря тому что я сидел у входа, все миновали мой стол, и это выглядело как шествие к находящемуся за моей спиной священному предмету, хотя в действительности там располагались только такие же столы и газетная стойка. Люди входили по одному, торопливо двигались вглубь зала с сосредоточенными лицами, а среди выходящих преобладали пары и маленькие компании – они направлялись прочь неспешным шагом, негромко разговаривая и улыбаясь.

Я прихлопнул ползущего поперек строчки жука и раскрыл тетрадь на новой странице. Она вдохновляла на письмо к Лоле, но начать его удалось почему-то лишь с середины: «Если ты заставишь стронуться с места свои московские мысли и впустишь в них воспоминание о нашей встрече, я, без сомнения, вскоре узнаю об этом. Расстояние играет важную роль для пароходов и поездов, но не для нас и не для ощущений. Может быть, взаимность ловка и способна включить звучащую суперстратом связь, может быть, мы, сами того не зная, прижаты спиной друг к другу, может, есть явления, которые усиливает желание их объяснить…»

Аккуратно извлекаю лист из тетради и рву его на четвертые, восьмые и шестнадцатые – на углу стола возникает горка клетчатых лоскутков, которые вдруг разлетаются от порыва непонятно откуда взявшегося ветра. Кто-то стремительно прошел, а я его и не заметил. Сгребаю ногой бумажные осколки под столом. Следующая страница бела, мертва, и от ее чистоты у меня в голове становится пусто. Не буду я огорчаться пресным посланием к Лоле. Мне пора отправляться на абонемент за книгой с таблицами полных эллиптических интегралов I рода: нам задали множество непростых задач по предмету… как же его? Еще такой седой толстяк его читает… Опять забыл, ну и бес с ним, примеры-то в тетради, рядом с неудавшимся письмом к Лоле. Стоп, а что, если обратиться к ней на «Вы»? Ведь она настоящая дама, она почти принцесса, она шипастая роза, цветущая пред моими мысленными очами. Итак, «От души желаю, чтобы эти письма канули в Лету, а осталась бы пьеса, которую мы с Вами создавали с такой страстностью». Что я хотел сказать? Уже не знаю. Пылкость ума разбивает воображение вдребезги, и его искристые частицы летят – одна в тартарары, другая в зубы к римским псам-церберам, которые проглотят ее на драку-собаку, третья присоединяется к жужжащей над Лапландией метели, остальные затухают коликами в подушечках пальцев, сжимающих шариковую за тридцать шесть коп.

Попробую остыть у картотеки. Сдаюсь в плен любому, самому жалкому подобию порядка. Мне надоело ходить ферзем. От вольных движений слева падает лес, справа корчит морды однорукий король. Лучше сидеть в почтовом ящике и выталкивать всю поступающую почту обратно, а когда никто никуда не пишет, слушать сквозь воспоминание школьный звонок и думать, что последних четырех лет, когда я начал безудержно влюбляться, еще не бывало.

С заполненным требованием в правом манипуляторе иду к библиотечному барьеру. Карамзин, «О солитонном режиме трехчастотных когерентных взаимодействий импульсов при дисперсии групповых скоростей».

«Оставьте требование, а за книгой подходите через пятнадцать минут», – доносится до меня сквозь вату в ушах. Всего-то, оказывается, нужно было услышать человеческий голос. Простой женский голос. Выгнув тонкое запястье, она указала на красную коробочку для заказов и вернулась к распределению книг и формуляров. Ее худенькие оголенные до плеча руки выглядели на фоне уложенных пластами громадных фолиантов гибкими и изящными, а лицо – таким приветливым и спокойным, что я чуть было не осмелился ее позвать. Как ты хороша! Как прекрасны все далекие и недосягаемые, не закованные в броню неприступности, тихо перешедшие из ангелов в люди.

Так и не оживший валун языка во рту молча благодарит ее. Завихрения импульсов, скоростей, а главное, времени устаканиваются. Деревянные стрелки настенных часов изображают гимнастическую фигуру, эквивалентную четырнадцати ноль-ноль. Тревожная месса переместилась из головы в живот.

Похлопывая себя по бедру оцарапанной утром в автобусе папкой, я направился к раздевалке. В местной столовой сносные обеды только по четвергам, когда готовят свекольник и жареную рыбу, а в остальные дни меню однообразно и более чем уныло: суп капустный лист, рагу с Овном, компот из мертвых груш. Шашлык и салат «Каналья» не подают никогда. Поэтому путь мой лежит в «Розмари», поближе к недорогим пельменям со сметаной, черным хлебом и томатным соком.

Там на бледно-зеленой стене висит видная с любого места копия хорошо известной картины «Девочка с персиками». Напротив малиново светится реклама сандеев. Над сверкающими салатницами и вращающимися тарелками с безукоризненно нарезанными ломтиками рыбы и сервелата лоснится желтое лицо продавца.

Я сажусь спиной к празднику жизни, разыгравшемуся в витрине, ставлю перед собой тарелки с дымящимся кушаньем и складываю газету на ширину колонки, чтобы она не занимала лишнего пространства на столе. Рядом есть свободные места, их занимают двое молодых мужчин, одетых в одинаковые черные костюмы и однотонные галстуки. Один из них постарше, рыжеват и медлителен, как лемур, второй – брюнет отточенно спортивного вида.

Так как они вошли без верхней одежды, то скорее всего очутились здесь проездом, будут есть быстро, сидя с легким наклоном друг к другу, коротко переговариваясь и поглядывая на часы. Уже приступили. Начинают обильно перчить суп харч-харч и покрывать хлеб душераздирающим слоем горчицы. Я баландаю пельменину в чашке со сметаной и читаю о результатах баскетбольных матчей в суперлиге «Б».

– Ничуть не жалею, что ушел из райкома комсомола, – говорит лемур медвяным голосом. Наверное, во рту у него золотой зуб. – Спайка с бывшим главой администрации меня не устраивала, зато теперь существует другой путь наверх. Я могу использовать Ластина в своих целях и знаю, что он не будет действовать мне наперерез. На этапе предварительных переговоров справится существующая команда, затем я думаю подключить тебя и Свету. Игра предстоит жесткая, поэтому решай, справишься ли ты. Ответ мне нужен как можно скорее.

– Я готов, Олег, – раздается голос брюнета. Он звучит несколько напряженно, словно тот пытается разгадать, какая разведка его вербует – японская или немецкая.