Текст книги "Том 6. Пьесы 1901-1906"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
Монахов (тихо). Здравствуйте!
Цыганов. Добрый вечер… Хотите коньяку?
Монахов. Позвольте… холодно… Надежда моя здесь?
Цыганов. Налить еще?
(Монахов молча кивает головой. Цыганов насвистывает что-то.)
Монахов (тихо). А я… за ней…
Цыганов (улыбаясь). Позвать?
Монахов. Нет… не надо… Я лучше еще выпью…
Цыганов (улыбаясь). Разве это лучше?
Монахов. Не смейтесь… что уж!
Цыганов. А помните – пари?
Монахов. Что ж… вы проиграли…
Цыганов. Вас однако не радует это? Э, что это вы? Не надо!..
Монахов (плачет). Тоска… как я теперь буду, а? Подумайте… как? Ведь, кроме ее, ничего нет! Ничего!
Цыганов (скрывая брезгливость). Ну, пойдемте… ко мне… или на воздух… Идите, пожалуйста! Страдайте, если это необходимо, но никогда не нужно быть смешным и некрасивым, мой друг…
(Идут в прихожую. В комнате тихо. Из гостиной раздается мурлыкающий, пониженный голос Надежды.)
Надежда. Настоящая любовь ничего не жалеет, ничего не боится…
Черкун (смеясь). Ну, оставим это… вы сегодня так говорите… (Является в дверях гостиной, взволнован.)
Надежда (сзади его). О любви ничего нельзя сказать… Это я вам о том говорила, как разные герои объясняются. А любить нужно молча…
Черкун (бормочет). Молча?.. Ну… давайте чай пить… что ли…
Надежда (негромко). Боитесь?
Черкун. Я? Чего?
Надежда. Меня. Вот уж не думала я…
Черкун. Довольно однако…
Надежда. Не думала, что вы бояться можете…
Черкун (близко к ней). Смотрите… берегитесь!
Надежда. Чего же мне беречься?
Черкун (кладет ей на плечи руки свои). Ты любишь меня… да? Ну, говори… любишь?
Надежда (тихо, твердо). Да. Как увидела… сразу… Мой – Жорж! Ты мой Жорж… (Обнимает его. Он делает движение, чтобы освободить себя. Анна выходит, лицо у нее заплакано, в руках платок. Увидала мужа и Надежду, выпрямилась, вся натянулась, как струна.)
Анна (негромко). Это… мерзко!
Черкун (с пьяной улыбкой). Не спеши, Анна… хотя – все равно!
Надежда. Да. Уж теперь – все равно!
Анна (с отвращением). О… вы – зверь! Вы – гадкий зверь…
Надежда (спокойно). Это потому, что полюбила?
Черкун (точно проснулся). Подожди, Анна, молчи…
Анна. Молчать? Как низко ты упал… Я поняла бы… если б не эта… если б – другая… но – эта! Это животное…
Надежда (Черкуну). Уйдем, Жорж…
Черкун. Надежда Поликарповна, послушайте…
(Шум в прихожей. Быстро вбегает Цыганов, за ним бежит доктор и Монахов.)
Цыганов. Уймите этого болвана!
Доктор (в руках у него большой старый револьвер. Держась рукой за косяк, он целит в Цыганова.)Я тебя убью… убью… (Спускает курок. Осечка.)
Цыганов. Осел! Стрелять не умеешь!
Черкун (бросаясь к доктору). Брось!
Аннаи Надежда (вместе). Уйди! Убьет!
Доктор (вертит пальцами барабан). Будь проклят!. черт…
Надежда (вырывая револьвер). Ах ты… глупый!
Черкун. Вы с ума сошли?
Монахов. Надя… Брось пистолет!
Лидия (вбегает). Что случилось?
Цыганов (возбужденно). У меня достаточно своих грехов… я не хочу платиться за чужие… дикарь!
Анна (Лидии). Он целовал ее… ее! (Монахову.)Уберите отсюда эту… (Лидии.)Он целовался с ней…
Лидия (ведет ее прочь, к ней). Степа! Позовите тетю сюда…
Доктор (глухо, Черкуну). С ним? С вами?
Черкун. Ступайте вон…
Цыганов (обертывая руку платком). Проснулся… идиот!
Доктор (тоскливо). Надежда! Кого ты выбрала?
Надежда (все время смотрела на него с довольной улыбкой). Я вам не ты…
Доктор. Кого ты выбрала?
Надежда (указывая на Черкуна, гордо). Его!
Монахов (стонет). Надя… Надя! За что?.. Надюша!
Богаевская (идет). Что, скандал? Дожили! (Проходит в комнату Анны.)
Доктор (Цыганову). Вы… барин! Я – виноват… оказывается, надо было его… а впрочем, это все равно! Вы оба – хищники… мне жаль, что я не убил вас… мне жаль…
Надежда (сожалея). Что вы можете… эх вы!
Доктор. Да, ничего не могу! Все сгорело в душе моей…
Черкун. Ну… довольно, я говорю!
Монахов. Надя, уйдем домой!
Надежда (твердо). Мой дом – там, где он… там мой дом!
Доктор. Четыре долгих года горело сердце… что я теперь?
Цыганов. Егор! Чего он разглагольствует? Сорвал мне ноготь…
Черкун (доктору). Вы дешево отделались за вашу выходку… Ступайте! Будет…
Доктор (пришел в себя, просто). Прощай, Надежда! Я тебя люблю… Прости меня… за все! Прощай… Ты погибнешь с ними… погибнешь! Прощай!.. Прощайте… воронье… (Идет.)
Цыганов (Надежде). Ну, вы довольны, наконец? Всё – как в романе: любовь счастливая, штуки три несчастных… попытка выпалить из револьвера… кровь (показывает завернутый платком палец) – хорошо?
Надежда (тупо). Что ж он теперь… тоже убьет себя?
Цыганов. Я бы застрелился… от стыда…
Монахов (Черкуну, тихо). Отдайте мне… жену! Отдайте… Больше ничего не имею… всё в ней! Всю жизнь ей отдал… воровал – для нее…
Черкун (резко). Пожалуйста… возьмите!
Надежда (изумленно, Черкуну). Что ты сказал? Возьмите? да?
Черкун (твердо). Да. Вот что, Надежда Поликарповна, я вас прошу: простите меня…
Надежда. За что?
Черкун. Не придавайте значения моему поступку… Минутная вспышка… вызванная вами же… это не любовь…
Надежда (глухо). Говори проще… чтобы я поняла скорее.
Черкун. Я не люблю вас… нет!
Надежда (не верит). Да… нет же! Ты – поцеловал меня… Меня никто не целовал… только ты!
Монахов (кротко). А я… а я, Надя?
Надежда (тяжело). Молчи, покойник!
Черкун. Кончим все это! Вы поняли меня?.. Простите… если можете! (Хочет уйти.)
Надежда (странно, печально). Да нет же! Я вот сяду… Жорж, сядьте рядом, а? Егор Петрович…
Черкун. Я не люблю вас… не люблю! (Уходит к себе. Надежда тихо опускается на диван. Остолбенела.
Цыгановрадостно изумлен. Усы у него двигаются. Монахов стоит у двери, весь какой-то кривой, изломанный.)
Цыганов (весело). Вот идиотский город! Всё вверх ногами в нем: доктор должен лечить, а он – наносит раны…
Монахов. Надя!..
Надежда. А…
Монахов. Идем домой…
Надежда (негромко, спокойно). Иди один, покойник… иди!
(Вздохнув, Монахов ушел в прихожую.)
Цыганов (негромко). Поезжайте-ка в Париж, дорогая моя, а?
Надежда. А он меня не любит?.. это верно?
Цыганов. Конечно! Разве, когда любят…
Надежда. Не надо… я сама знаю…
Цыганов. Ну, вот видите, радость моя…
Надежда (в тоске). А может… только боится?
Цыганов (вздохнул). Ну… чего ему бояться?
Надежда. А доктор… убьет себя… да?
Цыганов. Сомневаюсь… Но если и так, – что же? Вы к этому привыкли… теперь вот доктор… потом, вероятно, я…
Надежда (качая головой). Из чего ему убить себя? Пистолет – вот он…
Цыганов. Можно другой купить…
Надежда. Здесь – не продают… Душно здесь! Ох, как душно мне… Пойдемте… хоть на крыльцо… постоим там… пойдемте!
Цыганов. За вами я – куда угодно… хоть на крышу! Ведь я люблю вас… я вас – люблю!
Надежда. Нет… не надо! (С глубоким убеждением.)Как вы можете любить, если он не может? Он! Он испугался… сам он! Никто не может меня любить… никто. Никто не может любить меня…
(Они уходят. Из комнаты Анны выбегает Стёпа, за ней Лидия. Степа берет что-то из шкафа. Выходит Черкун, угрюмый, подавленный.)
Лидия. Пятнадцать капель, Степа…
Степа. Как страшно… Господи! Какая это жизнь?
Лидия. Идите, нужно скорее…
Черкун. Что… Анна?
Лидия (пожимая плечами). Ничего… как скажешь иначе?
Черкун. Мне… то есть ей трудно будет видеть меня…
Лидия. А что вам нужно от нее?
Черкун. Я очень прошу вас сказать ей… что
Монахова…ушла. Я объяснил ей мой поступок… и просил простить меня… Она ушла… больше не вернется…
Лидия. Я плохо понимаю…
Черкун. Она… сама же разбудила во мне зверя… ну, я поцеловал ее… не мог сдержать себя… Сильна – эта женщина!
Лидия (с иронией). А! Это она виновата? Вас – соблазнили? Бедный…
Черкун (тихо). Вы… я вам противен?
Лидия (тихо, сильно, мстительно). О да, вы мне противны, да! Я презираю вас…
Черкун. Нет! Зачем вы так? Почему, когда вы видели, что я падаю…
Лидия. Я не занимаюсь спасением погибающих… Пусть тот, кто способен погибнуть, – погибнет! Это освежает жизнь… это уничтожит лишнее… только лишнее!
Черкун. Я чувствовал – вы что-то искали во мне… Я много любовался вами… и… но я теперь не смею этого сказать…
Лидия. Да, вы не смеете сказать это! Да! Я искала… я думала, что найду стойкого, твердого человека, которого можно бы уважать… Я давно ищу… я ищу человека, чтобы поклониться ему, чтобы пойти рядом с ним… Пусть это мечта… но я буду искать человека…
Черкун (тихо). Чтобы поклониться ему…
Лидия. И пойти рядом с ним… Да неужели нет на земле людей-жрецов, людей-героев, для которых жизнь была бы великой творческой работой… неужели нет?
Черкун (глухо, с отчаянием). Здесь невозможно сохранить себя, поймите это… невозможно! Сила этой жизни… этой грязи…
Лидия (гневно). Всюду – жалкие, всюду – жадные…
(Выстрел на дворе.)
Черкун (тоскливо). О… еще! Что там… еще?
Анна (выскакивает из комнаты). Егор! Где…Ax… боже мой…
(Валится на диван.)
Лидия (идет). Я посмотрю…
Богаевская. А я уж хотела спать идти… да…
Цыганов (в прихожей). Не ходите…
Черкун. Кто стрелял?
Цыганов (бледный, усы опустились). Она… Надежда Поликарповна…
Черкун. В… кого?
Цыганов (вздрагивая). В себя… при мне… при муже… так спокойно… просто… черт побери!
Богаевская (идет в прихожую). Вот дуреха! Кто бы мог подумать, а?
Анна (бросается к мужу). Егор… ты не виноват! Нет, Егор…
Черкун. Где… этот… доктор?
Монахов (идет). Не надо доктора… ничего не надо…
Господа, вы убили человека… за что?
Анна. О, Егор… это не ты… это – не ты!
Монахов (тихо, с ужасом). Что же вы сделали? а? Что вы сделали?
(Все молчат. Слышно, как на дворе воет ветер.)
Занавес
Враги
(сцены)
Действующие лица
Бардин, Захар, 45 лет.
Полина, его жена, под 40 лет.
Бардин, Яков, 40 лет.
Татьяна, его жена, 28 лет, актриса.
Надя, племянница Полины, 18 лет.
Печенегов, генерал в отставке, дядя Бардиных.
Скроботов, Михаил, 40 лет, купец, компаньон Бардиных.
Клеопатра, жена его, 30 лет.
Скроботов, Николай, брат его, 35 лет, юрист, товарищ прокурора.
Синцов, конторщик.
Пологий, конторщик.
Конь, отставной солдат.
Греков, Левшин, Ягодин, Рябцов, Акимов, рабочие.
Аграфена, экономка.
Бобоедов, ротмистр.
Квач, вахмистр.
Поручик.
Становой.
Урядник.
Жандармы, солдаты, рабочие, служащие, прислуга.
Действие первое
Сад. Большие, старые липы. В глубине, под ними, белая солдатская палатка. Направо, под деревьями, широкий диван из дерна, перед ним стол. Налево, в тени лип, длинный стол, накрытый к завтраку. Кипит небольшой самовар. Вокруг стола плетеные стулья и кресла. Аграфена варит кофе. Под деревом стоит Конь, куря трубку, перед ним Пологий.
Пологий (говорит, нелепо жестикулируя)…Конечно, ваша правда, я человек маленький, жизнь у меня мелкая, но каждый огурец взращен мною собственноручно, и рвать его без возмездия мне я не могу разрешить.
Конь (угрюмо). А твоего разрешения никто и не просит.
Пологий (прижимая руку к сердцу). Но позвольте! Если вашу собственность нарушают, – имеете вы право просить защиты закона?
Конь. Проси. Сегодня огурцы рвут, а завтра головы рвать будут… Вот тебе и закон!
Пологий. Однако… это странно и даже опасно слышать! Как же вы, солдат и кавалер, можете пренебрегать законом?
Конь. Закона – нет. Есть – команда. Налево кругом марш! И – ступай! Скажут – стой! Значит – стой.
Аграфена. Вы бы, Конь, не курили здесь вашу махорку, от нее лист на деревьях вянет…
Пологий. Если бы они с голоду, – это я понимаю… Голод может объяснить многие поступки; можно сказать, что все подлости совершаются для утоления голода. Когда хочется кушать, то, конечно…
Конь. Ангелы – не едят, а сатана против бога пошел все-таки…
Пологий (радостно). Вот это я и называю озорством!..
(Идет Яков Бардин. Говорит негромко и как бы сам прислушивается к своим словам. Пологий кланяется ему. Конь небрежно «отдает честь».)
Яков. Здравствуйте. Вы – что?
Пологий. К Захару Ивановичу с покорной просьбой…
Аграфена. Жаловаться пришел. У него этой ночью фабричные ребята огурцы украли.
Яков. А-а… Это нужно сказать брату…
Пологий. Совершенно верно… я к ним и направляюсь.
Конь (ворчливо). Никуда ты не направляешься, а стоишь на одном месте и ноешь.
Пологий. Я вам, думается, не мешаю. Если бы вы газету читали или что другое, то, конечно, я бы вам мешал.
Яков. Конь, подите сюда…
Конь (идет). Крохобор ты, Пологий… кляузник!
Пологий. Вы совершенно напрасно произносите эти слова… Язык дан человеку для вознесения жалоб…
Аграфена. Да перестаньте, Пологий… точно вы не человек, а комар…
Яков (Коню). Что он тут, а? Ушел бы…
Пологий (Аграфене). Если слова мои беспокоят ваше ухо, но сердца не трогают, – я замолчу. (Идет прочь и, прохаживаясь по дорожке, щупает рукой деревья.)
Яков (смущенно). Что, Конь, я, кажется, вчера опять… обидел кого-то?
Конь (усмехаясь). Было. Это – было.
Яков (прохаживаясь). Гм… удивительно! Почему пьяный я всегда дерзости говорю?
Конь. Бывает это. Иной раз пьяные люди лучше трезвых, храбрее. Никого не боится, ну и себя не милует… У нас в роте унтер-офицер был, трезвый подлиза, ябедник, драчун. А пьяный – плачет. Братцы, говорит, я тоже человек, плюньте, просит, мне в рожу. Некоторые – плевали.
Яков. А с кем я вчера говорил?
Конь. С прокурором. Сказали ему, что у него деревянная голова. Потом о директоровой жене сказали прокурору, что у нее любовников много.
Яков. Ну, вот… а какое мне дело до этого?
Конь. Не знаю. Еще вы…
Яков. Хорошо, Конь, довольно… а то окажется, что я всем что-нибудь сказал неприятное… Да, вот какое несчастье – водка… (Подошел к столу и смотрит на бутылки, наливает большую рюмку, маленькими глотками высасывает ее. Аграфена, искоса глядя на него, вздыхает.)Вам немножко жалко меня, а?
Аграфена. Очень жалко… такой вы простой со всеми – точно и не барин…
Яков. А вот Конь никого не жалеет, он только философствует. Чтобы человек задумался, его надо обидеть – так, Конь? (В палатке раздается крик генерала:
«Конь! Эй!» Вас сильно намучили, оттого вы и умный?
Конь (идет). Я как увижу генерала, то сразу дураком становлюсь…
Генерал (выходит из палатки). Конь! Купаться, живо!
(Идут в глубину сада.)
Яков (сел, качается на стуле). Моя супруга еще спит?
Аграфена. Уже встали. Купались.
Яков. Так вам меня жалко?
Аграфена. Вам бы полечиться.
Яков. Ну, налейте мне немножко коньяку.
Аграфена. Может, не надо, Яков Иванович?
Яков. А почему? Если я не выпью однажды, – это ничему не поможет.
(Вздохнув, Аграфена наливает коньяку. Быстро идет Михаил Скроботов, возбужденный; нервно теребит острую черную бородку. Шляпа – в руке, и он мнет ее пальцами.)
Михаил. Захар Иванович встал? Нет еще?
Разумеется! Дайте мне… есть тут холодное молоко? Спасибо. Доброе утро, Яков Иванович!.. Вы знаете новость?.. Эти подлецы требуют, чтобы я прогнал мастера Дичкова… да! Грозят бросить работу… черт бы их…
Яков. А вы удалите мастера.
Михаил. Это – просто, да, но – не в этом же дело! Дело в том, что уступки их развращают. Сегодня они требуют – прогнать мастера, завтра они захотят, чтобы я повесился для их удовольствия…
Яков (мягко). Вы думаете, они завтра захотят этого?
Михаил. Вам – шутки! Нет, вы бы попробовали повозиться с чумазыми джентльменами, когда их около тысячи человек да им кружат головы – и ваш братец разной либеральностью, и какие-то идиоты прокламациями…
(Смотрит на часы.)Скоро десять, а в обед они обещают начать свои дурачества… Да-с, Яков Иванович, за время моего отпуска ваш почтенный братец испортил мне фабрику… развратил людей недостатком твердости…
(Справа является Синцов. Ему лет тридцать. В его фигуре и лице есть что-то спокойное и значительное.)
Синцов. Михаил Васильевич! В контору пришли депутаты рабочих, требуют хозяина.
Михаил. Требуют? Пошлите вы их ко всем чертям! (Полина идет с левой стороны.)Извиняюсь, Полина Дмитриевна!
Полина (любезно). Вы – всегда ругаетесь. Почему – сейчас?
Михаил. Да вот, все этот пролетариат!.. Он там – требует!.. Раньше он у меня смиренно просил…
Полина. Вы жестоки с людьми, уверяю вас!
Михаил (разводит руками). Ну, вот!
Синцов. Что же сказать депутатам?
Михаил. Пусть подождут… Идите!
(Синцов не спеша уходит.)
Полина. Интересное лицо у этого служащего. Давно он у нас?
Михаил. Около года, кажется…
Полина. Он делает впечатление порядочного человека. Кто он?
Михаил (пожимая плечами). Получает сорок рублей.
(Смотрит на часы; вздыхая, оглядывается, видит под деревом Пологого.)Вы что? За мной?
Пологий. Я, Михаил Васильевич, к Захару Ивановичу…
Михаил. Зачем?
Пологий. По случаю нарушения права собственности…
Михаил (Полине). Вот, рекомендую, тоже один из новых служащих! Человек со стремлением к огородничеству.
Глубокоубежден, что все на земле создано затем, чтобы нарушать его интересы. Все ему мешает – солнце, Англия, новые машины, лягушки…
Пологий (улыбаясь). Лягушки, смею заметить, всем мешают, когда они кричат…
Михаил. Идите-ка вы в контору! Что это за привычка у вас – бросить дело и ходить жаловаться? Мне это не нравится… Идите!
(Пологий, поклонившись, идет. Полина с улыбкой смотрит на него в лорнет.)
Полина. Вот какой вы строгий! А он – смешной… Вы знаете, в России люди разнообразнее, чем за границей.
Михаил. Скажите – безобразнее, – и я соглашусь. Я командую народом пятнадцать лет… Я знаю, что это такое – добрый русский народ, раскрашенный поповской литературой.
Полина. Поповской?
Михаил. Ну, конечно. Все эти Чернышевские, Добролюбовы, Златовратские, Успенские… (Глядит на часы.)Долго же не идет Захар Иванович, ах!
Полина. Вы знаете, чем он занят? Доигрывает вчерашнюю партию в шахматы с вашим братом.
Михаил. А там после обеда хотят работу бросать… Нет, знаете, из России толку не выйдет никогда! Уж это верно. Страна анархизма! Органическое отвращение к работе и полная неспособность к порядку… Уважение к законности – отсутствует…
Полина. Но это естественно! Как возможна законность в стране, где нет законов? Ведь, между нами говоря, наше правительство…
Михаил. Ну, да! Я не оправдываю никого! И правительство. Вы возьмите англосакса… (Идут Захар Бардин и Николай Скроботов.)Нет лучшего материала для строения государства. Англичанин перед законом ходит, как дрессированная лошадь в цирке. Чувство законности у него в костях, в мускулах… Захар Иванович, здравствуйте! Здравствуй, Николай! Позвольте вам сообщить о новом результате вашей либеральной политики с рабочими: они требуют, что-бы я немедля прогнал Дичкова, в противном случае после обеда бросают работу… да-с! Как вы на это смотрите?
Захар (потирая лоб). Я? Гм… Дичков? Это… который дерется? И насчет девиц что-то такое?.. Прогнать Дичкова, разумеется! Это – справедливо.
Михаил (волнуется). Ф-фу! Уважаемый компаньон, давайте говорить серьезно. Речь идет о деле, а не о справедливости; справедливость – это вот задача Николая. И я еще раз скажу, что справедливость, как вы ее понимаете, пагубна для дела.
Захар. Позвольте, дорогой! Вы говорите парадоксы!
Полина. Деловые разговоры при мне… с утра…
Михаил. Тысяча извинений, но я буду продолжать… Я считаю это объяснение решительным. До моего отъезда в отпуск я держал завод вот так (показывает сжатый кулак), и у меня никто не смел пищать! Все эти воскресные развлечения, чтения и прочие штуки я, как вам известно, не считал полезными в наших условиях… Сырой русский мозг не вспыхивает огнем разума, когда в него попадает искра знания, – он тлеет и чадит…
Николай. Говорить надо спокойно.
Михаил (едва сдерживаясь). Благодарю за совет. Он очень мудр, но – мне не годится! Ваше отношение к рабочим, Захар Иванович, в полгода развинтило и расшатало весь крепкий аппарат, созданный моим восьмилетним трудом. Меня уважали, меня считали хозяином… Теперь всем ясно, что в деле два хозяина, добрый и злой. Добрый, конечно, вы…
Захар (смущенно). Позвольте… Зачем же так?
Полина. Михаил Васильевич, вы говорите очень странно!
Михаил. Я имею причину говорить так… я поставлен в глупейшее положение! Прошлый раз я заявил рабочим, что скорее закрою фабрику, чем выгоню Дичкова… Они поняли, что я сделаю так, как говорю, и успокоились. В пятницу вы, Захар Иванович, сказали рабочему Грекову, что Дичков – грубый человек и вы его собираетесь прогнать…
Захар (мягко). Но, дорогой мой, если он бьет людей по зубам… и прочее? Согласитесь – этого нельзя терпеть! Мы же европейцы, мы культурные люди!
Михаил. Прежде всего мы – фабриканты! Рабочие каждый праздник бьют друг друга по зубам, – какое нам до этого дело? Но вопрос о необходимости учить рабочих хорошим манерам вам придется решать после, а сейчас вас ждет в конторе депутация – она будет требовать, чтобы вы прогнали Дичкова. Что вы думаете делать?
Захар. Но разве Дичков такой ценный человек, а?
Николай (сухо). Насколько я понимаю – здесь дело идет не о человеке, а о принципе.
Михаил. Именно! Стоит вопрос: кто хозяин на фабрике – мы с вами или рабочие?
Захар (растерянно). Да, я понимаю! Но…
Михаил. Если мы уступим им, – я не знаю, чего они еще потребуют. Это нахалы. Воскресные школы и прочее сыграло свою роль за полгода – они смотрят на меня волками, и есть уже прокламации… слышен запах социализма… да!
Полина. Такая глушь, и вдруг – социализм… это забавно.
Михаил. Вы думаете? Уважаемая Полина Дмитриевна, когда дети малы, они все забавные, но постепенно они растут, и однажды – мы встречаемся с большими мерзавцами…
Захар. Что же вы хотите делать? А?
Михаил. Закрыть завод. Пусть немножко поголодают, это их охладит. (Яков встает, подходит к столу и выпивает; потом медленно уходит прочь.)Когда мы закроем завод, в дело вступят женщины… Они будут плакать, а слезы женщин действуют на людей, опьяненных мечтами, как нашатырный спирт, они отрезвляют!
Полина. Вы ужасно жестко говорите!
Михаил. Так требует жизнь.
Захар. Но, знаете, эта мера… вызвана ли она необходимостью?
Михаил. Вы можете предложить что-нибудь другое?
Захар. Если я пойду поговорю с ними, а?
Михаил. Вы, конечно, уступите им, и тогда мое положение станет невозможным… Вы извините меня, но ваши колебания мне обидны, да! Не говоря о их вреде…
Захар (поспешно). Но, дорогой, ведь я не возражаю, я только думаю. Вы знаете, я больше помещик, чем промышленник… Все это для меня ново, сложно… Хочется быть справедливым… Крестьяне мягче, добродушнее рабочих… с ними я живу прекрасно!.. Среди рабочих есть очень любопытные фигуры, но в массе – я соглашаюсь – они очень распущенны…
Михаил. Особенно с той поры, как вы надавали им обещаний…
Захар. Но, видите ли, после вашего отъезда сразу началось какое-то оживление… то есть возбуждение… Я, может быть, вел себя неосторожно… однако нужно было успокоить их. Писали в газетах о нас… И очень резко, знаете…
Михаил (нетерпеливо). Сейчас семнадцать минут одиннадцатого. Вопрос необходимо решить; он стоит так: или я закрываю завод, или ухожу из дела. Закрыв завод, мы не терпим убытка, – я принял меры. Спешные заказы готовы, и в складах кое-что есть…
Захар. Н-да-а. Необходимо решить сейчас… я понимаю! Как вы думаете, Николай Васильевич?
Николай. Думаю, что брат прав. Необходимо твердо держаться строго определенных принципов, если нам дорога культура.
Захар. То есть вы тоже думаете – закрыть? Как это досадно!.. Дорогой Михаил Васильевич, не обижайтесь на меня… я отвечу минут… через десять!.. Хорошо?
Михаил. Пожалуйста!
Захар. Полина, я тебя попрошу, иди со мною…
Полина (идя за мужем). Ах, боже мой! Как все это неприятно…
Захар. У крестьянина есть врожденное веками чувство уважения к дворянину…
(Ушли.)
Михаил (сквозь зубы). Кисель! Это он говорит после аграрных погромов на юге! Дуррак…
Николай. Спокойнее, Михаил! Зачем так распускаться?
Михаил. У меня нервы болят, пойми! Я иду на фабрику и – вот! (Вынимает из кармана револьвер.)Меня ненавидят благодаря этому болвану! И я не могу бросить дело – ты первый осудил бы меня за это. В нем весь наш капитал. Уйди я – этот лысый идиот все погубит.
Николай (спокойно). Это скверно, если ты не преувеличиваешь.
Синцов (идет). Вас просят рабочие…
Михаил. Меня? Что такое?
Синцов. Распространился слух, что с обеда завод закроют.
Михаил (брату). Каково! Откуда они знают?
Николай. Вероятно, это Яков Иванович сказал.
Михаил. А… черт! (Смотрит на Синцова с раздражением, которого не может сдержать.)А почему именно вы так беспокоитесь, господин Синцов? Приходите, спрашиваете… а?
Синцов. Меня просил сходить за вами бухгалтер.
Михаил. Да? Что это за привычка у вас смотреть исподлобья и демонски кривить губы? Чему вы рады, смею спросить?..
Синцов. Я думаю – это мое дело.
Михаил. А я думаю иначе… и предлагаю вам вести себя со мной более прилично… да! (Синцов пристально смотрит на него.)Ну-с? Чего вы ждете?
Татьяна (входит с правой стороны). А, директор… торопитесь? (Кричит Синцову.)Матвей Николаевич, здравствуйте!
Синцов (ласково). Добрый день! Как чувствуете себя? Не устали, нет?
Татьяна. Нет, спасибо. Руки болят от весел…Идете на службу? Я вас провожу до калитки. Знаете, что я вам хочу сказать?
Синцов. Нет, разумеется.
Татьяна (идет рядом с Синцовым). Во всем, что вы вчера говорили, много ума, но еще больше – чего-то эмоционального, преднамеренного… Есть речи, которые более убедительны тогда, когда в них мало чувства… (Не слышно, что говорят.)
Михаил. Извольте видеть, какая ситуация! Служащий ваш, которого вы оборвали за дерзость, фамильярничает на ваших глазах с женой брата вашего компаньона… Брат – пьяница, жена – актриса. И на кой черт они сюда приехали? Неизвестно!..
Николай. Странная женщина. Красива, умеет одеваться, так соблазнительна – и, кажется, устраивает роман с нищим. Эксцентрично, но глупо.
Михаил (с иронией). Это демократизм. Она, видишь ли, дочь сельской учительницы и говорит, что ее всегда тянет к простым людям… Черт меня дернул связаться с этими помещиками…
Николай. Ну, положим, это неплохо, хозяин дела – ты.
Михаил. Буду! Но еще не хозяин…
Николай. Я думаю, она очень доступна… кажется – чувственная.
Михаил. Этот либерал – спать лег там, что ли?.. Нет, Россия нежизнеспособна, говорю я!.. Люди сбиты с толку, никто не в состоянии точно определить свое место, все бродят, мечтают, говорят… Правительство кучка каких-то обалдевших людей… злые, глупые, они ничего не понимают, ничего не умеют делать…
Татьяна (возвращается). Кричите?.. Все почему-то начинают кричать…
Аграфена. Михаил Васильевич, вас просят Захар Иванович.
Михаил (идет, не дослушав). Наконец!
Татьяна (садится к столу). Почему он такой возбужденный?
Николай. Полагаю, вам это не интересно.
Татьяна (спокойно). Он мне напоминает одного полицейского. У нас в Костроме часто дежурил на сцене полицейский… такой длинный, с вытаращенными глазами.
Николай. Не вижу сходства с братом.
Татьяна. Я говорю не о внешнем сходстве…Он, полицейский, тоже всегда торопился куда-то, он не ходил, а бегал, не курил, а как-то задыхался дымом; казалось, он не живет, а прыгает, кувыркается, стараясь поскорее достичь чего-то… а чего – он не знал.
Николай. Вы думаете – не знал?
Татьяна. Я уверена. Когда у человека есть ясная цель, он идет спокойно. А этот торопился. И торопливость была особенная – она хлестала его изнутри, и он бежал, бежал, мешая себе и другим. Он не был жаден, узко жаден… он только жадно хотел скорее сделать все, что нужно, оттолкнуть от себя все обязанности – и обязанность брать взятки в том числе. Взятки он не брал, а хватал, – схватит, заторопится и забудет сказать спасибо… Наконец он подвернулся под лошадей, и они его убили.
Николай. Вы хотите сказать, что энергия брата бесцельна?
Татьяна. Да? Так вышло? Я не хотела этого сказать… Просто он похож на того полицейского…
Николай. Лестного тут мало для брата.
Татьяна. Я не собиралась говорить о нем лестно…
Николай. Вы оригинально кокетничаете.
Татьяна. Да?
Николай. Но – невесело.
Татьяна (спокойно). Разве есть женщины, которым с вами весело?
Николай. Ого!
Полина (идет). Сегодня у нас все как-то не клеится. Никто не завтракает, все раздражены… Точно не выспались. Надя рано утром ушла с Клеопатрой Петровной в лес за грибами… Я вчера просила ее не делать этого… О, боже… трудно становится жить!
Татьяна. Ты много кушаешь…
Полина. Таня, зачем этот тон? Ты ненормально относишься к людям…
Татьяна. Разве?
Полина. Легко быть спокойной, когда у тебя ничего нет и ты свободна! А вот когда около тебя кормятся тысяча людей… это не шутка!
Татьяна. Ты брось, не корми их, пусть они сами живут, как хотят… Отдай им все – завод, землю – и успокойся.
Николай (закуривая). Это вы – из какой пьесы?
Полина. Зачем так говорить, Таня? Не понимаю! Ты бы видела, как расстроен Захар… Мы решили закрыть завод на время, пока рабочие успокоятся. Но ты подумай, как это тяжело! Сотни людей останутся без работы. А у них дети… ужасно!
Татьяна. Так не закрывайте, если ужасно… Зачем же делать неприятности самим себе?
Полина. Ах, Таня, ты раздражаешь! Если мы не закроем – рабочие сделают стачку, и это будет еще хуже.
Татьяна. Что будет хуже?
Полина. Все вообще… Не можем же мы уступать всем их требованиям? И, наконец, это совсем не их требования, а просто социалисты научили их, они и кричат… (Горячо.)Этого я не понимаю! За границей социализм на своем месте и действует открыто… А у нас, в России, его нашептывают рабочим из-за углов, совершенно не понимая, что в монархическом государстве это неуместно!.. Нам нужна конституция, а совсем не это… Как вы думаете, Николай Васильевич?
Николай (усмехаясь). Несколько иначе. Социализм очень опасное явление. И в стране, где нет самостоятельной, так сказать, расовой философии, где всё хватают со стороны и на лету, там он должен найти для себя почву… Мы люди крайностей… вот наша болезнь.
Полина. Это очень верно! Да, мы люди крайностей.
Татьяна (вставая). Особенно ты и твой муж. Или вот товарищ прокурора…
Полина. Ты не знаешь, Таня… а Захара считают одним из красных в губернии!
Татьяна (ходит). Я думаю, он краснеет только со стыда, да и то не часто…
Полина. Таня! Что ты, бог с тобой?..
Татьяна. Разве это обидно? Я не знала… Мне наша жизнь кажется любительским спектаклем. Роли распределены скверно, талантов нет, все играют отвратительно… Пьесу нельзя понять…
Николай. В этом есть правда. И все жалуются – ах, какая скучная пьеса!
Татьяна. Да, мы портим пьесу. Мне кажется, это начинают понимать статисты и все закулисные люди… Однажды они прогонят нас со сцены…
(Идут генерал и Конь.)
Николай. Однако! Куда вы метнули.
Генерал (кричит, подходя). Полина! Молока генералу, – х-хо! Холодного молока!.. (К Николаю.)А-а, гроб законов!.. Моя превосходная племянница, ручку! Конь, отвечай урок: что есть солдат?
Конь (скучно). Как угодно начальству, ваше превосходительство!
Генерал. Может солдат быть рыбой, а?
Конь. Солдат должен все уметь…
Татьяна. Милый дядя, вы и вчера забавляли нас этой сценой… Неужели каждый день?
Полина (вздыхая). Каждый день, после купанья.
Генерал. Каждый день, да! И всегда разное – обязательно! Он, старый шут, должен сам выдумывать ответы и вопросы.
