Текст книги "Машина снов (СИ)"
Автор книги: Максим Бодягин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Хоахчин!
Шк. Шк. Поигрывал перстень. Зайчики бежали по стенам. Голу – бые. Зелёные. Алые. Шк.Шк.
– Да, господин.
– Что ты сказала мальчику про Пэй Пэй?
– «Умерла родами», господин.
– Молодец. Ступай.
Шк. Шк. Голубые. Алые. Зелёные.
…Марко, чувствуя себя отяжелевшим от крепчайшего змеиного вина, подошёл к крыльцу опочивальни, с тоской посмотрел на ступени. Целых три, ик! Высоченных. Надо подниматься, спать на улице слишком холодно… да и неприлично, ик! Вздёргивая расслабленное сверх меры тело на кости, как платье на вешалку, Марко побрёл вверх, считая ступени. Раз. Его сотрясала икота. Из прижатого под мышкой горшка при каждом «ике» выплёскивалось немного вина. Два. Не встану, раньше полудня точно не проснусь. Марко сделал последнее усилие и ввалился в опочивальню. За два шага до кровати он аккуратно поставил на пол горшок с вином, поправил кожаную крышку, чтобы вино не выдохлось, и рухнул, как подрубленный, рядом с горшком, последним движением потянув на себя стёганое зимнее одеяло. «Как страшно спать!» – звёздочкой полыхнула в синей глубине мысль, но разум Марка отключился, и звёздочка угасла, оставив за собой медленно остывающий белый след.
Зачем ты убил нас? Зачем, Марко? Зачем, мы ведь не были тебе врагами! Ты не изгнал нас, ты не наказал нас, ты не бросил нас в темницу. Ты убил нас, без жалости, без злости. Ты отнял у нас жизнь. Как же так, Марко? Зачем? Почему именно так? Сияющим клинком ты рассёк наши тела. Раньше мы не знали такой боли. Зачем же ты сделал нам так больно? Кровь вытекла из нас, мы высохли, как ручей в пустыне, нам нет покоя. Мы не должны были умирать. Наши имена исчезли в тумане. Что же нам делать? Что, Марко?
…Марко сел на полу, тяжело дыша… Он медленно стащил халат через голову, не развязывая пояса, и, волоча за собой тяжеленное одеяло, дополз до ледяной кровати. Завернувшись в одеяло, Марко глянул в окно. Почти совсем рассвело. Он поёжился от холодного прикосновения одинокой простыни, крикнул: «Пэй Пэй!» – и упал затылком во взбитую подушку, мгновенно заснув.
…Милый, мой милый господин. Я счастливейшая из рабынь. Я не знаю, что такое свобода. Я не хочу её знать. Я хочу лишь дышать тобою. Я так хочу прижаться к тебе, но ты – только мой сон. Я вижу тебя ясно, как будто бы жизнь не оставила меня.
…Пэй Пэй…
…Я мертва. Или, может быть, ты мёртв, а я сплю? Эта мысль мучает меня, я хотела бы быть мёртвой столько раз, сколько нужно, чтобы продлить твоё дыхание… Жив ли ты, мой господин?
…Я не знаю, Пэй Пэй, я более не уверен ни в чём. Возможно, я такой же сон, как и ты. И это так прекрасно – целовать тебя даже умершей. Нет ничего милосерднее сна.
…Поцелуй меня, господин мой. Поцелуй так, как никогда не целовал. Сейчас у нас нет тел, и мы можем проникнуть друг в друга так, как это дано лишь облакам или, может, ручьям и морю. Раствори меня, господин мой. А я растворю тебя в себе, приняв тебя, как река…
…Не уходи, Пэй Пэй, останься ещё ненадолго. Немного. Чуть‑ чуть. Самую малость. Оставь мне частицу себя…
…Я вся принадлежу тебе, не частицею, я принадлежу тебе, мой господин, без остатка. Стража стучит в твою дверь, покинь меня, чтобы возвратиться вновь так, как будто ты был в странствии и нас разлучали океаны…
…Нас и так разлучают огромные расстояния, мы лишь сон друг для друга…
…Нет, мой господин, я – это ты, невозможно разлучить сны, отделив их друг от друга. Прощай, стража уже стоит у двери.
Её чуть насмешливый взгляд блеснул во мраке опочивальни, дохнул жасминовый ветерок, горячая кожа прикоснулась к его груди, влажный поцелуй ощутили глаза, и всё кончилось. Марко взмахнул руками, но под пальцами не было ничего, кроме воздуха. Он поднялся с кровати, чувствуя странное облегчение, как будто бы Пэй Пэй только что дала клятву, которую невозможно нарушить. «Я – это ты», – звучал её голос‑ колокольчик, шевеля нежные занавеси на окнах. Я – это ты.
Марко надел ослепительно белый шёлковый халат, поверх фисташковую рубашку и свой лучший верхний халат, глубоко изумрудный, расцвеченный летящими драконами. Когда складки одежды шевелились, драконы извивались и пыхали огнём, прорезая ледяные облака своими гибкими телами. В косяк двери снова постучали. Марко снял с подставки меч и открыл дверь.
– Вас ждёт Великий хан. Он не хочет жечь тело знахаря‑ тебетца без вас, – сказал немолодой сотник с печальными глазами. Марко помнил сотника ещё по поездке в Аннам. Люди Тогана постепенно сменяют старую стражу. Интересно, что по этому поводу думает старший сын, Темур. Мысли текли привычно, глупые рыбки на поверхности яви. А в душе бушевал вихрь, поднятый Пэй Пэй. Горячекожая медноликая сверкающая. Богиня. Уголья, разворошённые ею в груди Марка, остывали медленно, кипящим медом спускаясь к тазу.
Встряхнувшись как пёс, Марко привычно затрусил вслед вечно бегущей ночной охране. Дневная была степеннее, ходила важно, брякала сталью, руки за спиной, как у почтенного отца семейства. Ночная охрана – поджарые хитроглазые боевые псы – двигалась стремительно и бесшумно, подобно летящей сове. Сон отступал. Утро нахлынуло на Запретный город как поток холодной воды. Серый свет всё прибывал, растворяя тени, только что бывшие резкими, как потоки лунного света. Сон стекал по груди каплями воды и света. Холодно. Только где‑то в глубине мерцает капелька тепла. Пэй Пэй. Я – это ты.
Тело Шераба Тсеринга, обмытое и надушенное, лежало на дровяной башенке, щедро облитое деревянным маслом. Одуревший от любовной тоски Марко, всё ещё чувствующий на губах остатки лёгкой жасминовой горечи, с трудом избавлялся от сна. Краем уха он слышал шепотки: «Смотри, как он сохранился, совсем не пахнет, а ведь три дня минуло… Пахнет, но только не трупом… А тяжеленный какой! Еле доволокли до помоста, словно у него кишки из железа…» Марко подошёл вплотную и взглянул в лицо старому другу, которого встречал ещё во снах. Шераб Тсеринг улыбался, будто бы не было той боли, что сопровождала его недолгое умирание. Он словно спал.
Сзади запыхтели рабы, раздался скрип коромысел, стража расступилась и пропустила простой, без украшений, паланкин. Хубилай, одетый в мунгальский халат, как простой сотник, вышел, опираясь на плечи рабов‑носильщиков, и долго стоял, глядя в лицо йогину. Лицо императора странно сморщилось, выразив одновременно досаду и раздражение, и в этом прищуре Марку не увиделось ничего, что говорило бы о сожалении по поводу смерти знахаря. Хубилай вглядывался в посмертную улыбку йогина, словно силясь что‑то понять или спросить, но безмятежное тёмное лицо Шераба Тсеринга не давало никакой надежды на ответ. Хубилай протянул руку, и нойон подал ему факел. Император ещё раз близко‑близко вгляделся в закрытые глаза мертвеца.
– Вам не жаль его? – тихо спросил Марко.
Хубилай повернулся к нему и так какое‑то время молчал, пристально глядя в Марковы глаза, застыв в неудобной позе, чуть наклонившись к мертвецу, потом выпрямился и протянул факел Марку.
Он сгорел очень быстро, видимо, масло как следует пропитало погребальную одежду, да и сильный свежий ветер помог делу. Хубилай, по‑прежнему не проронив ни слова, бросил последний взгляд на пламенеющие уголья и скрылся в паланкине. Придворные и стража быстро разбрелись, а Марко всё стоял над погребальным костром. С десяток катайцев, по виду самых бросовых слуг, топтались в отдалении, ожидая, когда можно будет убрать пепел с помоста. Марко прибил концом ножен догорающие алые точки, подняв вихрь белёсой золы, и, повинуясь скорее чему‑то инстинктивному, нежели намеренно, поковырял пепел. Ножны тихо стукнули. Марко вздрогнул. Из серой пепельной массы прямо к его ногам выкатился камушек размером с горошину, внешне напоминающий янтарь. Марко присел, схватил его ладонью, и тепло пробежало по руке прямо к сердцу. Что‑то невидимое, бесплотное, тяжестью сидевшее под сердцем, душившее слезами, вдруг оторвалось и улетело. Растворилось. Марку вспомнились слова уже умершего Шераба Тсеринга, как глубоко, волною звучал его голос из пространства. И стало легко. Всякая тень печали ушла. Марко с удвоенной силой начал раскапывать пепел.
Всего их было двадцать семь. Похожих на самые разные камни. По большей части совсем малюсенькие, но было пять очень крупных, ничуть не меньше самого первого. Одни были похожи на жемчужинки, другие – на окаменевшие рисовые зерна, некоторые – на кусочки оплавленного металла, были и совсем прозрачные и чуть мягче остальных. В руке они двигались и пели, словно меч в ножнах, легко толкая ладонь. Марко не сомневался в их происхождении. Он уже знал, что это.
Марко бежал, чувствуя неприятное жжение на груди, в том месте, где висел на прочном шёлковом шнуре мешочек с найденными камнями. Он бежал к своим покоям, бежал со всех ног, как мальчишка бежит за воздушным змеем во время праздника. В его голове не вертелось ни единой мысли, никаких чувств, кроме захватывающей детской жажды нового. Жжение беспокоило, но как‑то поверхностно. Марко вбежал в опочивальню и высыпал камни на стол, поближе к окну, чтобы получше осмотреть их. Вдруг странный шорох донёсся из‑под половиц. «Марко», – позвал тихий шёпот. Не по‑катайски и не по‑ татарски. Марко присел, откинул ковёр и снял несколько половиц в углу. Опустив голову в получившееся отверстие, он увидел в темноте два блестящих глаза и почувствовал сильный запах крови и лекарств.
– Кто здесь? Выходи, – сказал Марко.
– Я не могу быстро… Сейчас попробую.
Сопя и морщась от боли, раздвигая плечами половицы, из‑под пола показался Костас. Он выглядел ужасно. Едва выбравшись наружу, он упал на пол, из‑под лежащего на боку тела потекла тоненькая кровавая струйка. Марко присел к нему, перевернул на спину. Тело грека представляло собой сплошную смесь ран, тряпок и засохшей жирными полосами бурой крови.
– Ты…
– Я должен тебе сказать… – быстро заговорил Костас, задыхаясь.
– Я прятался здесь долго… Иногда сознание милосердно покидало меня… А ты… ты спал… у меня оставались лекарства этого еретика… Я должен был дождаться тебя… Зачем я продолжал мучения, не знаю… Я так боялся смерти, Марко… Мне так страшно, но боль… боль такая, что лучше бы мне не тянуть малодушно, а сразу умереть…
– Кто всё это сделал?
– Я хочу умереть на руках христианина…
– Кто? Кто, Костас?!
Костас замолчал, набираясь сил, потом часто задышал, словно боги прокачивали меха в его измученном теле, стараясь вызвать жизненное тепло, и проговорил:
– Это ты. Ты убил нас, Марко. Ты убил Йоханнеса, тех охранников, которые принесли нам вино и еду… и ты убил меня.
– Ты выживешь…
– Молчи! Молчи, Марко… я ни в чём не виню тебя, брат мой, – перебил его Костас, касаясь губ Марка коричневой, в кровавых разводах рукой. – Я не выживу, я протянул так долго только за счёт лекарства, которое мне дал твой друг‑нехристь… и за счёт страха перед Безносой… Я должен тебе сказать…
– Я ничего не помню… – сказал Марко, прикрыв глаза рукой, словно силясь что‑то вспомнить. – Как я это сделал?
– Ты вошёл как тень, голый по пояс… с обнажённым клинком в руке… Мы обрадовались твоему приходу, хоть ты и выглядел странно, и позвали тебя к столу, но ты только стоял молча. Глаза у тебя были закрыты, а на веках написаны какие‑то дьявольские письмена. Твой друг‑ еретик так охмурил тебя своими чертовскими речами, так околдовал тебя…
– Я не верю…
– Верь, Марко! Этот антихрист сгубил твою бессмертную душу и нас погубил… – Костас истово крестился, плача навзрыд. Каждое движение причиняло ему боль, но он продолжал накладывать животворящий крест. – Не надо нам было ехать в этот чёртов Катай, страну дьявола…
– Шераб Тсеринг тоже мёртв. Его отравили, – глухо сказал Марко.
– Как это? – казалось, Костас не мог поверить. Он внимательно взглянул на Марка и притянул его ближе. С губ сочилась розовая пена. Тяжело пахло гнойными ранами.
– Тот, кто хотел смерти всем нам, убил и его тоже.
– Значит, не он околдовал тебя?
– А как меня околдовали?
– Не знаю… Ты… Ты вроде бы спал. Но двигался быстро… так быстро, что Йоханнес умер, ничего не поняв. Я уполз под половицы, туда, где мы хранили ворованное ханское вино, и ты не стал меня искать. Марко!
– Что, друг мой? – Марко вглядывался в губы грека, который силился произнести что‑то важное. Костас уходил. Он хрипел всё сильнее, и глаза его всё более мутнели.
– Сломай машину… Или сделай ещё одну… эта чёртова машина – страшное оружие, если она делает такое с людьми… Поклянись, что эта чёртова машина… будет не только у язычников… Или всем – или никому. Мне так больно… так холодно… Прости меня, друг, и я прощаю… помолись…
Костас умер, не договорив. Марко сидел на полу, раскачиваясь и прижимая к груди голову мертвеца. Он целовал его всё ещё горячий лоб и шептал: «Упокой, Господь, душу грешную раба Божия Костаса – плотника». Марко шептал эту скороговорку, пока слова не слились в непрерывный шелест, постепенно утихший в полусумраке покоев. Глаза его были сухи, и лишь порой из груди слышалось тоненькое хрипение, чуть напоминавшее стон ребёнка, которому снится страшный сон. Таким его и нашёл дежурный сотник, почуявший неладное и заглянувший проверить, как там живётся ханскому любимцу после всех событий этой недели.
– Воистину говорят, что воин учится искусству боя до конца жизни, мой мальчик, – проговорил Хубилай, присаживаясь на корточки рядом с телом Костаса.
Марко лежал на кровати. На столике рядом дымилась чашка горячего целебного чая, принесённого стареньким доктором У Гуань‑ ци. Сухонький улыбчивый доктор перед уходом оставил Хоахчин подробные инструкции, и теперь Марко мучался от жара, настойчиво укутанный в множество одеял.
– Что мы видим? Вот лежит тело, – сказал Хубилай, показывая на уже обмытое и приготовленное к облачению в погребальные одежды тело Костаса. – Как видно, грек сильно изрублен. Ты, мой мальчик, по неизвестным мне причинам, утверждаешь, что всё это натворил ты сам. Будучи околдованным. Доктор У нашел, что ты сильно истощён. Возможно, что твои слова – просто бред, вызванный недавними видениями. В конце концов, ты только что прошёл через страшную битву, и только Бог знает, какой ужас тебе пришлось пережить.
– Повелитель… – прохрипел Марко и закашлялся. Хоахчин немедленно подпёрла его губы чашкой с травяным бульоном так, что хочешь не хочешь, да выпьешь.
– Посмотри на раны, мой мальчик. Внимательно посмотри. Глазами воина. Грек изрублен.Это сделано не твоим мечом. Это либо татарская сабля, либо катайский палаш. Но не меч, во всяком случае, не твой меч. Даже тот нухур, которого ты разрубил тогда до пояса, помнишь? Это скорее был разрез, чем проруб, совсем другой рисунок раны. Ты недостаточно уверенно владеешь оружием, которое наносит такие повреждения, как на теле грека.
– Но Костас сказал, что когда я вошел, то держал в руках обнажённый меч…
– На каком языке он это сказал? Он сказал «цзянь»? Он сказал, что в руках ты держал именно прямой длинный меч, который я тебе подарил?
– Я не помню языка…
– Если бы ты решился их убить – а в комнате всё‑таки находилось семь человек, – ты бы делал то, что привыкделать. Никто не станет рисковать в бою с семерыми противниками, пятеро из которых – профессиональные солдаты. Ты бы больше колол, чем рубил.
– Но я…
– Значит, это был не ты. Грек солгал.
– Христианин? В момент смерти? Своему почти племяннику? Кубла‑хан, простите, но то, что вы говорите, звучит неправдоподобно, – горячо сказал Марко.
– Тогда это… морок, – устало сказал Хубилай. – Искусная подделка под человека. Лярва. Кто‑то сделал слепок с тебя. Я слышал о таком. Если у меня есть двойники, которые служат для того, чтобы отвлекать от меня мятежников, то почему где‑то не может быть двойника у тебя?
– Я – белый варвар с Запада, здесь таких почти нет.
– Плотник создаёт деревянную куклу настолько искусно, что трудно отличить её от живого существа. Но тот, кто повелевает не деревом, а чем‑то более существенным, может сделать куклу из самого сердца жизни. Из самой жизненной эссенции, эфира, конечного жизненного вещества…Семь.
«Знаешь, Марко, сегодня я снова опробовал её. Вечером я не отправился в опочивальню, впервые в жизни изменив правилам, которые стража установила для меня много лет назад. Я не менял паланкинов, не рассылал двойников, просто пошёл в Павильон снов. Совершенно один. Я лёг в кресло нашей машины и впервые ощутил блаженное одиночество дерева в степи. Бывает… в Степи… ты едешь‑ едешь много дней, и вдруг… видишь одиноко стоящее дерево, а потом… на много дней пути снова никаких других деревьев нет… Знаешь, я ведь никогда не бываю один. Даже когда мы ведём с тобой беседы у наших любимых прудов, за нами следят сотни глаз: лучники на башнях, тайные соглядатаи‑карлики, стерегущие секретные проходы в стенах, ночные стражники, чей слух особым образом тренирован так, что они слышат лучше собак. Нас слушают фрейлины, наложницы, евнухи, рабы – все те, на кого мы обращаем ровно столько же внимания, сколько на воробьёв или мух.
А тут… я был один, не просто отрешился от мысли, что за мной, как обычно, приглядывают сотни глаз, а преисполнился одиночества. Глубокого одиночества. Можно сказать, что я стал самой его сутью. Такое одиночество, возможно, испытывал Творец, перед тем как создать всё сущее. Вокруг царила лишь звенящая тишина, и, лёжа в кресле, я слышал биение собственного сердца и ток крови, несущей тепло по моим старым изношенным жилам. Тук. Тук. Звон, который издавала кровь, успокоил меня. Я вспомнил, как ты рассказывал мне сказку про сарацинского царя, который переодевался простолюдином и бродил по улицам своей столицы. Я позавидовал ему. Наверное, он правил совсем маленьким городом? Последнее, что я помню, – как я затянул на лбу ремень с волшебными камнями.
Туман сгустился, как в тот день, когда ты сразил демонов. Я сразу узнал этот особый, ни на что иное не похожий туман. Сон в машине для меня совершенно не похож на обычный. Я ведь почти не вижу снов, так, какие‑то обрывки, голоса, слова, прочую муть… Это у меня с детства. Я не поэт, и рассказы о цветных снах даже казались мне в юности ложью. Но сейчас… во сне я чувствую себя таким же живым, что и наяву, и всё время вспоминаю Чжуан‑цзы. Может, я – бабочка? Туман сгустился и заволок дворец, строительные леса и рабочих, марширующих дружинников и курьеров, бегущих с документами по своим чиновным делам. И я начал искать тропинку, подобную той, что ты оставил в тумане в прошлый раз.
В какой‑то момент я вдруг понял, что туман, скрывающий от меня всё вокруг, вся эта зыбь, вовсе не ширма, прикрывающая всю тьму вещей. Туман в моих снах – словно песок, из которого я могу лепить дворцы и храмы. Я сделал какое‑то движение и увидел прекрасный храм с золотыми куполами. Христианский храм, такой, как ты рисовал мне. Вокруг меня были такие же белые люди, как ты. Немного странно одетые, но чужеземцы всегда кажутся странными.
Я зашёл в корчму. Впервые в жизни я, император Юань, Великий хан Хубилай, повелитель Суши, зашёл в обычную корчму. Царила приятная прохлада, люди вокруг говорили на незнакомом языке, но благодаря волшебству сна я их понимал. Ко мне подошёл трактирщик и предложил какой‑то еды, о таком блюде я раньше не слышал, поэтому попросил любого мяса. Трактирщик принёс мяса и вина. Я ел, пил, и всё было настоящим, и еда, и питье, и стол с выщербленной серой столешницей, и тёмная глиняная тарелка, и странные металлические вильца, которыми люди вокруг подцепляли еду. Я побоялся повредить ими язык и ел руками. Они смеялись надо мной, но почему‑то я никого не казнил за это, хотя мой меч был при мне, как обычно, висел справа на поясе. И его тяжесть также ощущалась вполне реальной. Знал ли я, что меня окружает сон? Не уверен… Но поскольку я никогда не видел таких людей, одежд, блюд, всех этих предметов, мне показалось, что я – в твоем сне. И это меня обрадовало. Значит, я смогу побывать везде, где был ты…
Вдруг за мой столик присел странный человек. Люди в том сне… здесь мы бы посчитали их наглыми и вызывающими, не имеющими никакого понятия о правилах приличия. Но… никто из них не затевал ссор из‑за такого отвратительного поведения, наоборот, это считалось нормальным. Хотя мне и показалось, что такое поведение допустимо лишь для детей. Я отвлёкся. Человек, который подсел ко мне, имел на лице странный прибор, состоящий из двух круглых блюдец, совершенно прозрачных и делающих глаза большими, как у совы. Ещё меня удивил один странный браслет из неизвестного мне дерева, опоясывавший правое запястье незнакомца. Я предположил, что это клетка для светлячков, такая же, в которых мы держим поющих цикад. Он немного мерцал, таким слабым светом. Но гость ответил, что браслет показывает ему время. Я спросил, а как же стражники, отбивающие время каждые четверть часа? Но он улыбнулся и сказал, что стражники есть не везде. Трудно не согласиться! Такой браслет наверняка замечательная вещь для путешествующего.
Он предложил мне выпить вместе. Я согласился. Прозрачный кубок, видимо, из того же любопытного фарфора, что и прибор на лице гостя, мерцал и переливался, как крылья стрекозы. Напиток в нём немного светился, что, вероятно, и придавало кубку такое мерцание. Я попросил незнакомца первым отведать напитка, и он без боязни сделал глоток. Я последовал за ним. Боже мой, в первую минуту мне показалось, что я отхлебнул «греческого огня», который мы используем в огнемётных машинах! Но гость не удивился и спросил, как моё имя. Я назвал его и… И… случилось то, что сначала показалось мне странным, а потом – пугающим. Я… я забыл, кто я. Я вдруг забыл, как меня зовут. Я не помнил ни моих титулов, ни прозвищ, ни имени, данного мне при рождении моими родителями! Мир вокруг меня закружился. Признаться честно, я запаниковал. Чувство потери было таким сильным, словно я лишился рук. Туман сгустился, и, возвращаясь к яви, я вспомнил проклятия уродливого колдуна, соплеменников которого ты уничтожил…
Первое, что я сделал, когда проснулся, – вскочил с ложа и бросился вон из Павильона снов. Я силился что‑то вспомнить… я что‑то утратил в том сне, но что? Вероятно, меня искали, или, может быть, я слишком необычно себя вёл… Подбежала стража. Они распростёрлись на полу не так, как обычно преклоняют колено. Значит я – кто‑то необычайно важный, подумалось мне. «Кто я?» – закричал я стражникам. Они сначала не поняли, но потом сотник испуганно произнёс: «Вы – великий император Юань, хан Хубилай, повелитель Суши».
Ты не представляешь себе, мой мальчик, какое облегчение я испытал! Я снова знал, кто я… Возможно, это покажется тебе забавным, но… потеря имени – это потеря всей памяти.
Меня проклинали миллионы. Меня проклинали десятилетиями. Все, кто пал под ударами моих сабель. Все, кто отказывался признать мою власть. Все они проклинали меня с такой силой, что если бы из этих проклятий можно было сплести сеть, то эта сеть остановила бы движение луны и солнца. Но меня они остановить не могли. И тут… проклятие колдуна вспомнилось мне с невероятной силой. Я почувствовал себя проклятым, почувствовал так, что на какое‑то мгновение меня оставили силы, и я присел на песок, приходя в себя от этого ужасного ощущения. В чём суть этого проклятия, мой мальчик?»
Марко, впервые за неделю покинувший опочивальню и на паланкине доставленный к прудам, смотрел на воду, вспоминая крик людоеда. Снег окончательно сошёл, и льда в прудах почти не осталось. Вода посветлела. Вчера сюда впервые запустили рыбу. Мелочь. Не длиннее мужской руки. Но теперь поверхность пруда оживлялась резвящимися карпами, словно серебряные монеты посверкивали здесь и там. Жизнь кипела. Крохотные мошки, расплодившиеся буквально за день, столбом висели над водой. Пролетела небольшая бабочка, потянуло слабым предчувствием сливового цвета. Усатый карп вылетел из воды, изогнувшись как падающий лист, мгновение повисел в воздухе, сверкая чистой чешуёй, и почти без плеска ушёл в зеленоватую глубину. Биение жизни, её горячий пульс так далеко отстояли от леденящих душу воспоминаний о битве с людоедами, что Марку стоило труда мысленно вернуться в тот переполненный трухой и вонью павильон, где воздевал руки к небу последний колдун.
– Насколько я помню, если проклятие сбудется, мы будем лишены обычных человеческих радостей, мой повелитель, – ответил Марко.
– Ха‑ха‑ха! Глупый колдун, помешавшийся на злобе! – захохотал Хубилай. – Как можно пожелать отсутствие обычной радости простолюдина тому, кто знает, что такое радость императора?!
– Я неточно выразился, – тихо сказал Марко. – Он сказал, что мы никогда отныне не сможем утолить своих желаний. Словно демоны, пытающиеся утолить жажду водой из озера страстей: они зачерпывают её, но в их ладонях она обращается в огонь. Если это так, он обрекает нас на вечное страдание и вечное странствие.
Хубилай перестал смеяться и бросил камушек в пруд. Серебряные рыбьи спины заметались, вспенивая воду.
– Ты веришь в это? – серьёзно спросил он Марка.
– Я чувствую это, повелитель. Я уже это чувствую… – Марко помедлил, словно разминаясь перед прыжком через ущелье, вглядываясь под кустистые брови императора, где, как недогоревшие алые точки в остывающей золе, играли искры неугасимой ярости. – И… не гневайтесь, но я думаю, что вы тоже это чувствуете. Я вижу, как вы стали смотреть на пищу, на вино, на женщин, на всё то, что воин видит в походных грёзах, стоя на посту и завернувшись от пронизывающего тумана в грубый плащ. Так и вы – смотрите на них с всё той же жадностью, что и прежде, но успеваете насытиться с первого же глотка. Лишь коснётесь тела наложницы, как уже пресыщены ею, ваш взор пылает желанием другой красавицы, третьей, четвертой, но каждое прикосновение приносит вам разочарование. Еда пресна, и вино только дурит голову, не принося весёлого опьянения, а лишь рождая докучливую ломоту в затылке…
Марко говорил глухо, глядя в землю перед собой и боясь поднять глаза на Хубилая. Он чувствовал, как в императоре борются две страсти, словно два потока, тёплый и холодный, сливающихся друг с другом в змеином шипении. И это кипение чувствовалось вокруг, казалось, что даже серебристые рыбины стали прыгать медленнее, подолгу зависая в воздухе и почти не поднимая брызг. Хубилай кипел от гнева и одновременно ужасался правоте слов молодого Марка. Его брови изогнулись над переносьем, стянув все морщины лица в один узел, подобно заколотому нефритовой палочкой узлу седых волос на макушке.
Хубилай, словно проверяя услышанное, сделал большой глоток прямо из горшка с вином, как делал обычно, несколько раз катнул во рту липкий винный камушек и с отвращением выплюнул рубиновую струю в пруд. Марко грустно вздохнул в ответ.
– По‑твоему, теперь я… подобен… евнуху… вожделеющему красавиц, которых он охраняет, но не имеющему… возможности… познать их? – еле выговаривая слова, медленно произнес богдыхан.
– По‑моему? – бесстрастно спросил Марко в ответ. – А по‑ вашему? По‑вашему, повелитель?
– Оставь меня, мой мальчик. Я хочу побыть один, – сказал Хубилай, внезапно ссутулившись, как огромная хищная птица.
…«То, что вы хотите знать, вы сможете узнать в заведении «Яшмовая жаба» сегодня на закате». Марко обнажил меч и кончиком лезвия снял записку с колонны, подпирающей тончайший кисейный полог над кроватью. Аккуратно приколотая неприметной маленькой шпилькой записка пёрышком скатилась по воздуху, легла на узорчатый пол. Марко обернулся, припав на колено, словно свернувшись вокруг себя. Он слышал, что в смутные времена вот таких нерасторопных чтецов частенько поражала в спину молчаливая стрела, влетавшая в окно. Но распахнутые ставни ответили Марку лишь смешливым птичьим щебетом. Он раскатал рукав и, прихватив записку за уголок так, чтобы ненароком не коснуться бумаги открытым участком кожи, бросил её под радостный солнечный луч, нагревший столешницу. Мимоходом он отметил, как приятно после такой долгой зимы почувствовать столешницу тёплой, и обильно смочил свободное пространство записки слюной. Бумага вроде бы не шипела, не пенилась. Если яд и есть, то не самый простой. «Я схожу с ума», – мелькнула неприятная мысль.
Марко усмехнулся, плеснул в любимую чашку сладковатого настоя и пристально прочёл записку ещё раз. Почерк чёткий, но без прикрас, такой мог бы быть у квартального писаря. Как машиной писано, словно откатано с деревянного клише. Спросить бы у охраны, не видали ли кого возле Белого павильона, да это всё равно как у ивы спрашивать. Кто хочет стать невидимкой – без труда обманет охрану.
Марко ещё не очень хорошо знал город за пределами дворца, да это было и немудрено, Тайду обрастал всё новыми кварталами ещё быстрее, чем застраивался Запретный город. Однако именно «Яшмовую жабу» венецианец знал. Большая корчма возле Северного въезда в Тайду стояла на границе города, рядом с одноимённым постоялым двором. Там делали отметки почтовые курьеры, покидая столицу. Там же отдыхали караваны, проезжавшие мимо столицы дальше на юг или возвращавшиеся на север. Рядом кипел крупный оптовый рынок: караванщики, которые не могли оплатить пошлину для торговли в столице, сдавали перекупщикам имбирь, мускус, шёлк, железные чушки, чай, дерево, хлопковую нить и многое другое, что молодая столица поглощала без следа, как кипящий пенный водоворот. Там можно было нанять охрану для каравана, выгодно сторговать лодку, закупить фураж для вьючных животных, назначить встречу, найти поручителей для заключения сделки, а то – получить совет гадателя, подлечить подорванное дорогой здоровье, а также приобрести травы и амулеты от сухотки и чёрной желчи, кровяного кашля и паучьей слепоты, всех мыслимых и немыслимых, настоящих и придуманных хворей.
Хорошее место для встречи. В суете, круглые сутки царившей в этом никогда не замолкавшем человеческом котле, легко затеряться тому, кто хочет стать невидимкой. Марко усмехнулся и глянул за окно: солнце, казалось, стояло высоко, но весна только‑только началась, и, чтобы поспеть к месту до заката, надо бы скоро выходить.
Собираясь, Марко надел самый потрёпанный халат, в котором тренировался морозными зимними утрами, обмотал ножны тряпьём, а на голову водрузил видавшую виды овчинную мунгальскую шапку, затенявшую пол‑лица. Бродяга бродягой. То ли отбившийся от своего полка солдат, то ли безработный погонщик, ищущий попутный караван на север. Вроде бы самое привычное для придорожного постоялого двора обличье, но… Марко в сердцах бросил мохнатую шапку на пол и сплюнул. Неизвестно, что произойдёт сегодня и кто ждёт его в корчме. Умру красиво. Он сбросил тряпьё на пол и надел наградные чешуйчатые доспехи стоимостью в целое состояние. Ремни, скреплявшие инкрустированные наплечья, приятно скрипнули. Начищенная кираса сияла до рези в глазах, играя весенними бликами. Марко довольно огляделся: доспех сидел ладно, как влитой.
