Текст книги "Обманная весна (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Грин, – сказал Иван, еле сохраняя лицо, – только скажи – это из-за гадины, да?

– Не твое дело, – отрезал Грин. Он остановился, скрестив руки на груди, сузив глаза в щели, и вся фигура выражала: «Я жду, когда ты уйдешь».

– Ну хорошо, – сказал Иван и помимо воли шмыгнул носом. – Я ухожу. Только скажи – тебе позвонить можно?

– Нет.

– А к бате ты сходишь?

– Нет.

– Но почему?

– Не твое дело.

– Знаешь, – не выдержал Иван, – ты душу губишь. Ты сейчас не сам говоришь, Грин – в тебя дьявол вселился, правда, только ты не понимаешь…

Его перебил смех вампирши.

Иван обернулся, будто его ударили. Мертвая девка лежала спиной на гриновой подушке и истерически хохотала, вытирая слезы. Грин в два шага оказался рядом с кроватью, коротко и сильно врезав ей под ребра. Смех оборвался.

– С тобой, Тонька, я потом поговорю, – сказал Грин вампирше, судорожно глотавшей воздух, и рявкнул на Ивана, – Ты что, еще здесь?!

Иван не выдержал. Он выбежал из комнаты, потом из квартиры, хлопнув дверью, потом, хлопнув дверью – из подъезда. Ветер швырнул ему в горячее лицо горсть снежных колючек, но это уже не имело значения. Некоторое время Иван шел куда-то, не разбирая дороги, потом ему попалась скамейка в каком-то загаженном сквере, он сел на эту скамейку и разрыдался.

Ивану казалось, что у него разрывается сердце.

День наступил серый, как шаровая краска.

Серые низкие тучи бродили в белесых небесах. Грязный снег примерз к серому асфальту. Серенький полусвет между серыми домами поднял Ивана с постели, тоскливый свет холодной весны, выродившейся в зиму.

Иван постоял в ванной, переглядываясь со страшным отражением в зеркале – «Слушай, рожа, ты моя? Ну, свинья!» Почистил зубы – не следовало вчера жрать из горлышка водку из непроясненной дряни, купленную в случайном ларьке: во рту кошкин дом. Плеснул в лицо водой – но на черные полосы под глазами это особенно не повлияло.

– Ванюша, кушать будешь? – спросила мама, и надо было что-то ответить.

– Мне не хочется, – сказал Иван.

– Лидочка звонила, – сказала мама, выходя из кухни в коридор. – Просила, чтоб ты перезвонил, когда проснешься.

– Я позвоню потом, – сказал Иван.

– Ты бы не обижал ее, – сказала мама, вытирая руки кухонным полотенцем. – Хорошая девочка… Что у тебя с лицом? Ужас же…

– Голова болит, – сказал Иван вяло.

Мама еще что-то лепетала о «таблеточке», о «кефирчике», еще о чем-то, но Иван не слышал, во всяком случае, в сознание ее слова не проникали. Он заставил себя одеться и выйти из дома.

На улице было очень холодно. Какая-то мелкая сухая крупа скупо сыпалась с неба на вымерзшую землю. Прохожие бежали мимо черные, нахохленные, спрятав обветренные лица в воротники – и прохожие были февральские, и ветер был февральский, и пахло злым февралем, и март был только на календаре с глянцевой картинкой, изображающей желтые вербовые шарики.

Трамвай трясся, ныл, визжал, свистел – и в конце концов остановился. Иван немного посидел – и вышел из вагона, с приступом тошноты увидав длинную вереницу трамвайных составов, растянутую на полкилометра суставчатую красно-белую кишку, вдоль которой, ругаясь, брели изгнанные пассажиры. Иван стукнул себя кулаком по колену и пошел пешком. Он надеялся только, что батя будет дома.

Отец Николай был дома. Он открыл дверь на звонок, улыбнулся в бороду – и нахмурился, когда встретился с Иваном взглядом.

– Иван, – спросил, отходя в коридор и давая дорогу, – что-то случилось? Худо?

– Хуже некуда, – сказал Иван, входя.

Ему очень надо было кому-то выплакаться, кому-то, знающему об их с Грином делах, верящему, понимающему – и он выплакался и выговорился за травником с медом, в милейшей батиной кухне, перед чудесным ликом Казанской Божьей Матери, как больше не мог бы нигде.

Отец Николай не перебивал, только все больше и больше мрачнел. Когда Иван рассказывал об их с Грином последнем разговоре, батя смотрел уже мрачнее тучи.

И решительно встал, когда рассказ был закончен.

– Мне всегда казалось, что Илья играет с огнем, – сказал он глухо. – Доигрался.

– Он не виноват, – сказал Иван. – Все из-за этой твари.

– Я предупреждал его, – сказал батя. – Я все время ему напоминал, что с сущностями из преисподней нельзя разговаривать. С ними нельзя идти на компромиссы. Зло ломало людей куда более сильных, чем Илья, людей святой жизни иногда – а Илья слишком ко многому относился небрежно…

– Отец Николай, – сказал Иван возмущенно, – почему вы говорите об Илье чуть ли не в прошедшем времени? Он же жив, он придет в себя – ему просто нужно помочь…

– Надеюсь, – сказал батя. – Нам надо пойти к нему, что бы он тебе не говорил. Он не властен над собой, поэтому его слова не стоит принимать близко к сердцу. Его квартиру надо освятить. Если дьяволица еще там, то ее необходимо уничтожить. А что делать Илье – это мы с тобой поймем, когда поговорим с ним самим. Надеюсь, зло не овладело его душой окончательно.

Иван кивнул. С его плеч свалился камень, а с души – гора. Отец Николай, как бы то ни он не общался с Грином, был одним из немногих людей, которые всегда знали, как надо на самом деле. Вот сейчас мы придем к Грину и вытащим его на свет из тьмы. Наверное, ему придется долго бороться, как тем одержимым, о которых как-то рассказывал батя, но это уже не так страшно, как его чужое ледяное лицо и закатывающийся смех мертвячки.

И Иван подал отцу Николаю пальто, поздоровался с выглянувшей из комнаты матушкой, перекрестился и еще раз перекрестился и успокоился.

В подъезде Грина воняло кошками и перегаром. На его лестничной площадке опрокинулась банка с хабариками. Серый свет лежал на бетоне бледными квадратами. Ивану отчего-то снова стало не по себе.

Батя подошел к двери в квартиру Грина и позвонил. Звонок гулко продребезжал в пустоте. Батя позвонил еще и еще раз. За дверью не было слышно решительно ничего.

– Он не собирался уходить? – спросил батя.

– Не знаю, – сказал Иван, холодея. – Он был очень странный. Я не знаю, что он собирался. Обычно он спал днем, если не работал. Сегодня у него выходной.

– А ты его рабочий телефон знаешь?

– Сейчас, – Иван полез в записную книжку мобильника. – Сейчас.

– Жаль, что у него самого нет переносного телефона.

– Жаль… Алло… здравствуйте… А Илья Гринев сегодня работает? А когда? Извините, спасибо… Нет, отец Николай, – сказал Иван, засовывая мобильник в карман. – Он не работает сегодня. И вообще, вчера вечером звонил и попросил неделю за свой счет.

– Совсем плохо дело… А ключ, ты говоришь, он забрал?

– Забрал…

– И что ты предлагаешь?

– Я не знаю… мне что-то…

– Да уж, – батя оперся о дверь, и дверь неожиданно распахнулась под его весом настежь.

Иван чуть не закричал. Отец Николай перекрестился и шагнул в квартиру.

Уже из коридора, в открытую комнатную дверь они оба увидели Грина.

Грин лежал на полу лицом вниз, в тельняшке, закатанных штанах и босой. В комнате был тот сухой казарменный порядок, какой всегда был в комнате Грина.

Иван кинулся вперед, рухнул на колени, потянул Грина за плечо. Отяжелевшее тело перевернулось, будто нехотя – и Иван увидел его лицо, белое и спокойное, на котором померещилась надменная и ироническая полуулыбка.

После похорон Грина Иван неделю пил.

Мир вокруг постепенно просыпался, будто тело Грина отогрело землю; пошли теплые дожди, деревья стояли в зеленом дыму и молодая трава поднялась так быстро, будто устала дожидаться. Весна по-прежнему оставалась пасмурной и холодной, но уже не было ощущения, что лето никогда не наступит. А Грина не было.

Квартиру Грина забрала его тетка со своим мужем – и они вдвоем выкинули на ближайшую помойку гриново барахло – обшарпанный шкаф, книги, армейскую койку… Иван глядел, как дождь течет на оголенные пружины – и ему хотелось плакать, пить и бить кулаком по бетонной ограде.

«Беретта» Грина, обоймы с серебряными пулями, нож, могильный заступ и фляга – все, что осталось у Ивана. На эти вещи гринова родня не претендовала. Пистолет, заряженный серебром, Иван всюду таскал с собой даже при свете дня. На любые могущие образоваться проблемы с властями ему было наплевать.

Врач, писавший заключение о смерти, объяснил Ивану, что Грина добили последствия тяжелого ранения – сердце не выдержало. Сам Иван так не думал.

Дверь в его квартиру была открыта. Комната была убрана так тщательно, чтобы никому и в голову не пришло что-нибудь заподозрить. Никаких следов мертвой девки нигде не было. И после этого кто-то будет утверждать, что Грин умер от сердца?!

Отец Николай отпевал Грина, но с Иваном основательно поссорился. Батя считал, что Грин сам виноват в смерти без покаяния, и твердил, что гордыня и излишняя самоуверенность привели Грина в ад. Иван не мог в это поверить. Батя считал, что с охотой на вампиров теперь покончено и что Ивану надо бы съездить по святым местам – даже пытался писать какому-то своему знакомому игумену. Иван кивал, изображая согласие, но собирался мстить.

После того, как на девятый день, Иван отплакался на могиле Грина – «Гринева Ильи Антоновича» – кто он такой, собственно? может быть тут похоронен кто-нибудь совершенно посторонний? – после того, как оказалось, что пить больше невозможно, Иван почувствовал решимость и злобу.

Вечером он собрал рюкзак, сунул за ремень пистолет и вышел из дома. Его слегка волновало отсутствие колес – но, на худой конец, существуют подвалы и канализационные люки, тело нечисти разлагается быстро – как-нибудь уладится. Иван думал о том, что сделает с мертвой девкой по имени Антонина, когда эта тварь попадется ему на пути. Раскромсать на части подлую гадину. Перед отправкой в ад причинить такую боль, чтобы осознала и раскаялась напоследок. За Грина…

Господи, благослови…

Ее серебристый автомобиль тогда бросили на площадке у кирпичных высоток. Зачем-то она тут парковалась – живет рядом? Дела у нее поблизости? Как бы то ни было, выслеживать ее тут – стопроцентный верняк.

Иван вышел на площадку. На ней рядком стояли голубой горбатый «запорожец», темная «копейка» и какая-то нарядная иномарка спортивного стиля. Ничего похожего на серебряную «тойоту» Антонины.

Иван прошелся вдоль домов, по темной аллее, густо и пышно заросшей кустами боярышника и акации – вампиров к таким местечкам магнитом тянет. Он ждал, что из тени привычно повеет ладаном, холодом и нестерпимым ужасом – но ощущение вампира не приходило.

Иван вздохнул, поправил на плече лямку рюкзака и отправился бродить по самым опасным местам. Он зашел в круглосуточный супермаркет, около которого подкарауливали вампиров, по крайней мере, трижды, надеясь хотя бы след присутствия учуять, но следов не было. Тогда Иван принялся обходить пустыри и скверы, темные проходные дворы, пустынные улицы…

Ночь была темна и насмешлива. Несколько раз принимался моросить дождь. Пахло березой и тополями, пахло травой и просыпающимся миром. Вдоль улиц летел холодный ветер; фонари чуть заметно покачивались и со свистом раскачивалась табличка на автобусной остановке. Окна светились тускло. Сверху на Ивана глядело всклокоченное небо.

Ночь была совершенно реальна.

Из ночи исчезли крадущиеся тени и туман, пахнущий ладаном. Все монстры, все ужасные сущности провалились в собственное призрачное небытие; мертвецы спали в могилах. Ивану хотелось вызвать у себя ощущение этого щекочущего озноба, неторопливой жути – но он не мог его вспомнить.

В подворотне пили пиво и орали песню веселые гопники. Около ночного бара околачивались две раскрашенные девицы в мини-юбках. Запоздавшая толстая усталая тетка возвращалась домой с ночной смены. На перекрестке остановился служебный автобус. За прохожими по подсохшему асфальту тянулись жирные темные тени. Молодой, криминального вида, смуглый южанин обогнал Ивана и ушел по своим делам – Иван отчетливо слышал дробный стук его туфель и потихоньку впадал в отчаяние…

Только в седьмом часу утра, замерзший и усталый до глубины души, Иван вернулся домой, закинул рюкзак в угол и кинулся на постель лицом в подушку…

Иван устроился на работу в начале мая. Теперь он целыми днями собирал дорогую мебель и так уматывался, что, вернувшись домой, спал, как убитый. Отец и мама не дергали его; они понимали, что внезапная смерть боевого товарища, которого война сумела найти и в мирном Питере, выбила Ивана из колеи и с нервами у него нехорошо.

Лидочка не лезла в глаза. Приходила в выходные, приносила пирожки с вареньем, обнимала, бодалась, как кошка… Иногда у Ивана случались приступы желания прижать ее к себе, мягкую, теплую, живую – ничего не говоря, просто потому что хотелось хоть на некоторое время забыть выражение неотмирного наслаждения и муки на прекрасном лице демоницы. В таких случаях Лидочка оставалась надолго – но память не отпускала. Иван закрывал глаза – и видел Грина в тельняшке с закатанными рукавами, касающегося голой, белой, фарфорово-нежной ноги вампирши в черных кляксочках крови, видел ее прозрачные пальцы, вцепившиеся в подушку, ее влажные вишневые глаза, взгляд, полный обожания и надежды…

И никакие ухищрения не вызывали никаких подобных красок на милом Лидочкином личике. Не то, чтобы это было обидно или огорчительно… Просто Ивану страстно хотелось думать, что некоторые вещи достижимы, возможны в обычной повседневной жизни… но и это была только иллюзия, демонский морок.

В сентябре стало заметно, что Лидочка ждет ребенка. Родители – и Лидочкины, и Ивановы – скорее радовались, чем огорчались. В конце ноября Иван и Лидочка поженились. Их обвенчал отец Николай, который тоже был рад, что Иван образумился.

Все было, как положено. Тихо, спокойно и мирно.

Только иногда Ивана тянуло выйти ночью на улицу. Он брал пистолет с серебряной обоймой, вскидывал на плечо рюкзак, который никогда не распаковывался и который Лидочка периодически перекладывала с места на место, и осторожно уходил, стараясь не разбудить домашних. В такие ночи он бродил по городу до утра.

Всегда было одно и то же. Ночь молчала. Ночь была трезва, насмешлива и реальна. В ночи не было никаких тайн, ни прекрасных, ни страшных. Иван бродил, бродил – и ждал откровения, но откровения не наступало. Все потустороннее в мире перестало существовать, как не существовало до того телефонного звонка от Грина, после которого они вдвоем расстреляли первую парочку вампиров.

Он часто ходил к площадке между высотками. Машины на ней менялись, но ни разу здесь не припарковалась серебряная «тойота». Сначала Иван приходил и днем, пытаясь расспрашивать собачников и прогуливающихся старушек, но серебряного автомобиля с плюшевым нетопырем на веревочке под зеркалом никто не видел. И Иван думал, что может быть, он перепутал, и машина вампирши была не «тойотой», а «вольво», к примеру, или «ауди», и не серебряной, а белой или цвета металлик… И был ли там плюшевый нетопырь? Кажется, это был красный чертик… или пластмассовый скелетик со светящимися глазами… Что там могла придумать эта Алевтина… Анжелина… как там звали мертвую тварь и какое это теперь имеет значение…

К следующей весне Ивану начало казаться, что вся безумная история с охотой на вампиров была только путанным бредовым сном. Иван приходил на кладбище, к маленькой гранитной плите с надписью «Гринев Илья Антонович, 198… – 200…» – и ему представлялось, что Грина привезли с Кавказа в цинке… или он умер в госпитале? И от жалости к Грину у него наворачивались слезы на глаза – Грин умер так рано и так трагично, не успев ни жениться, ни устроиться в жизни… ничего после себя не оставив…

Когда у Лидочки родился сын, Иван погасил мгновенный порыв назвать его Ильей и назвал Сергеем в честь деда. Пистолет с серебряными пулями плотно занял место в ящике стола – Иван вынимал его только для того, чтобы почистить. Ребенка крестил отец Николай; он шутил с Лидочкой, весело поговорил с Иваном – и в один прекрасный момент Иван явственно осознал, что батя совершенно ничего не помнит.

Ужас, восторг, азарт, страсть растворились в прошлом, умерли вместе с Грином.

Даже теплой весной в Питер приходят холода, когда цветет черемуха.

Холодные ветры с Финского залива несут в отогревшийся город серые тучи, дождь, острый внезапный удар севера. Холодные ветры несут легкую медовую пыльцу кустов, похожих на майские облака; хмурятся и жмурятся бесчисленные одуванчики – они не любят, когда холодно и сыро. Белые ночи приходят вслед за холодами – и после двенадцати город синий, синий и лиловый, и пахнущий дождем и черемухой, и ветер все нашептывает что-то деревьям, все нашептывает…

Черемуха зацвела, и стало холодно.

Иван шел домой с вечерней смены. Выполняя срочный заказ, он задержался, зато задержка принесла лишние деньги и возможность заглянуть по дороге в ночной супермаркет. Иван нес большой пакет, а в пакете лежали банка оливок, пара бутылок пива, персиковый компот, кусок отличного свиного окорока, памперсы и песочный торт с вареньем. По этому поводу у Ивана было прекрасное настроение. Он шел в холодном меду черемухового запаха и с удовольствием думал об ужине и о том, что Сережка, может быть, даст сегодня поспать.

Двор был похож на парк. Двор благоухал сырой травой, березой, тополями и мокрой живой землей, но черемуха перебивала все, парила над двором медовым ангелом, белела в синем сумраке спустившимися туманами – а рядом с ней белели цветущие яблони, вишня – впору по-японски любоваться цветущей сакурой – молодая слива и впервые в жизни робко раскрывшая несколько цветков айва. Небеса, заплаканные, заспанные, холодные и синие, смотрели на все это сверху, и бледная луна ныряла в рваных весенних тучах, не в силах решить, светить ей сегодня, или спрятаться окончательно.

Иван, по большому счету, не было дела ни до чего из вышеперечисленного. Когда у человека начинается жизнь, которую называют правильной, и которая ограничивается домом, работой и телевизором, едва различимым от утомления, его начинают интересовать более простые вещи. Покой. Одиночество. Ужин. Выходной. Когда Иван начинал размышлять, он приходил к выводу, что с возрастом он стал здравомыслящим. Родители и Лидочка соглашались.

Вероятно, именно это приобретенное здравомыслие и провело его мимо двух темных фигур в тени черемухи. Иван не видел, просто не видел. Запах ладана и холода так смешался с медом и вечерней свежестью, что и более чувствительный человек, чем Иван, перепутал бы. Впрочем, Иван не принюхивался.

Тонька сорвала соцветие черемухи, похожее на облачко медового крема, дурачась, махнула им перед носом Грина. Грин шлепнул ее по руке.

– Смотри, экселенц, твой смертный товарищ, – сказала Тонька, облизнув губы.

– Заткни хлебало, – сказал Грин.

– Я голодна, а мы охотимся, фельдмаршал, – сказала Тонька с чуть заметной улыбкой. – Если ты и впредь будешь лупить меня вместо ужина, еще через месяц меня можно будет использовать в индустрии ужасов.

Грин поймал ее руку и вывернул пальцы.

– Я не понял, ты что, слышала Зов? – осведомился он подчеркнуто любезно. – Давно кодекс не нарушала, паршивка? Может, пальцы сломать? Ты ведь восстановишься, детка?

– Ох… нет, не стоит, фюрер, я поняла…

– Как ты меня назвала, малютка?

– Нет, нет, генерал, тебе послышалось!.. О… нет, я поняла!

Грин усмехнулся, отпустил ее руку, обнял за талию, рывком притянул к себе.

– Он будет жить, – сказал грустно. – Он будет жить долго. Правильно, как полагается. Он умрет в пятьдесят три, от сердечного приступа. И я приду поцеловать его на прощанье. Ты же знаешь.

– Знаю, – ответила Тонька в тон, прильнув к Грину всем телом. – Дразню тебя, прости. Я думала, ты с ним поговорить захочешь.

Грин, с некоторой неохотой отпустив Тоньку, вытащил пачку сигарет, зажигалку, закурил, проводил взглядом удаляющуюся плотную фигуру. Когда Иван свернул к подъезду и хлопнула входная дверь, Грин вздохнул и бросил хабарик.

– О чем я буду с ним говорить… Все, пошли. На центрах поохотимся, – сказал он и пошел к стоящей у обочины серебряной «тойоте» с плюшевым нетопырем на веревочке под зеркалом. – Тут что-то не зовет никто.

– У меня болят пальцы, веди сам, – сказала Тонька и открыла дверцу.

Грин вынул из бардачка «беретту», проверил предохранитель – и сунул пистолет за ремень.

– К чему сегодня, экселенц? – спросила Тонька. – Скоро Троица, может, обойдемся?

– Встречу Лекса – пристрелю суку, – сказал Грин с жестокой усмешкой. – Кто убивает без Зова – недостоин Вечности, гнида.