Текст книги "Обманная весна (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Макс Далин
Обманная весна

…Бой продолжается,

Мой бой продолжается,

Мой бо-о-ой!

(тоном заклинания)

…Скажи, а под тем ли ты солнцем стоишь?…

(вкрадчиво)

… Я – пущенная стрела.

Нет зла в моем сердце, но

Кто-то должен будет упасть

Все равно…

(безмятежно и задумчиво)

Ночь – это бой.

Как всегда. Только теперь город тебе не чужой.

Фонари сеют на грязный снег лиловую мглу, тусклый, обманный, искусственный свет. В окнах кое-где горят редкие огоньки, но это – мнимое тепло. Иногда настороженное ухо ловит свист колес по заледенелой дороге, гул мотора или далекий грохот запоздалого поезда – но это мнимое движение. Истинна только тьма, правдив только холод. Ветер замер в заледеневших стенах, тени затаились в глухих подворотнях, небо затянуто рваными клочьями низких туч – и молчанье, и пустота, и мрак. И твоя собственная смерть подстерегает за каждым углом, твоя собственная смерть приподнимает губу над длинными рысьими клыками, твоя смерть, оставив мотоцикл, сплевывает окурок, твоя смерть следит за тобой, притушив темный огонь зрачков – твоя смерть ждет.

А ты крадешься проходными дворами в насторожившейся вязкой тишине, и слышишь смерть, и вдыхаешь ее сладкий холодный запах, и твои нервы натянуты звенящими струнами, и твоя тень прижимается к стене рядом с тобой. Ты пока живой – пусть смерть призадумается.

Этот город тебе не чужой – смерти тут не место.

День – лживая декорация. Днем люди самодовольны и равнодушны, люди слишком громко говорят, слишком часто хохочут – но это мнимая безопасность. Днем, в будничной суете, они забывают, что смерть стоит за каждым плечом – стоит небу стемнеть. Помнишь только ты.

Ладно. Пусть веселятся. Воевать за них – твое дело. Прочее – не имеет значения.

Весна тоже обманула тебя. Тебе так хотелось солнца, у тебя все вымерзло внутри; тебе так хотелось зелени – твои глаза слишком долго видели только снег, пепел и грязь – и что ж? Лживая картинка у тебя на календаре обещает солнце – а за окном пепел туч, снег, грязь и ледяной ветер вдоль мерзлой земли. Деревья черны, земля звенит под ногами, декабрьские морозы убили твой март. Весны больше нет.

Ночь, по крайней мере, честна. Ночью все имеет свой истинный облик.

И смерть, и ты.

Девушка была восхитительно красива даже сейчас.

Ее волосы цвета темной бронзы рассыпались по грязному снегу тяжелыми мерцающими прядями. Ее лицо, совершенно чистое, матово-белое, с лиловыми тенями вокруг огромных, темных, широко раскрытых глаз, выражало глубокое детское удивление.

Черная дыра между бровями. Длинные подломившиеся ноги в золотистых чулках. Короткая темно-зеленая курточка. Безмерно удивленные вишневые глаза.

– Кончай уже на нее пялиться, – сказал Грин. – Помоги лучше.

Иван с трудом оторвал взгляд от прекрасного удивленного лица.

– Ты, наверное, ошибся, – пробормотал он, еле ворочая языком в высохшем рту. – Ты, Грин, сумасшедший. Это – ошибка. Ты с ума сошел. И убийца.

– Я никогда не ошибаюсь, – сказал Грин. – Отойди от нее подальше. Она – молодая еще, такие обычно не дергаются, но береженого Бог бережет.

Он вытащил из рюкзака заточенную лопату с коротко обрезанной ручкой – как тянут меч из ножен. Иван теперь смотрел на него.

– Лопатой копали могилу, – прокомментировал Грин бесстрастным тоном инструктора. – Серебряный меч или могильный заступ – это то, что подходит лучше всего. Ну, меча у меня нет…

Он отодвинул Ивана в сторону и ногой в тяжелом башмаке откинул длинные волосы с девичьей шеи. Замахнулся лопатой – но Иван перехватил его руку.

Грин раздраженно дернулся.

– У нас времени мало, – бросил не злобно, а раздосадованно. – Она молодая, я думаю, что вполне может объявиться ее хахаль. Они такие вещи отлично чуют. Не хватало еще, чтобы…

Иван отпустил его руку. Девушке уже ничем нельзя было помочь.

– Знал бы, что ты такой слюнтяй, не стал бы связываться, – сказал Грин и с размаху опустил лезвие лопаты на белую шею девушки.

Ее тело содрогнулось. Ивана прошиб холодный пот, когда он увидел, как судорожно сжались и разжались тонкие белые пальцы. Голова отвалилась от шеи со странной легкостью, как будто у девушки не было позвоночника, а тело вылепили из марципана.

И тут Иван услышал этот вопль.

Вопль резанул по ушам, но сильнее – по сердцу, потому что услышался скорее изнутри, чем извне – дикий вой раненного зверя, в неописуемой, нечеловеческой скорби и ярости. «Дии-нкааа!!»

Иван увидел, как в арке, из которой пять минут назад выпорхнула девушка, пляшущие тени собрались в темную фигуру и эта фигура рванулась вперед с нереальной стремительностью.

Иван оцепенел. От материализовавшейся тени исходила смертная злоба и нелюдская хищная сила. Иван понял, что через миг будет убит, но был не в состоянии сдвинуться с места, не говоря уже о попытках защититься. Он успел разглядеть горящие красным глаза существа – и у него за спиной дважды глухо хлопнула «беретта» с глушителем.

Существо медленно осело в снег. Оказалось бледным парнем с блестящими русыми волосами. Его глаза уже не светились, но губы застыли в яростном оскале – из-под них отчетливо виднелись зубы хищника, белые и острые, с длинными лезвиями клыков.

Иван вздрогнул, услышав шаги, и обернулся. Подошел Грин с заступом и пистолетом.

– Убедился, сопляк несчастный?

Иван слова не мог вымолвить в свое оправдание. Грин взглянул на второй труп.

– Постарше, но тоже малолетка.

– Откуда ты знаешь? – спросил Иван сипло.

– Волосы чуток поседели, видишь, а лицо мало изменилось. Когда они старые, то иногда вообще в прах рассыпаются, а иногда седеют и сморщиваются. Этому – лет сорок пять – пятьдесят, не больше. А девка вообще свежачок. Не пуганная. Они не все так легко даются, не надейся.

Грин в один взмах отсек голову и парню. Иван снова увидел, как прошла судорога по телу мертвеца.

– Готовы, – сказал Грин. – Хорошо. Больше, чем по двое, они никогда не тусуются.

– Почему? – спросил Иван машинально.

– Сложно сказать. Они обычно ходят парами, обычно – один помладше, второй – постарше. Я думаю, это старший младшего кусает, убивает и превращает в нежить. Но почему так – Бог весть, – Грин усмехнулся. – Вроде учителя с учеником. Я так думаю. Постой с ними, я подгоню машину.

– Как же?

Иван представил себя в чужом дворе наедине с трупами – и его передернуло.

– Не ссы, малек, – сказал Грин. – У них чутье. Тут вряд ли кто-нибудь живой поблизости. Они не охотились, просто гуляли, а гуляют они в местах безлюдных.

– Почему ты решил, что гуляли?

– Не принюхивались. Девка слишком спокойно выскочила. Ну все, я ушел, – сказал Грин и действительно ушел в подворотню, на улицу, где они оставили автомобиль.

Иван остался во дворе. Тусклый фонарь освещал черные пятна вокруг трупов на утоптанном снегу.

«У них кровь черная, – думал Иван отрешенно. – Как тушь. Черная и блестит. Какой бред, – Иван рассеянно огляделся и остановил взгляд на голове, валяющейся в стороне от тела. Срез шеи казался совсем черным и глянцевитым, как битум на изломе. – У них нет костей? Что у них внутри?»

Иван затрясло от этой мысли. Почему-то это было так ужасно, что он едва удержал ноги на месте.

Послышался гул мотора и шелест шин. Иван дернулся, но сообразил, что это машина Грина, и отошел в сторонку. Раздолбанная рыжая «копейка» причалила к поребрику. В свете фар мостовая, снег, заляпанный черным, кусок газонной ограды, безголовые тела, головы, валяющиеся в грязи, сделались похожи на декорации к дикому спектаклю.

Грин вышел из машины и открыл багажник.

– Помоги их засунуть, – сказал он таким тоном, будто просил помочь погрузить мешок картошки. – В салон лучше не надо – во-первых, заметно, а во-вторых, потом ужасно воняет падалью. Они разлагаются моментом.

– Зачем их засовывать? – пробормотал Иван, досадуя про себя собственной тупости.

– А зачем надо, чтоб вампиры мозолили людям глаза? – ответил Грин вопросом же, подобрал головы и закинул их в багажник. – Ну, чего стоим, кого ждем?

Иван, тщетно пытаясь подавить приступ тошноты и ужаса, заставил себя прикоснуться к телу парня. Труп был холоден, неожиданно тверд, довольно легко сгибался в суставах, как пластмассовый манекен на шарнирах, и оказался неподъемно тяжелым. Иван отнес это за счет своих дрожащих рук и подгибающихся ног, поднял ледяную тяжесть, дрожа от напряжения, бросил в багажник с каменным стуком – и только успел отскочить в сторону. Его вывернуло на обледенелый газон, да так, что омерзительный вкус рвотных масс оказался во рту, в носу, чуть ли не в глазах – и уж явно в душе. Он постоял с минуту, мотая головой, боясь обернуться – и тут ему почудился ужасный смешанный запах ладана и гнилого мяса. Ивана вырвало снова, он стоял и кашлял, а сзади, от автомобиля, слышались такие звуки, будто Грин сыпал в багажник комья стылой земли. Потом раздался мягкий хлопок крышки – Иван понял, что Грин закончил все сам, и обернулся.

– На эту ночь достаточно, – сказал Грин, запирая багажник на ключ. – Молодняк, но все-таки… Ну все, кончай блевать, поехали.

Вид у него при этом был такой, будто состояние Ивана его позабавило, но все-таки не откровенно издевательский. Уже за это Иван был ему горячо благодарен. Вышло неловко.

Иван неуклюже забрался в машину и сел рядом с Грином. Он внутренне окаменел; все происходящее воспринималось как-то отстраненно, будто происходило не с ним, а с героем полузабытого запутанного фильма. События не укладывались в голове, да он и не пытался их уложить. Просто принять.

Принять несколько простых вещей. Я сижу в автомобиле Грина. Грин всегда знает, что делать. У него в багажнике пара трупов, но это не человеческие трупы. Все, вроде бы, понятно?

Этот… это… существо хотело меня убить. Грин опять меня спас, как всегда, когда кто-то хочет убить человека Грина. Одни враги, другие враги – какая разница…

Подумаешь – вампиры. Это нужно просто принять. Не думая. Все.

Грин включил зажигание.

– Грин, – сказал Иван, – он ее любил?

– Кто? – спросил Грин удивленно. – Ты о чем?

– Ну… этот… парень.

– Какой? Слушай, Джон, ты где, вообще?

– Я здесь. Я говорю… ну тот парень… Вампир, – выдавил Иван с диким трудом.

– Что – вампир? – Грин закурил и опустил стекло.

– Это ты – где? Я говорю – он ее любил? Да?

Грин коротко хохотнул, поперхнувшись дымом.

– Ванюха, ты чего? Я же тебе, вроде, все показал. Ты чего, так и не понял? Они оба – нелюди. Твари. Ходячие трупы. Кто кого любил, окстись!

Иван отвернулся.

– Он так… крикнул, – пробормотал он фонарям, мелькающим за стеклом. – Мне даже больно стало… Динка… Ее так зовут – Динка, да?

– У нее это на могилке написано, – бросил Грин, сворачивая на пригородное шоссе. – Ее так звали при жизни. Слушай, ты должен врубиться: если ты со мной, то должен четко себе кое-что представить. Ты много эффектной спецухи увидишь. Тебе батя потом объяснит, как они это делают и зачем это надо. Но все это – обман. Иллюзия. То, что они что-то чувствуют – иллюзия, то, что им больно – иллюзия, то, что они похожи на людей – иллюзия. Это отвлекает от главного: они – твари из ада. И убивают людей. Пьют кровь. Дошло до тебя?

– Она такая красивая была, – сказал Иван, все еще пребывая в шоковом безвременье. – И грустная. А стала…

– Если бы они воняли и разлагались на ходу, все было бы легче. Ты, Вань, такой забавный… по-твоему, враги должны и выглядеть, как враги, да? Чтобы тебе приятно было их отстреливать, как монстров в компьютерной игре, да?

Иван пристыжено молчал. Грин был прав. Грин был необычной личностью, вообще не способной на неправоту. Иван уже давно, еще в горах, понял, что даже если кажется, что Грин неправ, то это так, временное явление, а потом все равно окажется по-гриновски. Вот и сейчас – Ивана трясет, как под первым обстрелом, у Ивана голова пухнет от невозможных событий, Иван растерян – а Грин спокоен. Докурил, выкинул в окно бычок, скинул скорость перед постом ДПС… Лицо такое, как всегда. Ему не кажется, что все рушится, и что нельзя жить в мире, где возможны такие вещи, где мертвые не остаются мертвыми, где…

– Приехали, – сказал Грин и затормозил у обочины.

Вокруг был черный лес в белом снегу. Грин вышел из машины.

– Помогай давай, – сказал он Ивану спокойно и весело. – Чего расселся?

Иван вышел. Было очень холодно и очень темно. Фары выхватывали из темноты кусок обледенелого шоссе и черные прутья, торчащие из снега у обочины. Грин возился с багажником.

– Тяжелые, суки… Знаешь, интересно: пока ходят – легонькие, как перышки, следы в снегу, можно сказать, не продавливаются, а как сдохнут окончательно – гораздо тяжелее, чем средний жмурик. Просто неподъемные… Ну, ты чего, спишь?

Иван послушно взялся за твердую ледяную ногу в золотистом чулке. Его била крупная дрожь.

– Тащи ее сюда. В лес, в снег. Они быстро разлагаются, быстрее, чем люди. За пару недель одни кости останутся, а то и кости рассыплются, так что проблем не возникнет.

Какие проблемы, Грин? О чем ты? О милиции, да? О том, что нас могут искать, что мы убили людей? Они же не люди, да? И это не мы их убили – они уже были мертвые…

Грин вытащил из багажника их головы. Отошел подальше, зашвырнул за деревья. Отряхнул руки.

– Бр-р… – и рассмеялся. Если бы смех прозвучал нервно, Иван, быть может, что-нибудь понял бы.

Безголовые тела забросали снегом. Иван пытался бороться с мерзким ознобом, но его трясло так, что лязгали зубы. Снег казался холоднее, чем всегда – дико, смертельно холодным.

Закончив возню с трупами, сели в машину и Иван включил печку, пытаясь согреться. Теплее не стало. Вдобавок, Ивану показалось, что от печки тянет отвратительным сладковатым душком тухлого мяса, и он снова выключил обогреватель, глотая рвотные спазмы.

Грин взглянул на него, улыбнулся.

– Тебе плохо, малек?

– Нет, мне хорошо, – огрызнулся Иван.

– Все ясно, – Грин протянул руку и вытащил из бардачка плоскую фляжку. – Отхлебни и успокойся.

Иван выпил коньяка, как холодного чая. Потом еще немного. Стало чуть полегче и не так холодно, но острая пружина внутри грудной клетки никак не желала разжиматься.

Грин смотрел вперед, щурил глаза и насвистывал «Прощание славянки». Ивану хотелось с ним заговорить, но он не мог избавиться от ощущения, что опять скажет смешную глупость. Только когда за ветровым стеклом замелькали первые фонари, и пришлось затормозить у светофора, он решился.

– Грин, а их искать будут?

Грин посмотрел, снисходительно улыбаясь, как на ребенка, который боится отпустить папину руку.

– Ты не понимаешь, – сказал он с выражением привычного терпения. – Искать – некого. Они мертвые. Они не существуют. У них нет документов. Они – нечисть. В них никто не верит, милиция тоже не верит. Пойди, подойди к менту и спроси, верит он в вампиров или нет.

– Грин, – сказал Иван, внутренне содрогаясь, – а может, мы с ума сошли? Ведь вампиров действительно не бывает…

Грин рассмеялся.

– Малек, с ума по одиночке сходят. Только гриппом вместе болеют, помнишь? Ты просто неверующий. Мне батя все объяснил. Знаешь, Бог, ангелы, бесы – они все есть, только их не все видят. Для того, чтобы увидеть, нужен толчок. Определенное состояние души. Вот святые, например, те могут…

Иван нервно хихикнул.

– Ты святой, Грин?

Грин отвесил ему подзатыльник.

– Не богохульствуй. Нам это нельзя.

– Тогда как тебе…

– Потом расскажу, – Грин припарковался. – Пойдем ко мне. Не хочу тебя одного оставлять. Можешь глупостей наделать. Ты скажи, главное: ты мне веришь? Лично мне?

Иван на минуту запнулся. Все кругом летело в тартарары, но…

– Верю, – сказал он тихо. – Ты же знаешь.

Они вышли из машины, и Грин захлопнул дверцу.

– Нормально, – сказал он. – Теперь я за тебя спокоен.

Кухня была чистая и даже, в своем роде, уютная, но какая-то нежилая. У стен, выкрашенных дежурной голубой краской с серым бордюром около потолка, стояла стандартная, еще советская мебель из ДСП с белыми панелями, а на ней – толстая белая фаянсовая посуда. Плита сияла девственной чистотой. На окне отсутствовали занавески. У хозяина квартиры отсутствовал культ кухни. Очень чувствовалось, что в этом месте поддерживали чистоту в характерном армейском стиле, без всяких гражданских излишеств, и что питались тут бутербродами, пельменями и сухой лапшой, которую Жорик Замошников называл «бомжатским супчиком». На чистом и пустом столе стояли только громадные чайные чашки, сахарница и бутылка с каким-то тягучим сладким напитком, то ли ликером, то ли бальзамом, который рекомендовалось наливать в тот же чай.

Чай источал пар, был крепок до черноты и сладок, как сироп. Иван согрелся.

Грин сидел на табурете у окна и курил. Теперь на нем были только тельняшка и камуфляжные штаны, закатанные до колен. Именно его фигура, освещенная маленькой лампой, висящей на стене, а не под потолком, делала уютной эту кухню тоталитарного образца. Там, где жил Грин, было спокойно, тепло и не водились ни бесы, ни вампиры. Вокруг Грина стояла осязаемая грубая реальность, и это погружало Ивана в состояние тихого кайфа.

– Ты уверен, что хочешь услышать? – спросил Грин.

– Ну да.

– Неприятно, – Грин уставился на собственные руки и принялся крутить массивный стальной перстень с рельефной волчьей мордой – единственную свою феньку, еще с довоенной жизни используемую, как легальный аналог кастета. – Но если хочешь…

Иван закивал. Грин вытащил еще одну сигарету.

– Первый раз я увидел в горах, – сказал он глухо. – Перед госпиталем. Только тогда глазам не поверил. Думал, что шок у меня – башка-то, сам знаешь… Не хочется вспоминать, но будем уж по-честному.

– Бредил? – спросил Иван.

– Нет. В том-то и дело. Помнишь, когда вечером ждали вертушку, а дождались только к утру?

– Да помню, помню. Я бы забыл с удовольствием, но не выходит как-то. Уж отлично помню, как Вадик умер, как Тищенко умер…

– Я тоже умер бы. Помнишь, я стрелял?

– Еще бы. Тогда еще Батуев у тебя ствол забрал, думал, ты бредишь, боялся, что ты кого-нибудь подстрелишь…

– Я подстрелил. В упор садил. У него весь грудак вынесло. Но он, наверное, сходу восстановился, пули-то были обычные, а их серебряными надо… Я, если честно, не видел, куда он делся. Очень темно было и срубать меня начало…

– Кто он? – спросил Иван, чувствуя, что его снова начинает трясти.

Грин раздавил окурок в пепельнице из обрезанной гильзы и тут же закурил снова.

– У меня ужасно болела голова. Больше голова, чем плечо. Прямо хотелось тяпнуть ею о камни, так болела. И вдруг отпустила. Он мне руку положил на лоб.

Грин повернулся к Ивану и пристально посмотрел на него.

– Ты думаешь, умирать больно, да? Страшно? Ни фига подобного. Он мне положил ладонь на лоб, холодную – и все отпустило, жар отпустил, болища… Я смотрел на его незнакомую рожу и думал, что тыщу лет его знаю… и глаза, главное… тебе не объяснить. Всепонимающие. Друга.

Грин взял бутылку с бальзамом, посмотрел на нее, поставил на стол, достал флягу с коньяком и отхлебнул. Иван смотрел на него с ужасом и сочувствием, но Грин этого не видел. Он лежал с простреленным плечом, в темноте, на холодных камнях, под чужой багровой луной – и капелька пота сползла по его виску.

– Он сказал: «Потерпи еще минутку, брат. Все уже кончено. Я пришел тебя отпустить». Слово в слово. И стало так… славно… Дьявол, Ванька! – выкрикнул он. – Мне так хотелось! Так хотелось, чтобы он меня отпустил! Он ко мне нагнулся, так низко, что я почувствовал его дыхание. Лицом. Холодное, и от него пахло ладаном и смертью, спокойной смертью… Я все понял в один момент. У меня АК лежал под рукой – не знаю, откуда силы взялись дотянуться – и я всадил ему очередь прямо в грудь, куда-то между ключиц…

Грин перевел дух – и Иван тоже.

– Потом было ужасно больно, – сказал Грин буднично. – Везде. До утра было дико больно, потом в вертушке тоже… В госпитале говорили, что я три раза подыхал, а меня откачивали. И все время-то у меня было такое чувство, что меня туда, в боль, насильно пихают. Надоело все до тошноты, так надоело – ты представить себе не можешь. Только одно держало: все-таки я живу им всем назло.

– Я помню, – сказал Иван. – Все удивлялись, как ты выжил.

Грин улыбнулся и встал, чтобы открыть форточку. С улицы потянуло февральским морозом.

– Ненавижу этот запах, – сказал Грин, все улыбаясь. – Вот так они и пахнут. Зимой… Знаешь, Ванюха, я ведь до самого дембеля был уверен на все сто, что мне померещилось. Сотрясение мозга, контузия, то, се…

– А может…

– Не может, – Грин снова начал крутить перстень. – Ты сам понимаешь. Я позвонил тебе, потому что из всех наших, во-первых, только ты питерский, а во-вторых, я всегда мог на тебя рассчитывать. Я знаю, что ты иногда в состоянии не рассусоливать, когда надо действовать, что ты умеешь доверять и все такое…

Иван истово кивнул. Грин продолжал.

– Когда уже в Питере я встретил первую… Я сразу понял, что с ней что-то не так. Она была очень красивая, Ванюха… не как вешалки с подиумов, а просто красивая до невозможности и чистая. И такая же ледяная, как тот, в горах… Брат… Меня как током дернуло, и я стал проверять. Я к ней подошел, а она посмотрела на меня… всепонимающе… и говорит: «Тяжело тебе, да?» И до меня дошло, что она имеет в виду – жить!

Грин рассмеялся.

– Тяжело! У нее не было тени. Она была такая же белая, как эта, сегодняшняя, и у нее тоже не было тени и, считай, что не было тела. И этот красный отблеск в глазах, и запах… Они пахнут ладаном и зимой, иногда, сытые, ванилью, иногда, когда боятся – мятой. Всегда – чистотой.

– Значит, они могут бояться? – спросил Иван.

– Что другое, а бояться все могут. Им тоже приятнее ходить, чем лежать в могиле. А может, они боятся, что когда по-настоящему сдохнут, их души прямиком пойдут, куда заслужили. Думаешь, дьявол им припомнит прошлые заслуги?

– Ты так об этом говоришь…

Грин ухмыльнулся криво.

– Ты еще мало хлебнул. Я же сам в церковь пошел только после того, как поговорил с этой, городской – а по уму надо было сразу, как из госпиталя вышел… Нет ведь, я тоже был неверующий дурак и душу свою губил – ты хоть понимаешь, что неверие душу губит?

Иван неопределенно пожал плечами. Это было так дико слышать. Грин говорил о душе серьезно и убежденно. Почему-то от этого мороз бежал по коже, как будто Грин на его глазах превращался в старика. «Какая чушь, – подумал Иван. – Какой я дурак, действительно. Просто когда кто-нибудь не стыдится сказать об очень важных вещах вроде любви и веры, другим кажется, что это… фальшиво. А на самом деле Грин к этому пришел… и мне бы надо…» – но внутри что-то просто дыбом вставало от этих мыслей.

– Батя попался, что надо, – продолжал Грин. – Наверное, Бог его послал. Другой бы в дурку позвонил после моей исповеди, а этот слушать стал. Я потом ему показал кое-что, чтоб он во мне сомневаться перестал – и тогда он мне стал всерьез рассказывать. Знаешь, он много такого рассказал…

Ивану оставалось только удивляться. В глазах Грина загорелся горячий огонек, лицо сделалось одухотворенным и жестоким, он положил руку Ивану на колено – и сжал пальцы.

– Война не кончилась, – сказал он, глядя Ивану в глаза. – Война как раз в самом разгаре. Война между светом и тьмой, понимаешь? И тьма побеждает. Они – слуги дьявола. Ты знай – слуги дьявола не безобразные и не страшные. Они могут быть и очень красивые – это же соблазн, понимаешь? Они выглядят, как эта Динка – а на самом деле это просто мертвецы, представь: жмуры, в которых вселился дьявол. Они тухлые, гниют – а все остальное иллюзия. Дьявол – он отец лжи, понимаешь?

Иван начал понимать.

– Я объявил им войну, – сказал Грин, и это прозвучало без всякого пафоса. – Они убийцы, и судить их на земле нельзя. Они служат злу. Поэтому я их убиваю. Это обламывает дьявола, а их души отправляет в ад. Вот и все. И я просто хочу точно знать, ты со мной или нет.

– Я с тобой, – сказал Иван. – Как я могу тебя бросить в таком деле? Только моим ничего не говори, ладно? А то мама…

– Твоя мама тебя оттуда дождалась, – сказал Грин. – А теперь-то что… Ладно. Теперь по делу. Пули мне на заказ делают. Могильный заступ я достал. Хорошо бы еще серебряный меч, конечно, но это уже очень дорого выходит… Зато у меня есть хороший нож с посеребренным лезвием, и я знаю, где взять второй, для тебя. А еще тебе надо сходить в церковь. Чтобы была хоть относительная защита… сам знаешь. Ты крещеный, кстати?

– Крещеный, – сказал Иван, и получилось виновато. – Только крестик не ношу.

– Носи, – сказал Грин. – Надо. Не просто цацка.

Иван молча кивнул. Он несколько устыдился.

– Завтра к бате сходим, – сказал Грин. – Надо бы сегодня, но я ему звонил утром – он сегодня был занят. И потом, может, к лучшему, что ты уже все видел. Теперь тебе будет легче уверовать. Видел возможности дьявола?

Ивана передернуло. Разговоры о дьяволе и боге перестали казаться фальшивыми. Острая пружина внутри потихоньку разжималась. Стало тепло и заклонило в сон.

– Носом клюешь? – сказал Грин добродушно и насмешливо. – Хорошо. Успокоился. Пойдем поспим.

Он взял со стола чашки и сполоснул под краном. Потом убрал сахарницу и бутылки в шкаф, и стол стал холодным и пустым в стиле кухни. Иван вдруг почувствовал острую жалость к Грину, живущему в каком-то действительно скитском, монашеском одиночестве в этой квартирке, похожей на казарму, где не пахнет даже мимолетным присутствием женщин, моющему чашки, таскающему старую тельняшку и тяжелые шнурованные ботинки и в будни, и в праздники…

– Грин, – окликнул он. – Знаешь, я с тобой пойду, куда скажешь. Я ничего не боюсь.

Грин усмехнулся.

– Пошли спать… герой…

Комната была похожа на кухню. Она выглядела такой же аккуратной и нежилой. Серые обои с розовыми полосками. Люстра с двумя матовыми рожками, тщательно застеленная узкая кровать, старый платяной шкаф со стершимися дверцами, книжный шкаф, продавленное кресло…

– Ложись в постель, – сказал Грин. – Я себе спальник принесу.

Иван рыпнулся возразить, но Грин, как всегда, не стал слушать.

– Тебе надо выспаться, – сказал он тоном, не терпящим возражений. – А я привык.

Ивану оставалось только повиноваться.

Уже в темноте, устроившись на довольно-таки жесткой койке Грина, он смущенно спросил, чувствуя все ту же жалость:

– Слушай, Грин, у тебя же были кое-какие деньги… И ты работаешь… Чего ж ты… ну… поудобнее не устроился?

Грин хмыкнул.

– Оружие на гражданке – штука дорогая, малек, – сказал он и громко зевнул. – И серебро, между прочим, тоже денег стоит, а улетает – мама, не горюй. Машина вот – сам понимаешь, совершенно необходимая вещь, не таскать же их на горбу. И что, по-твоему, важнее: оружие или всякая дурь?

– А… – протянул Иван, чувствуя, как от стыда вспыхнули щеки. – Понятно…

– Спи, достал, – буркнул Грин и, судя по звукам, повернулся на другой бок.

Иван очнулся от кошмаров, когда за окном уже стоял серый день. Он с трудом открыл глаза; все мускулы ныли, голова была тяжела, как кирпич, и гудела, как улей.

Грин сидел в кресле и читал. Спальник был давно убран и комната приведена в идеально-нежилой вид.

– Ни фига себе, – сказал Грин с ухмылкой, отрываясь от книги. – Я думал, ты до вечера дрыхнуть будешь. Уже второй час.

Грин был, как всегда, в полном блеске, и глаза у него светились, и пряжка на ремне горела, и тельняшка смотрелась на его поджарой фигуре роскошнее, чем гусарский доломан.

– Мне такая дрянь снилась, – пожаловался Иван, с трудом садясь. – Мне даже в командировке сны снились спокойнее. А тут – руки какие-то тянулись из асфальта, мозги какие-то размазанные…

Грин приподнял бровь.

– Надо же, – сказал он задумчиво. – А я в горах дрянь смотрел, зато в Питере просто как младенец дрыхну. Восприятие разное. А может, это потому что мы в церкви не были. Иди умойся.

Иван поплелся в ванную, бросив по дороге взгляд на обложку книги Грина. Книга оказалась зачитанным дешевеньким Евангелием.

Иван плескал себе холодной водой в лицо и думал. Грин снова был так же недосягаемо высок, как и два года назад, в учебке, где Грин был старше по статусу, по возрасту, по званию и в принципе. Отношения «духов» с Грином здорово отличались от обычных. Он не гонял «молодняк», считая это, похоже, ниже собственного достоинства – «молодняк» сам лез вон из кожи, «молодняк» набивался Грину в свиту. Грин отмахивался лениво-снисходительно – а спустя некоторое время, Иван заметил, что в свиту Грина напрашиваются и старшие, а он и от них отмахивается с тем же лениво-снисходительным видом. А толкование этого редкого явления заключалось в том, что сам Грин был старшим по жизни. Он был настолько старшим, что это, похоже, чуяли и офицеры. В горах его спокойное превосходство стало еще заметнее.

Иван видел много дешевых понтов, но все понты, кинутые в присутствии Грина, вдребезги разбивались о его каменное спокойствие, веселую готовность к разумному риску и полное отсутствие страха. Иван ему даже завидовать не мог, только восхищался, почти благоговел – но в глубине души ждал, что в Питере, в мирной обстановке, положение переменится, и с Грином можно будет общаться на равных.

Не переменилось. Теперь Грин был, вдобавок, духовно старше.

Ну и ляд с ним, с положением.

Иван вышел из ванной, тряся мокрыми волосами. Из кухни пахло неопределенной едой.

– Жрать будешь? – спросил угадывающийся Грин.

– Ага, только домой позвоню.

Телефонный аппарат был старый, тяжелый, зеленый, растопыренный, как самодовольная лягушка. Он стоял на столике в прихожей, и стула рядом не наблюдалось. Звонить полагалось стоя и быстро – в этом был весь Грин.

– Алло, мама? – говорил Иван в телефонную трубку. – Это я… я, наверное, к вечеру приду… Да нет, это мы тут с другом… служили вместе… Да нет, просто выпили, посидели, спохватились поздно – уже транспорт не ходил… Ну извини, извини. Сегодня я тоже, наверное, поздно приду… Да нет, мы тут в церковь собирались… – последовала долгая пауза. – Нет, все в порядке. Просто он верующий, а я… ну вообще, почему мне с ним не сходить?.. Ну все, целую…

Иван повесил трубку. Интересно, почему ложь вызывает большее доверие, чем полуправда, полуправда – большее, чем правда, а чистой правде вообще не верят?

Иван вошел в кухню. На столе лежала буханка хлеба в пластмассовой тарелке, и стояли две жестяных миски с модернизированным «бомжатским супчиком»: Грин добавил в лапшу майонеза, кетчупа, консервированного зеленого горошка и тушенки. «Бомжатский супчик» теперь прикидывался супчиком обыкновенным.

– Ну ты даешь, – сказал Иван, когда попробовал. – Это, оказывается, еще и есть можно…

Грин усмехнулся.

– Фирма веников не вяжет. Конечно, для некоторых, которые живут с мамой и трескают ежедневно домашние пончики с сахарной пудрой, это не еда, но нам, одиноким волкам, никто на вышитой скатерти не подаст, а готовить мы не умеем.

Иван вспомнил историю с мамиными пончиками и рассмеялся.