Текст книги "Обманная весна (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Ладно уж, не умеешь…

– Чуть-чуть не считается. Как говорится у новых русских, хочешь жить – умей крутиться…

Слушая Грина, Иван грелся. Было уютно, не по-домашнему, как-то бивуачно уютно. Нам, одиноким волкам, если что-то и нравилось в армейской и военной жизни, то именно этот уют, напоминающий о средневековых солдатах, отдыхавших после штурма крепости. Дома и во всех знакомых Ивану домах было иначе. Неплохо, слов нет, комфортно – но иначе.

– А твоя-то родня где живет? – спросил Иван, доедая лапшу даже не без удовольствия.

– Моя родня – это двоюродная тетка с мужем, – отозвался Грин.

– А остальные-то?

– Мама с папой разбились на машине, когда я в шестой класс ходил, – сказал Грин, собирая грязную посуду. Ничего нельзя было понять по его будничному тону. – Я тебе не говорил? Я с бабкой жил – суперстервозой неосовдепа. Она умерла четыре года назад. Вторая комната – ее, я не люблю там бывать.

– Извини…

– Фигня. Нормальный вопрос нормального человека. А у меня все давно уже пеплом затянулось, так что неважно.

– Помыть посуду?

– Сиди.

Грин мыл миски, звякал ложками, потом расставил их сушиться, сел и закурил. Иван от смущения смотрел в серые небеса за окном и думал.

Уже потом, когда собирались уходить, и Грин что-то искал в своей комнате, Иван приоткрыл дверь во вторую и заглянул. Из-за двери потянуло сандалом, пудрой и лекарствами, старым, непроветриваемым запахом; Иван успел заметить распухший диван в бархатной попоне с бахромой и ковер с багровыми и желтыми жирными цветами. Потом Грин тронул его за плечо.

– Интересуешься сложной бабкиной личностью? – спросил он с чуть заметной тенью насмешки. – Да, тут своего рода музей, угадал.

Иван покраснел и ничего не мог с этим поделать.

– Можно и не тайком, – сказал Грин. – Я уже сказал – любопытство штука нормальная. Нелюбопытны только дебилы.

Иван покивал. Ему было стыдно не столько от того, что он попытался подсмотреть кусок чужой жизни, сколько от того, что он на месте Грина переселился бы в бабкину комнату, слегка переделав ее по своему вкусу. Больше всего на свете Иван боялся сейчас, что Грин каким-нибудь образом догадается, об этих его мыслях.

Грин не догадался или не подал виду. Накинул ветровку, и они вышли из квартиры.

В церкви было… непривычно.

Иван не мог избавиться от ощущения участия в каком-то спектакле, в съемках фильма или чего-то в этом роде. От ощущения… сцены. Тут все было такое. Шоу. Эти образа, эти свечи, эта гулкая полутишина, эти поблескивающие в свете свечей позолотой и цветным стеклом вещицы, которым Иван не знал названия… Бабки в платках, сердитые, с поджатыми губами, посматривающие с молчаливым, но убийственным неодобрением… Грин.

Грин, который выглядел, пожалуй, театральнее всех, но был таким реальным, что Ивана брала оторопь.

Грин замер перед большим образом Божьей Матери. Его губы беззвучно шевелились и, Иван мог поклясться, слеза скользнула вниз по каменной скуле. Ему было наплевать на порицающих старух и на средневековые декорации. Грин снова находился не здесь – Иван дорого дал бы, чтобы понять, где. В раю? Или?..

Иван устал его ждать. Устал укладывать в голове Грина, истово молящегося полчаса подряд, украдкой смотреть на часы и неумело креститься. Поэтому, когда Грин очнулся, тряхнул головой и потянул Ивана за собой, тот пошел с наслаждением ребенка, которого, наконец, отпустили со скучного урока.

– Знаешь, – шепнул Иван с виноватым видом, – не слишком-то я… Как бы это… верующий стал.

Грин хмыкнул. Иван устыдился окончательно. А тут еще батя, товарищ или, может быть, наставник Грина, вышел навстречу – такой же театральный, как все тут, такой большой, бородатый, в облачении, таком же помпезном, как вся здешняя обстановка – и Ивану стало совсем уж неловко от непонятных причин, он смешался и растерялся.

– Товарища привел, Илья? – спросил батя.

– Ага, – сказал Грин, широко улыбнувшись. – Товарища. По оружию. В командировке были вместе, а теперь собираемся вместе чистить город от всяких тухлых гадов.

– Он тоже… видит? – спросил священник, выделив последнее слово.

Грин рассмеялся.

– Ничего он не видит, пока не покажешь. Вы ведь тоже не видели, пока я не показал, отец Николай. Что такого? Это у меня вроде дара или наказания – а остальным легче живется…

Иван не знал, куда деть глаза. Неловкость достигла пика; в церкви, казалось, стояла тропическая жара. Иван знал, что у него горят щеки, горят уши – и ему было до слез стыдно за собственный стыд. Он перестал прислушиваться к словам, очнувшись лишь, когда Грин отправился зажигать свечи.

Отец Николай смотрел строго и испытывающее, но в отсутствие Грина это, почему-то, не вызывало такой невероятной неловкости.

– Отец Николай, – сказал Иван, – а вы не думаете, что Грин – сумасшедший?

Священник помолчал, размышляя.

– Н-не думаю, – сказал он после длинной паузы. – Ты – Иван? Илья о тебе рассказывал… Так вот, Иван, я бы не называл Илью безумцем. Он… ты ведь, как большинство современных людей, если и веришь, то условно и на всякий случай? Тогда тебе будет сложно принять то, что твой друг – ясновидящий. То, что он наблюдает, выглядит ужасно… но это его удел, судьба, понимаешь? – и вдруг еле заметно улыбнулся. – Илья-бесобой… Он настоящий, Иван. В наше время живут единицы таких, как он. Илья видит первопричину зла.

Иван задумался. Зла он видел достаточно, и ему не казалось, что вампиры – основа чего бы то ни было. Осознавать их реальность было очень страшно и очень гадко, но, по самому большому счету, она ничего не решала. Мир с вампирами, если только суметь принять факт их существования как данность, до смешного мало отличался от мира без вампиров. С точки зрения Ивана, вампиры просто не могли творить больше зла, чем люди – а считать ли злом природные катаклизмы, вроде катастроф и эпидемий, он не понимал.

– Не вампиры же причина всех зол, – ляпнул он раньше, чем хорошенько обдумал форму высказывания.

– Безусловно, – неожиданно согласился отец Николай. – Они только доказывают современным атеистам факт существования причины.

– Дьявола?

– Вот именно.

Иван кивнул, в душе жалея, что ему не страшно и не горько от этих слов. Страстно хотелось проникнуться спокойной убежденностью отца Николая или истовостью Грина, но стоило начать думать о дьяволе, о первопричине зла – и страсть тут же выгорала в дешевую оперетту, в голливудский мистический триллер – Джек Никлсон в главной роли…

– Если существуют вампиры, значит, существует и то, что их создало, – сказал отец Николай, и Иван услышал, как рассмеялся подходящий Грин:

– Доказательство от противного! Забавно, отец Николай! А знаете, что? Вере-то доказательства не нужны, вот в чем дело!

– Видишь, Иван, – улыбнулся и священник, но в этот раз его улыбка показалась Ивану несколько натянутой. – Илья совершенно настоящий, в вере он крепок.

– Ванюха, что ты тут философствуешь? – сказал Грин, щурясь. – Нечего переливать из пустого в порожнее. Есть ходячие дохляки, я их вижу и буду отправлять в ту яму, откуда они выползают. Я ненавижу все противоестественное, а ходячий жмур – противоестественная штука, нет?

– Да, – кивнул отец Николай. – Только это тяжело осознавать. Ты знаешь, как настороженно я относился… к твоим сражениям… пока ты не уничтожил тварь у меня на глазах. Я сам изрядно… скажем, растерялся, когда увидел, что это – не суеверие и не мелкое вранье некоторых современных писак… Забыть было бы куда приятнее, чем помнить… знаешь, Илья… иногда я радуюсь – да, радуюсь тому, что Господь меня уберег от такого дара, как твой.

Полуулыбка Грина стала победительной. Священник сделал короткий вдох, собираясь что-то сказать, но Грин его опередил:

– Только не говорите, что я горжусь, батюшка, – сказал он, махнув рукой. – Я бы гордился, если бы себя переламывал – но мне, действительно, не страшно, понимаете? Это не хвастовство. Мне хорошо. Я чувствую себя на высоте. Я чувствую, что живу не зря – это так сильно, что просто совершенно не страшно. И никогда не было страшно.

– Даже не знаю, хорошо это или плохо, – сказал отец Николай, окончательно мрачнея. – Иногда мне кажется, что в этом есть что-то ужасное.

Грин отрицательно мотнул головой.

– Ничего ужасного, – сказал он насмешливо. – С людьми воевать ужаснее. А вообще, знаете, батюшка… вы – как доктор в полевом госпитале. В войне участвуете, но в атаку не ходите. Поэтому не знаете, что в бою… в бою на страх времени нет. Других эмоций хватает.

Священник чуть нахмурился, но не возразил. Грин заговорил о Иване, о крестике и еще каких-то вещах ритуального толка; градус разговора снизился. Иван слушал вполуха и думал.

Отец Николай, похоже, не был наставником Грина. Между Грином и священником существовала некая очевидная связь, действительно, похожая на связь солдата с врачом; они друг в друге нуждались, но приоритеты имели совершенно разные. Ивану вдруг показалось, что батюшка, пожалуй, боится Грина – и уж совершенно точно боится тех сил из темной реальности, среди которых Грин существует.

Священник не может не общаться с Грином, подумал Иван. Это – его профессиональный долг. Но он не хочет общаться с Грином. Ему неприятно.

Отца Николая отвлекли бабуси в платочках. Они говорили громко и разом; худенькая, носатая старушка, распространяясь об «охальниках, которым что церковь, что кабак – все едино», с плохо скрытой ненавистью посматривала на молодых людей. Грин не стал никого перебивать, усмехнулся жестко и печально, кивнул головой, как отвесил церемониальный поклон, перекрестился и пошел прочь.

Иван догнал его у церковной лавки.

– Держи крестик, – сказал Грин прежде, чем Иван успел задать вопрос. – Надень. И пошли отсюда… пока. Потом к бате домой зайдем, я ему позвоню, договорюсь.

– Мне не очень хочется, – сознался Иван. – Неудобно.

– Неудобно штаны через голову надевать, – хмыкнул Грин. – Нам нужна поддержка по его ведомству. Я больше не мочу тварей при нем – у него нервы еще слабее твоих – но он меня молиться научил, понимаешь? Мы же – дураки невежественные, мы в этом смысле – круглый ноль…

– Но он боится…

– Что б ему не бояться, – Грин откровенно улыбался, обозначив ямочки на щеках. – Я вампиршу завалил в церковном приделе; он знает, что их святая земля или святая вода сами по себе не останавливают. А раньше, хоть и говорил, что главное – вера, все равно, похоже, думал, что и мулек хватит.

Вышли из храма. Пасмурный день никак не хотел светлеть, зимняя хмарь висела над городом. Снег успел потемнеть, но, едва начав таять, снова смерзся в грязные глыбы, а наледь выглядела синяком на исколотой вене. Мир, больной и холодный, ненастоящая весна, обманная весна, декабрьский март, темный и полумертвый – и из всех запахов наиболее отчетлив бензиновый перегар. День похож на сумерки, утро похоже на вечер. Ивану стало зябко.

– Ты праведник, Грин? – спросил он, когда стояли на трамвайной остановке и курили.

Грин коротко рассмеялся, промолчал.

– Ты воюешь за всех? – снова спросил Иван. – И за этих трепаных бабок, которые к твоему Богу никакого отношения не имеют, в смысле – понятия не имеют, как это «любить ближнего»?

Грин пожал плечами.

– Вообще-то, мне наплевать, – сказал он. – Я Богородицу люблю. Очень. А тварей ненавижу. И все. И не доставай меня своей философией. Трамвай идет.

Грин позвонил в одиннадцатом часу.

– Ты бы сказал своему вежливому товарищу, что для бесед существует день, – заметила мама, передавая трубку. – Я, конечно, понимаю все, но тут уже не Кавказ…

– Ты чего так поздно? – сказал в трубку Иван, совершенно автоматически, просто под мамину диктовку.

– У тебя склероз начинается? – саркастически осведомился Грин. – Сегодня – полнолуние. Я с пяти жду твоего звонка. Ты, вообще, как, собираешься идти или передумал?

Иван немедленно затошнило.

– Иду я, иду, – сказал он хмуро. – Просто мама недовольна, что я по ночам…

– Ванюха, сколько тебе лет?

– Я же сказал – иду.

– Уже темно. Через полчаса я за тобой заеду, – гудки.

Иван повесил трубку.

– Мам, – сказал он, – я ухожу.

– Куда опять на ночь глядя? – мама действительно была недовольна.

Мама всегда была страшно недовольна, если Иван собирался отсутствовать дома. Мама с трудом и только под папиным нажимом пережила его службу в армии и его командировку в «горячую точку». Когда Иван вернулся домой, мама вздохнула с облегчением, оттого что ее мальчик теперь будет проводить вечера в кругу семьи, как это было до армии, будь она неладна. И вот теперь – Грин.

– Мама, мне двадцать лет, – сказал Иван, понимая, что это звучит неубедительно.

– Для меня ты всегда будешь моим маленьким Ванюшей, – сказала мама, и это прозвучало убедительно на все сто. – Ты уже забыл, что такое Питер. Ты вернулся с войны целым, слава богу, и я никогда себе не прощу, если какие-нибудь подонки пырнут тебя ножом в подворотне.

– Послушай, мама, но мне нужно…

Глаза мамы наполнились слезами.

– Знаешь, мой дорогой, – сказала она с вселенской печалью в голосе, – я ничего не имею против твоих армейских друзей, но мне кажется, что этот молодой человек…

– Знаешь, – перебил ее Иван жестко, насколько смог, – этот молодой человек был командиром моего отделения. И был ранен, почти смертельно, вытаскивая нас из-под обстрела. Я уж не говорю – раза три спас лично меня. У него никого нет, он живет один, и не вполне оправился от ран. Я могу посидеть с ним вечером?

Мама резко изменила тактику.

– Ты не говорил мне об этом раньше.

– Чтобы тебя не расстраивать, – буркнул Иван.

– Как нехорошо с твоей стороны, Ванюша, что ты до сих пор ни разу не пригласил его к нам, – сказала мама с укоризной. – Мне очень жаль, что я до сих пор не знакома с твоим другом. Ты сам говоришь, что ему грустно в одиночестве вечерами – а что ты сделал, чтобы это изменить? Вы ведь пьете вместе, так? А куда лучше было бы посидеть в домашнем кругу, выпить чайку с пирогом, послушать музыку, побеседовать… Папа отпросился бы пораньше. А то можно позвать Лидочку с подругой…

Иван представил себе Грина в семейном кругу. Ему почему-то стало нехорошо, но он кивнул.

– Хорошо, только в другой раз. Сегодня мы уже договорились.

Мама вышла с удовлетворенным видом. Иван принялся одеваться. Но не успел он застегнуть молнию на куртке, как мама появилась из кухни с пакетом.

– Вот, держи, – сказала она гордо, не смотря на слабые протесты Ивана. – По крайней мере, вы не будете закусывать тухлыми кильками. Я знаю, что это такое – посиделки мужчин в одиночестве. Бери, бери – еще спасибо скажете.

Иван взял пакет и вышел на лестницу. Мама стояла в дверях до тех пор, пока не закрылись двери лифта. В лифте Иван заглянул в пакет.

В большом пакете лежали два сравнительно небольших свертка: в одном обнаружились ветчина и сыр, нарезанные ломтиками, а во втором – пончики в сахарной пудре, еще теплые через пергаментную бумагу.

У Ивана случился кратковременный припадок сдерживаемого истерического хохота, из лифта он вывалился, согнувшись вдвое, но на лестнице успокоился и из подъезда вышел уже с серьезной миной, думая о том, как Грин выскажется по поводу пончиков.

Рыжая «копейка» уже стояла напротив подъезда. Грин курил рядом с машиной.

– Что это у тебя за багаж? – спросил он весело.

Иван опять согнулся крючком.

– Пончики… с сахарной пудрой… – выдавал он сквозь смех. – От мамы… приманка…

– А вот и шиш им, а не приманка, – Грин отобрал у Иван пакет и закинул на заднее сиденье. – Им ни к чему, они хищники, а нам пригодится. Передай привет маме – святая женщина.

– Это тебе приманка, Грин! – корчась от смеха, простонал Иван. – А не вампирам! Это мама хочет заманить тебя в наш семейный круг!

– Точно, святая, – ухмыльнулся Грин, садясь за руль. – Ну, что встал? Пора-а в путь-дорогу…

Вечер валился в ночь.

Зимняя темень, в которой плавали фонари, в центре города была менее непроглядна, чем в новостройках, но с празднично освещенного помпезного Невского свернули на Лиговку, в холодный неуют среди обшарпанных стен. Здесь фасады бывших домов таращились темными глазницами, а стриженые тополи напоминали девочек-сирот – по колено в грязном снегу. Иван пал духом, и старался только не слишком это показывать.

Грин вел машину на очень умеренной скорости. Давал всем редким ночным странникам его обгонять, щурил глаза, насвистывал «Прощание славянки» и очень внимательно глядел по сторонам. Иван сидел рядом и боролся с холодом в животе.

– Неужели ты их прямо так и видишь? – спросил Иван, когда Грин по какому-то наитию свернул с Лиговки в переулок. – Смотришь на прохожих, видишь, кто из них…

Грин повернулся к нему. Иван был в который раз поражен его лицом – в веселом азарте, глаза горят, усмешечка знакомая… А ведь обычно раны и потери полностью, навсегда стирают с лица такую усмешечку – обозначающую удовольствие от дела, удовольствие от риска… еще какого риска!

– Я их сердцем чую! – прошептал Грин проникновенно, пародируя булгаковского Шарикова. – Смотрю, если честно, так, по привычке. Страхуюсь, – пояснил он уже обычным тоном. – И ты запомни: глазами особенно много не увидишь. Учись чуять. Вот тут, где-то поблизости…

– Откуда ты знаешь? – Иван почувствовал только ледяную струйку вдоль спины.

– Да ёлы-палы, Ванька! Напрягись. Ощути – их… как бы сказать-то… их пространство.

Ивана тряхнуло еще сильнее, но он не понимал, от чего: то ли от слов Грина, то ли от проснувшегося чутья. И вдруг навалился нестерпимый панический ужас.

– Грин… – прошептал он сипло. – Здесь что-то…

Грин обернулся снова, улыбнулся прямо-таки лучезарно.

– Ну, слава тебе, Господи, и ты учуял. Здоровый гад. Старичок. Будет весело.

Иван уставился на него дикими глазами. Так он об этом?! Вот об этом ледяном штыке в сердце?! И еще может улыбаться?!

Грин был железный боец. Бог войны. Иван не мог такого постичь.

Грин остановил машину и вышел, захлопнув дверцу. Ивану пришлось последовать за ним, хотя возражало все тело, вся интуиция, весь разум – все вопило о смертельной опасности и, хуже того, о невероятном ужасе, которому нет названия. Он мог действовать только потому, что рядом был Грин, такой же спокойный, как в горах или у себя во дворе. Ужас слепил и сбивал с толку; Иван не мог смотреть вокруг, на страшную желтую стену, черный провал проходного двора и танцующие тени. Иван видел только Грина – как Грин, не торопясь, прищурившись, оценивал обстановку.

– Вот, – шепнул он наконец. – Гляди, прелесть какая.

Иван посмотрел.

Под фонарем обнаружилась худенькая девочка-подросток. Бледная, изящная, с остреньким лисьим личиком нимфетки, с темно-красными кудряшками вокруг молочно-белого личика, с огромными вишневыми глазищами, с трогательно тоненькими ручками и ножками – такие не должны вызывать ничего, кроме умиления… Очевидно, для усиления собственной трогательности, она носила наивный комбинезончик в розовых сердечках и игрушечные сапожки с розовым пушком вокруг лодыжек. Девочка изучала афишу рок-концерта на столбе. Сцена выглядела безопасной и милой, но от девочки волнами исходил цепенящий ужас и тонкий запах цветов, убитых морозом.

– Даже жалко, – шепнул Грин, стоя в тени подворотни. – Как ребеночек… старая сука.

Иван изо всех сил вжался в стену.

– Откуда ты… – Иван прервал новый приступ ужаса.

– Смотри.

Грин вскинул пистолет.

Девочка вдруг резко обернулась и издала змеиный шип, обнажив маленькие клыки. Грин выстрелил – и Иван совершенно четко увидел, как пуля выбила фонтанчик штукатурки из стены: девочка-вампир растворилась в густых тенях, как в темной воде.

– Ах ты… – Грин резко обернулся.

Иван опоздал ровно на секунду – маленькая, очень холодная, совершенно железная рука обхватила его запястье и дернула. Он еле удержался на ногах, но оказался лицом к лицу с диким кошмаром – с девичьими глазами, светящимися спокойной жестокостью. Все тело Ивана будто обмякло. Он забыл о посеребренном ноже, забыл о цели, забыл обо всем. Сопротивляться не было сил, мир помутнел, клыки, кажется, лязгнули у самого носа, хлопнул выстрел или не выстрел, ветер рванул ледяным холодом, кольцо стальных пальцев разжалось, все вдруг спалось, оставив только озноб и тошноту.

Иван осознал себя сидящим на холодном асфальте у страшной желтой стены. Рядом стоял Грин и курил.

– Насиделся? – спросил он сдержанно-иронически. – Здорово. Если ты уже отдохнул, тогда пойдем ее поищем. Упустили.

– Да? – Иван вдруг ощутил приступ сумасшедшего восторга оттого, что вампира уже нет поблизости. – А ты стрелял, да?

– Стрелял, – Грин швырнул окурок. – Ее даже царапнуло. Я только не понимаю, что ты ведешь-то себя, как баран на бойне? Они же чуют страх, блин. Она тебя учуяла, а ты, вместо того, чтобы действовать, расселся тут и загораешь…

– Я не знаю… – Ивану было бы смертельно стыдно, если бы стыд не вытесняла радость избавления. – В прошлый раз они, вроде бы…

– Я же тебе говорил: в прошлый раз они были – молодняк. А эта – старая, лет двести пятьдесят, а то и все триста. Не куснула – скажи спасибо.

Восторг поугас. Иван встал и принялся отряхивать брюки. Грин молча разглядывал его и курил.

– Слушай, – сказал Грин наконец, – ты можешь уйти, если хочешь. Я тебя принуждать и не подумаю. Если не выдерживаешь, давай, брось это дело.

У Ивана на глаза навернулись слезы.

– Я не такой несуразный, как ты думаешь, – сказал он с горчайшей обидой, не на Грина, а на собственную постыдную слабость. – Никуда я не уйду. И тебя не брошу.

– Ты же боишься.

– Ну и что?! – выкрикнул Иван в тоске. – Я и в горах так же боялся – справился же!

И соврал.

Страх в горах и в сравнение не шел с ледяным парализующим ужасом перед разверзнувшейся бездной преисподней. Иван с невероятным наслаждением бросил бы все это – если бы Грин сказал: «Больше не будем, мне надоело». В последнее время Иван изо всех сил заставлял себя веровать истово – но, несмотря на веру и желание бороться со злом в меру своих сил, все равно думал: «Сдались ему эти вампиры…»

– Я попробую ее поискать, – сказал Грин. – Мы в их пространстве, может, получится. А ты можешь идти домой, если хочешь, правда. Метро еще работает.

– Я с тобой, – сказал Иван упрямо, хотя внутренний голос твердил: «Идиот, идиот, беги!» – Я тебя прикрою.

– Хорошо, – сказал Грин. – Пойдем пешком.

Иван взял рюкзак. Факт наличия в рюкзаке могильного заступа его успокаивал больше, чем нож в кармане: Иван точно знал, что вампира можно убить заступом, но сомневался насчет лезвия, покрытого тонюсеньким серебряным напылением. Грин сунул пистолет под куртку за ремень и направился к подворотне.

Ивану волей-неволей пришлось идти следом. Изнанка старого города – дворы-колодцы без единой искорки света, тупики, воняющие мочой, пронизывающий холодный ветер, гуляющий по подворотням, гудящий в проводах, грязная наледь на асфальте – все это было нестерпимо. Одинокий тополь посреди загаженного двора скорчился, как обгорелый труп. Зеленая звезда цинично подмигнула в квадрате неба, в бурых клочьях несущихся туч. Молчанье и тьма высасывали из души последние остатки уверенности в себе.

Иван вытащил заступ из рюкзака и сжал в руке гладкую рукоять, которая казалась теплой на контрасте с жутким холодом ночи. Это простое действие успокоило его, как успокаивало, бывало, наличие полного боекомплекта. Иван сосредоточился изо всех душевных сил, желая действительно ощутить присутствие затаившейся твари из ада.

И ощутил. Свежий холодный ветер вдруг донес тошнотворный запах распада. Ивану захотелось обнаружить его источник, несмотря на все объяснения Грина, и он решительно повернул к освещенному проему арки, ведущему на большую улицу.

– Ты куда? – спросил Грин удивленно. Он держался самых темных мест и выглядел, как ищейка, пытающаяся взять след.

– Мертвечиной воняет, чуешь? – Ивана занесло. Страх вдруг исчез, пришла злость, желание что-то доказать себе, даже намек на азарт. – Может, трупак ходячий?

– Чушь, вампиры так никогда не пахнут, – отмахнулся Грин. – Она бродит где-то тут, я чувствую, а тебя понесло Бог весть куда…

– Грин, я тоже чую кое-что! – в неожиданном и радостном волнении Иван даже повысил голос. – Хочешь, посмотрим – и назад?

– Ладно, – Грин вытащил пачку сигарет. – Только быстро.

Они прошли под аркой.

Улица была ярко освещена фонарями. Ночной магазинчик с водкой и шоколадом сиял и переливался золотыми и красными лампочками. Улица казалась спокойной, как девичья спальня – если бы не усиливающийся запах падали, смешанный с жирной струей дешевого и ядовитого дезодоранта и жевательной резинки «Дирол».

Грин сплюнул и закурил.

– Это не вампир, – сказал он небрежно. – Зря тащились. Упустили ее. Теперь уж не найдем.

Плотный мужик в кожаной куртке, не торопясь, вышел из магазинчика с блоком сигарет под мышкой. Он лениво жевал резинку, распространяя запах искусственной мяты – и, почему-то, гнилого мяса. Иван взглянул ему в лицо – застывшее и синюшно-бледное, с маленькими и запавшими глазками, и еще что-то неприятное было в его лице…

Мужик уже прошел, а Иван все смотрел ему вслед, пытаясь сообразить, что с ним не так – и тут заговорил Грин.

– Чч-ч… ляд знает, что, – сказал он озадаченно. – У этой штуки тени нет. Это не вампир, но и не человек.

Иван оглянулся – и увидел яркий блик на стволе пистолета.

– Точно? – спросил он радостно.

– Присмотрись.

Мужик вразвалку уходил прочь, ступая грузно и неуклюже. Его фигура, лишенная теней, выглядела на освещенной улице абсолютно неестественно, как неумело сделанный фотомонтаж. Ивана захватил восторг охотничьей удачи и свободы от страха.

– Гадюка! – прокричал он шепотом. – Замаскировался!

Грин выстрелил.

Мужик дернулся вперед и чуть не упал, утробно взревел – и вдруг, повернувшись на каблуках, с рычанием тяжело побежал к Ивану и Грину. Он растопырил руки и оскалился; в его голове зияла дыра, через которую на бледную неподвижную морду текло что-то черно-зеленое.

Грин выстрелил еще дважды. Пули притормаживали тяжелый топот твари, но не останавливали его – из дыр при каждом шаге выплескивалась тухлая жижа, от трупной вони перехватывало дыхание.

– Сука… – пробормотал Грин. – Вот сука…

Ивану показалось, что его командир пребывает в секундном замешательстве, и эта мысль подействовала, как вдохновение. Иван кинулся вперед, держа лопату, как секиру – и нанес монстру рубящий удар под челюсть.

Голова отлетела, клацнув зубами на лету. Безголовое тело взмахнуло руками, сделало еще шаг – и осело на заплеванный лед. И, оказавшись на земле, остатки твари начали распадаться с чудовищной быстротой.

Осклизлая плоть слезла с костей в считанные секунды, сами кости побелели, пожелтели – и рассыпались пылью в гнойной луже, которая обволокла истлевшую кожаную куртку, полуразложившиеся штаны и сапоги. Серо-зеленая слизь булькнула и успокоилась.

Грин тряхнул головой.

– А ты что видишь? – спросил он.

– Сопли.

– Правильно, – Грин улыбнулся. – Молодец. Завалил ты его круто. Только это был не вампир.

– Как?!

– В смысле – бес, конечно, но какой-то другой породы. Но все равно, молодец. Пошли к машине, здесь воняет.

Прошли по улице. Прямая дорога сильно сократила расстояние. По пути Иван тщетно пытался обтереть лезвие заступа об снег, но оно все равно воняло.

– Святой водой сполоснем, не мучайся, – сказал Грин, отпирая машину. – О, слушай, Ванюша, у нас же тут пончики твоей матушки! Как это мы забыли… Хочешь?

Иван поперхнулся и закашлялся.

– Нет, пока не хочу, – буркнул обиженно.

– Не хочешь – я тебя не заставляю, – сказал Грин с невозмутимой улыбкой и вытащил пончик из пакета. – Да ну, неудачная сегодня какая-то охота. Трупак противный, никакой радости…

– Ну почему? – возразил Иван, которого радость просто переполняла. – Все очень здорово!

– Не-а, – промычал Грин с набитым ртом и продолжал, проглотив кусок пончика, – этого гада я чувствую как-то не так, как обычно. Не то, что ни жарко, ни холодно – а даже… не знаю. Сладкого хочется.

– Сладкого тебе хронически хочется, – Иван улыбнулся, вспоминая, как в командировке Грин страдал от отсутствия сахара, и как мог пробить пару дырок в крышке банки со сгущенкой и выпить ее целиком, не запивая водой. – Чудно только, что сейчас вдруг. Гад кислый?

– Просто тухлый, – фыркнул Грин, слизывая с губ сахарную пудру. – Поехали до дому; все настроение перебил, сука…

Иван слушал, и неуловимые мутные образы, не облеченные ни словами, ни конкретным видеорядом, проходили по его сознанию, как рябь по воде.

Включить зажигание Грин не успел. Его рука замерла в сантиметре от ключа – и так же жестко замерло лицо. Он только слизнул сахарную крупинку из уголка губ.

– Что… – начал Иван, но Грин остановил его одним взглядом, открыл дверцу машины так бережно, будто она была стеклянная, и вытек на улицу нереально беззвучно.

Иван с полминуты раздумывал, стоит ли следовать за Грином; Грин, между тем, поменял обойму, сделал свободной рукой жест, который можно было трактовать только как «вперед!», и быстро пошел прочь от автомобиля. Выдернуть из рюкзака лопату и догнать его, было делом мгновений.

– Да что случилось? – спросил Иван шепотом.

– Гада чую, – шепнул Грин. – Рядом.

В следующий миг в ближайшей подворотне возникла высокая темная фигура, освещенная тусклой лампочкой. Грин вскинул пистолет, но тень демона мелькнула и пропала.

– За мной! – приказал Грин тихо и побежал во двор. Иван бежал за ним, слыша дробный грохот собственных шагов и размышляя с досадой, почему Грин в своих тяжелых башмаках ступает неслышно и легко, как кошка, а фирменные кроссовки создают столько шума.

За узкой, серо-желтой кишкой подворотни оказался темный гулкий колодец – и перепуганные голуби взлетели с суматошным шумом, отдавшимся в стенах, стеклах и жестяных стоках. На первый взгляд, двор был пуст; Иван вздохнул и хотел весело сообщить о своем разочаровании – но Грин толкнул его, указав куда-то вбок. Темная фигура невесомо скользнула в дверь подъезда, а Иван вдруг ощутил давящий нестерпимый ужас.

Грин оказался у двери в три прыжка. Распахнул дверь, выплеснув на себя и асфальт волну тусклого желтого света – и выстрелил трижды подряд. Иван, холодея, услышал кошачий визг – и Грин крикнул:

– Сюда, живо!

Иван с заступом наперевес рванулся к нему. Грин держал дверь, чтобы она не захлопнулась. Девочка-демон в розовом комбинезончике, залитом черном, вцепившись ручонками в простреленную грудь, извивалась на грязных ступеньках.

Иван, внутренне сжавшись от дикого ужаса, занес лопату над ее головой – и она, вдруг взглянув на него, прошипела:

– Я тебя пощадила, смертный!

Иван невольно удержал руку. Грин обжег его яростным взглядом – и тут низкий и нежный голос из темноты отчетливо, с неизбывной горечью, произнес:

– Он – первый, кого ты пощадила. И то – из страха.