Текст книги "На цыпочках через тюльпаны (СИ)"

Автор книги: Максим Кутуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Мама периодически заглядывала в комнату, проверяла все ли у нас хорошо. И согласно кивала головой, разделяя мнение старой Вероники.

У монашки грустные глаза. Заплаканный вид и кроме гнева, она еще вызывает жалость. На нее без слез не взглянешь, кажется, что Бог увел ее далеко в себя, будто она была по жизни забитой дурой и ни на что кроме эскапизма более не способна. Такое ощущение, что она уже при жизни летает в раю.

– Найди в себе силы принять Господа.

Я покорно пытаюсь их найти, даже закрываю глаза. Трой тоже ищет с раскрытым ртом, спит у меня на коленях. Брат впал в транс.

Кажется, верю. Странно, не смотря на всю жопу и мое отношение ко всему религиозному, верить в бога продолжаю. Да, делаю это не так как все, про себя, не хожу в церковь, не пощусь и не соблюдаю целую кучу ненужных и пафосных обрядов, но разве это нужно? У меня с ним особое отношение.

– Вероника, – шепчу, стараясь не разбудить братишку. – Что ты знаешь о Пуриме?

Монахиня подняла на меня удивленный взгляд.

– Что это?

– Это религиозный праздник, ты о нем не слышала? – удивляюсь.

– Нет.

– Хм. И ты не знаешь про Амана и Ахашвероша?

– Нет, – монотонно ответила она.

– Странно.

На самом деле ничего в этом странного нет. Меня больше поразило, что как можно вообще молиться одному и тому же Богу по-разному? Как вообще можно молиться? Почему Вероника, изучая Библию днями и ночами, не может уделить внимание другим религиям и не черпает оттуда бесценные знания? Неужели, Бог начинается с Ветхого и кончается Новым заветами?

– Я приду к тебе еще, – обнадеживает Вероника и опираясь на клюку уходит прочь из дома.

Провожаю взглядом ее тучное тело и молюсь Богу, чтобы она больше не приходила.

Господь, услышь мою молитву.

Про подход

Ноябрь подходит к концу. Одно утешение. Если на днях мне будет лучше, то я приглашу Михаль пройтись по лесу.

Про лес

Кроме любимой Троем плотины наш лес хранит в себе много разных историй и тайн. Например, одна из них. В двухтысячном, здесь орудовал маньяк-психопат-педофил по имени Кларк, который если не умер, то до сих пор томиться в тюрьме. Жертвами оказались девочки и мальчики от восьми до четырнадцати лет и среди них моя бывшая одноклассница Хлоя. Она была гордостью класса из богатой семьи, жившей как раз ближе к лесу. Умная девчонка, позитивная, добрая. Мертвых плохим словом не поминают… ну, разве что кроме Гитлера или других тиранов, они заслужили неуважение.

Так вот, этот Кларк подкупил Хлою мороженым, и она пошла с ним в лес. Странный поступок умного ребенка. Как она могла клюнуть на глупое мороженое? Может Кларк был гипнотизером? Или настолько вызывал, жалость, как Вероника, что отказ ему был равносилен предательству страны.

Вот здесь под деревом он нашли ее изнасилованное тело. А вот тут ее отрубленный палец.

Если пройти чуть дальше, вглубь леса, то можно найти мемориальный столб, возле которого всегда лежит много цветов и разных игрушек. Он точно обелиск, украшенный рунами – именами убитых – среди которых и Хлоя нашла приют.

Также, в лесу есть другое удивительное место. С другой стороны, раньше – очень давно, когда мама и папа были маленькими – жил резчик по дереву старик Мартин. Он-то и наградил наш лес волшебством. Нужно немного углубиться, то тут, то там на пути встретятся удивительные существа: тролли и эльфы, феи и гномы, тотемные столбы индейцев, вытесанные из дерева. Отец говорил, что при жизни этот Мартин был сварливым старикашкой. Он умер давно-давно, а его присутствие ощущается до сих пор, будто он живет в этих троллях и эльфах. Его создания давно поросли мхом и пройдет еще некоторое время от них, возможно, не останется и следа.

Мы прогуливаемся по чаще, подгоняемые осенним ненастьем. Крепко сжимаю руку Михаль. Еще крепче, чем раньше, чтобы она поняла, как дорога мне. Знает ли она, что здесь были убийства? Не буду ей говорить. Лучше скажу другое:

«Я тебя люблю», – только про себя.

Вот еще одна тайна, которую сохранит лес. История про меня и Михаль.

Лес, я обязан тебе за твои деревья, шелест сухих листьев, за твою пожухлую траву и бесконечно длинные тропы. Я обязан тебе всем, что у меня есть, за нежные поцелуи Михаль.

Про круги

Мама с силой вытолкала меня на собрание больных раком. Точно встреча анонимных алкоголиков.

Я сижу в плотном круге умирающих людей и вроде как считаю себя частью этого общества.

По мнению моих предков и лечащего врача, это тоже должно помочь справиться, в моральном плане. Люди, пока еще живые, поделятся опытом, как лучше бороться с болезнью, возможно, кто-то открыл секрет выздоровления и как раз на этой встрече раскроет тайну и подарит всем жизнь. Тем не менее, добрая половина больных, облысевших и без бровей, старающихся победить и других «волосатых», отказавшихся, типа меня, от лечения, сидели первые пять минут и смотрели друг другу в глаза.

Каждый из присутствующих, счел своим долгом познакомиться со мной, новичком, и порадоваться за мой столь смелый поступок, выйти хоть и в блеклый, но свет. Состарившиеся мужчины и высушенные и вымученные женщины улыбаются пожелтевшими зубами.

Все взгляды устремлены в мою сторону, люди ждут.

– Всем привет, я Феликс. Я не лечусь, врачи отводят в лучшем случае несколько месяцев, – говорю громко и внятно, хотя через усилие, чтобы не сорваться на крик, потому что голос покрывается дрожью. – Стараюсь не унывать.

Как странно, что сказанное, кажется, в пустую слово, может поднять мне и всем остальным настроение, подарить надежду. Моя вера в жизнь сыграла важную роль для этих людей, так же как и для меня.

Все аплодируют и поощряют.

– Добро пожаловать в семью, – усмехается старик, сидящий рядом, и похлопывает меня по плечу. – Я Густаф.

Мы жмем друг другу руки, от деда пахнет мылом. По-моему от всех стариков так пахнет. Надо запомнить запах.

– Очень приятно, – отвечаю.

Собственно, кроме нас с Густафом, тут еще восемь человек. И старик оказался прав, все эти неродные больные, кажутся названными братьями и сестрами по болезни. Точно семья.

– Феликс, мы рады с тобой познакомиться, я Майя, расскажи нам, чем ты занимаешься в свободное… время, – спрашивает одна женщина в парике с большими очками. Ее акцент на времени, заставляет всех сделать хоть что-то, поерзать на стуле, кашлянуть в кулак. Нет у нас свободного времени.

Не знаю почему, но свой рассказ хочется начать с Михаль.

– Ну, – без стеснения начинаю я. – Есть одна девушка…

Меня тут же поднимают на аплодисменты и сентиментальные вздохи.

– Ее зовут Михаль и она приехала из Израиля, – говорю медленно, окидывая взглядом всех присутствующих. – Михаль тоже болеет. И… м… это все странно. Мы познакомились с ней совсем недавно, в больнице и как-то сразу сблизились…

Они с вопиющей жадностью глотают каждое оброненное слово и фильтруют своими чувствительными детекторами.

– Тебе стоит позвать ее на нашу встречу, – сообщает парень, лет двадцати пяти в кепке с «I Love NY».

– Вполне можно, – задумчиво сообщаю. – Еще у меня есть младший брат, его зовут Трой и он реально помогает мне отвлечься от всего.

– Да, наши близкие – это святые люди, дай Боже им сил и терпения, – встревает Густаф.

Секта какая-то.

Еще чуть-чуть и мы начнем вызывать Баала и приносить в жертву девственниц. Ярлык больного раком, точно посвящение в братию или культ сторонников лысины, а она один из главных его элементов.

Про Кустурицу

Я бы отлично сыграл роль Акселя из «Аризонской Мечты», даже лучше Джонни Деппа. Потому что у меня есть мечта.

Про каждый день

Каждый день смотрю на список и ощущаю, как в душе зарождается уверенность. Просто чувствую, что я в чем-то уверен. Пока не знаю в чем, но это помогает двигаться. Хотя Михаль права, меня забывают вовремя поливать… точнее нас. И иногда это состояние, будто я овощ, выбивает из колеи.

Вчера она назвала меня своим парнем. Рассмеялся чуть ли не до слез, так это нелепо звучало. И она тоже хохотала. Мы сами себе не верим. Ну как вообще такое возможно? Нашли время, чтобы влюбляться. Столько было сарказма в этой странной фразе. Михаль призналась, что это был один из пунктов в ее списке – Завести парня. Как смешно, у меня был похожий – завести девушку.

Завести, звучит красиво по отношению к домашнему животному, а не к человеку.

Про автобус

Идем с Михаль к остановке, чтобы потом сесть на тридцать шестой автобус, который довезет нас до клуба под названием «Метан». Это злачное место, где зависают: вся молодежь, куча неформалов и отбросы общества, бомжи и наркоманы. Откуда я знаю? Года два назад мы тут с друзьями часто тусили. Михаль предложила рискнуть, это тоже было в ее списке. Никакого другого интересного места для риска я больше не знал. Если бы не было «Метана» и маньяка Кларка, то наш городок можно было назвать эталоном совершенства, с пряничными домиками, парковыми зонами, прудами, с умеренным количеством добродушных пенсионеров и детей.

В обнимку мы стоим на остановке. В спину неистово бьет ветер, так и хочет просквозить к черту, но мне все равно уютно. Михаль кладет голову на мое плечо и что-то про себя напевает. В такие моменты, и я и она забываем, что на самом деле болеем.

Автобус приходит спустя двадцать минут, к тому времени уже начался дождь, а в наушниках играет любимая музыка. Гитарный драйв заставляет волоски на руках подняться, прокатить с треском мурашки по спине, почувствовать затылком несуществующее теплое дуновение, будто кто-то сзади стоит и дышит.

Мы едем навстречу риску. Мы и так уже рискуем, потому что убежали из дома… и потому что выпили вина, которое мама купила на черный день. Эта привычка, что-то откладывать на черный день – самое глупое, что можно было придумать. Мама особенно любит перенимать глупые привычки. Например, она смотрит телевизор и обязательно грызет попкорн, который не особо-то и любит. Если она хочет рассказать анекдот, то непременно начинает смеяться из-за чего смысл шутки, потом не понимаешь. И мама откладывает на черный день все! Не только деньги, но и вино, консервы, сухофрукты, ткани, краски, шоколадки – такое ощущение, что готовиться к войне.

В полупустом автобусе, развалившись на последнем сидении, Михаль прижимается ближе ко мне и глубоко вздыхает.

Еще немного вина я взял с собой.

Там в кармане оно согревается от жара моего тела,… оно впитывает все больше градусов, впитывает красный цвет оставшейся крови, которая станет белой... и тогда я умру.

Михаль шмыгает носом, совсем скоро будет остановка к «Метану». Идти туда мы уже не хотим, потому что очень сложно подняться,… когда ноги не слушаются и когда вино играет в мозгу, когда чувствуешь, что вот-вот еще из-за одного поворота оно выйдет, наружу и когда ругаешь себя, что слишком много в твоем положении пить нельзя.

Проезжаем мимо «Метана».

Он остается за нами, брошенный и заливаемый холодным дождем, вместе с грязной и разгоряченной толпой неформалов, которая несмотря на погода спокойно курит у входа в клуб.

Мы рискуем, и кажется, летим. Вперед, навстречу неизвестности. Я не помню, что там дальше клуба. Кажется, облака и пирамиды, как в страшном сне. В детстве боялся пирамид из-за мумий, которые представлялись живыми и злыми.

Михаль вырывает чем-то красным. На секунду я думаю, что это кровь. Но это вино. Ее блюет еще, так, что она начинает плакать и звать маму. Но мама далеко, рядом только я. И меня из-за тоже блюет.

Водитель останавливает автобус. Кроме нас в нем больше никого нет.

– Чтоб вас сукины дети, наркоманы хреновы, – раздраженно гаркая, он неуклюжей походкой направляется в нашу сторону. Замечаю полуседые усы и толстое пузо, обернутое в синюю рубашку.

– Простите, – выдавливаю, обрыгивая пол несчастного автобуса еще раз. – Мы болеем.

– Я вижу, что вы к черту больные, – ругается водитель, но ничего не делает, а тупо стоит и смотрит, не знает как поступить. По его меркам мы совсем дети, он не может нас бросить. Скорее всего, он хочет вызвать полицию.

– Мамочки, – плачет Михаль.

Она утирает рот рукавом, размазывает слезы по лицу и часто глотает воздух.

– Феликс, мне плохо, – зовет она, в надежде, что я смогу ей помочь.

– Вызовите скорую, – прошу. – У нас рак.

Теперь я тоже плачу. Страх овладевает мной с такой силой, что, кажется, слышу голос смерти, и он зовет меня. Или это фантазия пьяного мозга?

Но толстый водитель не понимает.

– Если не умеешь пить, так и не берись, – он с ворчанием набирает номер.

Я проваливаюсь…

В тумане… длинною в минуты или секунды.

Больница.

Врачи в недоумении разводят руки. И называют нас глупыми.

Палата.

Но я вспоминаю, что они говорили мне: «Делай, что хочешь».

Медсестры.

Кровь.

Рвота и новый день. Доброе утро.

Про стыд

Редко бывает, но очень стыдно. Перед родителями, которые с волнением смотрят на меня затаив дыхание, точно вот-вот испущу дух. И волнуюсь за Михаль, как она? Где она? Зря мы напились.

За последний день я ничего не помню.

Про кариес

Вчера встречался с Грегом в холодном парке на зеленой лавке напротив маленького пруда, усеянного стаей жирных уток. Позвонил ему излить душу. Больше не могу, мне так страшно еще никогда не было.

Под постоянное кряканье я ждал его минут десять. Это у психолога это в крови. Насколько умный и сообразительный, настолько не пунктуальный, опаздывать – в его традиции.

Мистер Терренс подбежал ко мне с буханкой белого хлеба, в дешевых кедах и потертых джинсах, через плечо старый портфель, набитый книгами и трактатами по психологии. На его лице несменная улыбка.

– Так и знал, что будут утки, – восторженно отозвался он и сел рядом.

Грег не торопился начинать разговор. Психолог предоставлял мне возможность самому проявить инициативу, ведь это я настоял на встрече. Но как назло слова не лезли. Ни одно грамотно-составленное предложение не появлялось в моем мозгу. С чего начать? Сразу перейти к воплям, что не хочу умирать или упасть на колени перед ним и просить о помощи, разорваться и сделать невозможное продлить мое пребывание на земле хотя бы лет на пять… нет пять очень мало. Хотя бы лет на двадцать.

Мы сидели и кормили птиц. Было классно наблюдать за войной двух селезней из-за куска хлеба так быстро потонувшего, он никому не достался, разве что рыбам. Погода напрочь испортилась, частые порывы ветра заставляли поеживаться и содрогаться всем телом, от учителя это не утаилось.

– Я нам чая захватил, – сказал он и неожиданно полез в портфель.

В его руках появился маленький термос. Грег аккуратно разлил горячий напиток по пластиковым стаканчикам, которые он тоже удосужился захватить и один протянул мне.

– Зеленый с жасмином, – пояснил он и сделал маленький глоток. – Обожаю.

– Спасибо, – промолвил я.

Чай пришелся кстати. Сразу почувствовал, как согревающая жидкость разливается теплом по телу и постепенно унимается дрожь.

– Знаешь Феликс, – вдруг сказал учитель. – А ты особенный парень.

Сначала даже подумал, что неужели и он начнет вливать мне суп в уши, что я весь такой офигенный и смелый, борюсь за жизнь и бла-бла-бла.

– Не из-за болезни, – продолжил он, будто прочитав мои мысли. – Ты всегда был таким. Выделялся, казался старше сверстников, хотя был сорвиголовой.

Он взглянул мне в глаза и улыбнулся.

Я сидел как вкопанный, стараясь не проронить ни слова.

– Понятия не имею насколько тебе тяжело. Сложно, что-то посоветовать, когда не знаешь с чем имеешь дело.

– Мы с Михаль напились недавно, – эта фраза сама вырвалась у меня изо рта. – Мы заблевали автобус и нас спас водитель.

– То же самое бы сделал.

– Не хочу умирать, – вдруг сказал я.

– Понимаю, – ответил он. – Знаешь, я бы мог тебе сейчас сказать, что это наш удел, рано или поздно каждый из нас умрет и, что на все воля божья. Уверен, тебя сполна напичкали ненужной инфой.

Я сразу вспомнил Веронику.

– По глазам вижу, – рассмеялся Грег. – Вот что Феликс. Ты пойми, что я не господь всемогущий, хотя на его месте мир бы прокачал иначе.

Теперь рассмеялся я, а Грег продолжил:

– Не буду говорить – борись, ты смелый, крутой и сильный и все у тебя будет классно, потому что каждый день мы возносим хвалы небесам и так далее. Но, ты это и так сам знаешь. Единственное, посоветую не думать о болезни как о каком-то грехе или испытании, даже хуже, наказании, сосредоточь мысли на чем-нибудь меньшем. Например, – он почесал затылок. – Кариес. Маленькая черная дырка на зубе, когда есть – не сильно мешает, когда нет – еще лучше.

Вот так два человека на одну и ту же тему говорят совершенно по-разному, кто-то уверяет, что это испытание, а другой твердит о кариесе.

– А если дырка заболит? – спросил я и отломил кусок хлеба, который потом бросил в пруд, метко угодив по макушке одного селезня.

– Всегда можно запломбировать…

– А если пломба выскочит?

– Значит, запломбируем еще, на этот раз лучше. Нечего смеяться, между прочим, очень хорошая практика. Индийская…

– Правда? И как называется?

– Наименьшее зло, – процедил Грег и допив чай, выбросил стаканчик в мусорное ведро.

– А кто его придумал?

– Я, только что.

А потом Психолог делился школьными историями, рассказывал кучу разных небылиц о моем бывшем классе – последний год обучения я не застал. И этот вечер был лучшим вечером в моей жизни.

Про ночь

На протяжении всей ночи мне было плохо. Не может так из-за кариеса, ну не может просто. Я лежал, прикованный к кровати и ждал, когда все это прекратиться. Когда, наконец, организм, сдастся и перестанет хоть как-то реагировать на боль, закончит меня мучить.

Кости. Такое ощущение, что побили изнутри. Меня ни разу не били, обычно это был я. В школе, дрался за жизненные утверждения, за факты, за расу, за все. Теперь пришло время получить по заслугам.

Про зависть

Трой соскользнул с дерева и сломал руку. Первым к кому он прибежал плакаться был я. Растрогало.

И сейчас, сидя в уже привычной для меня больничной обстановке я волнуюсь за него. Ожидаю вместе с отцом, когда брату наложат гипс, пока мама находится с ним. Внутри всего колотит и не из-за болезни, по другой причине. Это страх, что оставлю братишку одного.

В коридоре душно. Туда-сюда, шмыгая белыми тапочками по ламинированному полу, бегает взбалмошная медсестра. Блуждающий взгляд ребенка с переломом пальца останавливается на мне. Шум приглушается. Но я вижу только медсестру и мальчика. Весь мир, как будто застыл в ожидании большого взрыва, мирового коллапса, столкновения с другой планетой. Живы: только медсестра, не теряющая смысла в работе и ребенок с гипсом, немного пожелтевшим, скорее всего сегодня будут снимать.

Моргаю. Все возвращается на свои места. Трой уже стоит напротив и улыбается, показывая загипсованную руку.

– Круто, правда? Я как Росомаха. Распишешься на руке?

Меня сносит. Так сильно, что я обнимаю брата и прижимаю к себе. Чувствую себя какой-то наседкой, квокающей над своим цыпленком.

– Эй, Феликс, ты чего? – отпирается он, покрываясь румянцем смущения.

А мне плевать, смотрит кто или нет. Пусть завидуют! У меня есть брат, у меня есть еще один пункт в списке: «Хочу, чтобы Трой был сильным».

П У С Т Ь З А В И Д У Ю Т. Я не потерян для жизни, не до конца. И напишу это черным маркером по стене. На всю стену, жирно размазано!

Внутри все горит от злости и счастья. Смешанные чувства. Я вообще наблюдаю за собой какие-то перемены. В зеркале вроде бы мое отражение, но ощущаю себя другим.

Ноябрь подошел к концу.

Четыре месяца и их не продлить.

Про поступок

– Я напишу, Трой – дурак.

Заглядываю в глаза брата и с насмешкой замечаю, как меняется его лицо.

– Ну не на-а-адо, – скулит он и вырывается. Его правая рука свободна, должно быть удобнее, но нет, Трой левша.

Мы в ожидании первого снега. Для меня он – последний.

Последний.

Я узнал о своих шести месяцах совершенно случайно. Подслушанный разговор отца и матери. Ее, материнские, слезы и сдержанные вздохи отца породили во мне ненависть и неверие в них. Прикинулся, что не расслышал, а на самом деле фраза царапнула сердце. Переходили с Троем дорогу. У него был День Рождения, а я со своими мыслями ничего вокруг не вижу и не слышу. С головой углубляюсь в пространство от октября до… а может семь? Восемь? На девяти – кровь из носа

Хотя, глупо это. Будто я не догадывался, что умру и мне вдруг открыли тайну. С другой стороны, надежда была, она есть до сих пор. Врачи уверяли, что все может обойтись и без вмешательства операции. Я начал проходить курс химиотерапии… в том-то и дело, что только начал, а выяснилось, что уже не успел. Промедление нескольких дней и остается считать дни до полного конца.

«Крутой Перец» – вывожу маркером.

Брат восторженно улыбается. Когда он придет в школу, все завистью подавятся. Поступок достойный мужика – сломать руку и придти учиться в гипсе. Будь он постарше, все телки были б его.

Совершал ли я достойные поступки? Не знаю. Может быть, когда забил мяч в ворота на последних секундах до окончания школьного матча – спас команду.

Хотя нет. Спасение команды не особо-то и достойный поступок, это была просто игра, где и не нужно было особых усердий, так как команда соперников была не сильная. Тем не менее, мы вели равный счет и как это зачастую бывает в фильмах, последняя минута, чтобы объявить дружескую ничью и мой гол расставляет все точки над и. Но, я ни разу никому не спасал жизнь. Не снимал котят с деревьев.

Было такое, когда пригрозил мальчишкам, обижавшим Троя, он в тот день дико хвастался, какой у него крутой брат. Только Трой не учел, что у его обидчиков тоже были братья, но мы с Томом и Куртом их вынесли как щенков.

Если уж говорить о поступках, то, например, съесть десять чизбургеров в Макдональдсе, а потом тошнить ими в туалете того же Макдональдса за поступок не считается? Не…

Или когда я…

Вот, теперь и не вспомнишь. Я не совершал достойных поступков. Что ж, хотя бы признаюсь с достоинством.

Про кресло

Встречи в этих «кружках солидарности», как я теперь их называю, настолько непредсказуемы, что боишься, иной раз зайти в просторную комнату и увидеть пустующее кресло, где когда-то сидел близкий или знакомый человек. На его место обязательно сядет кто-нибудь другой, и понимаешь, что так должно быть. Естественный отбор начался, люди меняются, а кресло существует гораздо дольше человека. И за это время, все настолько уже привыкли, что например, у окна справа, восседала тридцати восьми летняя Агата с раком груди, а теперь синева тканевой обивки мебели, еще раз напоминает о неизбежности.

Сегодня не пришел парень с кепкой «I love NY». На его привычном месте нет черной ленточки – символом смерти. Но, что-то подсказывает, что его я больше никогда не увижу. Никто не говорит, умер, не принято. Он, покинул нас, отошел, поднялся или просто устал. Но, тем не менее, все, сидящие тут знают, что жизнь продолжается.

И разговоры о простом счастливо-прожитом дне никто не отменял.

Например, Рэйчел с раком глазного яблока, под общий смех делится своими записями в дневнике, который она писала в десятилетнем возрасте:

– Привет дорогой дневник. Сегодня хороший день. Мама купила мне набор карандашей и красок. Я ей пообещала, что буду учиться рисовать. На самом деле, я поняла, что мама давно не делала мне никаких подарков. Привет дорого дневник, сегодня Сэнди сказала, что я толстая, хотя сама она весит килограмм сто, наверное. Привет дорогой Дневник. Только что посмотрела Крепкий Орешек. Люблю Тома Круза, он классный, когда вырасту, обязательно выйду за него замуж. Привет дорогой дневник…

Про смерть

У меня на руках тело Михаль. Я провожу ладонью по холодной коже и шепчу ее имя, прошу вернуться и дождаться меня. Мы должны уйти вместе.

Прижимаю ее голову к груди и нежно целую в лоб. Слез не хватит, чтобы высказать мою утрату, поэтому я молчу. Снежинки крупными хлопьями устилают наши тела, вырывая из реальности.

– Не-е-ет, – кричу я на весь лес, но он не отвечает мне эхом.

– Нет, – вторит мне Михаль другой интонацией. – Зачем так?

– А что тебе не нравится? – удивляюсь я.

– Ну, вот эти победоносные вопли совсем не к месту. Глупость какая-то, – усмехнулась она. – Они картину портят.

Репетиция смерти не менее важна, чем репетиция свадьбы, это ответственный момент, который должен пройти по всем законам жанра.

– Давай тогда я попробую? Покажешь как надо?

Ложусь на землю. Оголенные участки кожи соприкасаются со снегом. Смотрю вверх. Кроны голых деревьев раскачиваются как каланчи, размазывая ветвями фон серого неба, по одной из веток запрыгала белка. А я почему-то всегда думал, что они впадают в спячку.

На моем лице расцвела блаженная улыбка. Тело напряжено от страха перед неизвестностью, точно я на самом деле сейчас умру. Дыхание перехватывает, хотя чувствую биение сердца. Еще жив. Михаль склоняется над моим лицом и нежно закрывает глаза.

Я в темноте.

Нигде и ни в чем. Лежу в обнимку со своими мыслями. Это похоже на погружение под воду. Несколько лет назад мы с семьей путешествовали в Египет, там давали уроки дайвинга. И у меня получалось лучше всех, я сразу очутился под водой, держа инструктора за руку, иначе нельзя. Помню, подняв голову, видел, как солнце слабо проникает под воду, окрашивая ее своими лучами в зеленоватый цвет. У отца первое время вообще не получалось, не мог нырнуть, постоянно бултыхал ногами, поэтому как поплавок всплывал.

Погружение.

Отсчет, от десяти до одного, с перерывами на частые вздохи. Изо рта выходит душа… вылетает полностью. Руки покрываются сталью, ноги заполоняет свинец.

Горячее дыхание у моих губ, поцелуй возвращающий к жизни.

Открываю глаза.

– Я хочу тебя, – сказал вслух голосом наполненным жизнью.

Про суицид

Два раза пытался покончить жизнь самоубийством. И оба раза были из-за несогласия с родителями (с ними до сих пор с нехотением соглашаюсь), из-за одиночества, хотя я всегда был окружен друзьями, и самое последнее, из-за неразделенной любви к девочке по имени Лили, на образ, которой я онанировал – это все вместе как-то комом накатывало. И если бы не Михаль, то я продолжал бы онанировать на нее до сих пор.

С родоками как всегда целая куча заморочек, то им не так, это им не эдак и как вообще следует дальше жить, когда твои предки тебя не понимают?

Одиночеством страдал долго. Несмотря на наше неразлучное братство, я ощущал себя немного белой вороной, иногда хотелось послать всех к черту и быть волком одиночкой. Как в итоге оказался прав.

И Лили. Она была моим идеалом, который я лелеял и обожал с пятого класса. И если бы не ее лесбиянность, напрочь в ней засевшая, то мы были б отличной парочкой. Однако Лили с большими горящими глазами и сиськами что надо – лесбиянка. Причем такая, что в отношениях с девушками многим парням фору даст.

Но этого я не знал и порезал вены от неразделенной любви тупым ножиком, напоминание – маленький, едва заметный шрам на запястье правой руки, мама до сих пор не знает откуда. Сказал, что упал и порезался.

А вот второй раз моих попыток поквитаться с жизнью оказался весьма эффективным. Наглотался антидепрессантов. Целую горсть белых колес запил водкой и улегся под пыльной люстрой, подпевая песням Linkin Park. С утра родители с братом поехали на день рождения какого-то дружка Троя, поэтому я остался один. Целый день пребывал в напряжении, как если бы меня сдавливали тисками, хотя неудачное сравнение, тисками меня не давили. Состояние схожее, будто в автобусной давке. Дискомфорт длинною в часы и мысли о смерти каждые пять минут, толкающие меня сосредоточиться на антидепрессантах.

Меня спасли, потому что уходить из жизни я решил в домашней обстановке в своей комнате, в которую мама по случайности заглянула и застала меня, захлебывающегося в рвоте. По счастливой случайности они вернулись раньше, чем хотели.

По несчастливой случайности – да спасли, быстро довезли до больницы, благо находится она рядом и там, после целой кучи анализов и подхваченной язвы желудка, выяснилось, что у меня еще и рак. И, несмотря на все свои попытки уйти из жизни я хочу жить, а получилось с точностью до наоборот.

Про красавицу

– Эй парень, – Густаф подзывает меня трясущейся рукой и просит наклониться, чтобы что-то сказать. – Она у тебя просто красавица.

Михаль тоже решила походить со мной на эти встречи. Это на самом деле классно и вроде как даже закрепляет за нами статус парочки. У нас есть общее дело. Когда у человека с другим человеком есть, что-то общее, то это просто супер. И это супер еще потому, что помогает забыть о недугах и проблемах.

Михаль разговаривает с новоиспеченными товарищами по фронту, а я стою рядом с Густафом не отвожу от нее взгляд. Да старик прав, она у меня просто красавица.

Про тупых

Вероника считает, что я, как и многие другие – просто заблудшая душа. Но если каждый день буду восхвалять Господа Всемогущего, то болезнь от меня отстанет. Она дает слово и приводит в пример много уникальных случаев исцеления. Проблема в том, что верить на слово – не моя прерогатива. Уж такой я человек, пока не увижу факты – не поверю. Ни одного из тех счастливчиков, которых якобы вылечил Бог, я не знаю. Зато я знал Хлою, которой Бог не помог, знал моего пса Питера, знал Агату.

Но Вероника продолжает убеждать меня в обратном.

Ветка – спасательный круг, брошенный судьбой прямо в жир мировой монашки Вероники, в котором я утопаю.

Ветка без яблок, теперь уже и без листьев, до сих пор тыкается испещренной бородавками рукой в мою комнату. Бог пощадит ветку? Вряд ли. Дела Ему до веток нет.

Меня и это злит. Срываюсь и ору во всю мощь на богобоязненную женщину.

Почему они не понимают, что мне это не поможет? Какой к чертям собачьим Бог? Когда я болею, умираю…

Да это просто в мозгу, в голове не укладывается, что через какие-то там считанные месяцы меня не будет. Все изменится. ВСЕ!

– Послушай, пожалуйста. Тебе не стоит бояться, – она говорит, так, словно только что дух святой проник в ее тело.

– Заткнись, – кричу, срывая голосовые связки.

Какая же она тупая!!! ТУПАЯ-тупая-Тупая-тупаЯ идиотка, возомнившая себя всезнающей.

– Пошла нах*й. Пи*дуй отсюда, ты ничего не понимаешь.

Ее спокойствие заставляет меня прийти еще в больший ужас. Я уже давлюсь слюной, ожидая услышать вердикт – «Не рак это, а бес парня попутал».

Выдохся. Без сил лежу на кровати и глотаю слезы, в комнату с опозданием врывается мама и заклинает меня успокоиться. Но я, чувствуя прилив сил, переключаюсь на нее:

– Да как же ты не понимаешь! Я умру! Нахер мне ваш Бог сдался?

И в тоже время я чувствую себя гораздо выше обстоятельств, на голову. Мудрее… опытнее обеих женщин. Мама в слезах выбегает. Все происходит настолько быстро, что просто не успеваешь замечать мелочи.

Вероника садится ближе, стул страдальчески скрипит под весом ее жирной жопы.

– Феликс, – обращается она даже не ко мне, а будто в пустоту. – Мой муж умирал на моих руках.