Текст книги "На цыпочках через тюльпаны (СИ)"

Автор книги: Максим Кутуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Про дно

Пространство играет светом.

Состояние схожее с погружением на дно бассейна. Сначала прыжок и полет длиною в секунды. До соприкосновения с водой жизнь на мгновение замирает. Кончики пальцев обдает холодом, он поднимается выше по телу. Закладывает уши. Задерживая дыхание, опускаюсь на дно. Открываю глаза – над головой блики солнца и проплывающие тела других ныряльщиков. Их очень много…

Про боль

Больно. Тяжело дышать. В груди спазмы. Слышу, как надрываются легкие.

Открываю глаза. Светло как в раю. Белый цвет стен давит на мозг.

Мрачные взгляды родителей пробуждают страх.

– Привет, – шепчу я. Во рту точно Сахара, перед глазами млечный путь, голова раскалывается, как кокосовый орех.

– Эй, смотрите, кто проснулся, – улыбается отец.

Он плакал? Мешки под глазами, осунувшееся лицо, щетина.

– Мы так волновались, – дрожащий голос мамы, который излучает серость, уныние или обреченность.

– Ну, как ты? – спрашивает папа.

– Хреново…

Пытаюсь вспомнить, что произошло.

День Рождения Троя. Я обещал сходить с ним на «Американские горки». Помню, переходили вместе дорогу, было жарко… и все.

– Трой, – ищу его глазами.

Брат с опаской подходит ближе, нижняя губа дрожит от страха и надвигающихся слез.

– Эй, мужик, ну ты чего? – пытаюсь улыбнуться.

– У тебя кровь из носа полилась, – мямлит он. – А потом ты упал…

Мозолю их взглядом.

– Он очень перепугался, – объясняет мама.

– А что случилось-то?

Сосредоточенная тишина.

Слабость. Внутри меня нехилая слабость, тяжело пальцем пошевельнуть.

Отец кивает маме, и она, взяв брата на руки, выходит из палаты.

– Пап, – зову я. – Что произошло?

Как необычно наблюдать за своим стариком. Никогда не вглядывался в черты его лица. У него, оказывается, так много морщин! Некоторые глубокие, на лбу, другие едва заметные в уголках глаз.

– Сын.

А сейчас его лицо выражает столько эмоций, будто внутри идет борьба с самим собой, он подбирает правильное слово, строит предложение. Кажется, седины стало еще больше, чем было три минуты назад.

У папы красивая рука, ладонь внушает уверенность. Ладонь. Внушает?

– … все будет хорошо, – едва слышно говорит он.

В отце меня всегда поражало его спокойствие. Чтобы в жизни не произошло он, каким-то чудом, умел сохранять хладнокровие.

Но не в этот раз…

Про ветку

– А когда ты умрешь? – как бы невзначай роняет Трой.

Сидит в моих ногах и крутит в ручонках игрушечного робота.

– Ты ведь умрешь?

Вопрос с надеждой в голосе? Или с иронией? С горем?

Он не понимает. Жизнь без опеки или назидания старшего брата, скорее всего, Трой станет взрослее, мужественнее.

– Умру, – сухо.

Бессмысленным взглядом цепляюсь за окно – яблоневая ветка царапается о стекло, просится, чтобы впустили в душную, пропахшую моей болезнью комнату.

– Когда? – уточняет брат.

– Скоро… а ты бы этого хотел?

Трой думает, даже перестает играть с роботом. У братишки серые глаза и черные волосы. И он весь такой черно-белый и невзрачный, до сих пор требует защиты, опеки. Слишком сосредоточился, а я зря спросил. Не надо было.

– Нет… – его наивная искренность.

Стук в дверь. Трой отвлекается и слезает с кровати.

Это мама.

Она не теряет надежды и пичкает меня философией жизни, просвещает религией, в которую на днях обратилась, чтобы выудить у сил небесных спасения. Заставляет меня двигаться, ходить. Убеждает себя, что мне это поможет. Очень хочется ей верить. Мама же не обманет.

– Ух, у тебя душно, – голос у мамы бодрый и мягкий.

Окно впускает внутрь холодной октябрьский воздух, заставляет меня подтянуть одеяло к подбородку. Холодно, жутко холодно. Иногда дрожь такая, что чувствуешь себя каким-то наркоманом. Даже сидя в ванной, я, временами, не могу согреться.

– Может, спустишься вниз? – спрашивает она, погладив Троя по голове, который уселся лазить в интернете. – Пообедаем вместе.

– О-кей, – неохотно соглашаюсь, только чтобы мама не расстраивалась.

Про девочку

Я в больнице и не свожу глаз с девчонки сидящей рядом. На ней нет лица, смотрит перед собой, тонет в собственных мыслях, обняв ноги руками, что-то ждет. На выцветших джинсах две большие дырки у колен обнажают смуглую кожу.

Напротив, у дверей палаты моя мама разговаривает с врачом и периодически кидает на меня взволнованный взгляд, как бы сообщая лишний раз: «Никому тебя не отдам».

Вчера она установила для меня особую диету: ничего жареного, никаких консервов, никаких, ничего, никаких… наивная у меня мама, поверит во что угодно, лишь бы я выздоровел. Как только она узнала о вердикте врачей, быстро решила наладить хорошие отношения с Богом.

Каждый день мать говорит мне, что выгляжу я лучше. А если буду стараться и думать о хорошем будущем, буду сам себя настраивать на все самое лучшее, то болезнь отступит. Господь не позволит забрать непорочную юную душу. Восемнадцать – это так мало для смерти или, наоборот, слишком много.

Девчонка вздыхает и скучающим взглядом блуждает по больничному коридору, на мгновение задерживается на моей матери, наверное, делает про себя какие-то выводы.

Она поворачивает голову в мою сторону, но, как только встречается со мной глаза в глаза, в смущении отворачивается.

Хочется поздороваться с ней, услышать голос, утешить. Актер-то она не ахти, волнение налицо, хотя может и не старается его скрыть.

Время влияет на мироощущение, сейчас мы вдвоем с этой девушкой его торопим. Минуты в ожидании тянутся вечность, и находиться в больнице просто невозможно. Но, если остановиться и задуматься, каких-то полгода, покажутся короче чем эти минуты …

– Ну, а тебе сколько осталось? – такое ощущение, что в этот вопрос она вложила все свое умение незаинтересованности, будто мы два зека и она спрашивает, скоро ли меня выпустят на волю. Вопрос о смерти, в ее понятии, должен стать таким же обычным, как вопрос о погоде.

Никак не отвечаю.

– Извини… – шепчет она и мирится, больше не принимать попыток завязать со мной разговор.

– Полгода, – отвечаю я, сглотнув, потому что во рту сильно пересохло.

Пауза. И она снова с новым вопросом:

– Боишься?

– Не знаю, – мне удается сказать более безразлично, чем ей. – А ты?

– Очень…

Я подсаживаюсь ближе и обнимаю ее за плечи.

Про дерьмо

Как это глупо!

Глупо, что какие-то чувства вдруг появляются перед непосредственным концом жизни. Зачем это все нужно сострадание, любовь? Раньше, я бы никогда не позволил себе обнимать совершенно незнакомую девушку, просто так, чтобы подбодрить, ну, если только не когда пьяный. В таких случаях я зачастую получаю от девушки по щам, так как веду себя совсем не как Ромео из книжки, а как пьяное быдло.

Никогда не уделял внимание таким мелочам, что кому-то может быть плохо. Вот, вроде, гляжу на человека, он идет, например, на работу, и полностью закрыт от меня. Его лицо не выдает никаких эмоций и понять, что у него на уме никак не смогу. Даже если очень захочу. А здесь. Может из-за того, что у нас есть общая проблема, решить мы ее не в силах, но как-то друг другу помочь возможно.

Маркером на листе А4 – буква Ж, за ней аккуратная И, потом З, Н, Ь и корявым, грубым, неотесанным почерком «ДЕРЬМО», три раза подряд «ДЕРЬМО». «ДЕРЬМО». «ДЕРЬМИЩЕ».

Я ей соврал, чтобы не показаться трусом, хотя можно было бы и признаться. В этом нет ничего постыдного. Ведь я боюсь. До нервной дрожи в коленках, до посинения боюсь умереть, не хочу.

ХОЧУ ЖИТЬ – за «дерьмом» пойдет. Может, раз пять напишу.

А потом упаду в кровать, обессиленный от безысходности. Упаду и укроюсь с головой одеялом, а сам буду слушать. Возможно, кто-нибудь из друзей обо мне вспомнит и позвонит узнать, как дела.

В комнату, со стуком и по очереди, заглядывают: мама, папа, Трой, папа, Трой. Снова, мама, мама, папа, мама, Трой. Я говорю им, что хочу отдохнуть, а, оказывается, отдыхаю третий день подряд.

И в таком же темпе пролетела целая неделя.

Ломит все тело, тяжело было дышать, шевелиться. Или просто лень.

Нередко за эту неделю, я вспоминал ту девчонку, с рваными джинсами у колен. Наш пятиминутный разговор, а потом длительная тишина, в обнимку. Но столько в тишине было красноречия.

Про прогулку

– Дерьмо, – Трой читает вслух запись на листе. Я сдергиваю с лица одеяло и смотрю на брата, он расплывается в довольной улыбке.

Трой уже давно вышел из того возраста, когда им все умилялись, но сам почему-то продолжал косить под несмышленыша. Главное, чтобы не заигрался, а то вырастет мамсиком.

– Пошли гулять, ты обещал показать мне плотину!

– Пф… – фыркаю я и, перевернувшись на другой бок, мямлю. – Ты ее сто раз видел.

Но брат и не думает отступать. Он садиться на край кровати и тычет пальчиком в спину.

– Да ладно тебе, пошли, – мой брат – святая простота.

– Ты видишь, я болею.

– Я тоже, – он демонстративно кашляет в кулак.

– Отвали.

– Я маме скажу. Ты с моего дня рождения обещал, – скулит Трой.

– Нытик, – усмехаюсь, не поворачиваясь в его сторону.

– Ну, пожалуйста.

– Нет! Мне тяжело.

– Ничего тебе не тяжело, тебе просто плевать. Я маме скажу, – выпалил брат.

– Говори, – так же угрюмо и безразлично отвечаю.

– Ну и умирай тут, – кричит Трой, бьет меня кулачком, и убегает из комнаты, хлопнув дверью. Сейчас придет мама или папа.

Или мама, или папа скажут, чтобы я погулял с братом, это пойдет мне на пользу. Пока еще тепло, надо выходить и дышать осенью.

Про плотину

Плотина – наваленная куча веток, пресекающая путь худенького ручейка в нашем лесу. Трой почему-то любит это место, да и многие дети его возраста часто тут ошиваются, так сказать, место сходки малолеток.

У брата есть любимое занятие, свое личное. Каждый раз как мы сюда приходим, он со скрупулезностью самого настоящего бобра находит новые ветви и аккуратно укладывает их на самую макушку уже большой плотины.

– Когда ты умрешь, я ее сломаю, – признается он, с гордостью рассматривая плотину, точно свое детище.

Когда Трой говорит о моей смерти – в последнее время все чаще и чаще – это выглядит по-своему смешно. Нелепо слышать такие заявления из уст младшего братишки, поэтому смерть кажется детской забавой. С Троем рядом мне не так страшно.

– Зачем? – спрашиваю, рассматривая плотину, она мне никогда не нравилась.

– Не знаю.

Глупый вопрос, глупый ответ. Вопрос, чтобы поддержать разговор, ответ, чтобы от него избавиться.

– Иди, играй, – отпускаю и сажусь на мелкую траву у толстенного дуба.

Трою и не нужен был повод. Кажется он рванул к своей любимице еще до того, как я что-то сказал.

Честно признаться, родители правы, на свежем воздухе чувствуется легкость, а в лесу так и вообще уверенность, что все это страшный сон и скоро он кончится. Тем более, сегодня на редкость теплый день.

По моей руке ползет пугливая божья коровка, часто-часто перебирает ножками по завитушкам и линиям на ладони. Путешествует от пальца к пальцу, потом набычивается, поднимает задницу и взлетает, теряясь из поля зрения. Кажется, она полетела направо. Смотрю в сторону – та самая девчонка из больницы, помахав рукой в знак приветствия, направляется ко мне.

У нее красная кофта с серебристой анархией, весело сверкающей на лучах осеннего солнца. На этот раз не рваные джинсы, а клетчатая красно-черная юбка, доползающая до самых пяток.

– О, привет, – тепло улыбается она. – Под деревом не занято?

Я подвигаюсь и смущенно отвечаю:

– Не ожидал тебя здесь увидеть. Как дела?

Она села рядом, облокотившись на ствол дерева, и вытянула ноги.

– Нормально. Твой брат? – кивает в сторону Троя, который как раз взгромождал новую палку на вершину плотины.

– Угу.

На этот раз молчать вовсе не хотелось. Но, как назло, все возможные темы для разговора начинались лейкемией и заканчивались ей же. И мне кажется, что девчонку мучило то же негодование.

– Угораздило нас, – тоскливо шепчет она, не отрывая взгляда от работы Троя.

– Да уж. Ты здесь недалеко живешь? Никогда раньше тебя не встречал, переехали недавно? – спрашиваю почти безразлично, пытаясь подражать отцовскому хладнокровию.

– Да нет, живу тут давно. Может, встречал, но не обращал внимания, мы, наверное, учились в разных школах, – охотно ответила девушка.

– Наверное.

Короткая пауза. Трой, точно древний шаман, плясал возле жертвенного алтаря, плотины. Смешно наблюдать за игрой брата, он здорово поднимает настроение.

– Знаешь, я хотела сказать тебе спасибо. Ты мне тогда очень помог, – тихо признается моя собеседница.

Немного смущаюсь, но ответа не нахожу.

– Кстати, как тебя зовут? – неуверенно интересуюсь.

– Михаль.

– Хм. Необычное имя.

– Не вижу ничего необычного, – смеется она. – Я родилась в Израиле, там это имя распространено.

– Ясно. А я Феликс.

Девушка отводит взгляд от брата и улыбается, так тепло и искренне, что я тоже улыбаюсь ей в ответ.

– Приятно познакомиться, Феликс, – как-то таинственно шепчет она.

Трой украдкой поглядывал на меня и Михаль и кидал мне якобы незаметные знаки, вызывая на щеках игру румянца.

Про точки

… – я ставлю точки.

Много точек.

Точки, точно сыпь, проказа, саранча! Они повсюду. Вся стена в маленьких точках.

Зачем? – Перемены. Селезенкой чувствую.

Из головы не лезет Михаль. Наше с ней знакомство, наверное, хорошо сказалось на обоих. Вернувшись домой, я чувствовал небывалый подъем, так хорошо давно уже не было. Но главное – удалось, наконец, забыть о болезни.

И лишь сегодня вновь ощутил то недомогание, терзавшее последние месяцы, ту тошноту, усталость и головную боль. В моей крови явно было пониженное количество хорошего настроения.

Но вот, в руках номер ее телефона,… точнее на руке, записанный красной гелиевой ручкой, чудом не стерся – знак? А набрать, позвонить, что сказать? – в мыслях точки. Я решил ставить точки до тех пор, пока не придет какая-нибудь идея.

«…»

До сих пор не пришла. Голова точно воздушный шар, либо лопнет, либо взлетит.

Стук в дверь.

Раньше родители не стучали, они просто входили, не боясь меня потревожить. Но зачем сейчас? Зачем надо стучать?

Отец. За это время он немного осунулся. Отрастил глупую бородку, которая кое-где была щедро истыкана седыми волосками.

Он обводит взглядом мою комнату, но по поводу запачканной стены молчит.

– Сын, может ты что-нибудь хочешь?

Весь прикол в том, что чем больше я чего-то там хочу – тем лучше. Если я чего-то хочу, значит, на то есть моя воля, стремление, цель. Поставленная цель, сугубо в родительском понимании, закаляет желание жить, ну и, конечно, по мнению мамы, Господь Всемогущий в кой-то раз не позволит забрать такое юное дитя. Мне приходиться выдумывать для себя нужду, чтобы родители не поднимали кипеша.

Однажды я отказался, так они зачем-то начали по очереди тащить в мою комнату все, что попадалось под руку. И с глазами игрока в покер отговаривались одними и теми же скупыми словами:

– Я думала, тебе понадобиться стакан воды.

– Телевизор в комнате пригодится.

– Книги.

– Цветы.

– Икона!

Странность века – исполнять желания умирающего человека. Зачем? Легче ему от этого уже не станет. Зачем, например, этим бедолагам покорять Альпы или прыгать с парашютом? Это не нужно. Мне точно. Хотя… постойте-ка.

– Пап, ты можешь дать мне денег? – интересуюсь, не отрывая взгляда от стены.

– Денег?! – озадачивается отец. Вероятно, он ожидал услышать что-нибудь другое.

– Да. Я хотел бы съездить в город…

– Так я тебя отвезу, – быстро реагирует папа.

– … один, – договариваю.

– Троя с собой взять не хочешь?

– Не горю желанием.

– Ну… ладно.

Иногда прямолинейность отца достигает своих высот и мне становится просто смешно.

Боже мой, да у меня семейка сумасшедших. Религиозная мамаша, сама уравновешенность отец и брат, который строит плотины по одной ветке за приход. А с другой стороны, ведь они стали такими странными из-за меня. Не то чтобы странными, непривычными. Даже другими. Чужими.

Отец отсчитывает купюры, мелкие купюры, а он их тщательно пересчитывает, старательно, и это меня в нем раздражает. Его нарочитая скрупулезность вообще бесит. Иногда посматривает на меня, на стену, вновь отводит взгляд. Вижу, что хочет спросить. Папа многое хочет разузнать, но решает не вмешиваться.

Про кафе

У нас в городке есть уютное кафе с невероятно вкусной выпечкой «Маленькая Франция». Это моя слабость! Если б я не занимался спортом, а потом и вовсе не заболел, то весил бы сейчас килограмм двести, не меньше, питаясь сдобными булками и пончиками.

Городок мой небольшой, пара школ, больница с онкологическим отделением, своим скучным центром и парковыми зонами. Уютно. Особенно осенью, сейчас в это время года все выглядит по-особому приятно. Может, еще и потому что это моя последняя осень? Вот, опять себе напоминаю.

В «Маленькой Франции» сегодня немноголюдно, даже свободен любимый столик у окна, который размещен весьма удачным образом. Рядом с ним стоит бронзовая мини-копия Эйфелевой башни, по прутьям ее пустили какой-то вьюнок, она-то и прячет заветный столик от посторонних взглядов. Мы с друзьями в шутку называли его «телочный стол». Стыдно теперь думать об этом, ведь именно сюда я привел Михаль, а на фоне других девушек она совсем не кажется телкой.

Это на меня совсем не похоже. Волноваться перед звонком, будто от него зависит судьба мира. Тем не менее. Я все-таки набрался смелости и позвонил ей, предложил прогуляться, посидеть поговорить. Она охотно согласилась, сказала, что нигде давно не была.

Поэтому теперь мы попивали кофе и в медитативном размышлении о жизни смотрели друг другу в глаза. Искали какой-то отдачи, сопереживания? На белых блюдцах попыхивали паром свежие круассаны с шоколадной и ванильной начинками. В атмосфере витал аромат расслабленности, подогреваемый пламенем одинокой свечи. И никому, ни официантам, беспорядочно сновавших между столами, ни круассанам не было до нас дела.

– Ты часто думаешь о смерти? – мрачно, даже грубо, спросила Михаль.

В последнее время меня прямо преследуют неожиданные вопросы, точно снег наголову.

– Угу, – отмахнулся я, сделав вид, что вопросу особого значения не придал. – Расскажи о себе.

Она усмехнулась.

– Быстро ты темы меняешь. А что ты хочешь узнать?

– Все, что сочтешь нужным мне рассказать.

…и она рассказала.

Знаю, звучит это, будто я нарвался, но было на самом деле интересно. В большей степени от того, что мы во многом с ней похожи. Оба доживаем свой последний срок и оба в это не верим и вместе застигнуты болезнью в самый неподходящий момент, хотя не знаю, бывают ли для болезней подходящие моменты? Как ни странно, но мне приятно, что я не один такой, это придает сил. Иногда я задавал вопросы, прерывая ее рассказы о родине.

– А почему ты не лечишься в Израиле? Там же очень хорошая медицина? – кофе давно закончился, а чашка в руках до сих пор согревала ладони. Странное чувство.

– Вопрос в том, что я вообще не лечусь, – призналась девушка.

– То есть как? – поднял бровь.

– А так. Для меня болезнь приговор еще с самого ее появления. Операция не помогла. Химиотерапия не на много задержала болезнь. Врач сказал – увы. Ну и собственно привет папаше, – словно заученный стих протараторила она, немного нехотя, а потом добавила. – А у тебя?

– Да уж. Примерно та же ситуация.

Правда глаза режет. Нет денег на сохранение здоровья и жизни, нет времени на поиски денег, нет жизни.

Михаль на секунду замолчала, а потом будто собралась с силами спросила:

– Как ты думаешь, как это будет?

Я моргнул два раза и переспросил:

– Что именно?

– Ну,… смерть… как? – неуверенно промолвила девушка.

– Понятия не имею. Даже не представляю.

Я врун. Врун в прямом смысле слова. Представляю! И для меня эти представления страшнее, чем самый жуткий фильм ужаса. Ведь раньше, в детстве, вообще считал, что бессмертен. Как можно умереть? КАК? В голове-то с трудом усваивается, я и сейчас не верю, что конец так скор. А с другой стороны, знаю, что осталось немного.

– Я читала, что мы будем чахнуть как растение, которое забывают полить водой. Настанет тот день, когда двигаться будет невмоготу. Все больше слабости, с каждым днем. Потом небытие, – монотонно прошептала Михаль, проделывая во мне дырку испуганным взглядом.

Ее голос настолько пропитался страхом, что я сам невольно сглотнул.

– Полгода, – продолжила она. – Это много.

– Уверена? – усомнился, даже чашка перестала греть.

– Еще бы. За полгода можно многое успеть. Мало, например, когда ты понимаешь, что самолет, в котором летишь, терпит крушение. Падает. Шанс выжить – один к хреновой туче. Каких-то несколько минут, а то и секунд. Бум. Тебя нет. Десять секунд на то, чтобы осознать неизбежность, еще десять вспомнить в жизни что-то важное, другие десять вспомнить близких людей, остальное время кричать, молиться, надеяться, ждать.

Она посмотрела на меня своими карими глазами, ожидая какой-то реакции. Каштановые волосы ежиком топорщились на голове. Везет ей. Плечи смуглые от природы, кто бы мог подумать, что она болеет?

– Э… Тебе никто не говорил, что ты пессимистка? – улыбнулся после короткой паузы, чтобы отвлечь.

Не бойся, детка! Все будет хорошо! Слышит ли она мои мысли?

– Так сильно видно?

– Угу.

– Говорили, – рассмеялась она.

Так мы сидели с ней вчера в «Маленькой Франции» пока улицу заливали дожди. Тонны воды обрушивались на наш маленький городок, того гляди затопит к чертовой матери, но не тут-то было. Тепло, исходящее от света одинокой ароматической свечи, что разместилась на центре стола, оно будто лечило и давало надежду. Глаза человека напротив, я забыл, что она тоже болеет и забыл, что болею я. Это был длинный вечер и хотелось, чтобы он никогда не заканчивался. Мы говорили и обсуждали целую кучу полезных или бесполезных вещей, но больше не возвращались к разговорам о болезни. Стоит почаще забывать о ней, а вдруг отступит.

А сегодня я молюсь.

Про Бога

Дорогой Бог. Я, в общем, никогда не молился и понятия не имею, зачем это вообще надо. Очень тебя прошу, если моя смерть так неизбежна, то, пожалуйста, сделай ее не очень мучительной. Можно я умру во сне? И Михаль тоже. А может, ей вообще стоит жить? И мне? Тоже.

Бог, зачем мы тебе там, на небе нужны? Или дьяволу в аду? Я в ад не хочу. Михаль проще, евреи в ад не верят.

Почему это случилось со мной? Зачем тогда я рос все эти годы? Зачем строил планы, чтобы потом сама мысль о планировании показалась смешной? Неужели я, или кто-то в моей семье заслужил такое?

Ты там заснул, что ли?

Я жить хочу! Понял? Ж И Т Ь Х О Ч У! Пошутили и хватит, ты же можешь… встань и иди, или там воду в вино…

Поднимаюсь с пола и отряхиваю колени, чувствуя себя идиотом. Разговор с Богом не принес никаких плодов. Он вообще на разговор видно не настроен. А жаль. Мне есть, что Ему сказать.

Через полгода такая возможность уже представится.

Про ужин

– А у Фела есть подружка.

С потрохами выдал, негодный засранец. И рожу скорчил, язык показал. Жаль, сидит не рядом, так бы отвесил ему добротный подзатыльник.

А это оказалось радостной новостью. Семья пришла в восторг.

– Как я рада, – призналась мама.

А чему радоваться? Главного-то они не знают.

– Ну, это как бы, не подружка, так просто общаемся, – отмахнулся я, почувствовав, как жар подкатывает к щекам.

Отец зачем-то подмигнул. Мама принялась убирать со стола грязную посуду. Только с моей тарелки снизу вверх улыбается толченый картофель с отварной котлетой.

– Феликс, надо поесть, – она направилась к кухне и уже оттуда крикнула. – Ну, расскажи нам о ней. Как ее зовут?

– Михаль, – ответил я. Кусок котлеты застрял в горле.

– Какое-то странное имя, – мамин голос приглушался шумом воды из крана.

– Она из Израиля.

– Гм, – хмыкнул отец.

Семья.

Отец следил, чтобы Трой съел горошек, поэтому иногда отрывался от вещания настенного телевизора и кидал строгие взгляды в сторону брата. Мама, рассказывала… она без умолку говорила. Говорила и говорила, как тарахтелка. Ее голос накрепко поселился у меня в голове. Он там обжился. Трой ковыряет вилкой тарелку и ноет, что наелся. У меня кружится голова. Тело точно не принадлежит мне. Такое ощущение, что я – не я.

– Мама я хочу костюм Железного Человека на Хэллоуин, – брат принялся ерзать на табурете.

– Перестань! Никаких железных людей, пока не доешь, – строго промолвил папа.

– А где вы познакомились?

– Трой! Ешь!

– Ну па-а-а-ап. Феликс тоже не съел.

– Она симпатичная? …

Их речи сливались в томный гул.

И тут… точки-точки-точки-точки…. скрип где-то там, внутри меня.

– Феликс? – голоса с дрожью, внушают недоверие, опасность. Они взывают меня по имени, а я хочу им ответить, но боюсь…

Кап, картофель разъедает красная жидкость.

Кап, котлета тонет в крови.

Кап, мысленно прошу остановиться кровь, не литься.

Про состояния

Семейный ужин закончился трагедией. На секунду мне показалось, что я умер, такое было необычное состояние, когда из носа без остановки сочилась кровь. И все, что чувствовал – это слабость, провал. Ощущал, как бледнел на глазах близких, улавливал суету родных, которая пугала не на шутку. Видел страх и слезы в глазах брата, а он так и не доел горошек.

Помню – яблоневая ветка опять почему-то царапала стекло, когда-то давно отец собирался ее срубить, только я не хотел. В детстве мне хотелось, чтоб прям на этой ветке росли самые сладкие и сочные яблочки. Почему-то такого никогда не было.

Про кровь

Мой лечащий врач качал головой и ругался, почему мы сразу не приехали, а ждали, когда кровь сама остановится. Папа ждал неправильно в отличие от мамы, когда из носа льется кровь, ни в коем случае нельзя запрокидывать голову, надо дать крови выход, иначе... Я не знаю, что будет иначе. Врачи не рассказывают о последствиях, они вообще народ скрытный, о чем бы я их не расспрашивал. Выудить у врача какие-то слова о своем здоровье равносильно пытке партизана в целях получения информации, о месторасположении танков!

В голове все звенит, заложило уши.

Пришлось делать прижигание. Столько из меня еще не лилось. Ватные тампоны не помогли, и теперь воняет горелым мясом. Отвратительный запах, а от того и тошнит.

Про методы

Интернет пестрит «Новыми методами» лечения лейкемии. Если раньше люди сразу ставили на себе крест, то сегодня процент выживающих неустанно растет. Читал про одного товарища, так он даже лет двадцать с лейкозом протянул. А другая женщина стала йогой и веганкой, она говорит, что ей это помогает и живет до сих пор.

Может мне тоже стоит заняться собой? Размять кости. Или разработать свой метод? Ежедневное поедание, например, апельсинов с молоком должно поднять тонус, повысить иммунитет и обеспечить мне здоровье на целые годы жизни.

Говорят, чтобы победить врага, нужно знать, с чем имеешь дело. Вот памятка на стену.

Лейкемия – клональное злокачественное (неопластическое) заболевание кроветворной системы. К лейкозам относится обширная группа заболеваний, различных по своей этиологии. При лейкозах злокачественный клон может происходить как из незрелых гемопоэтических клеток костного мозга, так и из созревающих и зрелых клеток крови.

При лейкозе опухолевая ткань первоначально разрастается в месте локализации костного мозга и постепенно замещает нормальные ростки кроветворения. В результате этого процесса у больных лейкозом закономерно развиваются различные варианты цитопений – анемия, тромбоцитопения, лимфоцитопения, гранулоцитопения, что приводит к повышенной кровоточивости, кровоизлияниям, подавлению иммунитета с присоединением инфекционных осложнений.

Симптомы лейкоза

Метастазирование при лейкозе сопровождается появлением лейкозных инфильтратов в различных органах – печени, селезенке, лимфатических узлах и др. В органах могут развиваться изменения, обусловленные обтурацией сосудов опухолевыми клетками – инфаркты, язвенно-некротические осложнения.

Воу! Стоп, что за фигня такая? Когда про себя читаешь – спотыкался на некоторых словах, не говоря уже о том, что вслух я эту гадость еле по слогам прочитаю. Если бы болезням не давали такие сложные названия, то лечить их было бы гораздо легче. А зачем все усложнять? Вот, что такое «Обтурация», например. Из всего этого бреда можно сделать один вывод: «Хрень какая-то с кровью, твои кровяные тельца белеют, а не краснеют, а надо с точностью наоборот. Или вообще никак не надо». А вот было бы классно, как в «Алисе в стране чудес», когда карты красили белые розы в красные, взять также и закрасить. Если постараться сильно-сильно, то они перекрасятся в красный? Скорее всего, у Кэрролла были тоже проблемы с кровью, иначе бы он не писал про красные розы.

Про крысу

Меня вырвало…

Само по себе не особо-то и важное замечание. Зачем обращаю на него внимание? Я вообще словно беременная тетка – каждый день тошнота, изжога, отрыжка, болят кости и болит вообще все, а настроение меняется от хорошего к плохому, так резко, что ненавидишь себя самого.

Ненавижу в принципе.

Эту стену, это окно, эту идиотскую ветку без яблок и пожухлые листья на ней…

Не так давно я видел, как машина задавила крысу. Пугливое животное зачем-то выскочило на трассу, где водилы в машинах неслись как в задницу подстреленные. Крыса почти перебежала дорогу, но у самого тротуара ее переехала черная Тойота.

Смерть зверька была отвратительной. Животное билось в конвульсиях. Возможно, крыса кричала или пищала что-то на своем, крысином, но я не слышал. А может она сразу умерла, а это были судороги? Мерзкий хвост дергался, задняя лапа поднялась. В какой-то степени мне стало ее жаль, хотя крыс терпеть не могу, такие они мерзкие. Но потом на нее опять наехали, и еще раз… и сотню раз подряд, вкатав грязно-рыжее тельце в асфальт.

…смотрю на этот разноцветный фарш, который я только что срыгнул, и он так успешно держится на плаву в унитазе и понимаю, что я ничем не хуже той крысы. Меня от нее ничего не отличает.

И страх, что моя смерть может оказаться мучительнее, чем ее, заставляет снова вырвать…

Про желчь

– Эй, Феликс, – в глаза врывается солнечный свет, из-за которого отворачиваюсь к стене. Отец будит где-то в девять. – Слушай, мы с мамой решили устроить небольшой пикничок, пока погода позволяет, можно весело провести время всей семьей. Как тебе? Поедешь?

Его слова, по идее, должны поднять меня на ноги и исцелить.

Не открывая глаз, бормочу:

– Не.

– Давай, поднимайся. Не надоело в четырех комнатах сидеть? Поехали, подышишь свежим воздухом, – отец просит с мольбой в голосе.

Мне лень и плевать на четыре стены, хоть десять. Настолько мерзкое состояние, что ничего делать не хочется, даже отвечать ему.

– Пап…

– Да.

– Езжайте без меня, – усилие над собой, чтобы ответить как можно дружелюбнее.

– Феликс, мама расстроиться…

В папаше меня всегда удивляла одна черта его характера. Если у него не получалось меня или Троя уговорить своими способами, то она сразу подключал сюда маму. Типа, например, чтобы Трой доел жратву до конца, отец обязательно подытожит – «мама старалась готовить» или «открой ротик, за маму, последний». Теперь вот «мама должна расстроиться». Не удивлюсь, если у себя на работе он тоже так говорит. Скидывает свои проблемы на плечи жены.