Текст книги "Чур, не игра!"

Автор книги: Макс Бременер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

V

На заседании комитета с активом стоял вопрос о характеристиках, которые комсомольская организация давала ребятам, поступавшим на заводы, в техникумы или институты. Рома доложил, что некоторые характеристики, выданные за последние полтора-два года, оказались неглубокими.

– Так получилось потому, что мы не знали как следует этих ребят, которым давали характеристики, – сказал Рома. – А надо, чтоб характеристику составляли те, кто знает человека. И, во-вторых, бывает, что нельзя уложиться в несколько строк: нужно, может быть, исписать страницу. Допустим, пришлось бы мне, например, о Володе Шатилове писать…

И Рома заговорил обо мне.

…Мне всегда бывает не по себе, если говорят про меня в присутствии многих людей. Даже если говорят одно хорошее, я всё равно рад бы исчезнуть, не быть при этом. А тут собралось довольно много ребят, и Рома рассуждал перед ними о моём характере.

Он рассуждал с таким знанием, какое может быть только у друга, и с таким беспристрастием, какого, казалось мне, у друга как раз не может быть. И он словно бы приглашал всех заглянуть ко мне в душу, даже не постучав перед этим, не спросив меня: «Можно?..»

И я не выдержал: рванул на себя дверь, выскочил в коридор. (Потом мне сказали, что Рома после этого говорил обо мне ещё несколько минут – главным образом о моих достоинствах.) Сейчас же меня окликнул Афанасий Кожин:

– Досталось? – Он не то любопытствовал, не то сочувствовал.

Афанасий приоткрыл дверь комнаты, где заседал комитет, на миг просунул туда голову, после чего взглянул на меня с возросшим интересом.

– Что, Анфёров по косточкам разбирал? – спросил он, чему-то радуясь. – Так тут же нечему удивляться! Вы, кажется, дружили последнее время?.. Да? А теперь больше не хочешь? Ну ещё бы! Я же сам с ним одно время дружил. С ним же невозможно!..

Он стал возбуждённо объяснять, что за человек Рома. По его словам, Рома был эгоист, парень с большим самомнением, «невозможно принципиальный» и «типичный пижон».

То, что с Ромой «невозможно», было, пожалуй, правдоподобно. Вместе с тем Рома не был «типичным пижоном» – у пижонов, конечно, особых принципов как раз и нету… Хоть я и злился на Рому и вообще волновался, но видел, что концы с концами Афанасий не всегда сводит.

И тем не менее мне было приятно, что Афанасий принижает Рому. Я возражал Афанасию, спорил с ним, но то, что в ответ он пуще ругает Рому, доставляло мне удовольствие.

– Я же сам с ним одно время дружил, – повторял Афанасий. – Он же такой: ради принципа какого-нибудь не пожалеет друга! Осмеять может, разругать – пожалуйста, раз плюнуть! А я так не могу: если я, допустим, твой друг, я уж всегда буду за тебя. Что бы ни было!

– Всегда?.. Значит, ты будешь беспринципный друг?

– Зато верный, – отвечал он.

И мы стали дружить с Афанасием или, как говорят в школе, ходить с ним. Вместе ходить по коридору на перемене, вместе уходить из школы, вместе прогуливаться, покончив с уроками. Может быть, так получилось потому, что, раздружившись с Ромой, мне не хотелось оставаться одному. Но главное, после мудрёных Роминых рассуждений о «втором я, зорко наблюдающем за первым я», простые слова Афанасия «я уж всегда буду за тебя» чем-то очень меня подкупили. Даже тронули.

Так началась самая трудная полоса в моей жизни, потому что ни до того, ни потом я не попадал в глупое положение на такое долгое время. Я впервые понял тогда, что пребывать в глупом положении не только неловко, но просто опасно. Дело в том, что, находясь в глупом положении долго, даже смышлёный, умный человек глупеет. Если б не это, я рассказал бы о дружбе с Афанасием как о забавном эпизоде, над которым можно посмеяться, только и всего.

VI

– У меня к тебе большая просьба, – сказал вдруг Афанасий, замедляя шаг, когда мы шли из школы к нему домой. Это было через два или три дня после нашего разговора о Роме.

– Какая? – спросил я.

– Я тебя очень прошу: не говори моей матери, что ты получил уже табель с четвертными отметками. Если она тебя спросит, получил ли, ответь: нет ещё. Я ей не говорю, что получил табель, чтоб её не огорчать. Там ей, знаешь, нечему радоваться, так я…

– Ну пожалуйста, – сказал я, – я ей не скажу.

– Большое спасибо! Большущее, Володя!

– Пустяки… – пробормотал я, смущённый размерами его благодарности.

Мы поболтали о шахматных и футбольных новостях и кинокартине с участием Зины Комаровой.

– Знаешь что, – сказал Афанасий спустя пятнадцать минут, когда мы поднималась по лестнице его дома, – ты и своей матери не говори, что получил табель.

Голос у него был такой, точно в промежутке мы и не толковали с ним о других вещах.

– Почему? – спросил я.

– Моя мать знает, что мы с тобой подружились. Она может позвонить твоей и спросить, принёс ли ты табель. Если твоя мать ответит «да», то моя поймёт, что и мне уже выдали. И огорчится раньше времени.

– Понятно, – сказал я. – А долго мне нужно будет отвечать маме, что табель ещё не выдали?

– Да, – отвечал Афанасий. – Как можно дольше.

– Ладно, – сказал я. – Я мог бы её, правда, отметками порадовать, но… Ну ладно.

– Тебе это будет очень трудно?.. – спросил он сочувственно и в то же время моляще.

– Ничего…

– Большое спасибо!

– Не за что, – ответил я чуточку досадливо.

Открыла нам мать Афанасия. Она была очень приветлива и сейчас же пригласила нас обоих к столу.

– Пожалуйста, пожалуйста, у нас уж так заведено: всех товарищей Афика – в обед ли, в ужин ли – мы всегда просим к столу! – объявила она, когда я стал отказываться. – Так у нас в доме заведено! Такой уж в нашем «монастыре» устав… – заключила она радушно и, пожалуй, немного хвастливо, распахивая перед нами дверь столовой.

– Нам только сначала, мама, руки надо помыть, – сказал Афанасий, опасливо пятясь и почему-то делая мне знаки. – Мы сейчас…

– Пожалуйста, идите в ванную, – отозвалась его мать тем же радушным голосом. – Дашь, Афик, товарищу чистое полотенце.

В ванной Афанасий торопливо закрыл дверь на задвижку, сильно открутил кран, но мыла в руки не взял, а произнёс озабоченно:

– Володя, я тебя ещё не предупредил…

– О чём? – спросил я.

– Мама с тобой за столом будет на разные темы беседовать… – сообщил он под шум падающей воды.

– И что? – сказал я.

– Так ты, прошу тебя, не упомяни случайно об институтах, студентах, приёмных экзаменах и всяких таких вещах.

– А почему? – спросил я.

– Потому что, видишь ли какая штука, она мечтала всегда, чтоб я после школы пошёл в вуз. Но с таким аттестатом, какой у меня будет, конечно, в институт и соваться нечего при теперешнем конкурсе. А мать всё с этим не свыкнется и, как услышит о студентах, дипломах там, деканах, расстраивается сразу. Ты этого не касайся, Володя.

Тут его мать сквозь дверь осведомилась, куда мы запропастились. Афанасий находчиво отвечал, что мы выронили и не сразу нашли мыло.

– К столу, к столу, быстренько! – донеслось из-за двери, и мы с Афанасием направились к столу.

По коридору мы шли молча, но на пороге столовой Афанасий потянул меня за рукав.

– Что?.. – спросил я, понижая голос.

– О техникумах лучше тоже не упоминай, – шепнул он.

После этого мы сели к столу.

Ужин был очень вкусный. Но я с опаской ждал минуты, когда мать Афанасия начнёт со мной беседовать. На всякий случай я повторял про себя слова – темы, которых Афанасий просил не затрагивать.

«Табеля, институты, студенты, дипломы… – твердил я, запоминая, и мне хотелось загибать пальцы на руках. – …Деканы, ректоры, экзамены… Что-то ещё я забыл? Что?.. Да, техникумы!»

Между тем мать Афанасия осведомилась, с родителями ли я живу и кто по профессии мой отец.

Считая, что ничуть не подведу Афанасия, я сразу отвечал, что папа геолог.

– И мой брат геолог! А что твой папа заканчивал?

«Геологоразведочный институт», – чуть не ответил я тотчас же, но вовремя спохватился: «Институт… нельзя».

Пришлось думать, как быть. Думал я с таким видом, точно припоминаю, где папа учился. Афанасий тем временем, недвижно уставясь на меня, с усилием жевал. Казалось, кусок кулебяки у него во рту рос и твердел…

Продумав под его взглядом минуты две, я наконец сказал, что папа самоучка. Такой ответ, во всяком случае, не наносил Афанасию никакого ущерба. И вообще за весь вечер я ничем не повредил ему, но сам произвёл на его мать впечатление недоумка. Когда я ушёл, она долго у него допытывалась, что он во мне нашёл. При мне же она только один раз сказала с улыбкой:

– А Володя, по-моему, очень задумчивый, да? Он как будто всё время в мыслях витает где-то… Да, Афик?

– Ага! – весело подхватил чёртов Афик. – Чудак человек! – И он расхохотался.

Действительно, перед тем как раскрыть рот, я каждый раз надолго задумывался, чтоб ненароком не подвести Афанасия.

Но гораздо нелепее было другое. За целый вечер я не сказал ни слова правды. Любой мой правдивый ответ каким-нибудь образом вредил Афанасию. На самый простой и обычный вопрос нельзя было отвечать, не подумавши…

Мне вспомнилась вдруг известная детская игра с трудным условием: «Да» и «нет» не говорите, чёрного и белого не берите». Пожалуй, игра, в которую втянул меня Афанасий, была посложнее.

Но главное, этой игре не было конца.

– Володя, ты просто огромнейший молодец! – объявил Афанасий, выйдя вместе со мной во двор, чтоб проводить меня до ворот. – Я несколько раз так струхнул, что, знаешь… Но ты так выворачивался, что просто… Ну, я тебе, Володя, так благодарен… – Афанасий, что называется, не находил слов. – Я тебя хочу познакомить с Зоей, – сказал он после паузы решительно и облегчённо, точно нашёл-таки способ выказать мне и доверие и благодарность.

– С какой Зоей? Кто это – Зоя?

– Это девушка, в которую я влюблён, – отвечал Афанасий, оглядываясь по сторонам. – Её ещё не видел никто из моих знакомых, и ни мама, ни папа не видели… Она, как мы, десятый класс кончает, но за ней и студенты бегают, и новатор один лет двадцати пяти на неё заглядывается. Зойка…

– А из какой она школы? – спросил я.

Оказалось, что из той же, которую кончала Зина Комарова. Тут у меня почему-то увеличился интерес к неизвестной Зойке.

– Как же ты нас познакомишь?

– Мы к ней послезавтра вечером пойдём в гости. Она меня приглашала прийти с товарищем.

– А по какому поводу зовёт? – спросил я.

– Да просто так – весна, майские дни…

Через два дня Афанасий под вечер зашёл за мной, и мы отправились к этой его знакомой девочке. А за несколько часов до того в школе, когда я забежал в гардеробную за фуражкой, меня остановил Рома.

– Мне кажется, в последние дни ты за что-то на меня в обиде, – сказал он. – Если так, это очень глупо. Если мне померещилось, тогда «инцидент исчерпан»…

Рома смолк.

Признаваться в обиде, которую уже заранее, наперёд, он объявил глупой, я не хотел. Заверять его, что решительно ничего не произошло, – тоже. И вообще, к чему объясняться?

– Спешу сейчас. Бегу… – отвечал я уклончиво.

– Ладно, – сказал он, легко меня отпуская. – Вечером, надеюсь, будешь свободен.

Это прозвучало мне вслед не как вопрос, а, что ли, как напоминание о само собой разумеющемся.

– Не буду, – отвечал я тоже вскользь, очень довольный тем, что это правда. – Я приглашён в гости. Пока!

Мне было очень приятно произнести это – почти так же, как когда-то сказать дома: «Провожал мать товарища, спешившего на пленум». А довольно давно это было!.. Хотя не так уж…

Афанасий зашёл за мной даже раньше, чем мы уговорились. Он был наряден, возбуждён и сильно суетился:

– Володя, галстук не очень пижонский? Что брюки внизу обтрёпаны, не заметно? Сойдёт, а? Слушай, я не очень жирный? Анфёров мне сказал, что я жирный парень. Спортом, говорит, позанимайся. По-твоему, ничего? А сзади?..

– Ничего. И потом, всё равно тебе сегодня уж не успеть похудеть, как бы там ни было.

– Сегодня? Да, сегодня, верно, не успеть, – согласился Афанасий и расхохотался. – Это ты остроумно заметил!

Но сам я не находил в своём замечании ничего остроумного. Оно было, как любит выражаться моя мама, резонным. Не больше.

Я недоумённо пожал плечами.

– Между прочим, у Зои побольше остри, – продолжал Афанасий, не обратив на это внимания. – На инструментах ты, кстати, не играешь?

– На каких?

– На музыкальных.

– Нет. А что?

– А то, что я, понимаешь, тоже не умею. У них там рояль есть. Умел бы я, сел бы и сыграл попурри какое-нибудь… Надо будет нам побольше шутить, – закончил он озабоченно. – Ты знаешь весёлые истории?

Весёлых историй я знал немного, но одна случилась недавно со мною самим. Я застрял в лифте за полчаса до начала спектакля, на который собирался идти вместе с родителями. Кто-то побежал за монтёром, а мама тем временем пыталась просунуть мне еду сквозь металлическую решётку, точно зверю в клетку. Не просовывалось ничего, кроме сосисок, которые, к счастью, оказались у соседей… В театр мы немного опоздали.

Афанасий сказал, что история, пожалуй, забавная, но для сегодняшнего случая никуда не годится.

Я не обиделся и не спросил почему, но он сам стал объяснять мне:

– Понимаешь… чуть не забыл тебя предупредить… В общем, умоляю, Володя: сейчас у Зойки – ни слова о театре! Пусть тебе театр, кино, артисты на язык не попадаются, иначе…

Вероятно, я зарычал, потому что Афанасий, отпрянув, крикнул:

– О музеях – пожалуйста! Ну?.. О картинах там, статуях. А?.. – У него был испуганный взгляд и успокоительный голос.

– Что – «Ну»? Что – «А»? – озлился я. – Что за ерунда опять?

– Нет, ты вникни сперва, – сказал он жалобно. – Ты вникни, Володя, если ты друг, – повторил он жалобно и настойчиво.

– Во что? – спросил я спокойнее.

– А в то, – ответил он, приободрившись. – Вот во что: я Зойку обещал пригласить на балет в Большой театр. Это раз. А в кино, сказал, будем ходить на каждую новинку!

– Чего ж, – сказал я. – И на здоровье.

– А дома денег не дают на театр и кино: не отвлекайся, мол, от занятий… И я её никуда не зову… Никуда не зову, понял? Потому-то и нельзя с ней говорить про кино и театр – вдруг о моём обещании вспомнит?!

– Значит, сама она, думаешь, не вспомнит? – спросил я с насмешкой.

– Если не напоминать, конечно, не вспомнит. Это же психологически можно объяснить, – сказал он, и тут я подумал, что, дружа с Ромой, Афанасий у него набрался кое-какой науки. – Само ведь в памяти ничего не всплывает. Если по дороге из школы ей не попадётся на глаза театральная афиша, если она не услышит случайно, как по радио передают спектакль, если мы какой-нибудь такой темы не коснёмся, ничего ей не вспомнится, будь уверен.

– Может быть, – согласился я. – Не знаю. Может быть, этой Зойке правда не попадаются на глаза афиши, может быть, она редко включает радио, но я уж обязательно брякну при ней что-нибудь о балетах или деканах и всё тебе испорчу. Лучше я сейчас не пойду с тобой, Афанасий.

– Так о деканах-то – пожалуйста! – залопотал он. – Это с мамой о них не надо… А тут только о театрах, кино… У Зойки. С мамой как раз об этом можно…

– Пожалуй, лучше мне с тобой не ходить, – сказал я и остановился.

– Да брось, да мы уже пришли! – Тут Афанасий крепко взял меня под руку. – Вот в этом доме живёт Зоя. А вот, между прочим, эти девочки тоже к ней идут.

Две девочки, очень симпатичные на вид (одна – с виолончелью под мышкой), действительно шли по переулку, приближаясь к тому парадному, возле которого остановились мы.

– Ни шагу назад! – крикнул мне Афанасий шутовским голосом и оглянулся на девочек. – Здравствуйте! Спешите видеть Володю, он собрался удирать!

– Да ну-у!.. А почему?.. – спросили девочки хором ноющими голосами, точно они меня знали и могли жалеть о моём уходе.

– Дело есть. Надо, – ответил я, не вдаваясь в подробности, кивнул им всем и, высвободив локоть из пальцев Афанасия, зашагал было прочь.

– No pasaran! – крикнул со смехом Афанасий, широко разведя руки в стороны, и преградил мне дорогу.

Я остановился. «No pasaran»… Недавно я прочёл эти слова в чьих-то воспоминаниях об испанской войне, и они запали мне в память. «No pasaran!» – «Они не пройдут!» – это был клич республиканцев, клятва в том, что революционный Мадрид не будет отдан фашистскому войску Франко. С этими словами шли в неравный смертный бой…

Потом Мадрид пал. Испанскую революцию подавили. И это было уже очень давно.

Но пусть давно, с этими словами шли на смерть за свободу. И вот их Афанасий произнёс сейчас так… так, как я слышал.

Он, по-прежнему улыбаясь, загораживал мне дорогу, и с каждой секундой его улыбка становилась мне всё неприятнее.

– Слушай, я пойду, – сказал я твёрдо.

– Но я же обещал, что тебя приведу, – возразил он растерянно и перестал улыбаться. – Получится, что я обманул?!

У него был такой тон, точно по моей вине он может попасть в совершенно непривычное, невыносимо стыдное положение. Это взбесило меня.

– Так и получится, – заверил я и ушёл, не оглядываясь.

Я ничуть не жалел о том, что оставил Афанасия одного перед домом его знакомой девочки. Нельзя сказать, что на душе у меня после этого было радостно, однако я шёл, слегка и приятно удивлённый тем, что характер мой, пожалуй, твёрже, резче, чем я предполагал раньше. Мне всегда плохо удавалось отказаться от чего-либо наотрез. Мне это было очень трудно, если меня упрашивали. А сейчас – смог…

– Здравствуй, Володя! – Я услышал незнакомый женский голос, поднял глаза, посмотрел перед собою, затем вбок – и увидел мать Ромы Анфёрова. – Добрый вечер! Почему вы к нам никогда не заглядываете? – Она спросила об этом не на ходу, а с интересом, ожидая ответа. Мне даже показалось – с беспокойством.

– Да как-то так получается… – промямлил я. – Всё учимся… (Не жаловаться же ей на Рому!)

– Ну, понятно; вам, конечно, много приходится успевать, – заметила она раздумчиво. – Да… Вы бы не проводили меня, Володя, – в этот раз не на вокзал, ближе – домой? – Ромина мама улыбнулась.

– Пожалуйста. – Я понимал, что она хочет о чём-то мне рассказать.

– Видите ли, Володя, меня огорчает… – Ромина мама запнулась. – Рома, наверно, не одобрил бы того, что я… – Она махнула рукой. – Неважно. Словом, меня огорчает, что вы с Ромой раздружились. Между прочим, я совершенно не виню в этом вас, ни в малейшей мере!.. – Последнее было сказано так поспешно, точно предыдущая фраза могла меня задеть и обидеть. – Я вижу причину вашей… ну, что ли, размолвки с Ромой в его странностях – в странностях, вполне объяснимых. То есть их можно объяснить, но сам Рома, пожалуй, не в состоянии это сделать…

Она помолчала.

– Дело в том, что и раньше, и в этой школе, где вы уже учитесь вместе с Ромой два года, на Рому, по-моему, часто призывали равняться, предлагали брать с него пример… Это так?

– Да, бывало, – согласился я. – Ребята действительно уважают Рому.

– Я в этом не сомневаюсь. Но я не о том… Вы можете припомнить, чтобы Рому за что-нибудь пробирали?

– Да нет… А может быть, не было повода?

Ромина мама покачала головой и улыбнулась:

– Он не безгрешен, Володя. Но он скромный. Непритворно скромный. И поэтому он испугался того, что на него всегда равняются, что с него во всём берут пример. Он подумал, что может… может утратить верное представление о себе. Вот тогда и появилась у него мечта о наблюдательном близком друге, который видел бы его недостатки, говорил бы ему о них. У него в этом такая потребность, как у растущих детей – в соли. (Вы никогда не видели, как малыши едят соль прямо из солонки?..) А особенно близких друзей у Ромы как-то не было… Вот, Володя… Ты не хотел бы сейчас к нам зайти? Или уже поздний час?..

– Спасибо, в другой раз лучше, – сказал я.

– Ну хорошо, в другой. Но непременно, Володя, да?

Я кивнул.

Мы простились, и, уже никого не встретив по пути, я быстро дошёл до своего дома.

– А тебя тут товарищ ожидает, – сказала соседка, открывая мне дверь.

…Не знаю, что бы я почувствовал, если б узнал днём, что вечером ко мне собирается нагрянуть Рома Анфёров. Но, внезапно увидев его у себя дома, я просто обрадовался:

– О, привет!

– Привет! – отвечал Рома. – Давно не виделись. Как провёл время с Афанасием?

– А ну его к дьяволу! Он…

– Вот именно, – сказал Рома веско.

– Нет, он ничего парень, но его запреты…

– А, так он на разные слова накладывает табу?

– В том-то и дело! Сегодня, понимаешь, на одни, завтра…

– Ну, потолкуем о том, что Афанасий тебе запрещал, – предложил Рома смеясь. – Отведём душу!

И весело и раскрепощённо, перескакивая с темы на тему, мы поболтали о театре и кино, институтах и техникумах, приближающихся экзаменах на аттестат зрелости и предстоящем выступлении Зины Комаровой в новой роли…

– Теперь перейдём к вещам серьёзным, – сказал Рома. – Давай всё же в этом разберёмся, чтоб потом не возвращаться. Ты на меня за что обижался?

– За то… – начал я, силясь ответить как можно короче, чтоб не получилось утомительного «выяснения отношений». – За то… У твоего «второго я» – будь это Володя Шатилов или кто другой – есть и его собственное «я». Есть… Про это не годится забывать.

– Принимаю, – сказал Рома с заметным усилием. – Принимаю этот упрёк. Может быть, в нём есть рациональное зерно…

– Есть, – заверил я. – Но хуже то, что мне иногда казалось… Мне казалось, я тебе довольно безразличен и ты просто пробуешь на мне остроту своей наблюдательности.

– Ну, – сказал он, поморщившись, – ты несёшь ахинею. Лучше выясним…

– Нет, – перебил я, – мне действительно так казалось, и не без причины.

– А знаешь, – сказал Рома с весёлой злостью, – я сейчас тебя с удовольствием стукнул бы… – И, употребив глагол «стукнуть» в сослагательном наклонении, он вдруг на самом деле дал мне тумака.

– Представь, я, наверно, дал бы тебе сдачи, – ответил я и немедля сильно ткнул его в плечо.

– Принимаю, – сказал Рома так, точно настроение его улучшилось оттого, что мы размялись. – Принимаю этот ответ. Ты вообще-то ничего… Не понимаю только, как ты оказался в объятиях Афанасия. Вот это надо бы нам рассмотреть, – продолжал он тоном председателя, – потому что…

– Минутку, – снова перебил я. – Когда встречаются два товарища, ни одному из них, по-моему, незачем председательствовать.

– А… меткое замечание, – выговорил Рома оторопело. – Пожалуй, в нём есть рациональное зерно. Ну вот, забыл, о чём хотел сказать. Та-ак… Вспомнил: о робости духа, которую ты проявил! Я готов выкинуть председательский колокольчик, но выслушать меня, Володька, придётся! Чтоб выражаться поточнее, я даже себе кое-что для памяти записал.

Он вынул из кармана блокнотный листок и жестом Ботвинника поправил очки. Он был такой же, как всегда, и в чём-то иной…

Я приготовился его слушать.