Текст книги "Чур, не игра!"

Автор книги: Макс Бременер

„Тебе посвящается…“

I

Виктор Громада впервые написал стихотворение, которое ему назавтра не разонравилось. Раньше он, сочинив стихи, на другой день рвал их на клочки, а эти клочки иногда ещё сжигал, разведя костёрчик в пепельнице.

В этот раз он написал стихи вечером, дома, перечитал их наутро на уроке, поправил последнюю строчку, спрятал и испытал на минуту чувство, до того не испытанное и совершенно неожиданное.

Стихотворение начиналось строчкой «Мне без тебя так трудно жить…». Виктор имел в виду Инну Петрову, учившуюся в их девятом «А» уже три месяца, с января (раньше она училась в другой школе и в другом районе). Ему действительно было трудно, оттого что Инна его не замечала. Она ни разу не оказывалась рядом, когда он на переменах удачно шутил и ребята вокруг него громко смеялись. Её не было в классе, когда учительница литературы читала вслух его сочинение о Базарове, которое назвала «наиболее своеобычным». Но ещё труднее стало Виктору после того, как, по-прежнему не замечая его, Инна заметила Гришку Мигунова. Вот тогда он взялся за перо. И сейчас, перечитав стихи, он почувствовал то, чего не ожидал и не надеялся почувствовать: ему стало легче. Не так трудно, как было. Это изумило и даже смутило его. Но облегчение было недолгим, потому что Мигунов передал Инне записку, и она, слегка улыбаясь, тут же принялась за ответ.

Мигунов был старше других ребят в девятом классе. Ему уже исполнилось семнадцать лет, у него росли усы и борода, и он каждое утро пользовался электробритвой «Нева». Кроме того, он курил сигареты и катался на мотороллере. Помимо этих чисто мужских привычек, у него были и мужские переживания. Например, недели полторы назад Гришка бросил курить. С искажённым мукой лицом он сосал на переменах пустой мундштук, и всё это видели. А по вечерам – о чём тоже знали все – он два раза в неделю навещал старушку, которую сбил, мчась на мотороллере. И эти в высшей степени мужские Гришкины беды внушали, по-видимому, Инне сострадание.

Однажды она поехала вместе с Мигуновым проведать старушку и с заднего сиденья мотороллера помахала рукой переходившему улицу Виктору. После чего Мигунов умчал её на второй космической скорости, а Виктор забыл, в какую сторону шёл…

Виктор решительно не понимал, как она может сочувствовать Гришке. Он не видел в Гришкином отвыкании от сигарет ни геройства, ни мученичества, поскольку того никто не заставлял приучаться к курению. И точно так же Виктор считал, что Мигунов вполне мог не сбить с ног старушку, если б не мчался что есть духу неизвестно зачем. То, что беды, в которых Гришка сам виноват, могут казаться Инне испытаниями, выпавшими на долю его сильного характера, поражало Виктора. Ему даже как-то пришло в голову, что Инна только делает вид, будто Гришкины переживания ей небезразличны. И, вероятно, именно поэтому вторая строчка его стихотворения в последнем и окончательном варианте звучала так:

«А ты?.. Ты дразнишь и тревожишь…»

II

Неизвестно, что произошло бы дальше с только что написанными стихами Виктора, если бы в тот день, когда он принёс их в школу, его брата Алёшу Громаду, ученика шестого класса той же школы, и ученика тоже шестого класса, Ваську Тушнова, не привели на большой перемене к директору школы.

– Драчунов из шестого «Б» – ко мне, – произнёс Иван Еремеевич с порога кабинета.

Алёша и Васька вошли, сопровождаемые девятиклассником Михаилом Матвеевым и руководителем школьного кружка художественного чтения Глебом Анисимовичем. Глеб Анисимович и Михаил Матвеев приблизились к директорскому столу, а Алёша с Васькой остались у дверей.

– Вы сказали «драчунов – ко мне», Иван Еремеевич, между тем драчун тут только один… – проговорил Глеб Анисимович.

У него был такой артистический голос, такая великолепная дикция, что казалось странным, если этим голосом он не стихи по радио читал и не монологи со сцены произносил, а сообщал что-нибудь обыденное, стоя от вас к тому же в двух шагах.

– Вот этот, Тушнов, – пояснил Матвеев.

– Да, этот Тушнов на моих глазах, как говорится, ни с того ни с сего смазал по физиономии этого мальчика… – продолжал Глеб Анисимович.

– Алёшу Громаду, – вставил Матвеев.

– …Алёшу Громаду, который от этой затрещины отлетел на несколько шагов и едва не упал.

Алёша печально подтвердил:

– Я с трудом сохранил равновесие.

После этого директор спросил:

– Тушнов, почему ударил Громаду?

И услышал в ответ:

– Он мне не давал марку…

Директор не понял:

– Какую марку?

А Васька пожал плечами.

Тогда директор спросил Алёшу:

– Что же произошло?

И Алёша принялся охотно объяснять:

– Это очень ценная марка, поэтому я… Она ценилась ещё тогда, когда она была просто маркой голландской колонии. И теперь, представляете себе, она стала маркой бывшей колонии! – Он вынул марку из нагрудного карманчика куртки. – Вот она!

– Как тебе удалось достать? – спросил директор, разглядывая марку. – Выменял?

– Да, на две, – живо ответил Алёша. – Тоже ценных… Но тех у меня, Иван Еремеич, остались дубликаты.

– Толково, – сказал директор, возвращая Алёше сокровище. Потом взглянул на Тушнова: – Что ж ты молчишь? (Васька пожал плечами: «А вы, мол, мне подсказываете, что говорить?..») Не просишь у Громады прощения?

Немедля Тушнов отрывисто произнёс:

– Извини, Громада.

На что Алёша ответил несколько театрально:

– Если ты сожалеешь о своём поступке, я тебя прощаю, Василий.

– Ага, – сказал Василий, подумав о том, что пробыл в директорском кабинете уже вполне достаточно. – Можно идти? – спросил он буднично.

И тут как раз послышался звонок, возвещавший о конце перемены.

– Нет, – ответил директор. Затем повернулся к Алёше Громаде и Михаилу Матвееву: – Вы свободны, идите в классы.

И оба ушли, а Тушнов остался. На лице его появилось выражение недоумения. Точно до этой минуты всё было в порядке вещей, «нормально», как говорил он по всякому поводу, а теперь начинается, неизвестно для чего, нечто излишнее.

– Он же меня извинил, так? – пробормотал Васька. – Чего ж тут…

– Ты находишься в кабинете директора, Василий Тушнов! – напомнил Глеб Анисимович своим великолепным, звучным и гибким голосом. (Слыша этот роскошный голос, невольно думалось, что Глеб Анисимович бедновато одет. Пожалуй, не будь у него такого роскошного голоса, это просто не бросалось бы в глаза и никто не замечал бы, что его костюм немного потрёпан.)

– Видишь ли, Громада тебя простил, а я – нет, – сказал директор спокойно. – Возможно даже, что я сочту нужным исключить тебя из школы.

– За что? – спросил Тушнов хрипловато.

Директор не отвечал. Потом спросил сам:

– Когда, по-твоему, можно бить человека по лицу?

Пытаясь угадать, чего от него ждут, Васька пробурчал:

– Никогда нельзя… Только простил же Громада…

– Ну, почему же – никогда? – жёстко осведомился директор. – Если человек грязно оскорбляет женщину, нужно ему…

– Как это – «грязно оскорбляет»?.. – Тушнов наивно и непонимающе поглядел в глаза директору. Ваську забавляло, когда, запинаясь и затрудняясь, старшие потешно неподходящими словами рассказывали о том, о чём, по их мнению, ему лучше не знать и что ему, однако, давно известно во всех подробностях.

Но директор ответил коротко и сразу:

– Ты знаешь как. Вот за такое следует бить по щекам. А ударить просто так – это… – Иван Еремеевич возмущённо смолк.

– Ты, вероятно, знаешь, Тушнов, чем отвечал в старину на пощёчину порядочный человек? – спросил Глеб Анисимович.

– Не. Не знаю, – ответил Васька. И он действительно не знал.

– Вызовом на дуэль! – сообщил Глеб Анисимович. – Может быть, ты не читал пушкинского «Выстрела»? – спросил он с брезгливым состраданием.

Васька затряс головой отрицательно, украдкой следя за тем, какое это производит впечатление. Чутьё невнятным шепотком подсказало ему, что его невежество может, пожалуй, в известной мере смягчить педагогов.

– Так тебе незнакомо это?! – И, приблизившись к Тушнову на расстояние шага, Глеб Анисимович наизусть прочитал: – «Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, как соты пчелиные. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы».

Васька слушал и чувствовал смущение от какой-то неопределённости происходящего. Это было нечто среднее между нахлобучкой и концертом. Он даже не знал, как ему теперь держаться…

– Не узнаёшь этот отрывок? – спросил Глеб Анисимович.

– Проходили, возможно, – ответил сумрачно Тушнов.

– «Возможно»?.. Печально, – промолвил Глеб Анисимович с горечью. Он сделал выразительную паузу и медленно, будто думая вслух, прочитал: – «Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства».

Глеб Анисимович пытливо взглянул на Тушнова, желая, может быть, определить, нашло ли его чтение какой-нибудь отзвук, а Ваське почудился вдруг в последней фразе упрёк.

– Ну что я сделал?.. – ворчливо запричитал он. – И ведь извинился – пожалуйста! А что я сделал?

– Стань в угол! – резко сказал директор. – Вон в тот!

Он указал на дальний угол в глубине кабинета. Тушнов секунду колебался, затем, пожав плечами, подчинился. И директор с Глебом Анисимовичем повели между собой неторопливый разговор, будто его уже не было в комнате.

– Вот… Это не первый случай, когда в классе-то проходили, а следа в душе не осталось никакого… – Иван Еремеевич покачал головой.

– Не только в душе – в памяти. Что, я бы сказал, ещё более странно, – добавил Глеб Анисимович.

– Да, на уроке у ребят, я замечаю, с литературой складываются… порой, конечно… очень уж официальные отношения.

– Как говорится, увы, это так, – подтвердил Глеб Анисимович с унылой скорбностью.

– Тут у нас три года работал литкружок, – продолжал директор. – Довольно много ребят в нём занималось – больше, правда, старших. И они, понимаете, были с литературой на короткой ноге. В хорошем смысле.

– Я понимаю. Без развязности в отношениях с классиками, – вставил Глеб Анисимович.

– А главное, к современной, прежде всего, литературе вкус прививался. Его надо прививать, потому что и ерунды же много печатается…

– Да, столько, знаете ли, дребедени всякой…

– Потому-то, конечно, необходимо ребятам дать ориентировку. Да. А Оксана Георгиевна нас покинула. Уехала с мужем учительствовать на необжитые земли. Кому-то там, вдалеке, повезло, – так? – а для нас утрата. Вот… Не согласились бы вы…

– Сейчас не то время, чтобы в угол ставить! – выпалил из своего угла Тушнов. – Это раньше ставили, а теперь… – и замер, ожидая оглушительных громов на свою голову.

Но Иван Еремеевич одобрительно сказал:

– Хорошо, Тушнов! Постоял, подумал и начал, я смотрю, потихоньку разбираться в том, что можно и чего нельзя в наше время. Постой, что ли, ещё минутку-две, а потом скажешь, в чём ещё разобрался, и, может, в класс пойдёшь.

Затем, повернувшись к Глебу Анисимовичу, он сказал:

– Так не взялись бы всё-таки литкружок у нас вести?

– Вы говорите так, точно уже предлагали мне это…

– А разве я вам минуту назад этого не предлагал? – удивился Иван Еремеевич. – Нет? Ну, всё равно – согласны?

– Если позволите – один предварительный вопрос, – отвечал Глеб Анисимович с некоторой торжественностью. – Почему именно мне вы…

– Понимаю, понимаю, – перебил Иван Еремеевич. – Во-первых, загружены наши преподаватели. И потом… хочется же, чтобы кружок вёл человек, видящий в литературе красоту! Не только, знаете ли, то или иное содержание. Словом, человек с любовью к художеству… Вот вы на память читаете прозаическое произведение. Это…

– Это моя профессия, – произнёс Глеб Анисимович со строгим достоинством. – Я знаю на память сотни страниц прозы – по роду профессии, Иван Еремеевич. – Он как бы не допускал удивления тем, что в порядке вещей. – Но… отпираться не стану – люблю литературу.

– Что и требуется, – сказал директор. – Так берёте литкружок? Я бы, знаете, начал на вашем месте с конкурса… ну, там с конкурса на лучшее стихотворение. Выявил бы виршеплётов – такие, конечно, найдутся – и вообще неравнодушных. Образовалось бы ядро, а вокруг ядра… – Он прервал себя, как бы не желая в фантазиях чересчур высоко залетать. – Так берётесь?

Глеб Анисимович отвечал степенно:

– Ваша идея с конкурсом мне нравится. Ваше предложение принимаю с одной только оговоркой: не позволю никому, и для начала вам, именовать литературный кружок литкружком. Это звучит для моего уха так же уродливо, если угодно – уничижительно, как «Сикстинка», «Третьяковка» или… что-либо подобное.

– Согласен на эту поправку, – сказал, улыбаясь, директор. – Принимайтесь, Глеб Анисимович. – И, встав из-за стола, круто повернулся к Тушнову: – Ну, что ты ещё понял насчёт нашего времени?

– В наше время… нельзя без причины рукам волю давать, – с запинкой ответил Васька.

– Ну, куда ни шло. Хоть так. Запомни крепко! – После чего Тушнов был, наконец, отпущен и вслед за Глебом Анисимовичем покинул кабинет.

Вот что предшествовало объявлению по школьному радио, которое среди других услышал Виктор Громада. Объявление было короткое:

– Сегодня у нас в школе состоится конкурс! Это будет конкурс поэтов нашей школы на лучшее стихотворение и конкурс чтецов на лучшее исполнение какого-либо стихотворения… – диктор помешкал, – …можно не своего. Лучшие стихи будут помещены в общешкольной стенгазете и переданы по нашему радио в исполнении авторов. Лучшие чтецы также выступят у нас перед микрофоном. Утверждено жюри конкурса…

Это известие свалилось на Виктора Громаду посредине его разговора с Женей Старковым. Разговор был самый откровенный из всех, какие когда-либо затевал Виктор, а Женька вёл его как обыкновенный, «нормальный», ничем особенно не замечательный.

III

– Понимаешь, Женька, я написал… Конечно, в шестнадцать лет все стихи пишут, я знаю… Но, в общем, я, по-моему, написал настоящие стихи… Хотя, вполне возможно, это ерунда. Ну, бумагомарание, помешательство на почве весны и ж-жалкие потуги… Чёрт его знает. Всё-таки получилось, кажется, очень здорово! Но…

– Стоп. Прочти, – сказал Старков.

– Я потом прочту… Тут шумят…

Действительно, все, для кого, как для них, пятый урок был последним, лавиной неслись вниз. Но Старкову это не мешало. Притиснутый к перилам эскалатора, он мог читать учебник, во время объяснений учителя – решать шахматный этюд, а дома – спать, когда рядом беседуют мать с отцом и тёткой и по радио транслируют симфонический концерт по чьим-то заявкам. Женька везде делал что хотел.

– Прочитать бы мне, Жень, эти стихи перед большим залом, – мечтательно продолжал вполголоса Виктор.

– В Лужниках, в Колонном? – спросил Старков.

– Допустим, в Колонном – там же бывают вечера поэзии? И, значит, когда прочту, когда… – Виктор запнулся, – одобрят…

– …и стихнут аплодисменты, прерываемые криками «Ура!», «Бис!», «Вперёд!», «Вот даёт!..»

– Да… Тогда пройти мимо Инки Петровой и так, знаешь, на ходу ей сказать: «Тебе посвящается…»

– Ого! – сказал Старков как-то неопределённо.

– Думаешь, не бывать этому? – спросил Виктор, вдруг сникая и чувствуя изнеможение после своей откровенности.

– Чему? Тому, что ты прочтёшь когда-нибудь свои стихи перед большим залом? По-моему, это вполне возможно.

– Правда, Женьк?!

– Другое дело, – продолжал Старков, – как там окажется Инка? На вечере поэзии.

– А что?.. – осведомился Виктор с острым интересом, ожидая услышать что-либо об Инне.

– Ничего, – ответил Старков. – Предупредишь меня за неделю – я её приведу. Не забудь: за неделю до вечера в Колонном, – повторил он деловито.

И оба рассмеялись, одновременно стукнув кулаком по плечу один другого.

Тут они и услышали объявление по школьному радио. После слов «конкурс начнётся ровно через час, в зале» Старков сейчас же сказал:

– Может, сперва в этом зале прочтёшь? Недолго ждать, недалеко ходить. И к тому же… почти наверняка Инка здесь окажется.

– Ты думаешь?

– Забежит на огонёк.

– Значит, читать, Жень? – спросил Виктор с волнением, ожидая сейчас от Старкова и более решительного, и более заинтересованного тона.

– А чего ж? – сказал Старков. – Сходим только пока что в буфет, если открыт. Если закрыт, домой придётся сбегать.

И хотя, не отвечая настроению Виктора, эти слова чем-то его разочаровали, они в то же время подействовали на него успокоительно.

По пути в буфет, спускаясь с четвёртого этажа, Старков и Громада столкнулись с бегущим наверх Тушновым.

– Вы, а призы там давать будут? – спросил Тушнов, приостанавливаясь.

– Будут, – сказал Старков.

– Какие?

– Разные, – ответил Старков.

– Ну какие – разные? – настойчиво допытывался Тушнов.

– «Москвич», кажется, – отвечал Старков, продолжая спускаться по лестнице. – Две машины: одна – швейная, другая – стиральная… Стихи, значит, читать собираешься?

Тушнов на ходу бойко отвечал:

– А чего ж, мало ли их… «Стрекоза и муравей лето красное пропели, оглянуться не успели…»

– Оба, значит, пропели? – крикнул вдогонку Старков.

– А что? – И Тушнов скрылся из виду.

– Вот паренёк не робеет, а ты робеешь, – сказал Виктору Женька.

– Ладно, не буду.

И всё-таки, когда через час они остановились на пороге школьного зала (конкурс уже начался), Виктор совсем не выглядел решительным. Пока Старков, приоткрыв дверь, заглядывал внутрь, он успел отпрянуть в сторону, но Женька шепнул ему: «Инка там», взял за рукав и спросил:

– Пошли?

– Минутку… – Виктор высвободился, прошёлся, читая про себя стихи, по коридору из конца в конец. – Что ж, пойдём, Жень, – и переступил порог зала, подумав о том, что ни за что не сделал бы над собой этого усилия, не будь рядом Женьки.

На сцене, за столом жюри, сидели лицом к залу Глеб Анисимович, Михаил Матвеев и секретарь школьного комитета комсомола Рома Анфёров. Зал был заполнен меньше чем на треть – первые и последние ряды были совершенно пусты. В середине же группками, с интервалами, расположилось человек сорок старшеклассников.

Хотя самый зал выглядел так же, как во время других школьных мероприятий, на которых бывал Виктор, а ребят собралось не меньше, чем можно было предположить заранее, Виктор изумился. Чему? Ведь, и не имея воображения, легко было себе представить, что, войдя, он увидит именно то, что увидел. Но, обладая воображением, Виктор ожидал за знакомой дверью увидеть зал, смахивающий на Колонный, – большой зал, из тесноты которого вырвутся крики одобрения…

– Сейчас свои стихи прочитает Люда Семёнова, ученица восьмого «Б», – сказал Матвеев с благожелательной улыбкой. – Пожалуйста, Люда.

Люда неторопливо поднялась на сцену. Она довольно часто выступала, спокойно и без смущения. В последний раз (это запомнилось Виктору) – на встрече с писателем. Писатель приезжал в их школу зимой и сидел за столом с краю, как сейчас Рома Анфёров, а Люда стояла там же, где сейчас, и говорила, глядя попеременно то на гостя, то на ребят:

«Пусть писатели почаще заглядывают к нам в школу. Это поможет им повысить качество их книг. Мы подскажем им новые темы и идеи, которые, мы надеемся, они сумеют воплотить».

Писатель растерянно глядел на уверенную Люду. Может быть, он не надеялся, что сумеет воплотить все темы, какие ему подскажут. А может быть, его поразило, что, на взгляд этой девочки, подсказать писателю тему – несложное дело… Шутя он заметил, что хорошие писатели, как и хорошие ученики, подсказкой не пользуются.

В общем, ни в тот день, ни потом Виктору в голову не приходило, что Люда сама пишет, и притом – стихи…

Между тем Люда Семёнова с выражением читала:

 
Нам в будущее все пути открыты,
И все дороги к счастью нас ведут,
О счастье шепчут колоски пшеницы,
И птицы песню счастья нам поют!
И города растут и расширяются,
И красотой манят своей,
И трубы заводские возвышаются
Над городами Родины моей.
Расти и крепни, Родина свободная,
Шумите же, колхозные поля,
Цветите же, сады необозримые,
Красуйся же, великая земля!
 

В то время как Люда читала эти стихи, Рома Анфёров после каждой строфы посматривал сначала на часы, затем – на неё, как это делает председатель, напоминая оратору о регламенте. Когда Люда кончила, в зале раздалось несколько хлопков.

Глеб Анисимович сказал задумчиво:

– Вот таким образом… – И церемонно: – Благодарю вас. Спасибо.

– Не за что, – ответила Люда машинально и, сойдя со сцены, села на своё место.

– Сейчас мы послушаем следующего… м-м… стихотворца, который пожелает принять участие в нашем конкурсе, – объявил Глеб Анисимович.

– Давай, Вить, давай, – заторопил Старков, выталкивая Виктора из ряда в проход.

– Да погоди… Почему – сразу?!

– Видимо, нам сейчас прочитает стихи Виктор Громада, – сказал Михаил Матвеев, заметив их возню.

Виктор, не чуя под собой ног, поднялся на возвышение.

– У тебя – свои? Или чужие будешь художественно читать? – спросил деловито Матвеев.

– Свои… Я просто прочту свои стихи…

Виктор поискал взглядом в зале Инну Петрову, но не нашёл её и, смущённый тем, что пауза, кажется, затянулась, начал:

 
Мне без тебя так трудно жить,
А ты —
          ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить
Весь мир… А кажется, что можешь.
Есть в жизни у меня своё:
Дела, успехи и напасти,
Мне лишь тебя недостаёт
Для полного людского счастья.
Мне без тебя так трудно жить,
Так неуютно…
Всё тревожит.
Ты мир не можешь заменить!
Но ведь и он тебя – не может…
 

Виктор смолк и почти сразу услышал, как Глеб Анисимович произнёс, точно про себя: «Любопытно!» – а затем отчётливо и церемонно:

– Благодарю вас.

Виктор, не поднимая глаз, вернулся на своё место. Старков сильно похлопал его меж лопаток, словно распрямляя, после чего показал ему большой палец.

– Что же… Обменяемся мнениями о последних двух стихотворениях, с которыми нас познакомили Семёнова и Громада, – сказал Глеб Анисимович. – Та-ак. Кто же у нас окажется самым отважным и сломает лёд молчания?

После короткой заминки решительно встал Матвеев:

– Я, пожалуй, скажу. – Он заглянул в блокнот и веско начал: – Во-первых, мне понравились стихи Люды Семёновой. Я их слышу, по правде говоря, во второй раз. Мне их Люда показывала недавно, советовалась, поскольку я член литературного объединения при газете. (Михаил Матвеев был членом литобъединения при газете «Комсомольцы впереди», о чём к слову охотно упоминал.) Тогда у неё не ладилось с ритмом. Теперь наладилось. Теперь с этим благополучно. А было… Я думаю, Люда на меня не обидится, если я напомню, как было:

 
Нам в будущее все дороги открыты,
И все пути к счастью нас ведут,
О счастье шепчут колосья пшеницы,
И птицы песню счастья нам поют.
 

Теперь же, когда Люда поработала, стихи стали хорошие. Я считаю, их стоит передать по школьному радио и напечатать в спецвыпуске стенгазеты. Люда выразила то, что мы все думаем и чувствуем…

– Не все. Я лично вовсе этого не думаю, – перебил вдруг Старков.

– Интересно!.. – произнёс Матвеев ошарашено и сейчас же добавил иронически: – У Старкова особое мнение. Ну, выскажешься потом.

– Лучше сейчас, – отозвался Старков чуть громче прежнего. У него был тон человека, преодолевающего лень. – Вот мы часто думаем – и педагоги с нами об этом говорят – о выборе пути в жизни. Чего ж думать и выбирать, если Семёнова пишет: «Все пути к счастью нас ведут»?..

– «Все дороги» у меня теперь… – поправила Люда Семёнова.

– Ну, все дороги. Всё равно. «Все дороги к счастью нас везут» – это, что ли, дороги вроде эскалаторов: сами везут, и ногами передвигать не надо?

– Во-первых, не «везут» а ведут, – вмешался рассерженно Матвеев. – А во-вторых, Семёнова так чувствует! У поэта такое чувство. Понял, Старков?

– Понял. И пожалуйста. – Старкову, казалось, надоело уже спорить. – Только ты же сказал, она выразила то, что все мы думаем!.. – И вдруг таким голосом, каким говорят о своих причудах, Женька закончил: – Ну, мне чего-то не захотелось, чтоб кто-нибудь решил, будто и я так думаю!

Он прикрыл рукой зевок и снова спокойно опустился на стул рядом с Виктором.

– Это как раз в духе Старкова, – пояснил Матвеев Глебу Анисимовичу и повернулся к залу: – А насчёт стихов Громады скажу… В них, правда, тоже ритм соблюдён, но чувства… очень странные! На самом деле: Виктору Громаде кажется, что девушка может ему заменить весь мир.

Он улыбнулся, слегка разведя руками, и Виктор увидел улыбку человека, которому это не покажется никогда.

– Весь мир, товарищи! – повторил Матвеев. – Выходит, любовь может заменить ему и учёбу, и общественную работу, и культурные развлечения, и дружбу, и занятия спортом.

– «Занятия спортом», а спортплощадка не оборудована! – крикнул из зала парень в лыжном костюме. – Ответственный кто – физкультсектор? Так? А кому физкультсектор поручен?

– Мне, – ответил Михаил Матвеев.

– Физкультпривет! – крикнул парень в лыжном костюме, и собравшиеся зашумели, а кто-то захохотал, тыча пальцем в сторону Матвеева.

– Тише! – Матвеев повысил голос. – Вот тоже… Как будто это поехал и взял инвентарь! Меня направляют на склад, а на складе говорят: жди. Что ли, вы не помните, как с духовыми инструментами было? Когда…

– А кто был ответственный за культпоход в Малый? – перебила девочка с бантами из нейлона. Тон у неё был на редкость язвительный.

– К твоему сведению, не я! – ответил, торжествуя, Матвеев.

– Погоди, Михаил, – вмешался на этот раз Гришка Мигунов. – По-моему, турник, кольца можно сейчас безо всяких…

Виктор, холодея, слушал эту перепалку насчёт инвентаря. Он предпочёл бы самые суровые слова о своих стихах.

Наконец Рома Анфёров постучал карандашом по горлышку графина:

– Отвлеклись, ребята!

– Да, вернёмся, друзья, к нашей теме, – поддержал его Глеб Анисимович. – Стало быть… – И он жестом предложил Матвееву продолжать.

– Значит, насчёт стихов Громады… – вернулся к теме Матвеев. – Плохо то, что Виктору кажется, будто любовь может ему заменить весь мир, – я уже говорил про это. Кроме того… Чёрт, потерял мысль. Сейчас вспомню… – Он потёр лоб. – Ну, только что из головы вылетела! Минутку…

– Можно, я пока скажу? Я совсем коротко… – подала голос Люда Семёнова.

– Пожалуйста, если коротко, – кивнул Глеб Анисимович.

– Ребята, я считаю – такое моё личное мнение, – Люда в этот раз не поднялась на сцену, а просто встала, – что нам ещё рано писать о любви… ну, такой – мальчика к девочке или, наоборот, девочки к мальчику. Лучше пока что в нашем возрасте писать о дружбе. Не нужно забывать об этом прекрасном чувстве. А по окончании школы можно будет взяться и за стихи о любви. Такое лично моё, конечно, мнение…

И Люда Семёнова, потупясь, села.

Ребята оживлённо зашушукались.

– О чём вы, если не секрет? – строго осведомился Глеб Анисимович у двух девочек, сидевших к сцене ближе других и заметней других шептавшихся. – Поделитесь с нами.

– Это так… Не имеет отношения… – ответила, привстав, девочка с бантами из нейлона.

– Но всё-таки?

Девочка с бантами промолчала, а её подруга ответила, смущаясь:

– Она говорит, в прошлом году две девочки прямо с выпускного вечера ушли… замуж.

Эти слова вызвали бурный отклик. В зале возникли шум, движение, раздались возгласы с мест и звон председательского колокольчика – словом, прозвучало одновременно всё, что только упоминается в скобках в стенографических отчётах, кроме аплодисментов.

– Ребята, я хочу продолжить! – прокричал Михаил Матвеев, перекрывая шум. – Я не согласен, совершенно не согласен с Людой Семёновой! Люда права в том, что нам нужно много стихов о чистой дружбе. Но неправильно то, что вопросы любви в стихах нам не надо поднимать. Я с этим не согласен! Эти вопросы в жизни встают, если две девочки из нашей школы прямо с выпускного вечера уходят туда, куда… – Матвеев смешался, – тут об этом сказали. Стихи Громады не потому неудачные, что они про любовь, а потому, что в них грусть, тревога, какая-то робость…

– По-моему, если мальчик… или вообще человек… и тем более поэт…

Виктор узнал голос Инны Петровой. Она заговорила, не беря слова. Вдруг оказалось, что она сидит совсем рядом – на два ряда ближе к сцене и немного левее, чем Виктор со Старковым.

– …и тем более поэт, – повторила Инна Петрова, – влюбился, он обязательно… непременно должен робеть… и тревожиться.

Виктор замер, вслушиваясь. Он буквально отшатнулся от Женьки, попытавшегося было что-то шепнуть ему на ухо, с силой сжал его локоть…

– Ведь ему неизвестно ещё, взаимно ли… – негромко продолжала Инна. – Может быть, девочка… или вообще женщина… не ответит взаимностью?

Эту вскользь высказанную мысль о том, что последнее слово остаётся за ними, девочки встретили бурно-одобрительными криками:

– Правильно, Инка!.. Конечно!.. А то мальчишки воображают, будто очень нужны!..

Ободрённая поддержкой, Инна обратилась к Матвееву:

– А по-твоему, значит, мальчик всегда должен быть спокоен и уверен?

– Да. У нас это в любом деле, Петрова: «Кто хочет, тот добьётся!» – ответил Михаил Матвеев. – Так мы все думаем и чувствуем… – добавил он и сейчас же с опаской покосился на Старкова.

Но Женька уже не следил за тем, кто что говорит. Ему было неинтересно. Он продолжал тут сидеть только из-за Виктора…

– А по-моему, если влюблённый не робеет, не сомневается, если он с самого начала бодр и уверен, значит, он самодовольный тип, и это просто противно! – Инна села, и Мигунов – Виктор расслышал – ей сказал: «Я робею…»

После этого, тяжело опираясь на стол, поднялся Глеб Анисимович:

– Позвольте в заключение мне…

И все обрадовались при словах «в заключение». Да, пора уже закругляться! Все как-то сразу ощутили усталость и безразличие к тому, что будет дальше, точно у каждого кончился вдруг внутри какой-то завод. Только Виктор и ещё, вероятно, Люда Семёнова напряжённо внимали Глебу Анисимовичу. Но, не пропуская ни одного слова, Виктор уловил перемену общего настроения и мимолётно всей душой позавидовал тем, кто не зависит от произносимого сейчас приговора…

– Попробую резюмировать… м-м… подвести итог сказанному о стихах Семёновой и Громады. Стихи Семёновой, несомненно, современны, чувства… м-м… излившиеся в них, нам близки.

«Какие же там чувства? Набор слов», – подумал Виктор.

– Однако эти стихи ещё несамостоятельны, несовершенны…

– Автор – только начинающий, – ввернул Матвеев с улыбкой.

– Несомненно, – согласился Глеб Анисимович. – Хотя… м-м… и в начале пути поэты обнаруживают порой большую, что ли, свежесть голоса.

«Вот именно. Он понимает, просто старается самолюбия не задеть…» – отметил про себя Виктор.

– Теперь относительно Громады. Тут говорили о настроениях неуверенности… м-м… тревоги в его лирическом стихотворении.

«И что же?..»

– М-да… В годы моей юности появлялось, знаете ли, много стихов, проникнутых мотивами безысходной тоски, глубочайшей разочарованности в жизни… Стихов, порой поистине прекрасных, столь мелодичных и… – Глеб Анисимович чуть покачал головой, будто в такт полузабытой, любимой музыке. – Сейчас таких нет!.. – вырвалось у него внезапно. И тотчас же он осёкся и стал поспешно объяснять: – Потому что сейчас у нас иное время. У молодёжи преобладают иные настроения – бодрости, жизнерадостности, уверенности, как мы знаем! Мы наблюдаем их повсюду с понятной гордостью и удовлетворением!