Текст книги "Чур, не игра!"

Автор книги: Макс Бременер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

III

Не могу подобрать других слов: каждый день путешествия был прекрасным и неповторимым. Но это не значит, что мне было очень хорошо в те дни. Это значит только, что я всё время ясно себе представлял, как прекрасно было бы Саше на моём месте.

Мало сказать, что мысленно я легко и поминутно ставил его на своё место. Буквально на всё я смотрел сначала своими глазами, а затем – не желая того, против воли – Сашиными глазами. Во всяком случае, я десятки раз чутко и мгновенно угадывал: здесь ему было бы очень интересно. Мне почти не интересно, а его бы отсюда не вытащить!..

Когда я в первый раз вошёл в море (это было в Керчи) и почувствовал под ногами гладкое песчаное дно, окунулся в тёплую, плотную, голубую воду, я завопил от радости, какой ещё не испытывал, но тут же подумал: «А ведь это заслужил Саша»…

На склоне горы Митридат, где находилась, по всей вероятности, свалка древнего города, я вместе с другими ребятами рылся в черепках и обломках. Никто из нас никогда не видел такой огромной свалки, и неудивительно – в течение двух с половиной тысяч лет сюда свозили весь хлам со всей Пантикапеи! Поистине мы пришли на мусорную свалку истории. (Во всяком случае, потом, читая в газетах, что какой-либо деятель выброшен на мусорную свалку истории, я всегда вспоминал пантикапейскую свалку.) Там я нашёл красный осколок амфоры с изображением чёрной головы козлёнка (на осколке было, впрочем, лишь полголовы), перехватил завидующий взгляд Жоры Масленникова и сейчас же подумал о том, как порадовала бы Сашу эта находка, к которой я довольно равнодушен…

Когда в Камыш-Буруне, на месте раскопок древнегреческой колонии Тиритаки, Прокофий Семёнович рассказывал нам о рыбном промысле колонистов, я опять вспоминал Сашу. Он фотографировал бы цементные рыбозасолочные ванны, так хорошо сохранившиеся в течение двух тысячелетий, и гончарную печь рядом с ними.

Конечно, и мне было любопытно узнать, как производился засол рыбы в античной древности (впрочем, я не знал и того, как это делают в теперешнее время). Но мне это было только любопытно, а ему – нужно. И его вряд ли беспокоило бы, как меня, что, задерживаясь возле древней винодельни, мы уже не успеем, наверно, сегодня выкупаться до ужина…

Да, я лишил Сашу не только многих приятных минут. Я понимал это и желал, чтоб у нашей туристской группы появились какие-нибудь невзгоды. Если уж мне досталось то, что причиталось другому, пусть это будут не одни удовольствия и открытия незнаемого – пусть будут и тяготы!.. Чем больше тягот, тем реже тревожила бы меня совесть.

Но невзгод и тягот не выпадало на нашу долю. И так же неотступно, как месяц назад мечтал о путешествии, я мечтал теперь о них. О пеших переходах под проливным дождём или палящим солнцем. О ночёвках на скально-твёрдой земле… Но дни были ясными, пешие переходы – недолгими, и спали мы в постелях. Правда, случалось, что мы уставали за день, однако, честно говоря, это бывала приятная усталость. Старшие нас берегли.

IV

Моё беспокойство увеличивалось ещё по одной причине: на неожиданные вопросы, которые нам изредка задавал Прокофий Семёнович, я всякий раз отвечал не так, как хотел бы; как было бы приятно ответить; как подобало бы, наконец.

В самом начале путешествия наш руководитель очень переменился.

Московский Прокофий Семёнович был черноволос, белозуб, не сутул, а, скорее, строен, но казался всё-таки старым. Кожа на его лице была желтоватой слегка обвисшей, и белые зубы, чёрные волосы только подчёркивали, делали заметнее изношенность лица. Точно так же, как твёрдость крахмального воротничка подчёркивала дряхлость шеи Прокофия Семёновича, а твёрдость белых манжет – желтизну и вялость его рук. Говорил он тихим, неизменно усталым голосом.

В Керчи я увидел совсем иного Прокофия Семёновича, ничем и ничуть не похожего на прежнего.

Кожа на его лице стала не желтоватой, а коричневой от загара. Шея, охваченная свободным воротником «апаш», оказалась крепкой. Он ходил в чёрных сатиновых шароварах, стянутых в талии резинкой, и с плоской флягой на боку. (Надев через плечо флягу на узеньком ремешке, он подтягивался, точно пристегнув портупею.) Говорил наш руководитель звучным и порой даже задиристым голосом.

Этим голосом он как раз и задавал нам свои неожиданные вопросы.

– Вы видите тень облачка на вершине этого тополя? – спрашивал Прокофий Семёнович, когда мы шли к морю через городской сад.

Все добросовестно всматривались, замедляя шаги.

– Неужели вы не видите эту чуть сиреневатую тень… на самой вершине?.. – повторял он нетерпеливо.

Тут двое-трое ребят замечали наконец тень: «Да, действительно, вот». Другие молчали, но молчание их можно было понять так: «И мы заметили, но что ж об этом объявлять с опозданием?» Только я, как ни задирал голову, не мог узреть на верхушке тополя ничего и с грустью сообщал об этом во всеуслышание…

– Вам не случалось видеть тень земного шара? – вскользь спрашивал Прокофий Семёнович в другой раз, когда перед заходом солнца мы взобрались на Митридат.

Никто не отвечал утвердительно. Все были слегка ошеломлены.

– А когда и где её можно видеть? – осведомился Жора Масленников, который во всех случаях был прежде всего пытливым человеком.

– В степи или в поле. Обыкновенно в августе. В предзакатный час на низких облаках вы замечаете вдруг огромную круглую тень. Это очень красиво. Пожалуй, величественнее, чем радуга. Никто не видел?.. Даже не слыхали, может быть?..

Те ребята, что первыми заметили на вершине тополя тень облачка, вспомнили, что в самом деле, был случай, видели на облаках огромную круглую тень. Но они не знали тогда, что её отбрасывает наша планета. Другие ребята вспомнили, что о таком явлении где-то читали.

Я же просто не слыхивал раньше о зрелище, «более величественном, чем радуга», и, страдая, признался в этом.

«Вероятно, Саша наблюдал это зрелище, – подумал я. – Возможно, он даже мог бы сейчас к словам Прокофия Семёновича что-нибудь добавить. Будь он на моём месте…»

В этот миг я почувствовал взгляд Прокофия Семёновича. С минуту он смотрел на меня заинтересованно и так, точно уверен был, что его интерес останется незамеченным, – очень загадочно, мне показалось.

V

И вдруг мысли о Саше отступили на второй план. Именно – вдруг.

Накануне Оля Бойко была для меня всего лишь одной из участниц путешествия. В школе она была старше меня на класс. Мы встречались только на занятиях кружка. Олю считали умной девочкой, меня – развитым мальчиком, но ни один из нас не обращал внимания на другого. Вероятно, нас считали также «пытливыми и деятельными» (в большей степени это могло относиться к Оле). Зимою, на сборе кружка, она выступила с докладом о положении женщин и детей в античной Греции.

Из гекзаметров поэта древности, нагонявших на меня тоску и сон, даже если я принимался за чтение утром, Оля извлекла множество очень конкретных сведений, на основании которых делала категорические выводы. При Агамемноне и Менелае не было детских садов, консультаций и яслей. Охрана материнства и младенчества была поставлена плохо.

Забывалось, что Оля опирается на «Илиаду». Казалось, пожалуй, что она побывала в древней Элладе с делегацией Красного Креста и Красного Полумесяца.

Об этом сказал Прокофий Семёнович – и в похвалу и в порицание.

– Оля основательно потрудилась, – заключил он, – но забыла, что поэтическое произведение для историка – источник особого рода.

После этого Оля ещё немного поработала, и у неё получился уже совсем толковый доклад.

Итак, Оля Бойко была мне совершенно безразлична, когда наступила наша с нею очередь написать несколько страничек в коллективный дневник путешествия.

В тот вечер все мы сели на пароход, чтобы морем (как решили заранее) добраться до Феодосии. Ребята обосновались на палубе, причём успели занять скамейки на носу, а мы с Олей пошли в небольшой душноватый салон записывать впечатления дня.

– Ты будешь диктовать, а я – писать, ладно? – предложила она. – Так будет быстрее.

Мы сели друг против друга за столик с крышкой в шахматную клетку, и тут я впервые разглядел Олю. Лицо её показалось мне вдруг необыкновенно милым. Она обмакнула перо в чернильницу-невыливайку, принесённую с собой, и деловитым жестом откинула за спину длинную косу. Потом она склонилась над чистой страницей толстой тетради, а коса её, перевалившись через плечо, снова оказалась спереди. Оля опять чуть досадливым движением откинула её за спину…

– Что ты так смотришь? – спросила она, подняв голову. – Ну, диктуй. Хочешь, просмотри записи за прошлые дни. На.

Я взял дневник путешествия, но, листая его, продолжал украдкой глядеть на Олю…

– «Этот день, как предыдущие, был богат новыми, яркими впечатлениями», – продиктовал я наконец, слегка видоизменив позавчерашнюю начальную фразу Жоры Масленникова.

Оля записала это прекрасным, слегка наклонным почерком.

Больше я не мог диктовать. Я не в силах был вспомнить, чем ознаменовался прошедший день. Я мечтал, бессвязно и одержимо.

Одна Оля сидела передо мной, задумчиво обводя чернилами заглавную букву, а другая вселилась в моё будущее. Разумеется, она становилась свидетельницей моих успехов.

…Прокофий Семёнович хвалил меня за доклад (я не знал, о чём будет этот доклад), а Оля сидела рядом со мною.

…На большом собрании меня выдвинули в учком (воображение моё работало быстро), и Оля Бойко при том присутствовала.

…Учитель литературы вслух читал моё сочинение (неважно, на какую тему), а Оля с удовольствием слушала (чтобы это было возможно – ведь я был младше Оли на класс, – я поспешно придумал, что за будущее лето «перепрыгну» через класс и окажусь с Олей на одной парте).

…На моём дне рождения Оля долго со мной танцевала (пока что я не умел танцевать, но научиться очень просто). Мы медленно кружились, и она снизу преданно глядела мне в глаза (сейчас Оля немного выше меня, но года за два я, конечно, перерасту её).

– Что же ты? – спросила Оля. – Надо ведь написать хоть страничку, а у нас всего полторы строчки. Диктуй, – сказала она нетерпеливо. – Или – хочешь? – ты опишешь первую половину дня, я – вторую. Так у нас получится быстрее.

Значит, она по-прежнему желала одного: поскорее уйти из салона на палубу!

Что ж!.. Недавно и я думал о том, чтоб, сделав запись в дневнике, немедля вернуться на палубу. Но как много произошло для меня за последние десять минут! А для Оли не произошло ничего…

– Ты опиши полдня, до обеда, – снова сказала она, должно быть не уверенная, что я как следует понял. – Дальше уж я сама.

Я кивнул, продолжая на неё глядеть.

– Что ты так смотришь? – спросила Оля, на этот раз слегка обеспокоенно. – И глаза у тебя отчего-то грустные… Хотя карие очень часто кажутся печальными, цвет такой, – пояснила она самой себе, раньше чем я что-либо ответил. И улыбнулась.

Потом я сидел, склонившись над листком бумаги, и без успеха силился вспомнить, что мы делали и где были в первую половину дня… Как на экзамене по алгебре, мне хотелось проверить, сохранилось ли в памяти хоть что-нибудь из того, что я раньше видел и знал.

В тот вечер – впервые за время путешествия – я ни разу не ставил мысленно Сашу на своё место (а это стало уже, помимо моей воли, привычкой). Ни разу не подумал: «Мне досталось то, что предназначалось ему». Может быть, оттого, что слова Оли о моих глазах не могли бы относиться ни к кому другому.

Вообще, когда Оля оказывалась рядом, в голове у меня вспыхивала, вытесняя все другие, одна мысль: стоит поднять глаза (повернуть голову), и я её увижу.

Но чаще всего я не поднимал глаз и не поворачивал головы. Я боялся, что ребята будут подтрунивать и усмехаться. У всех было очень весёлое настроение. За такой повод, конечно, ухватились бы (Жора Масленников уже один раз подмигнул мне, кивая на Олю). Мне нельзя было выдавать себя. Почему-то я твёрдо знал наперёд, что буду совершенно беззащитен перед шутниками…

И тут настали лучшие дни путешествия.

Началось с того, что Прокофий Семёнович разбил очки. Он выронил их, раздеваясь на берегу перед купанием, и ахнул:

– Беда!

Мы подбежали к нему.

– Теперь скорее на поиски оптика!

Даже не выкупавшись, Прокофий Семёнович торопливо оделся, и мы поспешили в Ялту (беда стряслась на ливадийском пляже).

Однако ялтинский оптик не брался изготовить очки:

– Слишком сложный рецепт…

Тогда Прокофий Семёнович позвонил по телефону в Москву, своей жене. Та пообещала немедля выслать ему запасную пару бандеролью или с оказией. Но пока что наш руководитель видел, по его словам, не дальше собственного носа.

– В поводыре я, конечно, не нуждаюсь, – сказал он, – однако пара надёжных молодых глаз мне до прибытия очков просто необходима. Михаил! – Он обнял меня за плечи. – Не откажешься?.. Послужат твои глаза нам обоим? Ну, тогда будешь эти дни возле меня. Не безотлучно, разумеется, это не требуется, но всё-таки большую часть времени. Согласен?

– Ещё бы!

Я был необычайно изумлён и горд тем, что выбор Прокофия Семёновича пал на меня. Ребята прямо рты раскрыли от неожиданности.

Ведь я не различал сиреневатой тени облачка на вершине тополя.

Я никогда не видел круглой тени земного шара на облаках в предзакатный час.

С холма Дарсан, господствующего над Ялтой, мой взгляд не достигал судов, причаливающих к Ливадийскому пирсу. (Мы установили это не далее как вчера.)

И всё-таки моими глазами предпочёл Прокофий Семёнович глядеть на мир, лишившись очков!

Но почему?..

Я спросил. И наш руководитель мне ответил:

– Я предпочитаю глаза, которые видят только то, что действительно видят, – хорошее зрение, не поддающееся внушениям. Словом, глаза, которым не мнятся миражи.

– Так тени облачка на верхушке тополя… не было?! – догадался я.

– Не было? – прищурился Прокофий Семёнович. – Ну, почему же. Была. Но секунду, не больше. Потом исчезла – облачко проплыло. И тут её кое-какие наблюдатели разглядели…

«Кое-какие наблюдатели» потупились.

Я совсем осмелел.

– Может, и тени земного шара никто никогда не видел?

– Никто и никогда? Это слишком сильно сказано. Один путешественник описал то, о чём я рассказал вам, в своих воспоминаниях – очень красочных, кстати. Но он имел обыкновение кое-что прибавлять, попросту – привирать. Так что… И, кроме того, его наблюдения относились не к тому полушарию, в котором обитаем мы о вами.

Быть глазами Прокофия Семёновича мне очень нравилось. По его просьбе я часто смотрел на то, на что сам не обращал и не обратил бы внимания. По нескольку раз в день он спрашивал меня, какого цвета море и небо; листва на конском каштане; иглы на итальянской сосне; водоросли на прибрежном камне.

Я научился различать оттенки цветов и узнал, что эти оттенки имеют названия. Мой словарь обогатился прилагательными «ультрамариновый», «бирюзовый», «лазурный». Мне доставляло удовольствие щеголять ими…

Тоже часто Прокофий Семёнович поручал мне взглянуть на кого-либо из ребят. То на Жору Масленникова – не бледен ли он? (Жора поднимался по утрам раньше всех, а засыпал поздно); то на девочек – «не превращают ли они загар в самоцель», не шелушатся ли у них по этой причине плечи и носы?..

Носы шелушились почти у всех, и строгим голосом я просил девочек «знать меру».

Но самое главное, став «глазами» Прокофия Семёновича, я мог сколько угодно смотреть на Олю Бойко.

Я смотрел на неё не с праздным любопытством, пугающимся ответного взгляда, а со спокойной, откровенной пристальностью. И, когда Оля один раз спросила: «Что ты так смотришь?..» – я, не смутившись, ответил:

– По поручению Прокофия Семёновича.

По-видимому, Оля мне поверила. Это было хорошо. Но, может быть, по её мнению, я был просто мал для того, чтобы глазеть на неё как-нибудь иначе, не по поручению? Такое опасение мелькнуло у меня, когда как-то вечером, на сборе туристической группы, Оля Бойко заботливо сказала:

– Мы забываем, ребята, что для младших участников путешествие утомительнее, чем для нас. Ведь ребятам такого возраста, как, например, Михаил, надо спать на целый час больше, чем Жоре или мне. А они ложатся и встают вместе с нами…

Если не считать этих слов Оли, то за дни, что я был «глазами» Прокофия Семёновича, мне не пришлось пережить неприятных моментов. Во всяком случае, никто из ребят не ехидничал, когда я смотрел на Олю, хотя я, бывало, не отрывал от неё глаз по нескольку минут…

Но вот нашему руководителю прислали очки. К нему вернулось зрение – разумеется, это сразу стало всем известно, – а я не сразу отвык глазеть на Олю сколько вздумается. И буквально через два часа после того, как была получена бандероль с очками, Оля Бойко внезапно спросила меня:

– А сейчас ты тоже глядишь на меня «по поручению Прокофия Семёновича»?

– Сейчас – нет… – Я не знал, куда деваться.

– Неужели «сейчас – нет»? Да что ты! Думаешь, я не знала, что и раньше ты тоже не поручение выполнял? – Последнюю фразу Оля произнесла, слегка понизив голос.

– Да я вовсе… Да тебе Прокофий Семёнович подтвердит…

– Перестань! – Оля махнула на меня рукой.

Мы шли по узенькой гурзуфской уличке. Только что мы побывали на развалинах древней Генуэзской крепости и теперь направлялись к автобусной остановке. Так как Оля замедлила шаг, другие ребята оказались далеко впереди нас.

– Перестань, – повторила Оля мягко. – Не надо притворяться. Ведь в тебе самое лучшее… в общем, как раз то и нравится (она не сказала – мне нравится), что ты ничего не умеешь скрывать. У тебя же всё на лице написано. Ты же весь как на ладони!

– Далеко не всё написано. Далеко не весь на ладони, – отвечал я самым интригующим тоном, на какой только был способен.

Я был в восторге оттого, что чем-то нравился Оле Бойко. И вместе с тем я не желал быть человеком, лишённым всякой таинственности.

– Так у тебя есть секреты!.. – воскликнула Оля, понизив голос, отчего её восклицание особенно меня взволновало. – Ты мне откроешь, да?

И так захотелось доказать, что на лице у меня написано не всё, так захотелось вдруг открыться девочке, говорившей со мной ласковым полушёпотом, что я взял и рассказал ей обо всём, что тяготило меня с первого дня путешествия.

Я подчеркнул, что выдержал экзамен лишь благодаря шпаргалке, что именно из-за меня не поехал в Крым Саша Тростянский.

Я был беспощаден к себе и даже преувеличивал. Утверждая, что у меня нет к путешествию научного интереса, а у Саши он был, я сказал, будто оставался равнодушным, когда мы осматривали царский курган. Это было уже чересчур.

– И у тебя не замерло сердце, когда мы вошли в дромос [1]1
  Дро́мос – сводчатый коридор, ведущий в то́лос – помещение, где погребён покойный.


[Закрыть]? – поразилась Оля.

– Нет.

Да, я себя не пожалел. Но и Оля меня не пожалела.

– Я знаю, что ты должен сделать, – живо сообразила она. – Тебе сразу станет легче.

– Что? От чего станет легче? – спросил я с надеждой.

– Оттого, что ты во всём признаешься Прокофию Семёновичу.

– Ты думаешь, от этого станет легче? – спросил я с некоторым разочарованием.

– Безусловно, – твёрдо ответила Оля. – Я об этом только недавно читала.

Несомненно, я почувствовал бы себя увереннее, если б Оля сослалась не на прочитанное, а на пережитое. Но, может быть, ей просто не случалось совершать проступки?..

– Хорошо, – решился я, – завтра расскажу Прокофию Семёновичу.

– Сегодня, Миша, – настойчиво сказала Оля. Возможно, она где-то читала, что признания в провинностях не следует откладывать на завтра. – И ляжешь спать уже с лёгким сердцем.

Чем-то мне не понравился этот разговор. (Должно быть, и тем, что Оля в ответ на мою откровенность лишь отослала меня к другому человеку, и тем, что Олин тон стал под конец чуточку наставительным.) Но Прокофию Семёновичу я всё рассказал в тот же вечер.

Наш руководитель выслушал меня и сказал:

– Очень и очень жаль, что Тростянский не поехал. Когда вкус к истории появляется так рано, как у Саши, особенно важно, чтоб человек не одними книгами питался, чтоб он, – Прокофий Семёнович пошевелил пальцами, – осязал остатки материальной культуры прошлого. Ощупывал бы что можно. Поэтому нехорошо, что Саша не поехал. Досадно. Теперь о тебе, Михаил. В этом соревновании перед путешествием, в котором выявлялись «достойнейшие из достойных», ты участвовал не вполне честно. И переживаешь. И хорошо, что ты совестлив. Но не казнись теперь – думаю, случившееся поправимо. Будущим летом, коли до той поры доживу, возьму Сашу в путешествие непременно… Досадно, что Тростянский не с нами, и хорошо, что ты совестлив, – повторил он по привычке педагога делать из сказанного краткие выводы.

Как предвидела Оля Бойко, я уснул с лёгким сердцем.