Текст книги "Книга Страха"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

* * *

О удача! Механик опускал с лязгом подъемные двери гаража, запирая на ночь.

– Слава богу! Наконец-то вы здесь, – начал я с неуверенной улыбкой.

На самом деле, даже не важно, починил он бьюик или нет. Даже если машина будет по-прежнему перегреваться, я, по крайней мере, смогу вырваться из этого невозможного места. Перспектива ночевать в машине на трассе была лучше, чем даже одна лишняя минута в этом сумасшедшем городишке!

– Наконец-то… – повторил я и вкрадчивым голосом спросил: – Ну как там бьюик? Можно уже забрать?

Вихрастый парень озадаченно посмотрел на меня.

– Какой бьюик? Мистер Брэди, вы сегодня не оставляли машину. Да и потом, у вас же тойота. Я вам ремень менял две недели назад, помните? – Он решительно щелкнул замком.

Положив ключ в карман как ни в чем не бывало, он сел в припаркованную за автомастерской машину и, махнув мне рукой на прощанье, выехал на улицу.

Я огляделся. Приближалась ночь, окна на центральной улице гасли одно за другим: в Невервиле рано ложились спать. Вывеска перед церковью: "Воздадим должное Деве Марии" – отбрасывала огромную черную тень. Невервиль довольно темнел силуэтами домов, обступая меня с трех сторон. Скорее даже, он беззвучно смеялся мне в лицо своими темными окнами, пустотой улиц и мигающими в такт желтым светофорами на центральной улице. О, объект внимания остался в ладони! Мышеловка захлопнулась. Ни бьюика, ни Питтсбурга, ни места партнера в "Алан Мак-Ферсон". Я со злостью пнул россыпь гальки на обочине, оставшуюся от ремонта дороги. Один из камешков гулко ударился о металлическую дверь автомастерской, и опять все стихло. Я нагнулся, выбрал камень побольше и высадил стекло офиса автомастерской. Затем, повернувшись, удовлетворенно пошел в сторону двигавшихся огоньков на горизонте спасительной семьдесят шестой дороги.

Не прошел я и четверти расстояния, как меня догнала полицейская машина. Она остановилась впереди, и из нее вышел рыжеволосый полноватый офицер, перегородив мне путь.

– Слушай, Стивен, ты всегда был чудаковатым парнем, но какого черта ты устроил дебош в мастерской Клиффа? Он же, гад, заявил в полицию. Я, конечно, могу замять дело, но…

Я устало посмотрел на полицейского. Попробовать объяснить и этому, что меня все принимают за кого-то другого? Вспомнив, насколько удачно проходили все предыдущие объяснения, я только махнул рукой и, обойдя полицейского, снова двинулся в сторону федеральной дороги.

Полицейский догнал меня и крепко взял за рукав.

– Мистер Брэди, я вам настоятельно советую отправиться со мной в участок для выяснения обстоятельств. Я думаю, что в ваших интересах следовать моим указаниям.

Посмотрев на его руку, вцепившуюся в мой рукав, я спросил:

– Я арестован?

Полицейский холодно смотрел на меня в упор:

– А оно тебе надо?

Я пожал плечами, открыл заднюю дверь полицейской машины и молча сел.

Часть комнаты, в которой на одном из пластиковых стульев я находился, была отгорожена металлическими прутьями, прочно вделанными в потолок. Телевизор под потолком выключен, на его экране – слой пыли. Дверь в половину комнаты, где за столом сидел полицейский и заполнял бумаги, была полуоткрыта.

Полицейский поднялся, поправил свою патрульную форму и направился в мою сторону.

– Стивен, по закону кто-то должен тебя забрать отсюда и уплатить залог. Кому звонить, жене или твоему адвокату?

Я молчал.

– Так я звоню Кэролин?

Я только пожал плечами.

* * *

Кэролин оказалась миниатюрной, хорошо сложенной женщиной с каре красивого каштанового цвета. Прежде чем я ее увидел, я услышал ее голос, отчитывающий в соседней комнате задержавшего меня полицейского. Из обрывков ее фраз стало понятно, что и он, и я, и сама Кэролин когда-то учились в одной школе. Причем полицейский, по разумению Кэролин, до сих пор не мог простить мне, что она пошла на выпускной бал со мной, а не с ним. «Меня уже ничем не удивишь», – решил я, но где-то в глубине души выбор Кэролин показался мне справедливым.

Мы сели в «тойоту» и ехали молча, пока не остановились у входа в добротный двухэтажный таунхауз, который стоял в ряду точно таких же одинаковых домов.

* * *

Она открыла дверь из гаража в дом, и мы оказались на кухне.

– Тише, дети уже спят, – предупредила меня Кэролин.

Я молча кивнул.

– Есть хочешь? В холодильнике есть копченая курица из супермаркета. Будешь? – сказала она тоном, каким спрашивают: "Ну какая муха тебя сегодня укусила?"

Я пожал плечами.

– Вообще-то я поел, спасибо.

– Ты помнишь, что завтра в пять у Маргарет концерт для родителей? – сказала Кэролин, доставая себе чашку и наливая охлажденную воду из холодильника.

– Я должен завтра быть в Питтсбурге… – начал я неуверенно. – Мы подписываем контракт… Ну мне действительно очень нужно.

Она изучающе смотрела на меня, потом устало покачала головой.

– Опять эти разговоры про Питтсбург… Господи, я так устала от этих твоих безумных затей. – Она выплеснула воду и поставила чашку в раковину. – Ты же мне поклялся, что больше не будешь искать эту Нэнси.

Кэролин развернулась и вышла из кухни. Ее шаги глухо зазвучали по лестнице на второй этаж.

В кухне полированные гранитные поверхности, шкафчики из мореного дуба, дорогая керамическая плитка на полу – все говорило о достатке и ухоженности, сияло чистотой. В кухонной раковине лежала немытая посуда. Тихонько заурчал холодильник, намораживая лед для коктейлей. Я поднялся, сиротливо огляделся по сторонам, открыл белоснежную дверцу посудомоечной машины и стал механически складывать посуду. Грязные чашки – к чашкам, тарелки – к тарелкам, что-то успокаивающее в этом. Ведь потом нужно будет тоже подняться на второй этаж, в спальню к этой совсем чужой мне женщине. Жить жизнью совершенно незнакомого, неприятного мне человека, с его сетью непонятных обязательств, знакомств и отношений. Жить в Невервиле. Вздохнув, я оглядел кухню еще раз. Теперь все гармонировало, не выбиваясь из заведенного порядка вещей, уже более ничего нельзя сделать. Я выключил свет и пошел на второй этаж.

АЛЕКСАНДР ШУЙСКИЙ

Я ГОВОРЮ: НЕТ

Надо было заподозрить неладное еще тогда, когда я оказался у входной двери с ключами в одной руке и пакетом еды из супермаркета – в другой. Но я как ни в чем не бывало открыл дверь, вошел и привычным жестом нашарил выключатель в коридоре.

И дальше все уж пошло как по маслу.

На кухне, за столом, опершись локтями, сидит женщина. Она смотрит на меня молча и весело – будто все это время ждала, что я вот-вот появлюсь с едой и ключами. У нее отекшие запястья, седые волосы, тонкие как пух, венчиком стоящие вокруг головы, только по волосам и можно определить ее возраст.

– Что ты здесь делаешь, – говорю я и начинаю оглядываться. В сущности, одного ее присутствия достаточно, но я все равно оглядываюсь. Лишний раз посчитать двери не помешает, раз уж я сглупил и вошел.

– Сына, – говорит она и вся светится от внутреннего смеха. – Сына – большая детина. А еще «сына» рифмуется со "скотина".

– Ты лучше отца в дом пусти, – говорю я.

Она переходит от лучезарности к раздражению так внезапно, будто в ней выключили свет. Рот складывается в прямую бледную линию, похожую на старый шрам.

Отец ходит снаружи, я это хорошо знаю. Я его не видел, сегодня зашел через другую дверь, да и кухня чужая, не материнская. Когда она на своей кухне, ее дом окружен водой. Старый облупившийся дом, некогда синий, а теперь выгоревший до белизны, только в трещинах еще видны остатки краски. Вокруг по кромке воды ходит отец с белыми глазами. Он давно мертв и не может зайти, пока не позовут.

– Со «скотина», – повторяет мать. Ей всегда легко давались рифмы. – Я ведь просила булки купить, ты не купил?

Я говорю:

– Нет.

Поворачиваюсь и ухожу из кухни. Коридор петляет лесной тропой, уводит меня вглубь, – ни одна из наших квартир сроду такой не была. Нужно искать, как отсюда выйти, уже понятно, что заснул не здесь. Понятно, что не здесь, пока что непонятно где.

Коридор превращается в анфиладу комнат, и в конце концов я выхожу в огромный зал, впору балы устраивать. Большие, почти до потолка окна тянутся вдоль двух стен, заглядывают друг в друга, но в зале темновато, потому что он загроможден, под самую лепнину забит старой мебелью. Огромные трюмо отражают друг друга, шкафы едва стоят на гнутых ножках, будто просели за много лет под тяжестью красного дерева, буфеты щерятся пустыми полками. Оставшееся между шкафами пространство занимают сложные конструкции из обитых кожей стульев. Я пробираюсь через весь этот антиквариат и натыкаюсь на кровать. Она размером с Ноев ковчег, к тому же смята и еще теплая. Очень мило.

– Очень мило, – повторяю я вслух. – А сейчас-то ты где спишь?

Я не рассчитываю на ответ, но из противоположной двери выныривает Ольга. Она необычайно оживлена.

– Пришел, маленький? Смотри, как здорово, надо только все это вынести, и мы тут устроим тебе студию, ты же всегда хотел студию с окнами на две стороны, а тут как раз восток-запад. Я уже грузчиков вызвала, они приедут вечером, правда, здорово?

Мы действительно всегда хотели студию с окнами на две стороны или со стеклянной крышей, что правда, то правда. Хорошо, что здесь Ольга, не то я бы действительно начал прикидывать, что отсюда вынести, что оставить и как затенять окна, когда будет бить закатный свет. «Нет», – произношу я почти про себя, а вслух говорю:

– Конечно. Только ты знаешь, я с ног валюсь. Я посплю часик, потом будем со всем разбираться, ладно?

– Ладно, – легко соглашается Ольга и исчезает так же, как появилась, – в темном дверном проеме, как в проруби.

Я не раздеваясь падаю на кровать, в последний раз оглядываю несбыточную мечту – студия на два света, надо же, – и закрываю глаза.

Мне снится снег и свет сквозь него, я смотрю на собственные руки, лепящие снежок. Я глубоко втискиваю в податливый снежный ком яшмовую печатку с монограммой, но буквы белые на белом, и я никак не могу их прочитать.

Когда я открываю глаза, вокруг совсем темно. Тусклая лампочка, обернутая газетным конусом, свисает откуда-то сбоку, в ее свете можно разобрать разве что собственные пальцы, но не более того. Глаза привыкают к свету, я вижу, что кровать все та же, а в темные арки без занавесок с двух сторон заглядывают десятки огоньков соседских окон. Проспал полдня и не сдвинулся ни на шаг. Надо уже как-то начинать шевелиться, не то я так всю жизнь просплю.

В дверном проеме снова возникает Ольга, как чертик из коробочки.

– Проснулся? Будешь чай? – говорит она. – Какое варенье достать?

– Не надо, – говорю я. – Мне сейчас нужно идти. Я должен одного человека встретить. Как мне отсюда выйти?

– Кого? – спрашивает Ольга, и я лихорадочно начинаю придумывать, кого бы мне встретить. Кого-то из жизни моего второго, кого в этом городе нет и быть не может. Надо как-то переломить этот сон.

– Ты ее не знаешь. Моя московская приятельница. Мы договорились в «Чашке» встретиться. Ну?

– Иди до конца коридора, там входная дверь, – говорит Ольга с укоризной. – Но учти, скоро грузчики будут. А без тебя я тут ничего таскать не намерена. Ты надолго?

Я говорю:

– Нет.

И почти сразу оказываюсь на улице. Кофейня тоже находится как-то слишком быстро, это явно не «Чашка», но внутри меня ждут, и я думаю, что условностями можно пренебречь.

Мой спасательный круг одет в немыслимые вельветовые штаны о двадцати карманах – то есть на ней надето что-то еще, но штаны застят все остальные предметы гардероба. Штаны сияют пуговицами на клапанах, пускают солнечные зайчики на всё кафе.

– Что ты тут делаешь, – накидывается на меня с порога московская приятельница, – ты же уехал!

Я падаю на стул и требую кофе.

– Погоди, не тормоши меня. Уехал? Куда?

– В Вильнюс! На прошлой неделе еще! Что ты вообще в Питере делаешь?

– Шикарные штаны, – говорю я. – Сердце мое, ты меня спасла. Так и знай. А надолго я уехал?

– Ты говорил, что недели на две. Правда, классные штаны? Мне их на заказ сшили. Они как дом! И в карманы можно распихать все-все. А то я вечно все теряю. Так ты не уехал?

Я глотаю кофе, закуриваю сигарету. Как бы ни называлось это кафе, пепельницы у них на столах есть. Вот и хорошо.

– Я уехал. Наверное. Не беспокойся, я тебе снюсь. То есть не совсем я и не совсем тебе, но это сейчас неважно.

Она понимающе кивает.

– Ты мне опять все объяснишь когда-нибудь потом, да?

Я смеюсь, качаю головой.

– Я не уверен, что вообще смогу тебе когда-нибудь это объяснить. Могу сказку рассказать, хочешь?

– Хочу, – говорит она и добавляет ехидно: – Аттракцион неслыханной щедрости.

– Вот и пользуйся, – говорю я и начинаю с классики: – В некотором царстве, в некотором государстве, в старой усадьбе жил человек. Больше всего он любил смотреть ночью в окно, когда на улице дождь, и чтобы при этом на столе горела лампа и печка топилась. В такие ночи он читал под лампой и время от времени смотрел в окно и видел там, в полутьме, второго читающего человека, освещенного лампой. Тогда он воображал, что у него есть брат-близнец и что они вместе читают ночью, пока дождь стучит в окна. Но однажды он заметил, что у его отражения совсем мокрые волосы, книга распухла от воды, а по лицу текут капли. Его двойник сидел под проливным дождем и даже не притворялся, что читает: все равно на страницах было не разобрать ни буквы. Тогда этот человек испугался. А если мы связаны в единое целое, подумал он. А если он подхватит воспаление легких, а умру я? И ладно пока осень, а что же мое отражение будет делать зимой, когда я тут буду сидеть в тепле? На следующий день он побежал к стекольщику и заказал зеркальные окна на весь дом. Стекольщик удивился, но выполнил заказ. И с тех пор по вечерам хозяин дома со своим двойником сидели под одинаково уютными лампами, с одинаково уютными пледами, в одинаково теплых комнатах. Так прошла осень и почти вся зима, но человек не видел в окнах снега, солнца и синего неба – только когда выходил во двор. И в конце марта отражение с ним заговорило. Послушай, сказало оно, дом, лампа и плед – это очень хорошо, но я не могу все время сидеть в четырех стенах. Я хочу погулять. Хочу промокнуть, хочу замерзнуть. В конце концов, я мок и замерзал столько лет, ничего же не случилось. Мой дом с той стороны был огромный, как весь мир, а теперь он только твоя комната. Ты меня запер, сказало отражение, и если ты меня не выпустишь, я уйду совсем. И брейся тогда на ощупь. Человек не хотел лишаться своего отражения. И он сменил стекла в доме на обычные, прозрачные. Вечером он зажег лампу – и отражение немедленно появилось в окне. Оно помахало хозяину рукой, высунуло язык и поймало снежинку.

Моя слушательница сидит затаив дыхание.

– И у этого человека действительно появился брат-близнец? – наконец спрашивает она.

– Нет, – говорю я. – Так просто брат-близнец не появляется. Но с тех пор зимой этот человек даже в комнатах ходит в теплом шарфе. А когда особенно холодно, то и в перчатках. И всегда зажигает свет вечерами, даже если не читает.

Понимаешь, говорю я, нас двое и в то же время один. Мы живем по разные стороны стекла, но когда он спит, а я – нет, мы становимся единым целым. Я перестаю быть им, когда засыпаю сам, а он мной – когда просыпается. Но есть такие места, где его сон и моя явь совпадают, и тогда я проваливаюсь в реальность его снов – не совсем собой, но все-таки и не им самим. Как отражение – тот же человек и в то же время другой. Но ты же меня узнала, верно?

Она молча кивает.

– Ну вот. Это означает, что мой второй заснул в таком месте и заблудился. И если я его не найду, он проснется совсем не там, где заснул. Или не он. И никому из нас это не нужно. Но сейчас я морочу тебе голову, а ты проснешься и ничего не вспомнишь. Я тебя вытащил-то сюда почти случайно, мне нужно было хоть кого-то вытащить.

– Ну и хорошо, что вытащил, – заявляет она. – Зато я штаны по Питеру выгуляю. А то когда еще получится.

И правильно. Ели бы мне взялись так что-нибудь объяснять, я бы, наверное, тоже пошел бы штаны выгуливать. На поводке и с намордником.

Она машет рукой на прощание и отправляется выгуливать штаны. Я спасен. Мы спасены. Теперь мне только и нужно, что купить билет до Вильнюса, добраться до моего второго и встретиться с ним в любом стекле. Все равно что обоим из воды на поверхность вынырнуть. При других обстоятельствах это было бы простейшим из действий, но не тогда, когда мой второй начисто не помнит, где заснул, и я вынужден продираться сквозь все его сны. И все-таки мы попытаемся. Кошмары ему не так уж часто снятся, глядишь, выкрутимся. Хотя – с продуктовым пакетом, с ключами от квартиры, с этой женщиной на кухне, – по мне, так самый настоящий кошмар. В сущности, можно было бы сразу догадаться, еще когда увидел себя у входной двери. И лучше не думать, что будет, если его в это время занесет в мой кошмар. Мои сны такого цвета, что я никому не пожелаю с ними встречаться. Взять хоть того железного болвана, который искал себе глаза. Вместо своих у него были дырки, прикрытые металлическими дверцами, как у печки-буржуйки. Когда дверцы хлопали при ходьбе, было видно, что внутри у него все горит…

По кафе расходится запах горячей окалины, я поднимаю голову и быстро говорю:

– Нет.

Ну и дела. Стоило о нем вспомнить, он едва не пролез. Значит, теперь главное – не задремать, поймают врасплох обоих. Беда в том, что я не знаю, сколько выдержу без сна. Особенно в поезде. Мягкие вагоны поездов просто созданы для того, чтобы в них спать. Закрываешь глаза в одном городе, открываешь – уже за тысячу километров. И попробуй пойми, проснулся ты уже или нет.

Но для поезда необходим билет, поэтому я окончательно меняю название кафе, и когда выхожу из него, то оказываюсь как раз напротив Казанского собора. Отсюда до железнодорожных касс – два шага. Если немножко подтасовать реальность, можно уехать прямо сегодня.

Через полчаса у меня уже есть билет до Вильно. Поезд почти пустой, сказала мне девушка в окошке кассы, в купе доедете, как в люксе. Помимо билета, у меня имеется загранпаспорт с визой до конца августа – и лист в синюю клетку, где печатными буквами записан адрес. Надо думать, именно по этому адресу дрыхнет сейчас мой второй. Листок вместе с паспортом сыскался в рюкзаке, – могу же, когда хочу. Я иду по тротуару и старательно перешагиваю все трещины в асфальте. Это давний способ ублажить реальность – избегать трещин, не наступить на крышку люка, а если уж наступил, то быстро коснуться ближайшей стены. Загадать монетку орлом вверх, тут же найти ее и кинуть с моста в канал. Монетка золотой чешуйкой летит в воду, на мгновение становится зеленой, потом пропадает из виду. Пусть все сложится удачно, прошу я. Пусть я не засну в пути, пусть я найду этого оболтуса, пусть между нами окажется любое стекло. Пусть это будет как можно скорее.

В купе я действительно оказываюсь один. Проводница проверяет билеты, приносит белье, трижды спрашивает, не хочу ли я чаю, и наконец оставляет меня в покое. Ехать мне вечер, ночь и утро, поэтому я застилаю кожаный диванчик одеялом, зачехляю подушку, чтобы было удобнее сидеть, забиваюсь в угол и слушаю, как бьют в рельсы колеса. Заняться мне нечем, спать нельзя, но можно попробовать порыться в рюкзаке. Хорошо бы, чтобы там был плеер или хотя бы тетрадка и карандаш.

Тетрадки нет, зато есть плеер и сигареты. С тем и с другим можно продержаться довольно долго, тем более что музыку мы с моим вторым любим одну и ту же.

Потому что главное сейчас – не заснуть в поезде, не заснуть, не-за-снуть, тудук-тудук, тудук-тудук… Когда не спишь против воли, очень много куришь. Я то и дело выхожу в тамбур, прямо с плеером, покачиваюсь в такт в липком ночном воздухе. Вечер быстро сменяется ночью, за окном проносятся редкие огни станций. Я слушаю музыку и не сплю. Чертовски трудно не спать в поезде, но другого выхода у меня нет.

С рассветом становится легче. Вода в поездах имеет металлический привкус, но я все равно умываюсь, уже третий раз за ночь. Ничего, недолго осталось.

Еще две сигареты, и утро сменяется днем. Я отсчитываю часы сигаретами, и в одиннадцать утра выкуриваю последнюю из пачки. Сминаю картонку в руке и уверенно лезу в рюкзак за новой: я запасливый. Но тут в коридоре начинается суета, и я решаю выйти позже. Подождет.

Поезд притормаживает, затем останавливается. Видно, как за окном дрожит над соседними рельсами воздух, дальняя колея заросла желтыми мелкими цветами, они расплываются в потоках солнечного марева. Судя по часам, время к полудню. Должна быть какая-то разница, то ли час, то ли два, никогда не помню. Странная все-таки это штука, смена часовых поясов, думаю я, глядя на трясогузку, отважно бегущую по шпалам. То вынимаешь час из жизни, то он откуда-то берется. А что было в этот час, когда он был не с тобой, а ты – не с ним?

По вагону идет проводница, деликатно стучит в закрытые двери:

– Граница. Проснитесь, граница.

Я подскакиваю. То ли дремал, то ли нет. Если верить часам, то нет. За окном – все тот же перрон и лимонно-желтые крестики соцветий в жарком мареве, по перрону проходит солдат в серо-голубой форме, рядом с ним гарцует роскошная овчарка.

– Вы что, спите, молодой человек?

В купе просунулась усатая физиономия в такой же форме, таможенник. Он прикасается пальцами правой руки к околышу фуражки и произносит наставительно:

– Никогда не спите на границе. На границе положено бдить.

– Это вам положено бдить, – ворчу я, протягивая ему паспорт. – Но я не спал.

Усатый таможенник рассматривает мои документы, ищет визу.

– Вы надолго?

– На несколько дней.

– В Вильнюс?

– Да.

– К кому вы едете?

– К себе, – брякаю я под нос, но таможенник, видимо, слышит, потому что внезапно оживляется.

– В таком случае я должен отдать вам вот это.

Он начинает рыться в своей сумке, как Дед Мороз в мешке, перебирает какие-то карточки, наконец выуживает плоскую квадратную коробку не больше пачки сигарет.

– Распишитесь вот тут. Это ваше.

– Нет, – говорю я, – у вас не может быть ничего моего. Проверьте.

– Уверяю вас, это ваше. Мы отдаем каждому только свое. Один человек – одна вещь. Спасибо, – говорит он, забирая у меня бланк и ручку. – В крайнем случае, отдадите тому, к кому вы едете, – заявляет он без тени улыбки. – Счастливого пути.

Коробочка обтянута зеленым шелком. Я открываю ее – и вижу яшмовую печать со знакомой монограммой. В каменной тушечнице – красная краска. Я зажмуриваюсь и говорю «нет», но понимаю, что опоздал.

– Приготовьте документы, таможня! – слышится зычный голос. Я вздрагиваю и открываю глаза. Все-таки заснул. Но, кажется, обошлось. В руках так и осталась смятая пачка сигарет, я разжимаю пальцы – и вижу коробочку, обтянутую зеленым шелком. В купе заглядывает тетка в форме, молча берет у меня паспорт, молча штампует, кричит что-то в коридор, отвернувшись, возвращает мне документы и уходит, так и не сказав ни слова.

Я говорю: нет. Я щиплю себя за руку и вскрикиваю от боли. Я по-прежнему сижу поверх одеяла в купе, за окном по-прежнему полдень, коробочка с печатью по-прежнему у меня в руке. Мне внезапно становится очень жарко. Я оборачиваюсь к зеркалу на двери – в нем маячит что-то бледное с кляксами глаз. Разобрать детали сложно, но в руках у моего отражения ничего зеленого нет. Ну хоть на этом спасибо. Если я начну отражаться в зеркалах повсюду, я совсем перестану различать, где сон, где явь.

Через полчаса Вильнюс.

Спрыгнув с поезда, я пробегаю через раскаленный вокзал, в первом же киоске обретаю карту города и долго ищу нужную улицу, держа перед глазами лист в клетку. Оказывается, мой дом очень близко, от вокзала рукой подать, и я, прячась в куцых тенях от полуденного солнца, спускаюсь в город. Направо, налево и еще раз направо.

Двухэтажный дом с большой мансардой по самые окна зарос подсолнухами и георгинами; чтобы к нему пройти, я долго кружу по каким-то проулкам и подворотням, наконец взбегаю по щербатой лесенке и нахожу нужную дверь. Снаружи торчит ключ, будто меня тут ждали. Вот я тебе задам, бормочу я, входя в прохладную с жары мансарду с покатым потолком.

В комнате царит такой знакомый бардак, что я чуть не плачу от облегчения. Скидываю обувь и прямо в одежде ныряю под клетчатый плед на разложенном диване. Здесь только что спали. Здесь смыкается тот зазор, в который провалился мой второй, заблудившись во сне. Я вытягиваюсь под пледом, мгновение смотрю на перевернутую книжку потолка – и закрываю глаза. Теперь мы спим оба, спим в одном и том же месте, я по одну сторону стекла, он – по другую, и все, что нам осталось, это выбрать, где проснуться.

А потом подойти к зеркалу.

Спать хочется так, что кружится голова. Будто я – карточная колода, и меня тасуют чьи-то руки. Все перемешивается внутри и снаружи меня, я дожидаюсь, когда закончится эта карусель, и тогда открываю глаза: я выбрал, перетасовка закончена. Я стою у входной двери, в руках у меня ключи.

Я иду в ванную и сразу, у раковины, сталкиваюсь с ним. Не меньше минуты мы молча созерцаем друг друга – он по одну сторону стекла, я по другую. Наконец его физиономия расплывается в широчайшей улыбке.

– Ну вот, – говорит он. – Это ты. Я ужасно рад тебя видеть, ты просто не представляешь, как рад.

– Очень мило с твоей стороны, – сухо говорю я. – Я был бы тебе крайне признателен, если бы впредь ты был поаккуратнее. Теперь я могу поспать спокойно? Или ты опять меня вытащишь?

– Ну конечно, – говорит он. – Спи. Спи, пожалуйста. Я же не знал, что так получится. Ты спи, а я схожу позавтракаю.

Я киваю, закрываю глаза и проваливаюсь в сон.

Я проваливаюсь глубоко, сквозь пол, первый этаж и подвал, я погружаюсь в землю, как в кучу черной шерсти, она смыкается надо мной все плотнее, но она легкая, совсем не давит. Я лежу в этой шерстяной колыбели, и мне снится город надо мной, его множество двойных башен и черепичные крыши, узкие улочки и водопады разноцветной петунии со всех окон и балконов. Мне снится мансарда: в ней, закутавшись в шерстяной плед, спит человек. Солнце заглядывает в западное окно, с голубятни на соседней крыше доносится непрерывное хлопанье крыльев.

Когда я открываю глаза, то снова вижу надломленный потолок мансарды. Мобильник пищит, требуя внимания: пришло сообщение, поставлен будильник, садится батарейка, и все это разом. Клетчатый шерстяной плед колет шею. Вечернее солнце медом льется в открытое окно, снаружи хлопают крылья и звонят колокола. Я иду умыться и в зеркале над раковиной вижу свое отражение. Никого нет с той стороны стекла. Никто не плещется в душе, никто не кричит мне, отняв полотенце от небритой физиономии: «Как я рад тебя видеть». Никто не машет рукой. Я остался один. Я стал один. Я никогда не буду знать наверняка, сплю я или нет.

В шкафчике рядом с зеркалом втиснут на узкую полку тетрадный лист с адресом, – я сам его сунул сюда, когда вошел и бросился к зеркалу. Кое-где попали брызги воды, и буквы расплылись. Поверх листа лежат ключи и стоит яшмовый столбик печати. Красный оттиск монограммы немного подтек по влажной бумаге.

Господи боже мой, говорю я, нет. Нет.

Снаружи хлопают белые крылья, пахнет горячим камнем и скошенной травой, в густом медовом воздухе плывет колокольный звон.