Текст книги "«Из пламя и света»"
Автор книги: Магдалина Сизова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)
ГЛАВА 16
Неужели оно уже настало – последнее утро на Кавказе?!
Миша вышел на балкон и, увидев, что горы в тумане, с досадой уселся в дорожную карету – впереди всего обоза. Число экипажей теперь увеличилось: любимая бабушкина племянница Мария Акимовна Шан-Гирей вместе со своим сыном Акимом покидала Кавказ, для того чтобы обосноваться в Пензенской губернии, где-нибудь поблизости от Тархан.
Вот они опять – прямоугольники теперь уже сжатых полей – то сбегают в овраги, то тянутся по склонам пригорков и с холма на холм убегают к горизонту, где синеют леса.
Через много дней пути, теплым осенним утром, Миша проснулся раньше обычного часа от какого-то легкого толчка.
– Приехали? – спросил он бабушку, стряхивая с себя сон.
– Остановились лошадей поить, – сказала бабушка. – Спи, Мишенька.
Но он открыл глаза и прислушался. Вверху над его головой что-то тихо шумело, шум этот то затихал, то усиливался, и что-то легко постукивало о крышу дормеза.
Он быстро опустил окошко и высунул голову.
Это березы шумят над колодцем за околицей деревни!.. Как давно не видал он берез! Они росли целой семьей у края дороги и шелестели желтыми ветками, роняя лист за листом. Он поймал светло-желтый листок и, пустив его по ветру, потянул воздух носом: воздух попахивал легким дымком, а дымок – свежеиспеченным хлебом.
– Аржаной пекут! – сказала бабушка, зевая. – С нового умолота… Дай-то, господи, во всем урожайный год!
Окошко опустилось. Обоз тронулся дальше.
Мальчик дремал, убаюканный мерным движением и сладким шумом берез, облетающих по краям дороги, и каким-то новым для него, греющим чувством родного дома, отчизны и родной земли.
– Что это? – Миша с удивлением смотрел на тархановский дом: дом стал меньше! Наверху, в его детской и в комнате мсье Капэ, – просто невозможная теснота! И потолки такие низкие, что скоро, встав на стул, он сможет достать до них пальцем.
А в зеркале, в большом зеркале гостиной, стоял перед Мишей очень выросший за лето мальчик. И когда этот мальчик протянул руку, согнув ее в локте, он с гордостью нащупал под рукавом порядочные, по его мнению, мускулы.
У мальчика было смуглое лицо, мягко очерченный рот и странно большие черные – южные – глаза.
У него были чуть-чуть широкие скулы и чуть-чуть еще по-детски вздернутый нос, а в волнистых темных волосах виднелась светлая прядь над самым лбом. Мальчик постоял, посмотрел, потом дернул себя за эту прядь и убежал.
ГЛАВА 17
Осень была теплая, и ветер казался весенним. Но мсье Капэ сожалел о кавказской жаре и уже кутался в большой клетчатый шарф, обматывая им шею. В таком виде он гулял с Мишей по длинной аллее парка в ясные дни солнечной осени.
В одну из прогулок мсье Капэ нашел под елкой два рыжика и с тех пор неожиданно пристрастился к собиранию грибов. Он делал это с величайшей тщательностью и даже изяществом, срезая ножичком корешок, и с большим удовольствием и гордостью кушал потом за обедом грибы собственного сбора, хотя его французский желудок и привык больше к шампиньонам, нежели к русским рыжикам. Особенно радовался мсье Капэ красноголовым подосиновикам.
– Le chapeau rouge! – кричал он Мишелю. – Et voila encore![23]23
Красная шапка! Вот еще! (франц.).
[Закрыть]
И, показывая своему воспитаннику крепкоголовый красный подосиновик, улыбаясь, добавлял:
– Очень карош, n'est ce pas?[24]24
Не правда ли? (франц.).
[Закрыть] Такой веселый, красный шапка! Э? – и укладывал «веселые грибы» в корзинку.
Осенние листья также вызывали его громкий восторг, и он возвращался с Мишей домой, неся в руках целые охапки палевой, огненной и багряной листвы. Любопытные деревенские мальчишки наблюдали из-за деревьев за смешным «мусью», который, найдя гриб или большой листок, весело кричал Мишелю: «Encore!» – и показывал ему находку.
И Ивашка, сильно подросший за лето, с важностью подходил к мсье Капэ и, с покровительственным видом протягивая ему багряный лист или красный гриб, говорил:
– Эва, еще один анкор! – и сообщал мсье Капэ, что в лесу за речкой «этих анкоров – сила!».
Мсье Капэ брал у него грибы и листья, повторяя:
– O, merci! Ошень спаси-б-бо!.. – и улыбался.
Ивашка часто сопутствовал им в прогулках и потом рассказывал деду, что француз только говорить не умеет да имя у него не наше, а то бы совсем был как все люди.
И деревенские скоро привыкли к французу. Теперь, завидев его длинную сухопарую фигуру с обмотанным вокруг шеи клетчатым шарфом, они стаскивали шапки, но здоровались молча, не решаясь назвать его по имени: уж очень чудное было у него имя!
Но однажды мсье Капэ сказал Мишелю, что отец его назывался Базилем, и Мишель немедленно сообщил Ивашке, что мсье Капэ – просто Иван Васильевич.
Ивашка был поражен и сейчас же передал эту новость всей деревне. После того крестьянин с дальнего двора, увидев в роще мсье Капэ с корзинкой грибов, сказал:
– Ивану Васильевичу, видать, бог грибков послал! – и снял с головы шапку.
Мсье Капэ очень вежливо снял свою и сказал Мишелю, что тархановские крестьяне чрезвычайно любезный народ.
– Tres, tres aimables![25]25
Очень, очень любезные! (франц.).
[Закрыть] – повторял он одобрительно.
А тархановские крестьяне чрезвычайно интересовались французом: они еще не забыли войну с Бонапартом.
Помнил ее и Ивашкин дед, видавший многое на своем веку. И упросил внука завести как-нибудь француза к ним в избу: хотелось ему поглядеть, каков он вблизи-то, да поспрошать его кое о чем. Ивашка сказал о том Мише, и Миша обещал прийти вместе с французом.
Они бродили теперь с мсье Капэ, любившим ходьбу и движение, по всем ближайшим дорогам, а возвращались нередко деревней.
И мсье Капэ каждый раз поражался убожеству деревенских изб, топившихся по-черному и крытых соломой, почерневшей от дождей.
* * *
В одну из таких прогулок, проходя деревенской улицей, густо поросшей травой, и посматривая на полную корзинку с грибами, Мишель предложил своему гувернеру зайти отдохнуть к Ивашкиному деду.
Мсье Капэ охотно согласился.
Ивашка увидел их издали, и, как только понял, что они идут к его дому, босые пятки его мгновенно взметнулись в воздухе, и он влетел в избу с таким громким криком: «Дедушка, француз идеть!», что можно было подумать, будто вернулась армия Наполеона.
Дед взял палку и, опираясь на нее, вышел из избы навстречу гостям.
– Дедушка Пахом, – сказал Миша, подходя, – мы к тебе по дороге зашли. А если тебе грибы нужны, то вот возьми наши.
Мсье Капэ подтвердил это заявление, галантно протянув деду корзинку. Дед долго благодарил, кланяясь и отказываясь, но в конце концов принял подарок и пригласил гостей в избу, велев Ивашке попотчевать их квасом либо молочком парным.
– По лесу-то ходимши, небось притомились, – усмехнулся он.
Но мсье Капэ, уже хорошо знавший, каков бывает воздух в избах, предпочел усесться на завалинке и не спеша попивал молоко, не замечая, что из-за плетня и из-за рябины глядят на него любопытные глаза и что число этих глаз быстро растет. Зато Мишель это прекрасно видел и был очень доволен тем, что мсье Капэ был центром внимания.
Дед Пахом пристально разглядывал француза из-под седых нависших бровей.
– Та-ак… – проговорил он, наконец, медленно. – А дозвольте вас, господин мусью, спросить, где же теперь будет сам Наполивон?
Мсье Капэ посмотрел на него минуту, потом понял и с грустью покачал головой.
– Император умер… Да, умер… один… На… как эт-то?.
Мишель, много раз слышавший от мсье Капэ историю Наполеона, закончил:
– На острове Святой Елены.
– Ивану Васильевичу! – раздались голоса, и к завалинке подошли еще два крестьянина, держа шапки в руках.
Дед Пахом продолжал разглядывать француза.
– Та-ак… – повторил он. – Стало быть, хотел-то он одного, а вышло у него, гляди, другое.
Мсье Капэ усиленно кивал головой, стараясь показать, что он понял.
– Ведь он чего надумал, Наполивон-то твой? Что мы ему Москву предоставим! Да нешто это может статься? Вот он и рассудил бы, что Москвы мы не отдадим и за нее помрем и потому, значит, получить ее ему никак было нельзя!..
– Нельзя-а! Это никак нельзя! – загудели хором тархановцы.
Но мсье Капэ лукаво прищурил свои живые глаза и погрозил деду пальцем.
– «Нельзя, нельзя», – повторил он слово, которое ему частенько приходилось говорить Мишелю. – Но мы… как эт-то? Мы ступил в Москву!
– Эко дело! – отозвался из толпы чей-то голос. – А она, матушка, так нашей и осталась!
– Ступил, ступил, да и вылетел!
– Это, ваше благородие, Тихон наш, – сказал дед. – Он в Бородинском бою был. И барыни нашей родной братец, Афанасий Алексеевич, в том бою отличился, и за храбрость ихнюю отличие им дано. Мишеньке нашему он дед. И Тихона за тот бой наградили! Во как!
Огонь сверкнул в глазах мсье Капэ; он приподнялся и посмотрел на Тихона. На обращенном к нему широком лице с окладистой бородой не было никакой злобы.
– И я там был в пушкарях, – сказал дед, – и Андрей был, и Семен.
– О, – сказал мсье Капэ – эт-то был страшно! Бо-ро-дино, – медленно повторил он и, посмотрев еще раз на Тихона, закончил негромко: – И я быль, moi aussi[26]26
Я также (франц.).
[Закрыть] на Бородино…
В толпе воцарилось глубокое безмолвие. Молча смотрели друг на друга люди, которые были врагами на страшном поле битвы.
Мсье Капэ смотрел на Тихона, на деда и Андрея и с ужасом думал: «Неужели я хотел и старался всеми силами убить этих людей, которые никогда не сделали мне ничего плохого? За что?» А Тихон, дед и Андрей смотрели на мсье Капэ, и каждый из них думал примерно одно и то же: неужели этот долговязый француз с добрыми глазами был их врагом?
Дед Пахом подвинулся ближе к мсье Капэ и вдруг строго проговорил:
– А дозвольте, ваше благородие, вас спросить: вы на што всей силой на наш редут шли? Сколько там вокруг его полегло, и-и-и!.. Вспомнить страшно! Мертвые-то друг на дружке лежали, что гора. Ядру не пролететь было скрозь них!
– Двое дён пулями нас выдували, а на третий в пушки грянули, ты вот про што, дедушка, спроси, – добавил негромко Андрей из-за плеча Тихона и, осмелев, придвинулся к французу. – Чуть свет загудели бонбами, небо-то почернело все, а не то што… Ну, да и мы вас, чай, покусали!
– А Наполивон-то посля всего и бросил солдат без присмотру, – с укором сказал дед Пахом. – Сел в саночки – и домой. А вас побросал. Не по-божески поступил!..
На это француз ничего не ответил и молча потупился: бегство императора оставалось для него событием страшным и непонятным. Но он решил все-таки заступиться за него.
– Император, – сказал он с горечью, – не есть виноват. Эт-то зима виноват… ваш страшный русский зима…
И он умолк.
Что-то вроде улыбки пробежало по лицам, и Тихон сказал, чуть усмехнувшись в ответ деду, подмигнувшему ему одним глазом:
– В Расею шли, а зимы боятся. Чудаки!..
– Вас потом, ваше благородие, бабы голыми руками ловили – жалость брала глядеть, – сказал дед. – Приходили-то вы к нам, вишь, по одному, а уходили-то по-другому, – задумчиво добавил он.
Семен усмехнулся:
– И чудно это! Бывало, дрожмя дрожат, в чем душа держится, а все по-французскому лопочут…
Это мсье Капэ понял и быстро закивал головой. Потом он тяжело вздохнул и весь сгорбился, точно стал сразу меньше.
– Все губиль ваш страшный моррос… ваш холодный снег, да!
– И не мороз! – вдруг решительно сказал дед. – А народ! У нас, господин мусью, не токмо войско сражалось, у нас весь народ партизанил, это тоже понимать надо! Наполивон-то твой что задумал? Весь белый свет и все народы зажать в свой кулак, чтобы одним, значит, французам на земле вольготно было. Да нешто такой человек удержится? Ни в жизнь! А ты говоришь «мороз». Так-то…
Дед Пахом еще раз внимательно оглядел мсье Капэ с головы до пят и вдруг участливо и по-приятельски спросил:
– А ты что же это, ваше благородие, такой щуплый, а с Бородина цельным ушел? В плен, што ли, мы тебя взяли, а?
– Да, да… – повторил мсье Капэ. – Эт-то самый: плэн.
Мужики загудели, а дед Пахом сказал наставительно:
– Вот то-то и есть! Так неужто без раны с Бородина ушел?
Мсье Капэ поднял левую руку и дотронулся до правого плеча.
– Тут… тут, – сказал он. – Как эт-то?.. Вылет!
– Навы-ы-лет! – загудели опять вокруг голоса, и слушатели приблизились к французу.
– А у меня вон оно, – сказал Тихон, – гляди, на левой руке двое пальцев осталось, а боле нету, и в голове от бонбы контузия приключилась. Сколько дён без памяти лежал, мать моя родная!
– Та-та-та! – закивал головой француз. – И у меня на шее… как эт-то?.. Оставил шрам!
Он увидел вокруг себя сочувствующие лица, и Семен, поглядев на его шею, спросил:
– Как же это ты, Иван Васильич, не уберегся-то? Чем это тебя, саблей, што ли?
– Так… – пояснил мсье Капэ, взмахнув резко рукой. – Ошень сильно! – Потом он прищурился на обезображенную руку Тихона и, повторив еще раз свое «та-та-та!», сочувственно покачал головой.
Дед Пахом внимательно поглядел на шею мсье Капэ, выступавшую из шарфа.
– Ишь, как хлобыснули на самом-то деле! – сказал он задумчиво. – Ну да известно: по шее дали!.. Ты, Иван Васильевич, приходи к нам с барчонком-то ужо, мы тебе и про Бородино все как есть и про Пугачева расскажем.
– Это расскажем! – загудели вокруг.
– Ошень спасибо. Я приду! – сказал мсье Капэ.
– Мы придем, – повторил Миша.
* * *
Это был день перелома погоды. Когда Миша с мсье Капэ подходили к дому, туманно-сероватая пелена уже начала окутывать поля. С запада длинными грядами наплывали медленно облака, и тихий влажный ветер дышал в лица.
Солнце и тепло уходили.
А потом подошла неслышно зима, тихо засыпав Тарханы глубокими снегами.
ГЛАВА 18
Мсье Капэ рассказывал Мишелю не только про Наполеона. Часто, уступая его настойчивым расспросам, он забывал его возраст и делился с ним воспоминаниями о французской революции. Его воспитанник слушал их, боясь проронить слово, и после рассказа о взятии Бастилии не спал две ночи.
– И они освободили всех узников?! Всех, всех?! – спрашивал он, глядя горящими глазами на мсье Капэ, который собирался уже лечь спать, но, возбужденный своими собственными рассказами о великих днях Парижа, взволнованно ходил по комнате в халате и в маленькой шелковой шапочке.
– О да, о да! – повторял мсье Капэ с такой гордостью, точно это именно он разбивал темницы Бастилии.
Длинная тень мсье Капэ ломалась, падая на низенькие стены комнаты. Он вдохновенно воздевал руки и говорил дрожащему от волнения Мишелю:
– И они разбиль cette Bastille, comme une maison de cartes![27]27
И они разбили эту Бастилию, как карточный дом! (франц.).
[Закрыть] И они кричаль: «Liberté! Engalité! Frâternité!»[28]28
«Свобода! Равенство! Братство!» (франц.).
[Закрыть]
И Мишель повторял: «Свобода! Равенство! Братство!»
– А у нас есть узники? – вдруг спросил он.
Мсье Капэ остановился около мальчика и грустно покачал головой.
– О да, мой маленький друг! У вас ошень много узник! Страна, где ошень много узник, не может быть счастлив!
– Их тоже надо освободить! – сказал Миша и вскочил на стул. – Когда я буду большим, я соберу войско, и мы всех освободим!
Мсье Капэ протянул руку и погладил волнистые волосы своего ученика.
– Та-та-та! – сказал он с доброй улыбкой. – У тебя горячий голова и очень горячий сердце! Слушай, Мишель, я спою тебе «Марсельез»!
Он вытянулся и протянул руку, готовясь дирижировать невидимым хором. Потом снял с головы свою шелковую шапочку и, размахивая ею, запел:
– «Allons, enfants de la patrie!..»[29]29
«Сыны отечества, идем!..» (франц.).
[Закрыть]
Его дрожащий, но еще звонкий голос показался Мише великолепным, но испугал до крайности Христину Осиповну, уже лежавшую в постели с новой историей невинной девицы в руках.
В теплый зимний день Миша и мсье Капэ вышли на прогулку.
Небо мягко серело сквозь голые ветви высоких деревьев. Они прошли большую аллею, всегда расчищавшуюся зимой, и вышли из парка. Рыхлые облака низко опустились над снежными полями, над белыми крышами деревни. Низко и медленно пролетали вороны над полем. А в деревне что-то случилось.
Задворками, прямо через пруд бежали к лесу люди, а оттуда навстречу им бежали другие, и все они махали руками, указывая на дальний лес, и что-то кричали друг другу.
Миша и мсье Капэ поспешили туда же.
У пруда собралась толпа. Все обступили двух мужиков, которые рассказывали о чем-то, перебивая друг друга.
От соседнего помещика Мосолова, известного своей жестокостью, сбежал крепостной живописец, которого барин велел высечь на конюшне. В лесу сделали облаву. Но беглого нашли уже мертвым: боясь наказания, он удавился. Тело его еще лежало в лесу, под старой березой, в ожидании прихода его барина, хотя мертвого человека можно было бы уже считать свободным.
Сбивчивые, отрывистые рассказы крестьян мсье Капэ понял с трудом, но видел, что воспитанника его они потрясли. Он положил свою руку на плечо Мишеля и, когда они медленно проходили по парку, тихо сказал:
– Я сейчас думаль, Мишель, что в России есть ошень плохой жизнь! Ти понимаешь это?
Миша вскинул на француза свои темные глаза и кивнул головой.
Он смутно чувствовал, что в окружавшей его жизни многое плохо. Что-то неладное происходило везде и во всем, начиная от его маленького сердца, метавшегося между бабушкой и отцом, кончая этим страшным мертвым телом, о котором он боялся думать.
Обо всем этом Миша мог говорить только с мсье Капэ. Может быть, отец понял бы его… Но отца он видел так редко!..
Неужели же никто, никто не видит, как плохо живут люди и как часто не похоже то, что есть, на то, чего хочется?!
От деда Пахома и от престарелого родственника своей мамушки Лукерьи, которую Мишеньке позволяли изредка навещать, слыхал он рассказы о Емельяне Пугачеве, «мужицком царе». Свекор мамушки Лукерьи еще помнил его расправы с помещиками, которые спасались от него в лесах. Миша узнал, что Пенза была взята этим «царем мужиков», а отряды его вольницы побывали и в Тарханах.
Мальчик не забыл ни проданного бабушкой Макара, ни девушек, которые вдруг появлялись в доме и через некоторое время исчезали и о которых Настя говорила, что напрасно барыня их «прикупала» – оказались неумелыми, хорошо хоть, Мосолов для птичника «перекупил»!
Он думал потом об этих «девках», которых бабушка «прикупила», и не понимал, зачем она сделала это. И даже не сказала ничего ему, Мишеньке! Он бы этого не позволил – и все!
ГЛАВА 19
Как часто, глядя на покрытые снегом и сверкающие на солнце родные тархановские поля и на березовые перелески, Миша вспоминал серебряные гребни Кавказских гор, глубокую синеву кавказского неба и его торжественные зори! Он не мог бы сказать, что любит больше, но тосковал по Кавказу сильно и горячо. Все его рисунки, все занятия живописью, которой он отдавался со страстью, были теперь посвящены Кавказу. Он рисовал по памяти то черкеса на коне, то горный ручей, то скалы и среди отцовских книг искал с жадностью описания путешествий по Кавказу. А не найдя в книжном шкафу ничего, кроме географической карты Кавказа, подолгу сидел над ней: эти извилистые линии рек и маленькие кружочки со знакомыми названиями вызывали в его воображении целые картины, богатые красками и жизнью.
В зимний вечер, незадолго до отъезда Юрия Петровича, наведавшегося к сыну из Кропотова, Миша зашел в кабинет отца, чтобы убрать большую карту Кавказа, которую, наконец, кончил срисовывать.
Он положил на письменный стол карту и вдруг заметил лежащую на столе тетрадку. Прочитав написанные на заглавном листе слова «Кавказский пленник», Миша узнал руку отца. Он начал читать и забыл все: и поздний час, и мсье Капэ, который ждал его наверху, и мсье Леви, который опять скажет Юрию Петровичу о том, как трудно оторвать Мишу от того, что волнует его воображение… Он не видел, что со свечи пора снять нагар и что она чадит, – он видел перед собой снова Кавказ!
В ауле, на своих порогах,
Черкесы праздные сидят.
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных тревогах,
О красоте своих коней,
О наслажденьях дикой неги;
Воспоминают прежних дней
Неотразимые набеги…
. . . . . . . . . .
Текут беседы в тишине;
Луна плывет в ночном тумане;
Как вдруг…
Миша смотрел в темный угол комнаты и видел ночной аул и его плоские крыши, над которыми медленно проплывала луна. Чья-то рука легла на его плечо… и, обернувшись, он увидел отца.
– О папенька! – восторженным шепотом произнес мальчик. – Какие прекрасные стихи!..
– Я рад, Мишенька, что тебе так нравится эта поэма. Это Александр Сергеевич Пушкин написал – наш лучший сочинитель. Я хотел переписать всю поэму и подарить тебе. Ты так любишь Кавказ. Но успел только до половины.
– Мне можно это взять? – спросил Мишенька, прижимая к груди исписанный лист.
– Да, конечно, мой милый, – сказал ему отец. – Может быть, ты это прочтешь и мсье Капэ? Я думаю, он тут поймет все слова.
И мсье Капэ все понял. Мсье Капэ, как и Миша, был в восторге и попросил прочитать ему еще раз все с самого начала.
Так они и читали до тех пор, пока, наконец, не явилась к ним наверх бабушка и не сказала, чтобы Мишенька сию же минуту ложился спать.
Но бабушке легко было сказать, что пора спать: у нее в голове и в сердце не звучали неотвязной мелодией певучие строчки пушкинской поэмы и не вставала картина черкесского аула. А Миша заснул только на рассвете, твердо решив сегодня же попробовать самому написать о Кавказе.
Наскоро покончив с завтраком, он накинул курточку и выбежал в сад.
Осенние желтые деревья качались и шумели над его головой, и сухие листья шуршали под ногами. Но Мише казалось, что он слышит, как журчит по камушкам горный ручей, и что над ним сияет горячее южное солнце. И обо всем этом он хотел сказать такими же звучными стихами, какими был написан «Кавказский пленник».
Он мучился весь день, он изгрыз карандаш, записывая, и зачеркивая, и снова записывая непослушные строчки.
Но когда вечером прочитал написанное, порвал свои листки на мелкие кусочки и, покраснев от досады и огорчения, бросил их в топившуюся печь.
Было уже совсем поздно, когда мсье Капэ решил потушить свою свечу и улечься. Как всегда перед сном, он приоткрыл дверь в Мишенькину комнату, но не услыхал его ровного дыхания. Ему показалось, что он слышит какое-то сдержанное всхлипывание.
Тогда мсье Капэ зажег снова свечу и, подойдя с ней к кровати своего воспитанника, увидал, что он тихо плачет, зарывшись головой в подушку.
– Что такой? – с испугом спросил мсье Капэ: – Ти есть болен, мой маленький друг? Или кто-то тебе сделал обидно?
– Нет, совсем не то, совсем не то!.. – повторял Мишенька, все еще не поднимая головы.
– Что ж такой?
Мсье Капэ наклонился над ним, не замечая, что воск со свечи капает на одеяло.
– А то, что я никогда, никогда… – проговорил Миша, борясь со слезами, – не смогу сочинить ничего, хоть немножечко похожего на ту поэму!
– О-о, – сказал мсье Капэ, укоризненно покачивая головой, – такой умный мальшик и сегодня такой глюпый! Ти напишешь, ти все напишешь! Посмотрел на меня!
Заплаканное лицо поднялось от подушки, и темные глаза посмотрели на мсье Капэ и на свечку в его руке.
– Ти мне веришь?
– Верю, мсье Капэ…
– Ти напишешь ошень чудный поэм, – уверенно проговорил француз. – Ошень чудный. Эт-то сказаль Жан Базиль Капэ.
Еще заплаканное лицо, обращенное к мсье Капэ, вдруг осветилось веселой улыбкой, и мсье Капэ твердо сказал:
– Вот эт-то то самый. А теперь спать. Покойный ночь!
– Покойной ночи! – ответил ему уже веселый голос.
Когда через несколько минут мсье Капэ услыхал привычное его слуху ровное дыхание Мишеля, он окончательно потушил свою свечу и уже в полной темноте чему-то улыбнулся.
