Текст книги "Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны"

Автор книги: Люсьен Лаказ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Когда Сыскная полиция безопасности («Сюртэ Женераль») выслала мне паспорт, соответствующий данным моего военного билета, капитан позвал меня снова:

– Вы получите, – сообщил он мне, – сумму в три тысячи франков: когда вы ее истратите, сообщите мне; в случае крайней необходимости обратитесь к Сен-Гобэну. Ежемесячно на ваш счет будет поступать ваше жалование и компенсация расходов в сумме пятисот франков. Таким образом, у вас будут деньги на жилье и пропитание. Ваши дорожные расходы в эту сумму не включены. Оденьтесь надлежащим образом: не сильно шикарно, но и не бедно. Что касается агентов, вы знаете, что мы оплачиваем их услуги; вы дадите аванс за полученные сообщения; для выплаты оставшейся суммы подождите моей оценки. Никогда безоговорочно ничего не обещайте и главным образом никогда не обещайте постоянных ежемесячных гонораров!

Сен-Гобэн представит вам всех своих корреспондентов; вы их посетите и установите необходимые связи. И не довольствуйтесь этими несколькими агентами; нужно находить и других. Но вербовка требует мастерства и знания психологии.

Помните также, что не бывает хорошей разведывательной службы без быстрой и надежной связи между вашими людьми и вами, между вами и мной.

Не забывайте, что у нас в Швейцарии есть много агентов, оказывающих услуги двум сторонам; сомневайтесь во всем и во всех, в противницах, в друзьях, в союзниках; одни будут стараться застать вас врасплох, чтобы выдать швейцарской федеральной полиции, другие попытаются перевербовать ваших помощников.

Я не могу вам дать инструкции на все возможные случаи; вам придется действовать в зависимости от обстоятельств. Я рассчитываю на вас!

Два дня спустя, 13 мая 1916 года, я преодолел границу в районе Валлорба. Я посетил вначале всех лиц, которых знал и приобрел, таким образом, во всех больших городах тайных союзников, у которых я, по крайней мере, всегда мог бы найти комнату и постель. Я не упустил, естественно, случая посетить в Невшателе господина Рамюзо, у которого я был приятно удивлен встречей со старинным другом. Мюллер, родившийся в Мюлузе, чтобы не служить в немецкой армии, оставил Эльзас в возрасте шестнадцати лет и получил швейцарское гражданство. Он поселился Лозанне; осиротев, как единственный сын, Мюллер получил большое наследство, которое ему позволяло жить за счет ренты. Несмотря на разницу в возрасте в двенадцать или тринадцать лет мы были превосходными товарищами. Мы вместе посетили Испанию; он провел несколько недель у меня в Италии. Затем прошли годы, и мы не слышали ничего друг о друге. Именно после такого долгого молчания я встретил его в сверхсовременном салоне Рамюзо, и он сразу же мне рассказал: после начала войны, он ловко «открутился» от мобилизации в швейцарское ополчение. И тотчас же поступил на службу во французскую армию.

Как у эльзасца, у него был выбор между всеми французскими полками; его швейцарские документы послали в Иностранный легион. Он мне никогда не рассказывал своих впечатлений, но я понял, что теснота, в которой ему пришлось жить с сомнительными элементами, вызывала немалое отвращение.

Короче, Мюллер сражался во Фландрии; он был ранен в легкое, получил медаль, отправлен на длительное лечение в швейцарский кантон Вале (Валлис). Но по мере того как смягчались плохие воспоминания, хорошие одерживали снова верх и примирили даже его с Легионом. Меня удивило, что он рассказывал о нем уже не без умиления. И также с энтузиазмом он предложил мне свои услуги, как только узнал причину моего пребывания в Швейцарии.

Он был парнем среднего роста, всегда одетым очень изящно и не без некоторой изысканности, редкой и странной, широкоплечим, с узкими бедрами, очень смуглым с правильными чертами лица и с глазами восточного типа, с бархатистыми длинными ресницами и такими красивыми, что их взгляд оказывался иногда затруднительным для нормального собеседника и заставлял краснеть женщин. Я иногда думал, что по происхождению он был евреем. Истинный донжуан, Мюллер не считал уже своих завоеваний; если кто-то из женщин ему отказывал, он не расстраивался. Он был человеком с юмором, тип, который так нравится женщинам. У него был заразительный смех, который их обезоруживал и шутка скорее легкая, чем изысканная – но кто вблизи на это смотрит?

Мы уехали вместе в Лозанну, где я собирался устроить свою штаб-квартиру.

Я нашел ее там, действительно, ниже горы Мон-Риан, где я приобрел привычку гулять, читать или размышлять, маленькую двухкомнатную квартиру на цокольном этаже.

И через два дня начались непрерывные странствования по Швейцарии, которым суждено было продлиться до конца войны. Конечно, нельзя было упускать в этой стране людей доброй воли, которые могли бы мне помочь, но их еще надо было найти. Я начал с тех, которых знал, и просил их подобрать для меня других помощников уже среди своих знакомых. В принципе, мои агенты не должны были знать друг друга; это было единственным средством ограничивать ущерб, если бы одного из них арестовали. Руководитель группы, естественно, руководил теми, которых он завербовал, но он даже не знал о существовании других. Через небольшой промежуток времени количество моих «субагентов» превзошло все мои прогнозы и мои средства, так как они принялись вербовать сами и создавать таким образом новые ячейки. Мне тогда пришлось дать приказ вовлекать только агентов, способных путешествовать в Германию, что отсеивало толпу любителей и более или менее романтических темпераментов, готовых нарушать федеральные законы, но не рисковать своей жизнью перед расстрельным взводом немецких пехотинцев.

В то же самое время улучшался социальный уровень моих агентов; кто хотел, тот не ездил в Германию.

Одним из первых, кого я вовлек, был кузен Жюль. Я ему принес вначале его паспорт и когда он жаловался на постепенное уменьшение своего объема продажи и нехватку клиентов, потому что почти все они были немцы, я этим воспользовался, чтобы спросить его, почему бы ему самому туда не съездить?

Он вздрогнул, сделал гримасу и затем жизнерадостно ответил:

– В конце концов, почему бы и нет?

Он уехал несколько недель спустя; я ему совсем не говорил о затруднениях, которые были у Гроссмана при его выезде из Германии, зато порекомендовал ему поехать, по крайней мере, на две недели.

Несколько месяцев спустя про Гроссмана-Жюля стало бы, разумеется, известно консулу и Жюль не получил бы больше визы. Но и Рим построили не за один день.

На моей новой службе самый деликатный момент состоял в том, чтобы проверить нового агента, недавно завербованного руководителем ячейки; всегда была возможна ловушка или еще добродетельное возмущение господина, который сам заподозрил бы ловушку. Эти были наиболее опасны.

Нужно было, однажды завоевав агента, затем удержать его в своем лагере, так как некоторые офицеры союзных разведок, желающие избегать этих случайных ходов, довольствовались тем, что следили за мной тайно, но очень эффективно и когда они убеждались, что какой-то индивид был на моей службе, они подходили к нему:

– Давайте посмотрим, господин, не работаете ли вы на французов?

– Как? Нет, нет!

– Но если да, но если работаете, мы это знаем. К тому же, вы ошибаетесь; французы вам плохо платят. Переходите к нам!

Этот особенный способ иллюстрирует метод «sic vos non vobis mellificatis»[16]16
  «торопишь пчел, которые собирают мед, но не для вас» (лат.).


[Закрыть], как говаривали древние, он был, конечно, не в моем вкусе, но что поделаешь?

Что касается эльзасцев, то те, которых я использовал, работали на славу, и смотрели на себя исключительно как на французов. Недавно появилась немецкая книга о шпионаже, с целой главой, специально посвященной эльзасцам, обвиненным в том, что они изменяли немцев насколько смогли. Понимая, что он тем самым свидетельствует о том, что его собственная страна оказалась неспособной заставить себя полюбить или хотя бы принять после пятидесяти лет господства, автор добавляет, что многочисленные эльзасцы остались верными и что они даже подверглись преследованиям за их преданность Империи. Он не говорит, что именно почти все немецкие иммигранты или чиновники не могли поверить в окончательное поражение. Правда в том, что те, кто служили Германии, делали это ради корысти, и что многие из тех, кто c риском для своего будущего бежали оттуда, ее все же покинули.

Служившие Франции делали это ради своей внутренней верности; те, для кого единственной и непростительной изменой было поднять оружие против нее, действовали абсолютно бескорыстно, ничего от этого не ожидая. Многие из них даже не верили в победу! Что касается меня, то когда я покидал мой родной край, то был вполне уверен, что никогда его больше не увижу. Я понимал, что жертвую своему французскому сердцу все мое поместье, все добро, все богатство, которые видел перед собой в лучах теплого сентябрьского солнца. И когда капитан Саже, в своем бюро Службы M…куре спросил тогда меня:

– Но почему? Почему вы здесь? Почему вы не едете в Италию, как я вам предлагаю? Как я смог бы ответить? Разве что криком Лютера: Hier stehe ich und kann nicht anders![17]17
  «Я на этом стою и не могу иначе!» (нем.)


[Закрыть]

Шпионы наводнили Швейцарию; все воюющие стороны их использовали, и я за пару недель приобрел почти безошибочный нюх, позволявший угадывать их издалека. Сколько раза, при отправлении из Лозанны, Базеля или Цюриха, мне случалось встречать в моем купе четырех или пять господ с минимальным багажом, и множеством газет. Круговой и скрытный взгляд тут же говорил мне: «Мы тут все», и убеждал, что каждый из моих попутчиков делал то же, что и я и думал точно так же. Я даже охотно верил, что, в конечном счете, существует какое-то молчаливое соглашение, такое же, как между Альткирхом и Даннмари, например, где штабы старых генералов с больным сердцем дабы не подвергать их излишним волнениям, не обстреливались. Так и эти господа шпионы, казалось, с успехом уклоняются от нанесения друг другу какого-либо вреда, и у нас действительно сложилось впечатление, что взаимное разоблачение нас противоречило правилам игры.

Немецкий офицер выделялся издалека своей жесткостью, граничащей с высокомерием; русский – своей особенной дерзостью, однако всегда готовой превратиться в раболепие; англичанин, вероятно, чтобы опровергнуть свою репутацию, – несколько преувеличенной небрежностью; итальянец, напротив был ухоженный, лакированный, блестящий, напудренный с головы до ног. Что касается француза, его разгадать было легче всего; он не знал обычно языка, а если пытался говорить на другом языке, то акцент выдавал его безошибочно. И больше того – казалось, что он чересчур открыто говорит: «Посмотрите-ка на меня хорошенько, я занимаюсь шпионажем», и он демонстрировал иногда удивительную бесцеремонность, иногда столь же компрометирующие удивительные манеры.

Эльзасец напротив был, в общем и целом хорош; его темперамент достаточно «охлажден» немалой долей немецкой крови.

Но было еще одно преимущество: евреи, приехавшие в Швейцарию из Польши или еще откуда-то, со своим интернациональным вкусом и природой устроили в Цюрихе службу, которая не только специализировалась на изготовлении фальшивых удостоверений личности, но и имела своих агентов и собирала все сведения, которые можно было получить, чтобы их затем классифицировать и предлагать странам, которых это могло заинтересовать.

Так как продажа «конфиденциальной информации» одной из воюющих сторон прошла удачно, они одновременно стали предлагать ее трем-четырем военным атташе разных стран, что было еще лучше.

К концу войны штабы союзников научились защищаться от такого рода новейшей коммерции и, получив предложение о покупке тех или иных сведений, немедленно связывались друг с другом для их проверки, отказываясь немедленно платить все до последнего сантима. Однако, благодаря их взаимной зависти и ревности, «теневые зоны» оставались, и эти господа шпионы действительно были в курсе всего, играя «на выигранные деньги» – безо всякого риска для себя.

Я закончу эту главу впечатлением, которое произвело на меня сообщение о знаменитой Ютландской битве (или о морском сражении в проливе Скагеррак, как его называют немцы). Я как раз ехал из Берна в Женеву, в тот день, когда появилось официальное немецкое сообщение об этом сражении. Было ли это 31 мая или 1 июня? Я сейчас уже не смогу точно сказать. Я опоздал на вокзал и не успел купить газету. Но как только мое купе заполнилось путешественниками, я понял, что случилось что-то очень важное, что взволновало всех, и незнакомые друг другу люди, которые при других обстоятельствах молчали бы как фаянсовые собачки, беседовали с невероятным оживлением. Почти общее глубокое огорчение и болезненное разочарование читались на лицах.

– Это конец всему, – сказал один старый господин.

– И стоило ради этого так трудиться, – воскликнул другой в приступе плохо содержимого гнева, – чтобы иметь первый флот в мире!

Напротив меня крепкий человек, приблизительно сорока лет, как бы сломленный внутри, с газетой «Бунд» в руке, едва ли не глотал слезы.

– Что такое произошло? – спросил я своего соседа слева, который, как я слышал, говорил по-французски.

– Невероятная вещь, господин, уничтожен английский флот, его наилучшие соединения разгромлены немцами. Это самый сильный удар с начала войны, так как господство на море, господин, господство на море!..

Это должно быть был профессор литературы, так как он добавил самонадеянным и проникновенным тоном:

– Знаете ли вы замечательный стих, который и сейчас не потерял своей актуальности: «Трезубец Нептуна это скипетр мира»?

Я взял газету, которую он мне протягивал. Действительно, ужасное поражение. А англичане, что они говорили? Ничего!

Во время этой печальной поездки, на душе у всех было тревожно. За исключением нескольких непроизвольных возгласов, все эти люди говорили тихо, как, будто в присутствии мертвеца.

Только один англичанин, к которому я прицепился как к плоту в бушующем море, упрямо повторял, спокойно покуривая свою трубку: «Whatever they've write, don´t believe it. I tell you it isn' t true! Why? Because it can' t be.»[18]18
  Чтобы они там ни понаписывали, не верьте. Я скажу вам, это неправда. Почему? Потому что этого не может быть» (англ.).


[Закрыть]

Глава 9. Мои первые шаги в Швейцарии

После первых недель, заполненных больше прогулками и досугом, когда я двигался на ощупь, не зная, с какой стороны приступить к выполнению своих новых обязанностей, наступила эпоха интенсивной работы, и именно практический отбор среди моих агентов помог мне находить необходимые решения.

Я специально остановил свой выбор на больших немецкоязычных городах. Гроссман знал в Базеле бывшего старшего мастера по фамилии Шмидт, уроженца Мюлуза, возненавидевшего немцев, после того, как несколько раз не поладил с ними. Этот человек часто посещал отель «Серебряное Экю», где регулярно играл в карты после ужина. Я зашел в эту гостиницу, довольно скромную, но опрятную и легко нашел среди игроков за карточным столом того, кого искал – Гроссман вполне правильно описал мне его как человека с бородкой как у Наполеона III.

Я немедленно понял, что нужно ускорить ход событий. И не ошибся – Шмидт оказывал мне полезные услуги вплоть до самого конца войны.

– Мы все тут в «Серебряном Экю» заодно, – сказал он мне, – только и делаем, что ломаем себе головы, как бы свести наши счеты с немцами; но мы никого не знали. А теперь дело пойдет!

Он представил меня хозяину, эльзасцу, который сразу же загорелся, как только услышал о нашем деле. Среда эта была чисто франкофильская, там звучали речи настолько неистовые, что я осторожно подумывал о том, не обосноваться ли мне здесь и попытаться воспользоваться этими добрыми настроениями.

Вначале я попросил Шмидта сказать владельцу отеля, чтобы он смягчил тон своих выступлений, и что некоторый душок германофилии даже пошел бы на пользу делу. Так отель мог бы стать более привлекательным для немецких путешественников и сделало бы возможным, принимая немцев, находиться среди них, вращаться в их среде, получая, таким образом, может быть, полезные сведения.

– Но как это сделать, – сказал хозяин, – ведь репутация отеля уже давно сложилась, что поделать!

– Я это хорошо знаю, черт побери, – ответил я, подумав. – А если вы скажетесь больным? Если смените управляющего? Наймите управляющего немца!

– Его можно найти и он будет надежным, потому что я люблю Францию, но не хочу разориться, вы понимаете, ну, в общем, ладно, не мешайте.

Через несколько недель меня принял в «Серебряном Экю» светловолосый господин, прямой, словно аршин проглотил, чисто выбритый, с рыжими взлохмаченными усами. На шее безупречный пристегивающийся воротничок, в общем – типичный унтер-офицер в отставке. Персонал был сменен, за исключением одной хитрой штучки-горничной и одного гарсона в ресторане.

– Ноги моей больше там не будет, – сказал мне Шмидт. – Я хорошо знаю, что управляющий – кузен хозяина, «швоб»[19]19
  так все эльзасцы называют немцев, «швабов».


[Закрыть]. А те, кого он нанял на работу, вызывают у меня рвоту.

– А отель хорошо работает?

– Лучше, чем прежде, я думаю, – ответил он сквозь зубы, – «они» начали туда приезжать, и вы знаете, они если там собираются, то крепко выпивают.

Не прошло и трех месяцев, как этот дом превратился в настоящий бастион германизма. Нам пришлось уволить еще одну часть персонала, заменив эльзасцами из нашей среды, которые, зная, ради чего все это делается, старательно поддерживали «германский фасад». Среди них самих, правда, лопались глупые головы, которых пришлось тоже убрать, чтобы они нас не предали, а из оставшихся никто не попытался ни разу шантажировать нас, например, ради получения большего жалования, а, это, если подумать, уже сам по себе примечательный факт!

С каждым днем заведение совершенствовалось; было искусно создано два фальшивых номера, из которых можно было наблюдать за всеми закоулками соседних комнат; были установлены скрытые микрофоны в других номерах и даже в ресторане. Хозяин, который удалился от дел и уехал в Вале, сказал мне однажды: – Дела идут на редкость хорошо, я собираюсь усовершенствовать все здание; мы уже принимали знаменитых гостей, например, господина фон Вэхтера, имперского прокурора в Х. Но я начинаю крепко тосковать.

Осенью 1918 года он уже задумал приобрести в кантоне Люцерн гостиницу, битком набитую интернированными немцами, но тут внезапно было заключено перемирие.

Шмидт завербовал для меня трех агентов, которые занимались снабжением и проживали в районах Сен-Луи и Лёрраха. Впоследствии ему удалось найти еще одного торгового представителя, который часто ездил по коммерческим делам в Германию. У нас он получил псевдоним Юбер. Он стал групповодом агентурной ячейки, созданной им, и я сам познакомил его с Жюлем, нарушив все мои правила.

Для Цюриха Сен-Гобэн в самом начале предоставил мне одного славного человека по имени Реккер, державшего маленькую табачную лавку в Вёллисхофене. Его дела шли не особо хорошо, и он не пренебрегал дополнительным приработком, который приносила ему его преданность нашему делу. Он, хотя и немецкоговорящий швейцарец, был нам полностью предан, что показало будущее.

– Все в моей семье всегда любили вашу страну, – сказал он мне однажды вечером. – Некоторые из моих предков погибли на «службе Франции». Нужно было слышать, с каким значением он произнес эти два слова. – Последний из них погиб у дворца Тюильри, когда король Людовик XVI приказал прекратить огонь. Я, знаете, не носил ни белый парик, ни красный мундир, но у меня под пиджаком бьется точно такое же сердце! – добавил он, ударив себя в грудь.

В лавочке Реккера работала продавщица, которой он очень гордился – она была его племянницей. В квартале ее прозвали веселой Кэти. Она была красивой девушкой, с темным цветом лица, как у итальянки, черными волосами, длинными и шелковистыми, с крепким и гибким телом. Мужчины, выбиравшие в лавочке сигары, чувствовали, как в их глазах появляется свет, который зажигается в предвкушении возможного покорения. Я думаю, что к этой ситуации хорошо подошли бы слова Лафонтена: «…она несколько легкомысленна, и ее сердце, скажем так, было завоевано не одним победителем, но ее лицо извиняет ее сердце».

И вот, эта милая Кэти была во всем самой настоящей немкой. Ее отец был баварец, который бросил жену и дочь и уехал в далекий Парагвай. Реккер принял их обоих: он обожал свою племянницу, но одним прекрасным вечером, когда мирно и безмятежно сидя в «Урании», мы слушали, попивая пиво, пленительные венские вальсы, он вдруг предложил мне: – У нее есть паспорт, и есть ухажер в консульстве, который сделает ей визу.

Я принялся за красавицу, я приглашал ее пройтись со мной, и не скажу, чтобы это оказалось для меня неприятным занятием. Кэти была милой, веселой, а от ее черных глаз и сладострастных красных губ было так трудно отвести взгляд.

– Нет ли у вас возлюбленного по другую сторону границы?

Она покраснела:

– А зачем вам это знать, сударь?

– Мне это интересно, вы можете спокойно рассказать мне все.

Она вынула из своей сумочки фотографию красивого мужчины двадцати пяти – двадцати восьми лет, и его глаза гордо и надменно смотрели прямо вперед из-под каски.

– Только не рассказывайте ни матери, ни дяде, они мне этого не простят. Вы, это совсем другое дело, вам я могу довериться. Разве он не красив? Сегодня, – продолжила она, – он уже больше не такой, потому что левая сторона его тела немного изувечена взрывом снаряда.

– То есть, теперь он уже не солдат?

– Да нет, ему сделали трепанацию, он больше не поедет на фронт, сейчас он живет в Фридрихсхафене… вы знаете?.. Я думаю, что он работает на заводах Цеппелина.

Я самым гадким образом не оправдал доверия красавицы Кэти, и в тот же вечер ее дядя узнал об этой интриге. После долгого обсуждения мы решили, что малышка поедет в Германию, чтобы навестить родственников, а я возьму на себя ее расходы, но в обмен на эту помощь она должна была ухитриться достать для нас некоторые сведения.

Она уехала и, вернувшись через десяток дней, привезла мне несколько маловажных мелочей, которые я принял с самым серьезным видом и оплатил ей все названные ею расходы, что стоило мне потом порицаний со стороны начальства. Но у меня уже был свой план, и Кэти, войдя во вкус, уже сама просила о новом приключении.

В третий раз она была в полном порядке и готова к встрече со своим женихом. Она, впрочем, выяснила, что у него уже вполне пораженческие настроения, что он не верит в победу, и тяжелое ранение с последующими долгими месяцами в госпитале значительно умерили его воинственный пыл, и что он уже не пренебрегает деньгами, которые она, надо заметить, умело приучала его тратить на ее саму.

Она вернулась с интересной информацией о «Цеппелине» и я компенсировал ее расходы, пожертвовав ей последние двадцатимарочные купюры, оставшиеся у меня от суммы, которую я взял с собой перед побегом в сентябре 1914 года. Я не мог для этого случая снять деньги с моего официального счета.

Потом я открыл прекрасной продавщице сигар мое сердце:

– Выслушайте меня внимательно, малышка Кэти, – сказал я ей. – Теперь пришло время привлечь на нашу сторону вашего жениха. Я уверен, что англичане хорошо заплатили бы за все документы такого рода. Но не говорите пока ему об этом ни под каким предлогом. Возможно, что он вас скомпрометирует или даже донесет на вас.

– Он?! Донесет на меня?! – горячо воскликнула Кэти. – Он очень меня любит и ничего от меня не требует: немного денег, чтобы жениться на мне и устроить нашу жизнь, все равно где – лучше в Швейцарии, чем в Германии.

– Но будьте очень осторожны, Кэти, – повторил я. – Никому ничего не говорите об этом, но постарайтесь узнать поточнее о его работе на заводе.

Как только я об этом узнал, я выехал в К…ньи и оттуда написал майору. Жених юной девицы был штабс-унтер-офицером, исполнявшим обязанности младшего лейтенанта. На заводе Цеппелина он руководил одним из патрулей охраны.

На следующее утро я ожидал ответа от шефа в бюро Сен-Гобэна, обсуждая и с ним этот вопрос. Сен-Гобэн предсказывал мне, что капитан (или сам майор должен был мне ответить?) не посчитает этот вопрос важным для нас, но что такие вещи ужасно заинтересуют англичан.

– Лейтенант Дэвис уже должен быть здесь, я видел, как он вчера въехал в Швейцарию. Вы поедете к нему на встречу?

– Подождем все же ответа от майора, – сказал я.

Ответ был точно таким, как предсказал мой товарищ.

Несмотря на все свое самообладание, лейтенант Дэвис не скрывал радости и тут же предложил нам отобедать в «Гостинице у Почты». Я долго и в полном объеме старался разъяснить ему наш вопрос, в то время как Сен-Гобэн все пытался заставить меня замолчать, исподтишка ударяя меня под столом ногой.

– Будьте осторожны, – сказал он мне потом, – как бы он сам не провернул бы это дельце.

Приняв это к сведению, я был начеку весь обед, несмотря на крепкие вина, украшавшие стол. Результатом беседы стало то, что за все интересные документы англичане пообещали платить своими золотыми фунтами. Но главное: если окажется возможным полностью взорвать или сжечь завод – а простой бикфордов шнур или недавно созданный специальный карандаш, помещенный в нужном месте на заводе, могут вызвать катастрофу – то правительство Его Величества, не колеблясь, выплатит очень большое вознаграждение. Дэвис не мог, конечно, назвать точную сумму, но он постарался бы добиться для исполнителей диверсии выплаты миллиона франков и права на проживание в Египте до конца войны.

– Но меня действительно очень волнует, – продолжал Дэвис, – получится ли у вас. Вам следовало бы доверить нам эту операцию. Я уверен, что мы бы сторговались с вами за хорошую цену.

Я вздрогнул; я был французским офицером, и для меня это предложение было неприемлемо.

– Вы ошибаетесь, – флегматично произнес англичанин. У нас никто не посчитал бы бесчестным заработок на оказании услуг такого рода.

Когда впоследствии, вернувшись в Цюрих, я рассказал об этом миллионе, мне и в голову еще не могло прийти, что деньги в очередной раз сыграют свойственную им злосчастную роль.

Эти шесть нулей, выровненные в сражении заставили Кэти потерять голову. Она уехала с твердым решением заработать их и обещала мне скоро вернуться с согласием своего любовника.

– Внимание! Внимание! – я повторил ей еще раз в последний момент. – Изучите хорошо вашего жениха, прежде чем говорить с ним об этом! Стоило бы попросить вначале что-то незначительное, но противоречащее его инструкциям. Просчитайте все, Кэти, эта встреча действительно очень опасна.

– Не для меня! – сказала она, потрясая своими темно-коричневыми прядями, – он меня чересчур любит.

Все женщины склонны считать себя объектами безумной любви, и эта склонность так воздействует на их сердце и на самолюбие, что порой их ослепляет.

Я ожидал ее возвращения, вербуя агентов при содействии Реккера.

Первой была уроженка Люксембурга, крупная рыжая дама с белой кожей, официантка в маленькой кафе-кондитерской, куда мы, Реккер и я, заходили иногда в «свободные часы», потому что чувствовали себя там совершенно спокойно. Она нам рассказала однажды вечером, что собирается провести одну-две недели у своей матери в самом Люксембурге, и что у нее была уже немецкая виза.

– Я скоро увижу эти каски с шишаками, – добавила она, – комендант этапного пункта живет в доме, где работает моя мать.

– Э, да вы будете очень довольны, Мадемуазель, он в вас влюбится!

– Ах, эти, – воскликнула она, – без них я уж точно обойдусь. Они там все слишком много командуют, мы их не особенно любим.

Мы подхватили мяч на лету, и я назначил встречу с Бертой на первый день ее отпуска. Я отвез ее вначале в Люцерн, затем в «Бюргер Штёкле», где мы хорошо поели, за чем последовал послеобеденный отдых в лесу.

Хотя, она готовилась, вероятно, совсем не к тем предложениям, которые я сделал ей, она их приняла. Но лишь после того, как я убедил ее, что она ничем не рискует. Всю вторую половину дня я посвятил ее подготовке, стараясь, чтобы она запомнила, что именно нас интересовало.

Две недели спустя, я обнаружил Берту в Люцерне. Я взял маленькую лодку и там, на совершенно спокойном озере, в котором соседние горы отражались как в зеркале, далеко от любопытных ушей, я заставил ее рассказать о поездке, время от времени перебивая, чтобы делать записи. Комендант этапного пункта за нею ухаживал; она заходила к нему когда хотела, под предлогом уборки комнаты.

– Я могла бы украсть документы, но мне не хватило мужества, – сказала она. Наконец, я записала то, что мне показалось важным. И затем он рассказывал об очень многом; я все сделала наилучшим образом.

– Я вижу, но у заметки у вас есть?

– Вот они, – воскликнула она. – Посмотрите, как хитры бывают женщины. Я все записала на ленте, которую зашила в пояс моих панталон. Да, это был хороший тайник, не так ли?

Я ответил простым вопросом:

– «Они» в вас не рылись?

– Нет, нет! Они ничего даже не спрашивали.

Но работала она неплохо: все номера полков и прочее, что она наблюдала в Люксембурге и во время своей поездки назад, были отмечены с датой, и, по мере того как она читала, она вспоминала детали, точные направления, число солдат, которые носили тот или иной номер, и даже помнила, были ли это отдельные военнослужащие или группы.

Мне понадобилось около двух часов чтобы классифицировать все это и составить первый доклад, который был оценен в две тысячи франков. Это была хорошая цена; я редко платил больше за поездку в Германию. Берта, таким образом, съездила три раза, доверяя каждый раз собранную информацию поясу своих панталон. Я каждый раз дрожал. Ведь в этом противостоянии с вражеской полицией ничего нельзя спрятать с абсолютной уверенностью, за исключением того, что хранит верная память, и как молодая девушка, совсем некомпетентная в военных вопросах, могла бы запомнить столько вещей.

Это была, я могу это сказать с уверенностью, единственная женщина, работа которой меня удовлетворила; все другие опыты оказались катастрофическими. Майор сам считал, что женщина может оказать большие услуги контрразведке, если внимательно за ней наблюдать, но в шпионаже ей, собственно говоря, практически нечего делать. Что касается меня, мне пришлось отказаться полностью от вербовки женщин.

Немцы, кажется, об этом не знали. Они использовали многочисленных женщин: я это узнал и даже сам сблизился с некоторыми, и я полагаю, что понял, чем они отличались от наших. Это были в большинстве своем девушки из хороших семей, хорошо образованные, очень патриотически настроенные. Некоторые поссорились с родителями из-за каких-то безумных поступков и остались без средств, других влекли в разведку тяга к героизму и желание удивительных приключений. Короче, это не были только наемники; они были достаточно обучены, чтобы понимать, что их руководители ожидали от них и достаточно образованы и воспитаны, чтобы вращаться в хорошем обществе.