Текст книги "Переоцененные события истории. Книга исторических заблуждений"
Автор книги: Людвиг Стомма
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Как писал С. Квятковский («Последние годы правления Владислава Варненьчика», 1883): «Он сам объявил на весь мир, что отправится в поход, ибо целью его жизни […] является борьба в защиту Креста, что потому и только потому он принял венгерскую корону […] а теперь, когда христианский мир, казалось, живо заинтересовался походом… теперь он – король, которым этот мир восхищался, заключил, вопреки собственным заверениям, перемирие – спрятал меч в ножны». Напрасно влиятельнейший епископ Збигнев Олесницкий, который даже принял кардинальскую шляпу из рук антипапы Феликса V, советовал Владиславу не поддаваться этому моральному шантажу. Напор Цезарини, махавшего перед носом девятнадцатилетнего короля то кнутом осуждения «большинства христианского мира», то морковкой победоносных Крестовых походов и вечной славы, оказался куда эффективнее. Владислав отказался не только от собственного слова, но и от политического реализма, поскольку, как скоро обнаружилось, папские заверения ничего не стоили. Королевская армия двинулась на турок.
В результате затянувшихся споров в поход снова выступили слишком поздно, только с началом сентября. Поэтому пришлось поторапливаться. Между 18 и 22 сентября под Оршовой форсировали Дунай. Расчистив его берега – взяли Видин и Никопол (кроме замка), – 25 октября направились на юго-восток. Армия в абсолютном большинстве состояла из католиков, поэтому по пути жгли как мечети, так и православные церкви. В начале ноября были захвачены Шумен и Провадия, плененных защитников которой сбросили в пропасть. И наконец, войска Владислава форсированным маршем подошли к Варне практически одновременно с движущимся от Адрианополя противником. Сражения было не избежать. По совету Хуньяди король выбрал наступательную тактику. Мощный удар в одну точку должен был вызвать панику в турецких рядах и нивелировать численное превосходство противника. Однако этот план с самого начало провалился из-за преждевременного и несогласованного наступления Варадинского епископа Яна Доминека. Инициатива перешла к султану Мураду. Теперь Владиславу и Хуньяди пришлось метаться с одного фланга на другой, морально поддерживая сражающихся и пытаясь предотвратить бегство слабеющих полков. Оба уже поняли, что битва проиграна, но насколько разные выводы они из этого сделали! Опытный Хуньяди отступил со своими войсками в ближайшие леса, в которых кавалерия практически бесполезна, и турки не смогли использовать превосходство в маневренности. В то же время молодой Владислав собрал оставшихся воинов и бросился в последнюю отчаянную атаку. Удар был настолько силен, что смял первые линии каре янычар, но смешать их ряды все же не удалось. Опытные воины ликвидировали брешь, окружив королевский отряд, и истребили всех до одного. Янычар Ходжа Хидир отрубил голову Владислава, насадил ее на пику и отвез султану. Тот, не имея полной уверенности в том, что это Владислав, приказал привести пленников, чтобы те опознали останки. И только окончательно удостоверившись, султан приказал поднять вверх пику в знак победы. «Боевые колесницы и обозы, – сообщает Эдвард Потковский («Варна 1444», Варшава, 2004), – на следующий день захватили азапы и янычары. Остатки укрывшихся там королевских войск были вырезаны. Разные припасы, оружие, ценности и документы, в том числе и венгерскую королевскую печать, турки разграбили или уничтожили. Султан Мурад II отправил законсервированную в меду голову короля Владислава в Анатолию. В Бурсе – старой столице турок-османов – ее носили по городу, празднуя победу…»
После битвы под Варной Константинополь был потерян окончательно. Константин XI Палеолог не мог рассчитывать на чью-либо помощь. Падение Византии – это был уже только вопрос времени.
29 мая 1453 г. войска султана Мехмеда II, сына Мурада II, готовились к решающему штурму Константинополя. Ни императору Константину, ни его славному полководцу, одному из самых выдающихся военачальников своего времени, генуэзцу Джованни Джустиниани Лонго нельзя было отказать ни в храбрости, ни в решительности. Неисправимый оптимист Роджер Кроули в своей увлекательной книге («1453. Падение Константинополя», Варшава, 2006) пишет, что все еще было возможно. Если бы христиане отразили этот штурм, вероятно, турецкие войска охватили бы неуверенность и уныние, которые в итоге заставили бы их отступить. Писатель ошибся. Византии был не только подписан геополитический приговор, но на тот момент все уже было предрешено. Два месяца непрерывной бомбардировки большими турецкими осадными пушками разбили легендарные «неприступные» стены города. Отчаянное возведение в проломах частоколов не в состоянии было их заменить. Небольшие византийские пушки с близкого расстояния могли нанести урон атакующим янычарам, но не достигали турецких окопов и ни в малейшей степени не вредили вражеской артиллерии. О чем это говорит? Да о том, что стоявшая на низшем цивилизационном и техническом уровне развития по сравнению с Османской империей Византия, брошенная в столь важный для нее момент христианскими союзниками, на поле боя устоять не могла. Достаточно хотя бы вспомнить, что грозные пушки отливал тогда для турок некий Орбан – венгр и католик, нашедший в лице султана Мехмеда мецената, которого напрасно искал у себя на родине.
Последний штурм начался в 1:30 ночи. Загрохотали пушки. Обстрел имел целью заставить посты на стенах уйти со своих мест, а грохот – заглушить топот атакующего со всех сторон турецкого войска. Это удалось лишь отчасти. Первая волна атакующих, правда, подошла на расстояние, с которого уже могла поразить защитников стрелами из луков, камнями из пращ и пулями из аркебуз. Следующие линии нападавших, бежавших к стенам с фашинами для переправки через рвы и приставными лестницами, встретили уже организованный отпор. Сам император показался на стенах. На головы турок лилось кипящее масло, сыпались камни и заостренные жерди. Потери были огромны. Штурмовавшие решили отступить, но султан Мехмед был готов к такому развитию событий и предусмотрительно разместил в тылу у наступавших специальные отборные части, которые, безжалостно убивая побежавших, гнали остальных обратно в бой. Этот нехитрый прием сделал настоящую карьеру в военной тактике следующих столетий, и прежде всего, в обеих мировых войнах XX в. Таким образом, штурм продолжался два часа, пока на поле сражения среди трупов и раненых не остались жалкие единицы, едва державшиеся на ногах. Этим несчастным позволили, наконец, отступить, а в бой были брошены новые силы. Малой их части – примерно 300 анатолийцам – удалось на этот раз ворваться в город через один из проломов в стенах. Византийцы всех их перебили, но психологический эффект оказался весомым. «А все-таки внутрь можно прорваться», – разнесся слух среди солдат султана. «Им удалось прорваться через стены», – в ужасе шептали осажденные. Тем не менее, казалось, что город не пал духом. Критовул («Critobuli Imbriotae Historiae», Берлин, 1982) сообщает: «Не сломили их ни голод, ни бессонница, ни кровавые раны, ни зрелище умирающих братьев и сестер. Ничто не смогло поколебать их решимости и воли к борьбе». Вполне возможно. Однако начинался рассвет, и сражение продолжалось уже свыше четырех часов. У валившихся с ног от усталости защитников не было никаких резервов, тогда как Мехмед бросил в бой свежие силы, в том числе лучших из лучших – своих отборных янычар из султанской гвардии. Он лично подъехал к ним верхом и воодушевлял щедрыми обещаниями. В ответ раздались такие восторженные крики, что, как пишет Роджер Кроули, «их услышали на азиатском берегу в семи километрах от лагеря». И все же защитники, чьи силы таяли как весенний снег, не отступили ни на шаг. Генуэзцы Джованни Джустиниани и братья Боккьяро проявляли чудеса героизма. Вечной славой покрыли себя греческие лучники Теодора из Кариста, защищавшие Харисийские ворота. Казалось, что мусульмане готовы пасть духом, и их напор ослабевает. «Но тут, – дадим еще раз слово Кроули, – два странных события повернули колесо Фортуны […]. Возвращаясь после вылазки, один из итальянских солдат не закрыл за собой калитку, что в предрассветных сумерках заметили турки. Около пятидесяти турецких воинов вбежали по лестнице на стены и застали врасплох защитников Цирковых ворот. Одни были убиты, другие предпочли прыгнуть вниз и разбиться. Точно не известно, что произошло потом; похоже, что чужаков удалось быстро окружить и уничтожить, однако они успели сорвать с нескольких башен хоругвь Святого Марка и императорские штандарты с орлом и заменить их османскими флагами. Константин и Джустиниани, не зная об этом эпизоде, твердо держали оборону, но тут случилось худшее несчастье: ранили Джустиниани. Некоторые сочли это Божьим знаком. Бога христианского или мусульманского, который не услышал молитв или, наоборот, к ним прислушался. Для начитанных греков это стало просто-таки цитатой из Гомера […] в этот момент равнодушная богиня, взиравшая на бой с олимпийским спокойствием, решила судьбу противостояния и повергла героя в прах, а его сердце обратила в сердце зайца. Все это вовсе не значит, что сражение тут же кончилось. Однако византийцы утратили придававшую им сил надежду. Император Константин отступил в свой дворец». Раненого Джустиниани принесли на плаще в город, где были развернуты импровизированные лазареты. К несчастью, генуэзцы не хотели оставлять своего любимого командира и последовали за ним, оставив башни. Напрасно Константин заклинал их вернуться на свои позиции. Это только усугубило общее замешательство и дезориентировало растерявшихся защитников. Заметившие это турки удвоили свои усилия. Мехмед примчался галопом к первой линии наступления и начал криками подбадривать янычар. Столь бешеного приступа осажденные уже не выдержали. Здоровенный янычар Хасан из Укухара, несший султанский штандарт, ворвался на стену и высоко его поднял. Он практически сразу был зарублен греками, но сам вид гиганта, возвещавшего победу с вершины вражеских укреплений, не только навсегда вошел в турецкую национальную легенду, но и вызвал у атакующих многократный прилив сил и ярости. Никто и ничто уже не могло их сдержать. В мгновение ока турки ворвались в город, словно перехлестнувшая через стену волна. Оборонявшиеся со стен бежали к центру города, кое-где в узких улочках пытаясь еще сопротивляться. Ни император, ни его полководцы уже не владели ситуацией. Толпы горожан в панике метались из стороны в сторону в безнадежной попытке спрятаться. В эти первые минуты больше жителей было затоптано согражданами, чем погибло от вражеских мечей. Весьма вероятно, что такая участь постигла и самого императора Константина. Рассказы о том, как он сражался в последние мгновения, не подкрепляются никакими достоверными свидетельствами. Впрочем, так, наверно, лучше, поскольку, исчезнув без следа, император вошел в легенду, появляясь в разных местах и ободряя восточных христиан в течение многих десятилетий после своей гибели. Когда большинство турецких частей стремились ворваться в богатые районы города, дисциплинированные янычары вернулись, чтобы открыть ворота Константинополя. Через одни из них, названные в честь святого Романа, въехал в город султан Мехмед, с ним – приближенный, который нес бунчук с конским хвостом. Говорят, что, поднявшись на возвышение, султан сначала помолился, а затем спокойно, не проявляя ни радости, ни прочих чувств, наблюдал за происходящим. На стенах добивали последних защитников, на улицах без особого труда ликвидировали оставшиеся очаги сопротивления. Затем начался жадный и безобразный грабеж. Мехмед это видел и до определенного момента не препятствовал своим воинам. Будучи опытным властителем, он понимал, что армия должна насытиться победой, чтобы всегда обожать того, кто ее к этой победе привел. В данный момент для султана было важно одно – он взял Константинополь.
Затем началась резня – вещь в ту эпоху привычная и чуть ли не ритуальная… Правда, в данном случае она несколько сдерживалась тем обстоятельством, что турки-победители предпочитали трудоспособных мужчин, женщин и здоровых детей продавать в рабство, нежели убивать почем зря. Да, конечно, цены на невольников мгновенно упали ввиду перенасыщения рынка почти на 70 %, но это уравновешивалось количеством и качеством товара. Христианские хронисты пишут о «нескольких сотнях тысяч» жертв резни, тогда как мусульманские – о примерно таком же количестве невольников, проданных на рынках в Бурсе, Никее и Адрианополе. Вторая цифра, подкрепленная графиками девальвации цен, худо-бедно поддается проверке, а следовательно, куда больше заслуживает доверия и позволяет усомниться в легенде о мучениках, распространившейся в ту пору по Европе. Особенно если учесть, что большинство жителей осталось в Константинополе, и город вовсе не обезлюдел. Ходжа Сад-ад-дин рад был каре, постигшей неверных, и не без удовольствия добавил: «Святыни были освобождены от мерзких божков и очищены от их идолопоклоннической гадости», но это заявление чисто пропагандистское. В действительности же, дело обстояло совсем иначе. Роджер Кроули написал: «Город, восстановленный по приказу Мехмеда, ничуть не соответствовал рассказам христиан об ужасах ислама. Султан считал себя не мусульманским властителем, а преемником Римской империи и намеревался воссоздать мультикультурную столицу, в которой все жители пользовались бы определенными правами. Он принудительно поселил в городе греков-христиан рядом с турками-мусульманами, гарантировал безопасность генуэзскому анклаву в Галате и запретил там жить туркам. Монах Геннадий – ярый противник унии – был выкуплен в Эдирне и доставлен в Стамбул в качестве патриарха православной общины. “Будь патриархом, пусть судьба тебе благоприятствует, и прими заверения в нашей дружбе, сохранив все привилегии, которыми пользовались патриархи до тебя”, – услышал он от Мехмеда. Христиане проживали в своих районах и сохранили отдельные церкви. […] Хотя спустя столетия Константинополь подвергся исламизации, Мехмед заложил основы государства многих культур по модели Леванта. Людей с Запада, не ослепленных стереотипами, ждало много сюрпризов. Когда немец Арнольд фон Харфф прибыл сюда в 1499 г., то с удивлением обнаружил два монастыря францисканцев в Галате, где по-прежнему обитали христиане. “Турки никого не принуждают отречься от своей веры, не пытаются никого переубедить и не слишком хорошего мнения о вероотступниках”, – писал Ян Венгр в XV в.». Более пространно формулирует ту же мысль Алессио Бомбачи («Османская империя», Варшава, 1966): «Мусульманская традиция при внешней агрессивности являлась весьма толерантной, что позволяло султанам удачно разрешать проблему взаимоотношений между победителями и побежденными. Институт zimma (защита) означал для христианского населения спокойную жизнь по канонам своей веры и согласно своим законам, в том числе гарантию неприкосновенности жизни и имущества. […] Мехмед II проводил прямо-таки греколюбивую политику: philhellen – так называл султана его греческий биограф Критовул, приписывая ему героические деяния в духе Туцидида. И призывает греков селиться в стране. […] А среди греков, не имеющих уже своих василевсов и даже надежды на реванш, возникло филотурецкое течение, к которому принадлежали выдающиеся личности». Византия погибла, а восточно-христианская культура сохранилась.
«На Западе, – отмечает Кроули, – падение Константинополя изменило все и ничего. Те, кто наблюдал за его трагедией с близкого расстояния, отлично понимал, что город не мог выстоять. Будучи обособленным анклавом, он не в состоянии был избежать захвата. Даже если бы Константин умудрился на этот раз дать отпор турецким агрессорам, очередное нападение было бы только делом времени. Для тех, кто не боялся смотреть правде в глаза, сдача Константинополя или взятие Стамбула – зависит от точки зрения – стало лишь символическим подтверждением реального положения вещей». Это как раз реально и логично. Вся суть заключается в слове «символический». Падение Константинополя положило конец римскому мифу, и не важно, что закоснелая теократическая Византия как минимум уже лет триста не имела практически никакого отношения к политическому и культурному наследию Рима, а с 1204 г. пребывала в состоянии, возможно, и трагического, но неизбежного умирания. Точно так же, как не имеющие никакого реального значения события 476 г. знаменуют в учебниках конец Античности, так и 1453 г. получил статус рубежа Средневековья. Событие, не сумевшее потрясти мир, потрясло-таки школярскую хронологию. Но, справедливости ради, следует признать, что у этого события нашлось немало конкурентов, что еще больше заморочило несчастные детские головы.
* * *
12 октября 1492 г. в два часа ночи матрос Родриго де Триана с «Пинты» принялся кричать во все горло: «Tierra! Tierra!». Пьяный от счастья он спустился с марса, поскольку первому, увидевшему землю, обещана была пожизненная рента в 10 000 мараведи в год. Радовался он зря, поскольку деньги заполучил Христофор Колумб, заявив, что еще раньше увидал вдали огни. Несчастный Родриго повесился на грот-мачте, и лишь несколько столетий спустя его земляки из Трианы – сейчас это рабочее предместье Севильи – поставили ему памятник, на цоколе которого написано: «Tierra! Tierra!». Впрочем, Колумб лишил моряка денег не из жадности, а потому, что категорически не желал делиться с кем бы то ни было славой первооткрывателя. Да и открытие-то было так себе. Пресловутая «Tierra!» оказалась малюсеньким островком Гуанахани в архипелаге Багамских островов. Что не помешало гордому первопроходцу окрестить его Сан-Сальвадор. До континента же Колумб добрался только десятью годами позже во время четвертой экспедиции, так и не сумев поразить своими успехами воображение сильных мира сего, а точнее – Европы того времени. Разве что удалось это в отношении таких же, как он сам, отчаянных искателей приключений. Один из них – Америго Веспуччи – тоже добирался до нового континента и в 1504 г. опубликовал произведение «Mundus Novus», где присваивает себе все заслуги Колумба. А поскольку автор публикации оказался гениальным пропагандистом и неисправимым мошенником в придачу, то открытые земли получили его имя, а истинному триумфатору досталась только маленькая Колумбия. Однако все это дела, которые, как уже было сказано, в те времена мало кого интересовали. Колумб, после смерти своей покровительницы королевы Изабеллы Католической, отвергнутый двором, умер 21 мая 1504 г. в Вальядолиде в забвении и нужде. Впрочем, он сам так никогда и не понял, что совершил. До конца жизни он был убежден, что добрался до Индии или Китая.
По большому счету в Европе интерес к Америке пробудил только Эрнан Кортес, который начиная с 1519 г. стал отправлять в Севилью полные золота корабли. Однако в общественном сознании жителей Старого Света Америка появилась после завоевания очередного Эльдорадо войсками Франсиско Писарро в 1532–1534 гг. Ведь именно в это время произошла торговая революция, которую никто, связанный с европейским рынком, не мог проигнорировать. Само революционное понятие «Америка» – а вовсе не Китай или Индия, то есть в абсолютно новом смысле – впервые употребил немецкий картограф Мартин Вальдземюллер в изданном им в 1507 г. труде «Cosmographiae introduction». В Польше этот термин появляется в анонимном стихотворении 1575 г., в котором говорится о доминионах, которые эксплуатирует «испанский король в Америке – а турок владеет в Африке». В 1595 г. Себастьян Кленовиц с триумфом заявил в своей поэме «Сплав» в стиле барокко:
На Антиподах подземна страна
Нам не нова.
Равно Америка и Магеллана
Смелым испанцам морями дана,
Острова счастья и героев рай,
Знает о сем наш край.
Януш Тазбир в своей глубокой работе («Шляхта и конкистадоры», Варшава, 1969) приводит свидетельства того, что понимание значения переломного момента, которым стало открытие «неизвестных антиподов», у просвещенных представителей польского дворянства наступило уже в середине XVI в. «Из предварительных работ Болеслава Ольшевича, – пишет Тазбир, – о том, как доходили до нас сведения о Новом Свете, следует, что вопреки распространенному ранее мнению, которое, в частности, разделял и Черны, интерес к Америке, пусть небольшой, но был в Польше таким же, как и в других странах, не принимавших непосредственного участия в захвате колоний. […] Первые напечатанные по-польски сведения на тему открытия Америки сообщила “Хроника всего мира” (1551) Мартина Бельского. Она пользовалась значительной популярностью как в стране, где вышло несколько изданий [информация об Америке появляется во второй публикации 1554 г. – Л. С.], так и за рубежом. Именно из Бельского черпали первую (во второй половине XVI в.!) информацию о новом континенте Венгрия и Москва. Впрочем, без особого интереса. А Соединенные Штаты Америки возникнут только через пару столетий».
* * *
Хроника Бельского могла выйти тиражом даже в несколько сот экземпляров, благодаря изобретению, которое, особенно в немецких и итальянских учебниках, обозначает очередную дату конца Средневековья и начала Нового времени. Изобретение это – книгопечатанье, а точнее, издание в 1455 г. Библии в количестве 165 экземпляров, отпечатанных на бумаге, и 35 – на пергаменте. Сделал это ювелир из Майнца Иоганн Генсфляйш цур Ладен цум Гуттенберг. «Изобретение Гуттенберга, – сообщает польская Большая всемирная энциклопедия, – состояло в создании аппарата для отлива литер, составления из них строк и устройства пресса для печатания произвольного числа оттисков с одного набора. Сущностью изобретения, таким образом, стало использование перемещаемых литер, вследствие чего выросли тиражи книг, цены на них снизились, а качество печатного текста улучшилось». Как ни старался Гуттенберг ради сохранения монополии держать свое изобретение в тайне, ничего у него не вышло. Уже в скором времени его использовали по всей Европе. В Швейцарии с 1468 г., в Италии (а точнее, в Венеции) – с 1469 г., во Франции – с 1470 г., в Польше – с 1474 г., в Англии – с 1476 г. К концу XV в. в Европе имелось уже около 250 типографий, общая продукция которых составляла около 40 000 наименований при среднем тираже 200–300 экземпляров. И этого, в сущности, было достаточно. Эразм Роттердамский (1467–1536) пишет об «искусстве чтения», ибо умение складывать и понимать буквы он относит не к разряду навыков, сродни ремеслу, а скорее к области художественных умений. В этом нет ничего странного, если учесть, что безграмотность в тогдашней Европе составляла, в зависимости от страны, от 85 до 99 %. О распространении чтения вне элитарного узкого слоя ученых-интеллектуалов того времени можно говорить лишь с середины XVII в. А что же было тогда предметом «массового» чтения?
Пан Лонгин Подбипента объясняет Скшетускому, что «валахи – народ, который помягче нашего будет, что даже в богослужебных книгах подтверждается.
– Как это в книгах?
– У меня самого такая есть, и могу тебе, сударь, показать, потому как всегда ее вожу с собой.
И так сказав, отвязал торока у арчака и извлек махонькую книжицу, бережно оправленную телячьей кожей, а затем, набожно поцеловав ее, пролистал несколько страниц и изрек:
– Читай, пан.
Скшетуский начал:
– К Твоему покровительству прибегаем, Пресвятая Матерь Божия… Где же тут о валахах? Что же ты, сударь, плетешь! – это же антифон!
– Читай, сударь, дальше.
– …Дабы достойными быть обетов Христу данных. Аминь.
– Ну, а теперь вопрос…
Скшетуский читал:
– Вопрос: Почему валашская кавалерия зовется легкой? Ответ: Потому что легко бежит. Аминь.
– Хм! Правда! Однако ж странные материи в сей книге перемешаны.
– Потому как сия книга солдатская, в ней рядом с молитвами всякие instructions militares приводятся, из коих научишься, сударь, о всяких нациях, которая из них славнейшая, а какая скверная; а что до валахов, то ясно, что солдаты из них никудышные, да и изменники знатные…».
Единственное, что может вызывать сомнения в этом забавном диалоге из Сенкевича, так это тот факт, что и пан Скшетуский, и Лонгин Подбипента, а как вскоре окажется и Володыевский, Заглоба, Вершулл, Кушель и даже Жендзян, Юзва Бутрим и Богун у нашего нобелевского лауреата грамотные. Это никак не согласуется с исторической статистикой. Однако оставим нашему романисту право на licentia poetica.
И тем не менее это не меняет факта, что признание изобретения Гуттенберга переломным моментом в истории является результатом смешения мегаломании и фрустрации современной европейской интеллигенции, слепо верующей в силу написанного слова и в то, что таковое слово во все времена было решающим. Даже если с этим согласиться, то книга, пресса или напечатанная листовка стали в известной степени определять общественное мнение не ранее XVII в. Рей, Кохановский, а позднее Морштын или Зиморовиц были прекрасными поэтами и как нельзя более заслуживают признания и славы. Но произошло это в XIX и XX вв. В свое же время они были придворными авторами шуточных пьесок или украшением изысканных салонов. Читал их весьма узкий круг лиц исключительно из дворян и богатых мещан. Лишь сто лет спустя после изобретения Гуттенберга католическая церковь пришла к выводу, что среди элиты набралось уже достаточно читателей и не мешает поинтересоваться содержанием издаваемых книг. А посему римский папа Иннокентий IV публикует первый Index librorum prohibitorum. Позже подобные индексы запрещенных книг стали составлять теологические факультеты парижской Сорбонны, университета Лувена или Испанская инквизиция. Вскоре к ним присоединились и протестанты. Стоит отметить, что в индексе папы Льва XIII, опубликованном в 1881 г., даже не учитывались издания до 1600 г., поскольку полагалось, и весьма разумно, что тиражи их мизерны.
* * *
Итак, все три даты, обозначающие начало Нового времени, – чистая условность. Константинопольская дата логична хотя бы потому, что знаменует событие конечное во времени и остается в символической связи с предыдущей судьбоносной датой – 476 г. На самом же деле ни одно из упомянутых тут событий не имело никаких значительных последствий и прошло практически незамеченным современниками. В 1453 г. в Кракове выступал знаменитый проповедник Ян Капистан. В посвященной ему иконографии он изображается попирающим турка. В 1455 г. умер кардинал Збигнев Олесницкий, а выведенная из терпения гданьскими каперами на Балтике Дания объявила Польше войну. В 1492 г. был коронован Ян Ольбрахт. Во Франции в 1453 г. удается бежать из королевской тюрьмы и благополучно добраться до Рима Жаку Керу, в 1455 г. начался процесс по реабилитации Жанны д’Арк, а в 1492 г. англичане осадили Булонь. Этими событиями жили в те годы европейцы, во всяком случае, та их часть, кого вообще волновало что-либо, кроме своей хаты с краю.
А кроме того, в 1453 г. родились, в частности: Гонсало Фернандес де Кордова – будущий покоритель Гренады, и Афонсу де Албукерки, который захватил Гоа и добрался до Малакки. В 1455 г. – Ян II, князь Мазовецкий, и немецкий гуманист, знаток Кабаллы Иоганн Рейхлин по прозвищу Капнио. В 1492 г. родились Маргарита Наваррская, покровительница литераторов и ученых, сама написавшая несколько книг, и венецианец Пьетро Аретино, сатирик, скандалист и распутник, «бич государей».