Текст книги "Переоцененные события истории. Книга исторических заблуждений"

Автор книги: Людвиг Стомма

Людвиг Стомма
Переоцененные события истории. Книга исторических заблуждений

Пролог

Получил я однажды предложение (ничего из этого не вышло) написать для французских читателей краткую, но всеобъемлющую историю Польши. Рассказывая о замысле этого проекта профессору Александру Гейштору, я услышал: «Отлично. Первые семь веков уложатся в несколько страниц, и останется охватить всего три столетия». В устах медиевиста это прозвучало весьма горько. Но такова правда. Наше историческое сознание формируется подобно перевернутой пирамиде: чем дальше вниз, тем уже границы, а забвение только ширится. Действительно, свыше 50 % наших знаний об истории концентрируется на последнем столетии. В испанских, французских или немецких учебниках ситуация практически идентичная. Ну, разве что французские исторические пособия больше акцентируют XVIII в., а испанские – XVI, но это мелочи. Общая тенденция везде одинакова. А из этого неумолимо следует, что через несколько десятилетий потрясающие события XX в. ужмутся до 14 % нашей памяти, через сто с лишним лет – до 9 % и так далее. Пусть это поможет нам осознать всю относительность наших представлений об истории и внесет в нее хоть малую толику смирения.

История Европы, считая от возникновения государств ахейцев в Аргосе, Микенах или Кноссе, длится 3500 лет. Из всего этого времени по общепринятой хронологии 2000 лет – от Кносса до падения Западной Римской империи – называют Античностью, следующую тысячу лет – с 476 г. до конца XV в. – Средневековьем и, наконец, оставшиеся пять с небольшим веков – Новым временем. Впрочем, история этого периода разделена на несколько более мелких кусков: Ренессанс, барокко, Просвещение и прочее. Без малого 1050 лет истории Польши (с 960 по 2010) составляют тридцатипроцентный

отрезок европейской жизни. Годы коммунизма 1917–1989 – всего лишь двухпроцентный кусок существования той же Европы. ПНР не дотягивает даже до 1,25 %, а в национальной истории занимает 4,2 %, то есть 44 года. Владислав Ягайло и Казимир Ягеллончик, а правление и того, и другого было наполнено важнейшими событиями и переменами, и то дольше сидели на троне. Что уж говорить о Людовике XIV во Франции, который занимал престол 72 года и прямо-таки перепахал свою страну (не нам судить во зло или во благо), но кардинальным образом, что аукается и по сей день. А ведь и ему уделяется в учебниках не более 1 % внимания. Только и спасает, что в национальной памяти остались «Король Солнце», да апокрифические высказывания «Королевство – это я», «Еще чуть-чуть, и мне пришлось бы ждать» и прочие, приписываемые французскому монарху. Более образованные граждане, возможно, свяжут с его существованием строительство Версаля и антипротестантские законы. Все, точка. Тут даже д’Артаньян – четвертый из «трех мушкетеров» – не поможет. Ведь в сознании 99 % читателей д’Артаньян – фигура абстрактная, вроде Зорро, Хаджи Насреддина или Ланселота. Тоже самое происходит и с нашей исторической литературой. Принимая вступительные экзамены в университет и слушая ответы о польско-казацких, польско-шведских или польско-турецких войнах, я пытался иногда помочь несчастным «плавающим» абитуриентам, подсказывая: а пан Скшетуский, а Кмичиц-Бабинич, а «маленький рыцарь» Володыевский? Дохлый номер! Своими намеками я только усиливал панику. Литература крайне редко спасает историю. Пан Володыевский – Гектор Каменецкий – мог с таким же успехом взрывать себя как на Вестерплатте, так и под Веной или Кирхгольмом. И нечему тут удивляться. Если история окончательно и не тонет в колодце забвения, то основательно размывается бессмысленными стереотипами, полуправдами, весьма приблизительными ассоциациями, анекдотами и легендами. И вот ведь парадокс: тот же миф, что способствует разрушению памяти, является единственным спасением исторических элементов. Что же это за элементы?

Ролан Барт («Мифологии», Париж, 1957) проанализировал серию популярных французских путеводителей «Le Guide Bleu» и пришел к выводу, что в представленных там регионах исчезает связь времени и пространства. Рекламируются «пейзажные объекты», «интересные уголки», а также отдельные достопримечательности, которые, будучи вырванными из исторического и общественного контекста, превращаются в некие обособленные диковинки. «Отобранные памятники, – делает вывод Барт, – лишены связи с территорией и людьми, полностью отсутствует исторический контекст, в результате чего сам памятник теряет четкость, становится нечитаемым, а значит – бессмысленным. Таким образом, объект показа размывается, исчезает, а «Le Guide Bleu» в результате операции, свойственной всем мистификациям, становится отрицанием того, что написано на обложке, превращается в орудие ослепления».

Не иначе обстоит дело с историей с точки зрения знания и понимания ее в обществе. Миф осуществляет своего рода селекцию исторических событий, оставляя в общественном восприятии самые яркие, патетические, символические из них, которые, тем не менее так же как в «Le Guide Bleu», предоставлены сами себе и становятся «нечитаемыми, а значит – бессмысленными», что, надо сказать, ни капельки им не вредит. В этом и есть сила мифа: он формирует сознание целых поколений. Как же происходит отбор этих событий? Единого принципа тут нет. Одни обязаны своим высоким местом на пьедестале ученым-историкам, которым необходимо создать четкие границы между эпохами и приходится для удобства хронологии прерывать исторический процесс в определенных пунктах. А последующие поколения школьников и читателей придают этим точкам разрыва излишнее значение, хотя они вовсе не были столь уж важны. Иногда воображением овладевает совершенно несущественная с исторической точки зрения, но пленительная деталь, которая неожиданно озаряет все событие. В другой раз мы имеем дело с экзотикой фактов, которые, как это обычно бывает при каждой встрече с чем-то чуждым и непонятным (см.: Рудольф Отто, «Священное», Варшава, 1968), пугают и очаровывают нас, служа пищей все тем же мифам.

Случается одерживать победу и литературе. Одни «преданья старины глубокой» годятся для пересказа, другие – не очень. Генрик Сенкевич писал трилогию «для укрепления национального духа», поэтому, выбирая время действия трех своих романов, ловко обошел трагический период гражданской войны, сорванных сеймов и пр., не стремясь к хронологическому единству повествования. У читателя может возникнуть впечатление, что победа под Хотином, завершающая трилогию, спасла Речь Посполитую. С исторической точки зрения это как минимум неправда, но зато как нельзя лучше соответствует сценарию. И все же чаще всего на отбор тех или иных исторических фактов влияют идеологические и националистские соображения. Мы воскрешаем далеких предков, чтобы вложить им в уста современную правду и иллюстрировать ее реальным или мнимым героизмом. История оживает по приказу. Перед лицом катастрофы Сталин вспомнил о Суворове и учредил орден его имени. А поскольку дети в Советском Союзе не так уж много знали о Суворове, для них срочно организовали курсы с обязательным посещением, невзирая на бомбардировки. Во Франции празднуют освобождение Парижа де Голлем и «парижское восстание», хотя это – чистый анекдот: союзники вошли в Париж, не встретив ни малейшего сопротивления. Единственное, что затрудняло продвижение их техники – это беспорядочно сооруженные повстанцами баррикады.

По поводу итальянцев маршал Пилсудский говаривал: «Зачем существуют итальянцы? Затем, чтобы всеми побитым австрийцам было кого бить». Что ничуть не мешает сделать из разгрома австрийцев под Витторио-Венето 29 октября 1918 г. итальянский национальный символ. В Италии нет ни одного сколько-нибудь значимого городишки, где не было бы площади, улицы или аллеи, названной в честь Витторио-Венето. И не важно, что днем раньше – и стратегически это было гораздо важнее – итальянская армия форсировала Пиаве, 30 октября заняла Асиаго, а 3 ноября – Тренто, Удине и Триест. Название населенного пункта Витторио-Венето, где победа сразу вошла в историю, решило дело. Из греческой истории всем известны Фермопилы (480 год до н. э.). Битву эту греки

проиграли из-за предательства в собственных войсках. Однако там умудрился погибнуть, упорно защищаясь до последнего Леонид с тремя сотнями спартанцев, хотя поражение было предрешено, и он со своим отрядом мог бы отступить. Что означает сей символ? На аллегорической могиле в честь павших высечена надпись:

 
О, путник, когда придешь в Спарту, народу его скажи,
Что во имя своей отчизны прав мы кости сложили свои.
 

На кладбище польских солдат под Монте-Кассино надпись сходного содержания фигурирует уже в иной версии:

 
Прохожий, скажи Польше,
Что мы пали, верно ей служа.
 

Тонкое различие между социальным статусом, который не давал спартанцам – своего рода янычарам, которых с детства готовили сражаться и только сражаться, – иного выхода, и службой, которую выбирают сознательно и посвящают ей свою жизнь, таким образом, полностью утрачивается. В мифе все смешалось, и солдаты Андерса превратились в спартанцев, что, по сути дела, является для них оскорблением.

Мифическая история, то есть та история, которая функционирует в общественном обиходе, не только свободно сопоставляет факты и связывает их предположительным родством. Она превращает поражения в победы и, что реже, победы в поражения. Из частностей она создает обобщающие легенды и, наоборот, вырывает отдельные фрагменты из контекста и бросает их на потребу невзыскательной публике. Благодаря Мицкевичу, мы помним о Винкельриде (Арнольде из Станса), который сгреб вражеские копья и пронзил ими свою грудь, или – на этот раз благодаря Шиллеру – о Вильгельме Телле, сбившем стрелой яблоко с головы собственного сына. Полцарства тому, кто ответит, в каком веке жили эти полулегендарные персонажи и за что боролись. Кто с кем сразился в битве при Земпахе, ставшей свидетельницей жертвы Винкельрида? История, взращенная в

тени развесистой патриотической клюквы, вскормленная политикой и традицией, не только способствует медленному забвению прошлого, но и, повторим еще раз, перефразируя Барта, становится «орудием ослепления».

В значительной мере моя книга именно об этом. В ней рассказывается о событиях, которые в исторической памяти народов записались как очень значительные, решающие, переломные, тогда как на самом деле если вообще таковыми и были, то только отчасти. Мира они не перевернули, в лучшем случае сверкнули, как метеор, и погасли, или заняли место других, гораздо более важных, или же вообще оказались в пантеоне истории случайно, благодаря какой-нибудь чарующей детали. 21 июля 1969 г. Нил Армстронг стал первым человеком, ступившим на Луну. «Это всего лишь маленький шажок для человека, но огромный шаг для человечества», – произнес тогда космонавт. Весь мир разделял его мнение. Люди верили как минимум в две вещи. Во-первых, как предсказывал Жюль Верн, Луна вскоре будет освоена человеком. А во-вторых, тот же человек, получив возможность взглянуть на Земной шар с Луны, увидит, как он мал и затерян в космосе, и поймет всю мелочность и бессмысленность земных конфликтов, междоусобиц и ненависти. Прошло сорок лет. «History Today» пишет о высадке на Луну: «Реализация программы “Аполлон” позволила решить одну из ее ключевых задач, а именно – показать Советскому Союзу, кто в космическом пространстве главный, кто располагает современнейшими технологиями и способен в случае необходимости использовать их в военных целях». Программу «Аполлон» закрыли в январе 1970 г., поскольку выделяемые на нее средства были перенаправлены в бюджет Войны во Вьетнаме. В феврале 2010 г. президент Обама окончательно отказался финансировать проекты создания на Луне постоянной базы и новых экспедиций к ней. А средняя цифра погибающих в мире ежегодно в войнах и террористических атаках с 1969 г. (несмотря на шедшую тогда кровопролитную Войну во Вьетнаме) увеличилась, по данным INSEP, почти на 150 %. «Луна – это тупиковый путь, поверьте мне, я кое-что об этом знаю», – сказал космонавт Базз Олдрин, летавший вместе с Армстронгом

на Луну, но имевший несчастье высадиться на нее вторым, и потому имя его осталось в тени. Петр Чеслинский («Газета Выборча», 21 июля 2009) в своем комментарии в основном согласен с Олдрином: «Да, там есть ценные минералы – титан и железо, но на их разработку понадобятся воистину космические средства. Еще часто говорят, что главным богатством Луны являются залежи изотопа гелия -3 – топлива для будущих термоядерных электростанций. Но этих электростанций как не было, так и нет. Целый век твердят, что первая будет построена через 50 лет. Точно, как в анекдоте про бар, хозяин которого вывесил объявление: “Завтра выпивка даром”». Вот и все, что осталось от той эпохи. Ничего не поделаешь, то, что казалось нам огромным и судьбоносным, превратилось в простую дату из календаря, которую время от времени кто-нибудь поминает дежурной статейкой. Сегодня, замечает Жан-Франсуа Ожеро в «Le Monde» (18 июля 2009), это уже удел прибывающих издалека археологов, которые, возможно, обнаружат следы неких существ, разгуливавших в свое время по склонам кратера Луны.

Однако все не так просто в нашем подлунном мире. Поэтому моя книга вне всякой хронологии завершается битвой под Верденом, бессмысленной бойней, которая ничего не изменила, ничему не способствовала, но совершенно неожиданно, независимо от намерений генералов, страданий солдат и абстрактных планов стратегов, потрясла мир больше, чем какие бы то ни было другие события XX в.

Марафон

 
В Афинах пусто. В городе остались
Ребенок, женщина, да бесполезный старец.
И каждый, не скрывая беспокойства,
Смотрел туда, куда ушло все войско.
Нет, ничего не видно. Солнце село,
И звезды… Словно что прошелестело…
Да, точно. Нервный шаг и радости слова:
«Мы победили! Греция… жива!»
В домах зажглись огни и потекли на площадь.
И пламя факелов вечерний бриз полощет.
Но где же тот гонец, что лавра ветвь принес?
Пал замертво среди восторга слез!
 

Корнель Уейский, «Марафон»

В апреле 1896 г. в Афинах состоялись первые Олимпийские игры современности. Тогда еще не было ни национальных сборных, ни предварительных квалификаций перед основными соревнованиями. Любой, кто приехал, имел право участвовать, надев цвета своего университета, клуба или города. Больше всего эмоций вызывал марафонский бег, который устроили на исторической трассе – от поля битвы до возведенного специально к Олимпийским играм на средства самого богатого в то время греческого купца Георгиоса Авероффа стадиона из белого мрамора в Афинах. Элита страны состязалась в учреждении наград для будущего победителя. Ему предстояло, в частности, получить поле на месте давнего сражения, амфору столетнего вина, тонну шоколада, пожизненное право стричься даром в

эксклюзивной парикмахерской, копию Ники Самофракийской в натуральную величину… Однако всех переплюнул в очередной раз Георгиос Аверофф, обещав пришедшему первым к финишу денежную награду в сто тысяч драхм, но лишь при условии, что он будет православным. На эти деньги можно было купить несколько домов в центре Афин. А кроме того, он обещал победителю… руку своей дочери с приданым в миллион. Добавим, что черноволосая купеческая дочка считалась одной из первых красавиц Пирея.

На старт перед харчевней в городе Марафон вышло двадцать пять бегунов из шестнадцати стран, в том числе даже приезжий из далекой Австралии. Из-за мучительной жары и удушливой пыли, клубившейся на песчаной дороге, вскоре сдались считавшиеся фаворитами американец Артур Блейк и француз Альбин Лермюзье. Сошел с дистанции и австралиец Эдвин Флэк. Вдоль трассы расставлены были многочисленные курьеры на лошадях, и как только мимо них пробегали первые спортсмены, те мчались во весь опор на стадион с информацией о ходе соревнования. И вот верховой, стоявший приблизительно по середине пути, принес сенсационную весть. Вперед вырвался никому до сей поры неизвестный водонос, или, по версии Тадеуша Ольшанского (см. «Личная история олимпиад», Варшава, 2000), почтальон из деревушки Марусси под Афинами, Спиридон Луис. Ожидавшая публика пришла в восторг. Очередной гонец подтвердил: Луис возглавляет забег, он только что выпил кружку вина и съел пасхальное яйцо, запил пивом и, похоже, находится в неплохой форме. Но и соперники не отставали. Напряжение росло. Наконец, в воротах стадиона появился запыленный селянин из Марусси. Сыновья короля не выдержали, спустились из ложи для почетных гостей и пробежали последние метры рядом с чемпионом. Затем они под руки подвели едва держащегося на ногах от усталости победителя к королю Георгу I, который заключил его в объятия. Толпа неистовствовала. Спонтанные празднования будут продолжаться еще много дней. Из обещанных наград Спиридон Луис не получил только одной – руки прелестной купеческой дочки. И вовсе не потому, что Аверофф не сдержал слова. Просто бегун уже был женат. Так или иначе, в одночасье он, победитель, сделался богачом и национальным героем в придачу. Луис входил в греческие делегации на девяти последующих Олимпиадах. Во время последней из них в 1936 г. в Берлине произошло памятное событие. Когда греческая команда маршировала на открытии Олимпийских игр, «из ее рядов вышел уже немолодой человек и стал подниматься по лестнице к Гитлеру. Был это не кто иной, как Спиридон Луис. Казавшийся иссушенным греческим солнцем шестидесятитрехлетний Луис двигался с трудом, но, в конце концов, доковылял до Гитлера и вручил ему в знак мира оливковую ветвь из Олимпии. Гитлер, – по словам Гая Уолтерса («Игры в Берлине», Познань, 2008), – явно ее не сохранил, поскольку уже через четыре с половиной года его армия вторглась на родину Луиса. Однако олимпиец не дожил до оккупации своей страны, он умер 26 марта 1940 г.».

Во время Олимпиады в Париже (1900) лидировавший с большим отрывом восемнадцатилетний швед Эрнст Фаст перепутал на развилке направление, поскольку стоявший там судья отошел по естественной надобности. Фаст в итоге обнаружил свою ошибку, вернулся и, несмотря на лишние шесть (sic!) километров и проигрыш в двадцать пять минут победителю, французу Мишелю Теато, получил бронзовую медаль. В Сент-Луисе (1904) ньюйоркца Фреда Лорца подвезли на машине без малого тридцать километров. Разоблаченный уже после торжественного награждения он вынужден был отдать золотую медаль другому американцу Томасу Хигсу. «У марафона в Сент-Луисе, – сообщает Владислав А. Минкевич («Олимпийская горячка», Варшава, 1993), – имелся еще один герой. Им стал кубинский почтальон Феликс Карвахал, добиравшийся со многими приключениями до места Олимпийских игр автостопом, устраиваясь по пути на разные временные работы, чтобы иметь деньги на еду и дорогу. Когда же он, в конце концов, оказался в Сент-Луисе, то позабавил и одновременно растрогал американских метателей и тяжелоатлетов до такой степени, что те взяли его под свою опеку, дав кубинскому энтузиасту кров и пропитание. Карвахал вышел на старт марафона одетым весьма оригинально: в длинных брюках, обычной рубашке и старых тяжелых ботинках. Один из его добровольных опекунов, олимпийский чемпион в метании диска Мартин Шеридан, – явно из чувства милосердия – укоротил ему ножницами рукава и штанины… После начала забега амбициозный кубинец некоторое время даже возглавлял гонку. Но когда он, измученный жарой, остановился и легкомысленно съел несколько незрелых яблок, его здорово прослабило. Тем не менее, невзирая на все эти неприятности, на финише он был четвертым». В Лондоне (1908) итальянец Дорандо Пьетри за несколько десятков метров до финальной черты потерял сознание. Полицейские и судья на линии – а им был создатель Шерлока Холмса сэр Артур Конан Дойл – подняли беднягу и помогли в полубессознательном состоянии добраться до финиша. По требованию американцев, которых в марафоне представлял пришедший к финишу вторым Джон Хейс, кондитера с Капри лишили золотой медали за использование посторонней помощи. Так от Олимпиады к Олимпиаде складывалась легенда марафона, напоминая людям о битве, имевшей место много веков тому назад.

Поэтому, ничего удивительного, что авторы словарей и лексиконов (в частности, Зигмунт Рыневич, «Лексикон мировых битв», Варшава, 2004) помещают Марафонскую битву в один ряд с важнейшими сражениями в истории, поэты воспевают ее, политики упоминают в речах, а американские дети, к примеру, считают самым известным событием в истории Европы до Рождества Христова.

Существует и другая причина особой популярности марафонского сражения: оно идейно вдохновляло «Весну народов» (революционные события в Европе 1848–1849 гг. – Прим. ред.), что отразилось в поэме Корнеля Уейского накануне начала революционных боев. Вот он пишет о греках:

 
Народ сей малый, словно пчелы в улье,
Отдельно каждый дом свой обиходит,
Но зов нужды их сразу вместе сводит.
Да, край сей мал, но остановит сразу
Пята гиганта ворогов заразу.
Да, мал сей край, словно в стене бойница,
Но схоронить врагов и он сгодится!
 

А теперь появляются персы:

 
Нам вашей силы огромной бояться?
И не пытаться нам с нею тягаться?
А если ваша мощь замешана на страхе?
Из праха вышли и ползете в прахе,
А в бой вас гонят палкой воеводы.
И разбежитесь вы, узрев лицо свободы.
 

Мы здесь имеем два резких противопоставления: свободы и рабства, а также численное превосходство противников. Простим Уейскому его забывчивость: свободная Греция той эпохи основывалась на системе рабовладения, афинская демократия не была уж такой благостной, а персидская деспотия – такой уж бесчеловечной. Да это и не важно, поскольку в той войне вопросы государственного устройства не имели никакого значения. Персидское нападение являлось возмездием за разжигание греками, в особенности афинянами, антиперсидских восстаний в греческих полисах Малой Азии, находившихся под властью персов. Впрочем, непосредственным подстрекателем к вторжению стал Гиппий – грек, родственник Солона Великого, сын Писистрата, стремившийся вернуть себе власть в Афинах, где он правил с 527 по 510 г. до н. э. Строфы Уейского написаны для поляков, пребывавших под властью Российской империи, а если смотреть шире – для Европы, находившейся «в когтях трех черных орлов». Древнегреческие реалии его особо не заботили.

Остается проблема численной диспропорции. О греческих силах под командованием Мильтиада мы имеем точные данные: 10 000 человек (9000 афинян и 1000 платейцев, спартанцы опоздали, поскольку отмечали праздник Карнеи в честь бога Аполлона и появились уже по окончании битвы). А сколько же персов высадилось на марафонском берегу? Здесь цифры разнятся. Оценки историков колеблются от 15 000 аж до 40 000. Авторы компетентного пособия («Guerres et societies – Mondes grecs V–IV siecles», Neuilly, 2000) пишут о «почти троекратном превосходстве персов», то есть о 30 000. Н. Д. Л. Хаммонд («История

Греции», Варшава, 1973) утверждает, что персов было «максимум 25 000». Согласно Зигмунту Кубяку, «персы с презрением взирали на армию вдвое меньшую, нежели их собственная», следовательно, их было 20 000… Как ни крути, а персы имели решительное превосходство, но это не являлось таким уж из ряда вон выходящим обстоятельством, чтобы превратиться в легенду. Во многих битвах Античности, таких, к примеру, как битвы при Гимере (480 до н. э.), Делии (424 до н. э.) или Иссе (333 до н. э.) разница в численности войск была куда большей.

Основную силу персов составляли отряды лучников и конница. У греков же, наоборот, отмечает Хаммонд, «не имелось ни кавалерии, ни лучников, поскольку в этих родах войск у персов было гарантированное превосходство. Следовательно, афинская армия представляла собой просто большое ударное подразделение тяжеловооруженной пехоты». Этим изначально и определялась тактика гоплитов: они стремились приблизиться к противнику как можно быстрее, пока их не перебили издалека вражеские лучники, вступить в непосредственное соприкосновение с противником желательно на возможно меньшем пространстве, затрудняющим маневры конницы. Понимая это, греки оттягивали ожидаемую персами атаку. «Спиливая деревья и наскоро устраивая из них на равнине частоколы, они придвинули свои позиции приблизительно на расстояние полутора километров к линии персидских войск. Однажды ночью, перед самым рассветом, несколько солдат-ионийцев, служивших в персидской армии, подошли к греческому частоколу и сообщили афинянам: “Конницы нет”». Скорее всего лошадей просто отправили пастись на другой берег речушки Ойноя, поближе к простиравшемуся на севере так называемому Большому болоту.

 
Рождался сентября день 21 года 490 до н. э.
Над Марафоном
Пылало небо заревом червонным.
Над Марафоном закружили грифы,
И клювы чистят, опустясь на рифы.
 

Греки приняли решение моментально. Предоставим слово Геродоту (книга VI, 112–113): «Афиняне быстрым шагом по данному сигналу устремились на варваров. Расстояние же между обоими противниками было не меньше 8 стадий. При виде подходящих быстрым шагом врагов персы приготовились отразить атаку. Поведение афинян персам казалось безумным и даже роковым, так как врагов было немного и притом они устремлялись на персов бегом без прикрытия конницы и лучников. Так думали варвары. Афиняне бросились на врагов сомкнутыми рядами врукопашную и бились мужественно. Ведь они первыми из всех эллинов, насколько мне известно, напали на врагов бегом и не устрашились вида воинов, одетых по-мидийски. До сих пор даже ведь одно имя мидян приводило в страх эллинов. Битва при Марафоне длилась долго. В центре боевой линии, где стояли сами персы и саки, одолевали варвары. Здесь они прорвали ряды афинян и стали преследовать их, оттесняя в глубь страны. Однако на обоих флангах одерживали верх афиняне и платейцы. После победы афиняне не стали преследовать обратившихся в бегство персов, но, соединив оба фланга, сражались с врагами, прорвавшими центр. И здесь также победили афиняне. Затем они начали преследовать бегущих персов, пока не достигли моря. Здесь они старались напасть на корабли и поджечь их».

Теперь попытаемся упорядочить и немного скорректировать реляцию Геродота. Когда греки побежали к персидским линиям, их разделяло восемь стадий, то есть около 1400 метров (8 x 177,6 м = 1400 м). Бежали они, правда, вниз по пологому склону, однако каждый воин был обременен мечом, щитом и копьем, которое можно эффективно метнуть только с 30 метров от неприятеля. Тренированный бегун в спортивной форме и соответствующей обуви сегодня пробегает 1400 метров за три минуты. Предположим, что при максимальном напряжении гоплиты сумели преодолеть это расстояние за пять минут. Действовал эффект неожиданности, персидские лучники, построившись в надлежащем порядке, могли выстрелить два, максимум три раза прямо в прикрывавшихся щитами греков. Для того чтобы засыпать врага стрелами, время было уже упущено. Таким образом, вряд ли лучники серьезно повредили нападавшим, зато брошенные на бегу с близкого расстояния тяжелые копья гоплитов, несомненно, нанесли ощутимый урон первым рядам пехоты противника. Спешно собиравшимся для отражения неожиданной атаки персам, понятное дело, дольше было бежать на фланги, поэтому там греки сразу получили преимущество. Сомнительно, чтобы – как следует из сочинения Геродота – персы прорвали центр фаланги гоплитов. Случись такое, они зашли бы грекам в тыл и атаковали с возвышенности, а тогда успех гоплитов на флангах не имел бы особого значения. Как раз наоборот, центр должен был выстоять, чтобы удалось «соединить фланги». Геродот также, вне всякого сомнения, ошибается, утверждая, что битва длилась долго. Она была яростной, но короткой. Доказательством тому служит не только тот факт, что конница не успела подойти, но и цифры потерь. Погибли или были ранены всего 192 грека и 6400 персов. Окажись сражение более продолжительным, гоплитам пришлось бы заплатить куда дороже, и пропорция потерь, разумеется, изменилась бы. Впрочем, больше всего греков полегло уже после прорыва персидской боевой линии во время штурма кораблей. Именно тогда пали стратеги: Стесилей, сын Трасилея, и Кинегир, сын Еврофориона, и брат также принимавшего участие в сражении знаменитого поэта Эсхила – автора трагедий «Персы», «Семеро против Фив», «Орестея» и др. Смерть Кинегира была особенно ужасной. Он утонул, когда ему, уцепившемуся за борт вражеского судна, отрубили топором обе руки. В целом нападение на персидский флот окончилось неудачей. Из более чем двух сотен судов удалось захватить только семь. Персы успели принять на борт оставшихся солдат и практически всех раненых. В так и не установленном историками месте они погрузили на корабли конницу и гордо отчалили.

Для греков Марафон стал успехом, в первую очередь, психологическим. Недаром Геродот подчеркивал, что «до сих пор даже одно имя мидян приводило в страх эллинов». И действительно, до 490 г. до н. э. в Греции господствовал миф об ужасных и непобедимых варварах. Марафон покончил с этим мифом. «Победа, – пишет Хаммонд, – разожгла в Афинах желание бороться, словно гигантский пожар, а Спарте показала условия, при которых греческая пехота способна побеждать персов. Вселила также в иные греческие государства волю к сопротивлению». Пока же Афины были спасены, а не ожидавший отпора царь Дарий I отозвал все войска, чтобы лучше сориентироваться в ситуации.

Тем не менее для персов Марафон стал незначительным поражением. Несущественные, с их точки зрения, потери примерно трех тысяч человек убитыми, т. к. раненых персидский флот успел эвакуировать, и отступление с марафонского плацдарма рассматривались ими максимум как своего рода несчастный случай на производстве. Он никак не изменил стратегических планов Дария I и его преемников. Марафон нисколько не уменьшил опасности персидского нападения на греческий полуостров. С геополитической точки зрения его нельзя назвать даже второстепенным сражением. Поэтому трудно удивляться, что персы игнорировали патетическую историю о том, что сразу по окончании сражения на поле боя якобы явились богиня Афина, герои Геракл и Тесей в сопровождении покровителя этой местности героя Марафона, жителя Аркадии, который участвовал в походе сыновей Зевса и Леды (Диоскуров) против Аттики, а когда оракул потребовал человеческой жертвы для успеха кампании, добровольно положил свою жизнь на алтарь победы.

Крайне утомленные гоплиты разбили на берегу моря импровизированный лагерь. Однако надо было сообщить в Афины о результатах битвы, и даже больше – о сложившейся ситуации. Персидский флот, сохранивший полную боевую готовность, отплыл в неизвестном направлении, он вполне мог атаковать Афины. В таком случае известие о победе оказало бы моральную поддержку и помогло бы сопротивляться до подхода армии. Вот только, как это сделать? У гоплитов не было конницы, а всех животных в окрестности, на которых можно передвигаться верхом, персы реквизировали. Тут вдруг появляется смельчак, уставший не меньше других, но готовый отправиться со столь важным донесением.