Текст книги "Высоцкий и его песни - приподнимем занавес за краешек"

Автор книги: Людмила Томенчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Иными словами, пророкам одинаково неуютно что здесь, что там (то есть везде). Поэтому, между прочим (но прежде всего, конечно, из любви к Отечеству):

И на поездки в далеко,

Навек, бесповоротно,

Угодники идут легко,

Пророки – неохотно.

Герои ВВ частенько смотрят на мир из тюрьмы. Но все дело в том, что "воля" неотличима от "лагерей". И в лагерях, и в жизни -

... темень тьмущая:

Кругом майданщики, кругом домушники.

В песне о Магадане о том же сказано прямо:

Ведь там сплошные лагеря,

А в них убийцы...

... не верь молве -

Их там не больше, чем в Москве...

Так что же, нет жизни нигде? Наоборот, всюду – жизнь.

"Верх" и "низ" у Высоцкого не просто уравнены с жизнью – они из жизни. Уточним: это тот рай и тот ад, куда можно уйти и откуда можно вернуться.

В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок, -

это совсем не тот мир иной, что, например, у Хайяма:

Не правда ль, странно? – сколько до сих пор

Ушло людей в неведомый простор,

И ни один оттуда не вернулся.

Все б рассказал – и кончен был бы спор!

Те рай и ад, где обитают души умерших, и те, что мы созерцаем у Высоцкого, – совершенно разные миры, лишь названные одинаково. Рай и ад Высоцкого населяют не души, но люди. И Бог с дьяволом у него – тоже люди, поэтому когда Бог грозит ангелам:

Уйду от вас к людям ко всем чертям, -

ему, в сущности, уходить некуда. Он и так среди людей102.

Во всех уходах героев Высоцкого в мир иной силен элемент игры, моделирования. "Мы успели..." Так все-таки: к последнему приюту или в гости влекут героя ВВ его кони? Навсегда или временно103? В гости к Богу – это ж не смерть, а прогулка, пусть и со щекотаньем нервов. Да, собственно, "Кони привередливые" и не о смерти совсем, и даже не о судьбе поэта.

"Я при жизни был рослым и стройным...", "... В грязь ударю лицом...", -эти ситуации несут в себе иронию, ибо герой расслаивается на ушедшего и оставшегося, наблюдающего и повествующего. Откровенна ироничность и самой замечательной детали путешествия героя "Коней" – в гости к Богу. Бывает, конечно, что собрался человек помирать – ан нет, еще не время. Но в том-то и дело, что никто, кроме Всевышнего, не знает наперед, чем обернется путешествие Туда – последним приютом или возвращением из гостей. Невозможное для человека предзнание персонажа "Коней" и является источником иронии. Герой ВВ не играет со смертью – он играет в смерть. Не случайно все тексты с подобными мотивами – монологи.

Нет у ВВ ни одного текста, где бы в умершем, о котором повествуется со стороны, можно было усмотреть лирического героя Высоцкого, т. е. близкого автору персонажа, где бы трагичность темы собственной смерти представала не в игровом – в серьезном, объективированном варианте. Но еще важнее, что во все повествования героя о своей смерти, как уже сказано, изначально ироничные, ВВ еще добавляет ироничности, игры, снижает тему, сбивает пафос самыми разнообразными средствами – просторечными выражениями, бытовыми подробностями, игрой слов:

... И в привычные рамки не лез...

... Тут же, в ванной... с меркой деревянной...

... Мы успели – в гости к Богу

не бывает опозданий...

... В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок,

И ударит душа на ворованных клячах в галоп...

Человек описывает происходящее после его смерти – такая ситуация в принципе не может восприниматься всерьез, не как игра. Тем менее – что рассказ наполнен узнаваемыми приметами окружающей слушателя живой реальности104. Все это невсамделишно, понарошку. Неудивительно, что трагичны совсем не эти песни-стихи, а другие: "Мне судьба...", "Мне снятся крысы, хоботы и черти...".

Игра героев Высоцкого в смерть длилась буквально до самых последних его стихотворных строк:

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед Ним.

Если принять ситуацию всерьез, то Всевышнему вообще ничего не надо "петь" – ведь Он всеведущ. И потом, человек все говорит ("поет") своей жизнью. И жизнь его, а не посмертное "послесловие" судит Творец. Так что и последние строки поэта – тоже игра. Трагическая игра, ибо ее единственный актер уже ощущал дыхание всамделишной смерти. Которая и оборвала эту игру.

По большому счету, в такой поэтической системе, как у Высоцкого, смерти нет места. У него всюду жизнь и "о жизни"105. Любопытно: еще в 1990 г. Л.Долгополов заметил, что в тексте "Упрямо я стремлюсь ко дну..." "верх" и "низ" "как бы меняются местами, теряют реальное смысловое значение"106*.

x x x

Недовольство героев ВВ тем, что "здесь", – это прежде всего проявление извечного недовольства человека тем, что есть. Но многих из них гонит "туда" личная неустроенность – невозможность, неумение или нежелание найти свое место "здесь".

Гонит неудачника

По миру с котомкою...

Однажды я уехал в Магадан -

Я от себя бежал, как от чахотки.

Персонажам ВВ надо где метели и туман, потому что здесь у них все неладно. В этой физической и душевной маете герой "Прощания с горами" родствен автозавистнику, соседям тех, у кого пир горой или сосед объездил весь Союз (и "здесь", в коммуналке, и "там", в горах, кстати, в душе героев находится место одному и тому же чувству – зависти, даром что отважные альпинисты только немного завидуют тем...).

У "горного" цикла есть общий знаменатель и с другими песнями Высоцкого.

Мне не забыть,

Как здесь сомнения я смог

В себе убить107...

В этом и подобных ему эпизодах "альпинистских" песен ясно ощутима параллель с песней "Кто кончил жизнь трагически...": в обоих случаях присутствует один мотив – стремления упростить жизнь, уйти, освободиться от тяжести многообразия, запутанности связей и целей, многоплановости, неоднозначности, постоянной необходимости делать выбор. Только положительные герои "альпинистских" песен уходят в горы, заменяя груз разнообразия равнинной жизни риском, физическим и психологическим напряжением в горах; а обычный (ни в коем случае не отрицательный!) любитель фатальных дат и цифр, не ведая сомнений, упрощает – до профанации, до абсурда – саму равнинную жизнь, не осознавая, не чувствуя этого.

Горовосхождение, освобождая человека от повседневности выбора, заменяет его требованием следовать очень жестким правилам, буквально регламентирующим в горах каждый шаг. Горы как бы лишают индивидуальности, но взамен личной свободы дарят не одну без-выборность. Следование правилам гарантирует человеку в горах достойное поведение. Теперь ему самому нет необходимости об этом заботиться, определяя, что достойно, что – нет. Вот в чем соль ситуации.

Приведу одно любопытное свидетельство о том, почему человек идет в горы: "Я понял, что я хотел быть альпинистом, потому что я трус и боялся высоты. ...> Я был на Пике Коммунизма, я был на Памире, я бывал на Тянь-Шане ...> И я с тех пор понял, что люди, которые забираются на горы, они просто боятся обычной жизни. Они просто не могут выдержать обыкновенной жизни, потому что она страшнее любых испытаний, и когда ты идешь вверх, то ты просто очень устаешь, и когда ты даже спишь наверху, ты только устаешь еще больше. Поэтому ты постараешься загнать себя в такую усталость, уже близкую к смерти, чтобы уже ты ничего не боялся. Ты преодолеваешь усталость, и ты готов даже умереть, только чтобы не бояться. В общем, альпинист – это диссидент. Это диссидент, который боится жизни. И поэтому он забирается на самый верх, чтобы просто преодолеть свой страх перед равниной"108*.

Наша равнинная жизнь – хоть реальная, хоть песенная у ВВ, – заставляла жизненное пространство самыми разнообразными барьерами.

И не пробуем через запрет, -

надрывался Высоцкий. Понимая эту проблему в терминах внешнего мира и взаимодействия человека с ним, иного выхода и не найдешь, как вырваться за флажки. Но во взаимоотношениях человека со своим внутренним миром, с атмосферой эпохи все по-другому (а это проблема глобальная, вечная, в отличие от вполне локальной, ограниченной местом и временем нашей социалистической Родины, проблемы несвободы в рамках соцобщества). И всосали – нельзя за флажки! – если это прогорклое молоко рабства человек из себя выдавит, он, взглянув вокруг, обнаружит, что "флажков"-то и нет.

Герои Высоцкого рвутся из "здесь" в "там". Но, может, их не устраивает что-то не столько вокруг, сколько в себе самих? И если повернуть вопрос так, то окажется, что волк из "Охоты" все-таки вырвался за флажки. Он не смог преодолеть их вовне, но они исчезли в нем самом.

Герои ВВ стремятся вырваться из "здесь", где обитают умеренные люди середины. Но ведь "здесь" живут не только середняки, а и сами рвущиеся отсюда. И не только живут – они стали такими именно тут. Значит, дело не в "здесь", а в самом человеке. И может, это просто иллюзия, поиск более легкого выхода: изменить не себя, а свое местопребывание? Уйти от проблем. Внешнее вместо внутреннего. Об этом "Москва-Одесса", да и не только она.

Об этом, между прочим, и "Охота на волков". Пока волк видит во флажках препятствие внешнее, он вечно обречен, вырываясь за флажки, оказываться в новом окружении. Но как только он поймет, что флажки внутри него, – они исчезнут сами собой.

Не только "здесь", но и "там" надо жить, строить себя и вокруг себя. От этой-то необходимости и пытаются убежать герои ВВ. Туда, где нас нет, то есть нет меня с моими проблемами. Но от себя не убежишь. Тут-то и становится очевидным, что дело не в "здесь" и "там", не во внешних обстоятельствах, а в том, что внутри человека, в его душе.

Мир един, он "здесь", от него никуда не уйти, не спрятаться. И с гор невозможно не спуститься. Они потому для нас и Горы, что – на время, на миг. В горах – единение, дружественность, отвага и т. п. не потому, что это горы, а потому, что – временно. Навсегда в горах остаться можно – живут же там люди. Но для них горы будут уже не "там", а "здесь"109. Кстати, возвращаться с гор и нужно для того, чтобы они оставались Горами, не превратились бы в обычное место жительства взамен места бегства. Чтобы было куда "уходить".

Суета городов – "колышек", который был вбит в начале "Прощания с горами". Оставляя в горах свое сердце, мы вбиваем крюк, к которому потом будем подтягиваться снизу, из суеты городов. Нескончаемое движение – жизнь -и будет проходить между этими полюсами, перемещаясь от одного к другому и обратно, как маятник: вверх-вниз, вверх-вниз... Жизнь-маятник – такой она предстает в текстах Высоцкого – от "Прощания с горами" до "Райских яблок".

x x x

В "альпинистском" цикле есть одна особенность: у кульминаций "горных" сюжетов бывает странное разрешение. Конечно, за пиком всегда наступает спад, но такой...

А день, какой был день тогда!

Ах, да, среда...

Это как пелена, которая вдруг спадает с глаз, и ты видишь все не в розовом, романтическом ореоле, а в естественном свете.

Весь мир на ладони, ты счастлив и нем

И только немного завидуешь тем,

Другим, у которых вершина еще впереди.

Дело даже не в том, что зависть – бытовое, низкое чувство, и как-то диковато ее соседство с ощущением себя на вершине мира, а в несоответствии масштаба этих чувств. Но и в том тоже, что даже по достижении цели, на самом пике, блаженство все-таки не поглощает героя, и след азарта первенства даже и здесь, на самой вершине, не исчезает.

Какая-то болезненность ощущается в пристрастии персонажей Высоцкого к непокоренным вершинам, к первенству. Что-то невысказанное, глубоко потаенное гложет их. Эта червоточина – неверие в себя. Хоть и заявляет герой:

Что здесь сомнения я смог

В себе убить, -

нет, не удается ему это, потому он и рвется исступленно в горы, раз за разом110. Не верит герой Высоцкого не столько другу, который оказался вдруг, сколько самому себе. Себя он прежде всего тянет в горы снова и снова, ища там подтверждения своему человеческому достоинству111. Он словно не верит, что покорит следующую вершину, не случайно непокоренная ассоциируется у него со смертью:

Как вечным огнем, сияет днем

Вершина изумрудным льдом,

Которую ты так и не покорил.

И в этом контексте горы, на которых никто не бывал, означают не просто мечту, а недостижимую мечту, мечту-мираж – как горизонт, который вечно впереди, вечно манит и вечно же недосягаемо неуловим112. Конечно, при таком настрое горы не отпускают героя ВВ, и он повторяет, как заклинание:

Я, конечно, вернусь...

Но это уже другая песня.

x x x

Персонажи песен Высоцкого рвутся к вершине не из стремления к идеалу, ими правит азарт движения/действия. Не может горовосхождение в этих текстах быть понято как метафора самосовершенствования человека – просто потому, что сам факт покорения вершины ничего в персонажах не меняет. Они вообще неизменны: какими приходят в песню, такими ее и покидают. Разве что внутри песни приоткрывают себе (и нам) нечто в себе подспудное, потаенное от суеты будней. Идея стремления к идеалу была чужда не только героям Высоцкого, но и самому автору113. Ему близка была другая: экстремальные ситуации вызывают к жизни в человеке то лучшее, что есть в нем. Именно об этом писал ВВ, это прежде всего показывал в "альпинистском" цикле. И мотив возвращения в таком контексте приобретает совсем другой дополнительный смысл. Он скрыт за строкой:

Что же делать – и боги спускались на землю.

Опорная мысль та, что Высоцкий имел в виду древнегреческих богов (а не Христа, как приходилось читать). И дело даже не во множественном числе и обиталище означенных богов, горе Олимп, а в смысле выражения боги спускались (откровенная параллель со спускаемся мы с покоренных вершин). "Спускались" -то есть "опускались". Опускались до людских низких страстей. Эта параллель придает возвращению оттенок, очень важный для поэтического мира Высоцкого: в возвращении в суету городов – т. е. на свой повседневный уровень, к себе обыденному, человеку середины – ничего катастрофического нет, ведь и боги спускались... Невозможно постоянно жить на вершинах духа, но нужно стремиться и подниматься иногда до них. Чтобы осознавать в себе скрытые, дремлющие силы и хоть изредка их реализовывать.

И самое главное. Полюса в мире Высоцкого не противостоят друг другу. Между ними не пустота вражды, отчуждения, борьбы и ненависти, между ними -многообразие жизни114, человеческой личности. Между ними – полнота бытия115. Для того, чтобы о ней напомнить, и появляются эти полюса так часто в песнях Высоцкого. Потому и уход "туда", вверх, для его героев – это углубление в себя и вытаскивание из тайников-запасников души, со дна, заветных мерцающих ракушек, несущих звездный блеск. И вновь – в который уже раз – мы видим единство, цельность поэтического мира Высоцкого, когда, вглядываясь во тьму глубин, проникаешь в горные выси, а взбираясь на вершины, обнаруживаешь, что достиг самых потаенных глубин души.

1991,1993

10. "ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ..."

... "От безвкусицы, вульгарности, халтуры совсем недалеко до прямой аморальности. Недавно в пионерском лагере "Орленок" чудесный музыкальный руководитель Виктор Малов разговаривал с детьми о песне ...>. Зашел разговор о песне В.Высоцкого "Друг", которая распространилась с помощью радио среди молодежи и даже среди детей. Причины популярности этой песни просты: мелодия сверхэлементарная, тема – как будто о дружбе. А о дружбе всегда и всем хочется петь. А о чем она на самом деле? Если парень в горах "оступился и в крик, значит, рядом с тобой – чужой" – и тут же вывод: "Ты его не брани – гони". Что это за философия?! Ну споткнулся, ну закричал, допустим, даже испугался – так его сразу же назвать чужим и гнать?

Мы привыкли думать, что друзья познаются именно в беде, в трудную минуту. А впрочем, Высоцкий тоже так думает, но только по отношению самого себя. И потому дальше поет так: "А когда ты упал со скал, он стонал, но держал... значит, как на себя самого, положись на него". Вот это выходит друг! Вот как Высоцкий понимает дружбу... Какая аморальная позиция"116*.

И снова: правомерен ли подход к художественному тексту как к реальной ситуации? Может ли иметь значение, что описанного Высоцким в этой песне на самом деле быть не могло? Ну, например, человека, невнятно поступившего на равнине, ни один здравомыслящий альпинист в горы бы не потащил. Опять же никто бы в горах никого не "гнал" с ледника.

На такой подход дает право жизнеподобность образов, сюжета. Те, кто с этим не согласен, обычно говорят о специфике художественного текста, не тождественного реальности, всегда преобразующего жизненный материал; о главенстве в художественном слове переносного и приращенного, контекстного смысла. Однако же прямой его смысл никуда не девается, и если, не ограничиваясь чем-то одним, попытаться расслышать движение обоих смысловых потоков, можно обнаружить их взаимодействие. Это только обогатит восприятие текста. Иное дело, что прямой смысл не выводит в реальную биографию автора, на основе только его анализа не стоит делать выводов ни об авторской позиции, ни о художественных достоинствах текста.

А теперь посмотрим на жизнеподобный сюжет по-житейски. От какой "печки" пляшет эта история? В ее зачине – некий морально сомнительный поступок друга (Если друг оказался...). Точнее, поступок даже не оказался, а всего лишь показался таким (Если сразу не разберешь...). А герой, чтобы рассеять собственные сомнения, советует тащить этого друга в горы. Между прочим, без всякого встречного энтузиазма (Парня в горы тяни...). То есть он готов подвергнуть реальному риску не только свою, но и чужую жизнь – ради собственной прихоти117.

Да нет же, – могут возразить, – не из прихоти, а чтоб быть уверенным в друге и знать, что на него можно положиться.

Ну конечно, если в связке одной с тобой окажется хлюпик, неумеха, трус – и на равнине не поздоровится, что уж про горы говорить. Но ведь это ты тянул его вверх, значит, ты в ответе за него, пока вы в горах (взялся за гуж...). А получается:

Если сразу раскис и – вниз,

Шаг ступил на ледник и – сник...

... Ты его не брани – гони.

Между прочим, заметим, что Не бросай одного его сказано на равнине. Какая трогательная забота, когда другу ничто фактически не угрожает. А Ты его не брани – гони произнесено в горах, где велик реальный риск для жизни. Я думаю, это – своеобразное отражение умонастроений времени создания песни, когда повсюду слышались разглагольствования о совести, морали, душевности -при полном нечувствии ценности человеческой жизни.

Еще один штрих к ситуации: герой осознает риск для себя (тяни – рискни) – он берет в горы сомнительного человека, а риска для чужой жизни -непрошеного, нежеланного – не ощущает. Опять же выходит, что чужая жизнь ничего не стоит. Вот тут мы и вспомним Д.Кабалевского, который возмутился двойной бухгалтерией героя. "Двойной счет" в тексте объективно есть. Не прав же именитый современник Высоцкого в том, что Шаг ступил на ледник и сник -это все-таки не тот масштаб, не та беда, когда зовут на помощь друзей.

Но, с другой стороны, что значит гони? Парень ведь в горах, не в парке культуры и отдыха. То есть гони – это с ледника, со скалы. И кого гнать -хлюпика, неумеху, труса? Представляете результат? (Тем более что спуск сложнее подъема).

В третьем куплете возможен любопытный поворот темы: а может, твое "падение со скал" – результат твоей же халатности, непрофессионализма, лихачества? И это, между прочим, не пустое фантазирование. В середине 1997 года случилось несколько трагедий при горовосхождениях на разных горных массивах. Причиной трагедии в одном случае стала спешка, когда альпинисты начали восхождение в неблагоприятных условиях – лишь бы опередить другую группу и оказаться на вершине первыми. В других случаях тоже были нарушены общепринятые правила (эти трагические истории широко освещались в прессе) 118.

Кстати, от горовосходителей мне доводилось слышать, что едва ли не все мыслимые ситуации в горах многажды случались, и правила поведения альпинистов до мельчайших подробностей отработаны, "расписаны", так что несчастья в горах – почти верное свидетельство нарушения тех или иных правил техники безопасности. В таком свете падение со скал выглядит особенно неоднозначно.

Что в остатке? Махровый эгоцентризм героя. Выходит: гони – потому что твоя задача решена, твои сомнения рассеялись, а дальше... Не твоя забота, что случится дальше. Финал песни:

Значит, как на себя самого,

Положись на него, -

рождает неизбежный вопрос: ну а на такого друга, как наш герой, положиться можно? Человек, на одну чашу весов положивший свои сомнения, а на другую – чужую жизнь, – это друг?

x x x

Известна в подробностях – редчайший случай – история написания песни о друге. ВВ создал ее на одном дыхании (это мы еще вспомним), под впечатлением рассказа альпиниста Л.Елисеева, вспоминавшего об этом так.

"История простая. Летом 1955 года мы совершали обычное спортивно-тренировочное восхождение ...> Я шел руководителем, в группе было шесть человек – три связки: Елисеев-Ласкин, Морозов-Иванова, Гутман-Кондратьев. Все шло нормально. ...> решил все три двойки связать в одну связку, чтобы только первый шел с нижней страховкой.

Я до сих пор убежден, что действовал правильно, хотя есть и другие мнения. Но у гор "его величество случай" всегда в запасе, и события приняли непредвиденный оборот. Быстро прошли ледовый склон, вышли на скалы ...> я организовал надежную страховку за скальный выступ – точнее, за огромную скалу-монолит ...> принял к себе идущего вторым Ласкина, своего старого напарника по связке. С ним мы ходили на вершины высшей категории трудности, попадали в разные переплеты, из которых он выходил, как говорится, с честью.

Ласкин быстро переналадил страховку и стал принимать к себе идущего третьим Славу Морозова ...> Я продолжал подъем ...> пройдя несколько метров, услышал душераздирающий крик. Я оглянулся и увидел, что верхняя часть скалы, на которой держалась вся наша страховка, медленно отходит от стены – видно, пришло ее время упасть. Кричал Ласкин: он, похоже, потерял голову от происходящего и ничего не предпринимал, хотя стоял рядом, вполне мог сбросить с отходящей скалы наши веревки – и все было бы нормально. Правда, скала при падении могла еще задеть идущих ниже, но мы поднимались не строго вертикально ...> так что могло никого и не задеть, как впоследствии и оказалось.

Меня охватили гнев и досада: так нелепо, без драки, без ожесточенной борьбы, надо погибать. Сейчас скала сорвет Ласкина, он – меня, я -остальных, если не выдержит страховка. ...> Шансов уцелеть никаких ...> Особенно неудачно падал Слава Морозов"119* (здесь и далее в воспоминаниях Л.Елисеева выделено мной. – Л.Т.).

Все обошлось благополучно – альпинисты остались живы. "О самой транспортировке, которая ...> требовала только больших физических затрат, я Володе не рассказывал. Хотя люди вели себя там по-разному... После продолжительной паузы Володя спросил: "А что было со Славой?" Я ответил, что у Славы серьезных повреждений не оказалось, он ...> через месяц даже отработал одну смену инструктором в альплагере. ...> Вот такую историю рассказал я Высоцкому. Конечно, разговор шел иначе: он уточнял детали, переспрашивал непонятное. Разговаривали несколько часов"120*.

А когда наутро Высоцкий запел сочиненную ночью песню "Если друг оказался вдруг...", Елисеев "сидел как завороженный. ...> Я узнавал и не узнавал свой вчерашний рассказ. С одной стороны, это был сгусток, самая суть нашего вчерашнего разговора. С другой – все стало ярче, объемнее, стало н о в о й п е с н е й"121.

В этом рассказе есть несколько деталей, делающих в общем стандартную историю неординарной. Ее опорные моменты выделены в тексте. Схематизируем рассказ Елисеева. В его основе – одно происшествие и два поступка. Происшествие – откололась скала, и создалась угрожающая ситуация для альпинистов, шедших в одной связке. Поступки – решение руководителя группы, Елисеева, вместо традиционных "двоек" сделать одну связку и – бездействие Ласкина

Размышляя над поведением обоих главных героев этой драмы, можно заметить две параллели. Первая: и тот, и другой поступили нестандартно, не по правилам, писаным или неписаным. Вторая еще очевиднее – действия обоих оценены негативно (правда, в отношении Елисеева так думает, по его словам, лишь часть специалистов).

Посмотрим на эту историю глазами неспециалиста, что принципиально, так как большинство из нас, аудитории этой песни, не альпинисты, да и в далеком шестьдесят шестом у Елисеева был именно такой слушатель.

Какой разворот имела бы ситуация, не прими руководитель группы решение вопреки правилам идти одной связкой? Отход скалы, бездействие Ласкина – и опасности подвергаются две жизни. Вместо шести. (Может, именно это имели в виду те, у кого были "и другие мнения", а может быть, и еще что-то). На этот счет у Елисеева ни слова, он "до сих пор убежден, что действовал правильно". И если бы не случай, который "у гор ...> всегда в запасе", то и говорить было бы не о чем. А вот Ласкин, который "вполне мог", "ничего не предпринимал".

Елисеев в свое оправдание не приводит никаких доказательств (во всяком случае в публикуемом тексте), лишь ссылается на убежденность в своей правоте да еще пеняет на случай. А Ласкину, попадавшему с ним во множество переплетов, "из которых выходил ...> с честью", в праве на случайность поведения, неожиданного, может быть, и для него самого, отказывает.

Горы преподносят нам неприятные сюрпризы – не только в виде природных катаклизмов, но и душевных обвалов. Бывает, люди в горах раскрываются самым неожиданным и непостижимым не только для других, но и для самих себя образом. Как к этому отнестись – вот в чем вопрос. Еще недавно все было ясно в нас и вокруг нас. Казалось, если не все можно предвидеть и предусмотреть, уж во всяком случае можно все объяснить. Для загадок в душе и мире не оставалось места. Так было совсем недавно. Теперь мы повзрослели. Поэт повзрослел на четверть века раньше.

x x x

Из нашего сегодня хорошо видно, что объективно рассказ Елисеева не о дружбе, не о надежности – о бездонности человека. Проще: о том, какой он разный и загадочный. Вот ведь опытный, надежный, профессионал – а в не самой сложной ситуации как подменили. Что взбунтовалось в этот миг в его душе? Что заслонило прошлый опыт?

В 1966 году Высоцкому, слушавшему Елисеева, было двадцать восемь. "А что было со Славой?" (самым физически пострадавшим в той истории), – спросил ВВ. И написал песню об испытании на прочность.

Что он взял из рассказа Елисеева122 в песню о друге? А почти ничего -только крик Ласкина и его бездействие. Кое-что попало в текст из сюжета фильма "Вертикаль", вернее, из трактовки Высоцким характера своего героя (в прошлом у радиста Володи какой-то срыв, из-за чего, видимо, его и не берут на восхождение). Остальной материал поставило автору наше традиционное понимание дружбы (например, что друг познается в беде и т.п.)123.

Посыл, на котором строится сюжет, прост: если не уверен в человеке, испытай его в трудном деле – подведет или нет. Тогда и узнаешь, каков он. Эта смысловая схема лежала в основе даже не столько рассказа Елисеева, сколько бытовавших в то время представлений о дружбе как фундаменте человеческих отношений. Те обертоны разыгравшейся в горах драмы, о которых сказано выше, в песню о друге не попали. Потому что психологически Высоцкий до нее не созрел. Но он не прошел мимо этой драмы человеческой души124. Годы спустя он напишет потрясающей искренности исповедь, истоки которой здесь, в "Песне о друге", в рассказе Л.Елисеева.

Дурацкий сон, как кистенем,

Избил нещадно.

Невнятно выглядел я в нем

И неприглядно...

... а после скажут: "Он вполне

Все знал и ведал!.." -

Мне будет мерзко, как во сне,

В котором предал.

Как просто судить других, помните: "Ласкин ...> вполне мог сбросить с отходящей скалы наши веревки – и все было бы нормально". Но дело не в этих совпадениях, а в точке обзора. Больнее и чаще, как оказалось, нам выпадает копаться в собственных срывах. Зрелый поэт дал слово оступившейся душе (не впервые ли она затосковала в "Кораблях"?) – и категоричное, подогретое азартом молодости Ты его не брани – гони выплавилось в милосердное:

Если где-то в глухой неспокойной ночи

Ты споткнулся и ходишь по краю -

Не таись, не молчи – до меня докричи...

И совсем уж прямая отсылка к песне о друге:

... Может быть, ты устал, приуныл,

заблудился в трех соснах -

И не можешь обратно дорогу найти?..

Занимательно: песню "Если друг оказался вдруг..." признавали все – и поклонники, и хулители (а хвалили даже авторы разгромной статьи в "Советской культуре" тридцатилетней давности "О чем поет Высоцкий" и национал-патриотические критики в публикациях 80-х годов). Ни до, ни после выступления Д.Кабалевского никто не сомневался, что эта песня – о дружбе. Почему ее этическая небезупречность оставалась незамеченной125?

Это малая часть вопроса о степени адекватности восприятия песен Высоцкого, восходящего к проблеме восприятия песни вообще, песни как жанра, проблеме, мало разработанной и теоретически, и практически. По поводу же песни "Если друг..." скажу только, что Высоцкий-поэт сам воплощал в восприятии его аудитории образ настоящего друга, и это вместе с другими факторами заслоняло от слушателей объективный смысл описываемой ситуации. Укажу все-таки на один из этих факторов: мне представляется, что в живом движении любой песни аудитория воспринимает в основном лишь смысловую схему, лежащую в основе ее текста. А схема эта у песни о друге, как мы помним, целиком умещалась в границах этических норм своего времени.

Д.Кабалевский оказался не прав в главном – в том, что отнес все им сказанное не к недостаткам конкретной песни, а на счет автора. Высоцкий же совсем не так понимал дружбу.

1994. Публикуется впервые

11. "И НЕ ДРУГ, И НЕ ВРАГ, А ТАК..."

Эта глава, посвященная теме дружбы в поэзии Высоцкого, была опубликована в самом начале 90-х годов126* без главки о "Кораблях". Тогда высоцковедение только начиналось, и полемика с коллегами мне показалась неуместной. В этой книге текст публикуется полностью.

Уже в ранней песне о неравном воздушном бое впервые появляются строки, заключающие в себе формулу дружбы:

Сегодня мой друг защищает мне спину...

По этой формуле, признаки дружбы – совместное действие; готовность прийти на помощь, даже рискуя собой; абсолютная уверенность в друге = его надежность (друг – человек, к которому я не боюсь повернуться спиной, зная, что не получу от него удар в спину).

В основе дружбы – честность, открытость127. И еще – родственность восприятия мира и отношений с ним. Этот исток дружеских отношений обретает предельное выражение в мотиве самоотождествления героя с другом, в их слиянии в некое нерасторжимое единство: