Текст книги "Измененное время (сборник)"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

* * *

И вдруг на завтраке Флюра увидела Гришу, более бледного, чем обычно, они столкнулись, она выходила, а он уже опаздывал. Сердце ухнуло прямо в живот у бедной влюбленной, и она произнесла «Гриша, салют!» – давно вымечтанные слова, а Гриша опомнился, лукаво прищурился и как бы хотел сказать нечто большее, но его окликнули из столовой, он себя оборвал и ответил значительно: «Флюра! Салют!»

Она буквально обмирала от непонятной тревоги, бредя к себе в комнату за купальником. Шел уже последний день, после обеда автобус должен был везти всех в аэропорт. По вывешенным спискам Флюра знала, что Гриша едет другим автобусом и на другой рейс, двумя часами позже. Билеты продавались в начале срока, еще до встречи в море, и, стоя в очереди в авиакассу, Флюра знать не знала ни о каком Грише, а теперь он был самым близким и родным человеком в мире. Не сказав ничего, кроме двух слов!

Флюра дрожала, ей замерещились какие-то возможности – а что, если поменять билет на поздний самолет? Лететь вместе с Гришей!

Но в комнате (она, слава Богу, оказалась не заперта) у сумок копошилась обугленная Лидочка, все уже было собрано. Никакие силы не могли изменить ход событий, и последний день жизни рядом с Гришей уплывал, все. Не увидеть его!

Флюра облилась слезами в ванной комнатушке, снова накрасилась, навела марафет и помчалась на море, одна посидела у края земли, бросая камешки в волны, однако боковым зрением она следила за лестницей.

Он появился, он спустился к морю перед самым обедом, причем в компании тоже каких-то оплывших, лысоватых мужичков, все как на подбор. Сидячая руководящая работа, подумала Флюра. Вино, карты. Любит поесть, игрок. Все знала она, но все прощала, и семью, и внешность.

Перекрикиваясь, гаркая как гуси, балансируя женственно отставленными ручками, они все одинаково всунулись в воду и поплыли диким стилем неспортивных мужчин, якобы кролем, но по-деревенски.

Флюра тоже бросилась в море, однако в воде все были неразличимы, хотя можно было пересечь по диагонали путь стаи мужиков.

Она плыла, задыхаясь от волнения, вода была ледяная почему-то, и вдруг из воды высунулся совершенно другой персонаж, толстоголовый, как морж, с прилепленным ко лбу чубом и с красной мордой, который открыл зубастую пасть и, нагловато улыбаясь, сказал Флюре одно слово: «Салют!»

Она тут же захлебнулась, глотнула порядочно водички, закашлялась и быстро вернулась на пляж, мучительно размышляя, откуда этот мужик что знает.

Однако Гриша очень даже просто подошел к их автобусу, и они перебросились приветствиями самым обычным способом. (Когда все исполняется, это выглядит так обыденно и незначительно!)

Гриша почему-то потом сказал: «Извини, что так вышло», сразу на «ты». Он как бы этим пропустил огромное количество событий, совместных прогулок, бесед, может быть, даже танцев и перешел сразу к делу.

Он сказал, что на будущий год обязательно приедет сюда, хочет приехать тоже в июле, и вообще у него дела в их институте, он зайдет к ней в отдел. Притом он не спросил, какой у нее отдел. Ладно.

Когда она, совершенно достойно и спокойно (теперь) собралась подняться в автобус (вещи уже лежали в трюме), Гриша вдруг повернул ее к себе лицом и крепко поцеловал в самые губы, а потом, когда она поднялась на одну ступеньку, вдруг подсадил ее довольно крепко ладонью под зад. Как маленького ребенка, заботливо и умело.

Флюра, очумелая, вошла в автобус, села сзади и пригнулась посмотреть, а он отошел, повернулся еще раз к ней лицом, абстрактно помахал, не видя ее, и послал воздушный поцелуй. И поплелся долой.

Лидочка, по счастью, сидела с другой, теневой стороны, причем не позаботившись занять Флюре место. Рядом с ней мрачно, как пленный, торчал один из ее хахалей.

Лидочка сидела черная, перегоревшая в своей глобальной ненависти к людям, тихая и безразличная. Ей предстояла ее довольно непростая жизнь в Москве, болящая мама и подросток-дочка, то есть ничего хорошего.

Флюра, наоборот, ехала спокойная, сытая и счастливая. Как мало надо человеку!

И через месяц покатилась осень, а потом зима ее любви. Флюра жила, твердо надеясь на встречу. Вернее, она свято верила в нее. Надежда – все-таки чувство гораздо более горячее и неуравновешенное, а вера – чувство крепкое, спокойное и плодотворное.

То есть Флюра все больше ценила себя, относясь к своей внешности как к Гришиной собственности, она стала ходить по воскресеньям в бассейн, а по вечерам бегала в кедах, она часто глядела на себя в зеркало, радовалась, что у нее такое красивое тело и хорошее лицо, бедра были немного толстоватые, но с этим она упорно боролась, это был предмет забот. Меньше есть и больше ходить! Не сидеть!

Флюре не нужно было от Гриши ничего, никаких дополнительных знаков, ей было назначено, и она созревала точно к сроку.

С Лидочкой она почти не виделась, они работали в разных зданиях с разными буфетами. Лидочка сама не звонила, а когда брала трубку, то говорила отрывисто и холодно, и охоты повторять эксперимент не было.

Флюра теперь любила свое сосредоточенное одиночество, свои звезды и мамин бинокль, ее никуда не тянуло, и совершенно неинтересны были бы теперь Лидочкины рассказы о ее любовных приключениях, ее монологи ближе к ночи, яростные и обвинительные.

Единственно, что было неприятно, – это что Лидочка еще осенью попросила у нее запасной ключ от квартиры, и иногда, придя домой, Флюра видела чужие окурки в пепельнице, грязные бокалы и пустые бутылки. И перестилала постель.

Раза два Лидочка все-таки позвонила, но она теперь почему-то говорила мертвым, угасшим, монотонным голосом, что умирает, что все, а последний разговор вообще ни на что не был похож, как сухой отчет: мать тяжело заболела, и врачи дают ей год, поняла? Год. Смотреть, как она умирает. Дальше. Дочь Лидочки глядела вон из школы, не желала учиться, по телефону разговаривала с матерком, курила явно и изводила на себя всю дорогущую Лидочкину косметику.

Флюра только охала, поражаясь про себя, насколько ей это все безразлично.

Не сделав даже паузы, Лида сообщила, что к матери в Блохинвальд (так она назвала раковую клинику) ходить боится, что никак не идут ноги, что сама заболела тяжелым давлением, а каким – да очень низким!

Только тут Флюра очнулась, поняла причину звонка и спросила номер палаты, в которой лежит старушка. Лидочкину мать Флюра любила гораздо больше, тут была сердечная дружба, старушка сшила ей сарафанчик, и кормила любимой жареной картошкой, и жаловалась на Лидочку прямо при дочери.

Флюра начала действовать спокойно и методически, узнала у Лидочки телефон ее одного бывшего сожителя, радиобиолога по специальности, которому простодушно позвонила, якобы ничего не зная о взаимных претензиях этой пары, дошедшей уже до драк, почти до суда и расставшейся давно.

Бывший сожитель Лидочки, оказывается, с сочувствием относился к старой матушке, не помнил зла, так как Лидочка вернула ему всю унесенную у него радиоаппаратуру. (Имелась и такая история на ее жизненном пути, месть за измену и счет за те обеды и ужины, которыми кормили сожителя целый год, и за то, что он в тот же период купил себе плащ и шляпу на сэкономленные деньги. Сам же сожитель привнес в семейную жизнь только седло на унитаз и полку для головных уборов.)

Этот бывший сожитель был потрясен телефонным сообщением о болезни старушки и особенно тем, что Лидочка, по всем признакам, бросила свою мать, и очень быстро, на основании застарелой ненависти к Лидочке, заработал в нужном направлении (у него коллега как раз перешел работать в онкоцентр).

Старушке сделали хорошую бесплатную, что чудо, операцию, все оказалось не так запущено, у стариков болезнь развивается медленно, и вскоре матушка поехала восвояси, где уже лежала с бюллетенем по давлению совершенно немощная Лидочка, которую одолевал враждебный вихрь под названием дочь Катя, чуть ли не требовавшая денег за каждый согретый стакан чая.

Однако тут все обрадовались бабушке, перецеловались (Флюра, привезшая ее на такси, была взволнованным свидетелем), и старая хозяйка дома из последних силенок впряглась в домашнее ярмо, помаленьку воспряла, привела квартиру в божеский вид.

А вот Флюра была им уже больше не нужна. Они перезванивались, но в гости не очень звали, и Флюра опять вернулась к своим звездам и пробежкам.

Она гуляла с Гришей мысленно, когда отправлялась в лесок, ела под его взглядом, засыпала, видя перед собой его неказистые глаза, смотрящие на нее с заботой, как тогда.

Она перебирала по косточкам последнюю волшебную встречу у автобуса.

Гриша не звонил, но ведь об этом не было договора!

Речь шла о будущем лете, только о нем.

Флюра читала впрок, запасаясь для бесед с Гришей, и, как уже упоминалось, шила в уме юбки для него, но осуществлять их не решалась, раньше ей шила Лидочкина мать, а теперь просить было неудобно. И вообще прежде все устраивала сама Лидочка, и Флюра в прошлом году получила к лету сарафанчик и смётанную юбку, только прошить. Теперь почему-то дорожка в Лидочкин дом была закрыта, да и с путевкой все оказалось непонятно и даже безнадежно – хотя заявление было написано и отнесено Лидочке давно.

Однако все устроилось даже волшебным образом и само, Лида позвонила в июне как ни в чем не бывало, что и как, какие планы-поляны (была в хорошем настроении), мама хочет сшить тебе новый сарафанчик, есть польская выкройка, покупай тряпочку, хотя ладно, пойдем сходим вместе, ты не умеешь, выберешь опять какую-нибудь ветошь. Мама, мама и мама – не слезало с языка у Лидки, что-то новенькое.

Короче, все обошлось, Флюра отправилась с сердцебиением в милый дом и снова обрела его, снова сидела на кухне и ела жареную картошку с самосоленными огурчиками, на дворе стояло раннее лето, шумела под ветром листва! Уже распределили путевки, Лидка хапнула две, праздновали это веселое событие, Флюра вернулась домой поздно, и вот тут раздался звонок.

– Са-лют! – сказал незнакомый голос. – Это Гриша. Помнишь? Пансионат? Море-то?

– Салют, – ответила Флюра оборвавшимся голосом, покашляла.

– Слушай, такое дело, – озабоченно сказал незнакомый голос. – Понимаешь что: мне у вас в месткоме не дают путевки ни на июль, ни на август! Вообще! Понимаешь? Я для вас все… Там стараюсь, выкручиваюсь там… Поставки комплектующих, все наконец в порядке, что, понимаешь, за дела? Ну на июль-то можно? Сходи в профком, а? Твоя подруженька… Она вообще не отвечает, ее нету. Лидусик твой. Я в январе все поставки комплектующих выполнил! С Петрозаводском сам договаривался… А я не обязан! Забыли, что ли? Обещали, обещали. Калашников сам обещал!

– Калашникова уволили, – ответила Флюра и опять покашляла.

– Ну! О чем я и говорю! Поняла? Я же не виноват! Как это? Ну сделай, сделай что-нибудь. Ты же там, ты на месте. Это же оскорбительно, в конце-то концов, замдиректора большого предприятия посылают как… я не знаю!

– Хорошо-хорошо, я обязательно поговорю с Лидой, что вы, Гриш, что вы, Гриш, – отвечала Флюра. – Конечно, это оскор-оскорбительно. Безо-безобразие просто (у нее не хватало дыхания). Честно!

– Хотелось бы с вами встретиться. Там! – произнес чужой напряженный голос.

– Встре-встретимся, разумеется, – отвечала она.

– Лады? Лады? А?

– Не волнуйтесь, Гриша, не волнуйтесь вы так, – повторяла Флюра. – Я поговорю, поговорю.

– Ну целую, – прокричал голос. – Салют! Позвони! Мой телефон знаешь?

– Нет, – отвечала Флюра, хотя еще прошлым летом списала этот телефон в книге регистрации.

– Вот и ладненько, – почему-то сказал Гриша, видимо, не разобравшись. – Брякнешь мне. На работку. Са-лют!

– Спасибо вам, – отвечала ему Флюра и повесила трубку, ничего не ощущая, буквально ни-че-го.

* * *

Она действительно позвонила ему в присутствии председательницы месткома и сказала, что говорит прямо из месткома, что за путевки была буквально драка между своими и стоит очередь своих, если кто откажется, и будет скандал, если отдадут посторонним.

– Это оскорбитительно! – кричал в ответ Гриша.

– Ну что, ничего не поделаешь. Даю трубочку нашему председателю.

Но Гриша уже отключил телефонную связь.

* * *

Спустя две недели Флюра, как совершенно новый человек, уверенная, красивая, ехала опять по проторенному пути в аэропорт с Лидой, и садилась в самолет как избранная, и плыла над облаками довольная и совершено пустая, без души.

Без планов, без обмираний, без тошноты, страха и немоты, без вспышек счастья, без веры в будущее, без надежд, без любви. Гриша оплыл и растаял, маленький, хлопотливый, расчетливый, со своими мелкими интересами.

А Лидка сидела рядом и бубнила сама себе, что мама с Катей тоже уже купили билет на поезд на озера, мама отдохнет, юг ей противопоказан, так что лети, подруга, пока что, лети. Пользуйся пока… моей добротой.

Начинались ее обычные паучьи дела, Лидочкина тьма египетская. Флюра же встрепенулась, очнулась и весело ответила:

– Ну ты представляешь! Представляешь, я смотрю, что этот тип… Этот дурак бегал все за мной, как встретится, так здоровается, и имя откуда-то узнал! Оказывается, ему нужна была путевка! Еще год заранее бегал!

– И правда идиот. Что, ты достала бы ему путевку?

– Нет, ты понимаешь? – с жаром возразила Флюра. – Он заранее наводил мосты.

– А это я пошутила. Чтобы он от меня отстал, я сказала, что это ты занимаешься у нас путевками на будущий год! А я только второе лицо.

– Ну не дурак ли? А, а про тебя сказал: у тебя подруга хорошая. Наводил мосты!

– Хорошая, – мигом отозвался черный паук в тоске. – Хорошая. Он со мной встречался у тебя… Ни цветочка, ни духов… Бутылку купит, и все. Ни в ресторан, упаси боже. Трахнет и говорит: мне и жене путевки на август, там и встретимся. Я говорю: еду в июле. Он опять: мне и жене путевку на август. А дочери раскладушку! Сын едет на сборы, а дочь берем с собой. Ты, говорит, не представляешь, что для отца дети. Да, отвечаю, не представляю. Он так осторожно: а дети на стороне матери все-гда. В любом случае. Ну, говорю, это я не в курсе. Разговор глухих!

– Представля-ешь, – протянула Флюра, – я та-ак, та-ак удивилась, когда он мне позвонил!

– Знаешь, говорю я ему, – перебила ее паучиха, – ради тебя я бы постаралась, ты меня удовлетворяешь кое-как, у мужчины в крайнем случае есть десять пальцев! И от каждого мужика можно кончить. Но не ради жены тво-ей!

Флюра покивала.

– Ты видала ее?

Флюра пожала плечами.

– Пук на затылке, директор школы. Мы сидели рядом в театре, я достала ему и себе билеты специально. Поглядеть. Она математичка. Я сидела рядом с ним. Она через человека. Нарочно так.

– Пук на затылке? – со смехом, очень легко переспросила Флюра. – Хорошо!

– Дочь надо устраивать на исторический. Спрашивал, нет ли кого попросить через год в университете. Нанимать учителей. У Гришеньки все должно быть тип-топ!

– А как же, – как бы веселясь, откликнулась Флюра

– А он один раз и тебя вспомнил, – зловеще произнес паук.

– С чего бы это, мы почти не знакомы.

– Сказал, я опасаюсь за нее, она, кажется, меня очень любит. К сожалению, это факт.

– Слушай, ему вообще не кажется, что все вокруг в него втюрившись, а? Это уже мания!

– Он сказал, что ты редкий экземпляр старой девы в его коллекции. И он бы не смог тебя расколоть.

– Старой? Ну ты подумай! Какая я ему старая дева. Я замужем была, – легко рассмеялась Флюра.

– Ну я ему все сказала, что у тебя был фиктивный брак-то.

– Ты что, с фонарем над нашей с Толькой кроватью стояла?

– Да по тебе видать.

– Видать, да не с той стороны, – удивляясь сама себе, ответила Флюра. – Я не одна.

– Непальский гражданин может быть сделан непальцем и непалкой, – пошутила Ладочка. – В отличие от наших. Я тебя понимаю.

Флюра повторила:

– Я не одна.

– Гриша все жалел тебя, это вредно в ее возрасте. Так нельзя же.

Флюра знала, что говорить что-либо Лидочке о соседе нельзя. Она держалась.

– Но Григорий все равно будет у нас в столовой торчать, – сказала Лидка. – Он курсовки достал, питание и лечение, пока что две… А там и третью купит. С женой и дочерью. Вот полюбуешься на него. Как он будет обходиться? Он ни одной ночи у себя не спал, все время со мной. То у нас в комнате, то друга выгонял. Как он в последнюю ночь со мной прощался! Лизал все!

– Да, я стояла под дверью и слышала, как ты на него матом ругалась. Что он ни на что не способен. Вот он и лизал.

– Это сначала.

– Да не сначала…

– Вот я теперь тебя хочу попросить… Катись куда подальше из моей комнаты, – мрачно сказала Лидочка.

– Договорились, – спокойно отвечала Флюра.

– И правильно он не стал с тобой вязаться. Он трахает, как веслом машет. Ему плевать, кто с ним. Он бы тебя всю разорвал!

– Я слышала, как ты его называла импотентом под тентом.

– Да это чтобы завести, дура! От дура!

– Знаешь? Я вообще могу отказаться от путевки, – ответила на это Флюра. – Сегодня же позвоню, пусть высылают мне деньги сюда.

– Ой, да не надо концертов, – поморщилась Лидочка.

– Нет, я так и сделаю. Там первая в очереди стоит Алла Мамедовна. У нее, как ты уже слышала, астма. И вы не имели права ей отказать. Ей действительно нужен юг. Ох она тебе и даст за запертую дверь! У нее, она говорила, каждую ночь приступ. «Скорая» так и ездит. Я позвоню, ей отдадут мои деньги, она мне их привезет. И заселится. И никто – ты это прекрасно знаешь – не захочет жить с больным человеком в номере. А ты будешь обязана!

– Нет, так не пойдет. Это я тебе путевку доставала. Не знаешь через что, дура.

– Через мою постель?

– А как же! Как вспомню, так мороз по коже.

И с удовольствием добавила:

– Под кого только я не ложилась! В твоей квартире!

– Вадим Иваныч, что ли?

– Ну и Вадим в том числе.

– Ох, не завидую я тебе… Ох не завидую… Вадим Иваныч, мразь.

– Я ему это передам, – улыбнулась Лидочка. – Значит, так, не хочешь оказаться на зоне… слушайся меня.

– Испугала.

– Калашников вылетел из института? Следствие идет? Идет. Ему могут дать до семи лет. Бегает на допросы. А ты с ним составляла акт на списание? И ничего не было уничтожено? Ты же поставила свою фамилию, ты подписалась! Что в твоем присутствии это было все разбито! И сколько лет это продолжалось? На сколько десятков тысяч? Тебя не трогали, тот же Асипов, потому что, дура, это я за тебя просила. Тебя даже на допрос не вызывали. А теперь тебя вызовут. Вернешься из лагеря, а квартиры у тебя уже нету! Потому что тебе дадут тоже семь лет! Родителей нет, ничего у тебя нет! Ни детей!

Флюра с бьющимся сердцем молчала.

– Ты знаешь, почему меня все боятся в институте? Почему мне все дают без звука… Мебель я беру в сентябре. Ты, слепая! Все тебе валится с неба. Все я! На похороны тебе дали и две путевки подряд, такого не бывает. Но берегись! Не стой поперек дороги!

– На похороны ты мне дала вдвое меньше, чем выписали. Ты сумму прикрыла бумажкой и за меня ее накорябала. Но я увидела, не бойся, сколько там было.

– Да кому это важно? Ты расписалась, и все. Будешь сидеть в Бутырках! А потом в лагере шесть лет.

– Не мой почерк-то, не мой!

– Докажут, что твой, не беспокойся.

– Так, Лидочка. Ну что ж. Я участвовала в списании только один раз, шесть лет назад. И тогда все было уничтожено, все. Поняла? Я была свидетель. Единственный!

– Врешь.

– Нет. Но вот тебя очень хочет посадить один человек. А Калашников, он дал уже показания, что ты у него брала списанные КУВы. И продавала. На его глазах. Ему уже все равно. Его вот-вот арестуют. Он всех за собой потащит.

– Ты… Ты откуда… Что? Какие кувы?

– Друг моего отца работает в прокуратуре. Ученик его. Вот он тебя и посадит. В Челябинске в трамвае были взрывы. Там использовались КУВы. Опера очень хотят на кого-то повесить эти взрывы… Если номера совпадут… Тех, которые ты загоняла на сторону, и тех, которые были найдены в трамвае…

– Ужас, ты что?! Как фамилия? Фамилия прокурора?

– Не скажу. Я себе не враг.

Лидочка буквально остолбенела. Взрывы?

Флюра все придумывала на ходу. То есть близкие к Калашникову люди знали всю эту бредовую историю с челябинским трамваем, с беднягой Калашом на допросах вели беседы вокруг да около, все на эту тему, кому пошли эти приборы – КУВы, да были ли вы в Челябинске, да кого вы оттуда знаете, и т. д. Друзья поехали в Ленинскую библиотеку и подняли старые челябинские газеты, позвонили в этот далекий город знакомым, связали концы с концами, все поняли. Но Лидочка не была из числа друзей умного и талантливого человека Калашникова. Она была не в курсе.

Никто Флюру этому не учил, искусству фальсификации, наоборот, все всю жизнь требовали искренности – хотя мама (которая врала мужу самозабвенно) и отец (на работе ему тоже приходилось изворачиваться, защищая своих сотрудников) были мастера в данном жанре.

Но, видимо, уже просыпалась, восставала древняя кровь хитроумных, переживших все сибирских татар. Флюра, прабабка.

– Асипов полетит очень скоро, – размеренно, как прорицательница, говорила Флюра. – И тебе не простят ни доносов на Калашникова (она произнесла эту фразу уверенно), ни того, что ты за меня написала сумму материальной помощи… Своим почерком… Это жульничество. Воровство. Не простят ни путевок для меня два года подряд, ни этих курсовок для твоего Гриши и его жены с пуком, когда столько своих за бортом осталось с детьми… Не простят тебе и мебельный гарнитур… А я жить с тобой в одной комнате не буду. Но и из пансионата не уйду. Уезжай ты! К маме на озера. А то бросила помирающую старушку на Катечку. Катечка твоя больных и старых не любит. И ты от нее помощи не дождешься, никогда. Запомни!

– А я тебя давно подозревала, – вдруг очень тихо сказала паучиха. – За звездами она наблюдает. Ты еще почище меня будешь, и очень скоро.

Так оно и вышло. Через два года.