Текст книги "Измененное время (сборник)"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Ася вспомнила румяного, с гривой седых волос, приветливого немолодого красавца в голубоватом костюме. Старый Марлон Брандо! Это было какое-то полнейшее несовпадение человека, которого она своими глазами видела, и сведений о нем. Не может быть, что на самом деле он был бесприютный бомж!

Тот, кто о нем рассказывал, применял такие выражения:

– Он умудрился напустить на себя трогательное и бесспорное величие титана мысли и именно что отца русской демократии – а эти неопытные дураки англичане, дипкорпус, они буквально задыхались без контактов с местным населением, и они сочли, что словили в свои сети дивную рыбу. Этот Ум-ский говорил еще и по-английски, не слишком, но все же. Вообще все дипработники в условиях своей широкой изоляции с удовольствием пригревали любого русского знакомого, кто не боялся вот так открыто пройти мимо милицейского поста и в посольство, причем некоторых милиция при воротах почему-то не останавливала. Кинорежиссер Иоселиани был из таких, его не трогали.

– Пастораль? – спросила Ася, которой хотелось прервать течение этой речи. Она знала, чем такие монологи кончались.

– Жил певчий дрозд, – как пароль произнес ее визави. Он сидел как раз напротив, стол в стол с Асей. – Ну так вот. С Ум-ским дипломаты ласково говорили, расспрашивали. Он, потерявши голову, отвечал на все вопросы и горячо отрицал существующие порядки.

Ася слушала, одновременно собирая свои бумажки. Ей было почему-то неловко. Она даже обиделась.

– Знаете, во все времена были такие, и великие, может быть, личности, которые жили, как будто закон для них не писан. Вне закона! Все артисты своего дела любой специализации, масти, все эти пророки и якобы ученые, гипнотизеры, фальшивые люди искусства, лжеимператоры и лже-кто-угодно.

Говоря это, собеседник прихлебывал чай, заваренный Асей. Потом она должна была вымыть за ним свою чашку.

– Заканчивалось это, правда, всегда так, что закон взвивался и хлестал с ужасающим свистом. Пустое место было результатом. Мокрое место. Поехали на такси? Я вас отвезу. Денежки, кстати, есть? В долг, в долг. Отдам в получку. А то я…

– Ой, нет, какое такси, я купила домой продукты, – отвечала Ася, кивая на пол, где стояла полная сумка.

Ася шла домой в толпе (был понедельник, ужасный морозный вечер с ветром) и думала о старом Ум-ском.

Он мелькал перед ней со своей румяной благородной внешностью седого красавца. Почему же он одет был так чисто и богато? (Кто ему стирал-гладил? Чьи подарки?)

А тот, второй Ум-ский, кто поколение спустя вылупился на свет Божий, тот был да, тоже по-своему благороден, мог выпить немерено, пил литрами и оставался спокоен почти до финального удара, тем и славился. Этот младший (ужас Асиной семейной жизни) в редкие разговорные моменты своей жизни утверждал, что его отец генерал, он полюбил девушку, она забеременела, но он вынужден был ее бросить, так как это была побочная любовь, а генералам нельзя разводиться. Так выходило из рассказов Джо в передаче Егора. В тот же момент Егор, как бы пытаясь что-то объяснить, сообщал, что Ум-ский ведь князь.

Ну да, русские князья! Загулы, дамы, пиры, гитары, поездки к Яру, цыганки.

Тут же всплывали такие сведения, что цыганка нагадала ему встречу с отцом. Так якобы в минуту сарказма съязвила его мать, которая не выносила своего сына-алкаша. Вот вы встретитесь, два сапога пара!

Во всяком случае, молодой Ум-ский жил в хорошем доме, мать имела степень доцента, и он даже где-то начал учиться. Но невероятная способность пить сколько угодно, не вырубаясь, не теряя сознания, привела его в иные сферы жизни.

Тихий Егор его уважал, Ум-ский был отличный мужик. Под этим подразумевались основные его качества, за которые его ценили в данном кругу, – и умение покровительственно поговорить, даже помолчать с другими, благородная мужественность и всегда немногословная поддержка, если другу худо – или если другу надо выпить, второе было результатом первого, а первое истекало из второго, и так непрерывно: круговорот причин и следствий.

Да, Ум-ский молодого поколения мог пить не пьянея, однако образ жизни влияет на внешний образ катастрофически.

Иногда забубённый Егоров брат Джо являлся в гости к Егору опять-таки вместе с Ум-ским (тот самый ужас Асиной жизни). Они оставались сидеть на кухне ночь, один раз вдвоем забрались в ванну помыться, Джо хохотал там как бешеный.

При этом Ум-ский-младший становился все грузнее и страшнее, приобрел одутловатую морду носорога, темную шкуру коричнево-зеленого оттенка, множественные поры на лице, как бы дырки и уколы, а также соседствующие наросты, и глаза имел навыкате, с особым, студенистым блеском, как бы желеобразные.

И все его друзья (тот же Джо) постепенно темнели как от загара, сами разбухали, прорастали как грибы-сморчки извилинами и обрушениями, ямками, игольчатыми дырочками.

Такое было сообщество носорогов.

Джо тоже раздался вширь и вперед, бросил семью, уволился. Они с Ум-ским нелегально, на подхвате, работали грузчиками.

Сообщество, правда, таяло. Умирали один за другим.

Ум-ский исчез, три года отсидел как тунеядец. (Тогда, при советской власти, сажали, если человек не работал больше четырех месяцев. Учреждение называлось ЛТП, лечебно-трудовой профилакторий.)

Пока он сидел, мать умерла, и квартира отошла государству (сидящих на зоне выписывали из московского жилья, и никто ими больше не занимался).

Таким образом Ум-ский-младший потерял жилье. Совсем некуда стало идти ночевать, все гнали, не открывали. Как-то все обернулось так, что друзей уже никогда не было дома, а их женские родственники, заслышав знакомый голос, тоже, видимо, не пускали в квартиру. Или друзья прятались, понимая, какие могут быть последствия у такого визита – переночует, да так и зависнет на долгое время, выгнать друга труднее, чем не пустить… Ася это знала как никто. Ее муж Егор жалел брата и его друзей. Когда Джо приводил Ум-ского, Асе приходилось хватать ребенка и грозиться уйти с ним на вокзал.

И каждый раз Ася, идя домой, боялась нападения Ум-ского-младшего.

Правда, Джо упоминал, что Ум-ский еще надеется найти отца. Надо было только узнать его фамилию!

Ум-ские действительно встретились, как им и предсказала цыганка. Но встреча эта была, если можно так выразиться, потусторонней. И никто о ней не узнал, даже они сами: ни единая живая душа. Кроме Аси.

Однажды она, придя на работу в понедельник, услышала от сослуживца Б., что сюда накануне являлся собственной персоной Ум-ский-старший в поисках Аси. Невероятное совпадение! И за пачку печенья и чайник чая он рассказал всю последующую историю своей жизни – как выяснилось потом, ее финальную часть.

Так вот, этот Ум-ский, как и следовало ожидать, после своих визитов в посольство был все-таки арестован, взят в КГБ и затем посажен, никто его не спас, британская королева не защитила. Да ни один из дипломатов ничего и не узнал – исчез человек, и все.

После тюрьмы и лагеря это был уже совершенно другой Ум-ский, старик, какой-то отчаюга (по выражению Асиного сослуживца).

– Я выписал ему пропуск. Мне было любопытно посмотреть на эту легенду. Он выглядел прилично даже в бушлате. Вы знаете, что он сказал? В ответ на то, что ее нет уже, она побежала за ребенком в садик, он буквально возопил: «Может быть, вы еще скажете, она замуж вышла?» Что вас с ним связывает, Асечка?

– Да я его видела раз в жизни!

– Он сказал, знаете, что он сказал? «Я люблю ее больше моей жизни, и она была единственной, которую я помнил в тюрьме. Которая меня поддерживала». Я заинтересовался этим, я ведь тоже к вам неравнодушен, Асечка. Мы с ним поговорили. Во-первых, в ответ на сообщение, что у вас сын, он ответил, что у него тоже есть сын. Но ему известны только его имя и отчество, ну и фамилия. Адреса нет. Видимо, он, вернувшись после лагеря, лишенный всего, проверял свои возможности. Вы у него были явно не одна, успокойтесь. А знакомые дипломаты все давно разъехались, пока он сидел. Если домашний телефон прежних знакомых не отвечал, он звонил по месту работы. Этот отчаюга надеялся теперь уже на ваш женский народ и всюду искал приюта. Тем более горестно ему было выслушивать насчет того, что случилось с его подружками. «Как родила? Как родила? Может быть, вы еще скажете, что она и замуж вышла?» А с какой великой тоской это спрашивал он! Сидя в лагере, он сильно, видимо, рассчитывал на вас, вспоминал. А вот вам его похождения, он мне все живописал. Он дворянин, но скрывал это. Князь по материнской линии и родня императорам по линии Нассау, как он мне быстро признался. Ну как грузины все князья, я думаю. Сразу после того, как он женился в юности, будучи студентом, и его жена забеременела, наступила великая репрессия, и Ум-ского упекли лет на семнадцать. Так. Жена отказалась от него. Когда он вернулся из лагерей, он получил комнату в Балабаново, за сто первым километром. Работал в доме инвалидов войны библиотекарем. Человеческие обрубки пили сразу по получении пенсии, затем занимали у сестер и техничек и пили в долг. Затем продавали простыни и подушки, воровали друг у друга одеяла на продажу. Это было страшно. Без одеял они не выживали, топили там плохо. Кто мог передвигаться, просил милостыню у пристанционного буфета. Ум-ский там, видимо, сошелся с кастеляншей, он упоминал о ней как-то особенно, что она купила ему у соседки, работавшей в морге, зеленый костюм (привезли неопознанного жмура). Ум-ский тут же, чистый и в костюме, в воскресенье как-то нелегально поехал в Москву и в центре города завязал разговор с первыми попавшимися иностранцами. (В лагерях ему приходилось сидеть с профессорами, они его, видимо, воспитывали, учили всему. У него неземной лоск до сих пор. Французский он знал с детства.) Иностранцы привезли его к себе, собрали ему кое-какие вещи, накормили. Он остался жить у одного посла, где наездами бывали три шальные дочки. Ночью они все, включая посла, шастали по квартире голыми. Это его изумляло. Жена посла пила как лошадь. Одна из дочек полюбила князя и хотела даже вывезти Ум-ского в багажнике в Финляндию. Он побоялся. Затем хозяин квартиры, посол, закончил свое пребывание в России. Он передал его в руки следующему дипломату, нашелся еще один, советник по культуре. Ум-ский переехал к нему. Советник возил его по своим друзьям, так он и оказался у того скульптора, где произошла незабываемая встреча с вами. Ум-ский, кстати, позвонил жене сразу по возвращении из первых лагерей, когда еще не имел права проживания в больших городах. Бывшая жена сказала, что таких не знает. Он сказал, что все равно встретится с сыном, цыганка нагадала, а бывшая жена бросила трубку. Из чего он понял, что сын есть. Но попыток отыскать его он тогда не делал. Боялся навредить. У него еще не было разрешения жить в Москве. Так он объяснял. Он навел справки, очень осторожно, у других. Сын его стал студентом чего-то стали и сплавов. И Ум-ский так и жил на положении интернированного, в посольствах, т. е. на улицу один не вылезал и всюду ездил только на машинах своих иностранных друзей. Его забрали органы, когда он шел в чужом дипломатическом дворе от машины к подъезду (шлагбаум у въезда был закрыт, дежурный отсутствовал, и его друг-советник вынужден был припарковаться на улице с внешней стороны) – а все это, видимо, было спланировано, и когда они тихо шли в безлюдном дворе, тут на Ум-ского наскочили, грубо затолкали в будку, вызвали кого надо, и следственная машина закрутилась. И там, в лагере, он мне сказал, единственно, на что он надеялся, выйдя на свободу, это увидеть только одно лицо, головку в перышках и дивные глаза. Грету Гарбо Асеньку. Он вас называл еще «воробышек». Ваш рабочий телефон он хранил все эти годы. И вашу фотографию, кстати. Вернулся в телогрейке, он, действительно, даже в пятницу был одет в бушлат. Но как-то аккуратно, благородно. Хорошо, я его встретил и провел к себе. Чаем напоил. Печенья дал. У вас там было в шкафчике. Когда он назвался от бюро пропусков, я захотел его увидеть. Знаменитое же имя! Он мне рассказал, что, вернувшись, он собирался устроиться обратно в свой интернат для инвалидов, но кастелянша его не взяла. Он твердил, что был арестован, а она считала, что он жил с другой бабой, – и ядовито напомнила ему, что купила кому-то зеленый костюмчик. И вместо отдать деньги он обманул! Теперь он рассчитывает найти сына. Не помогу ли я с этим и не подскажу ли кого-нибудь, кто может помочь. Он знает, что все равно встретит его. А в справочное бюро он не может обратиться, денег нет. Намекал. А я сам сижу пустой, пятница, вечер, все разбежались, и я не знаю, как до дому добраться, ну прямо как сегодня.

Ася вернулась домой, муж уже перекрикивался с сыном – привел ребенка из садика. На кухне слышался пьяный голос: Джо, ужас!

Она вызвала в прихожую мужа и злым шепотом спросила:

– Вы что, пьете? И Ум-ский с ним?

– Аська! Это ведь Ум-ский погиб, не сходи с ума, все, все уже! – пьяновато ответил Егор. – Поминаем.

За кухонным столом, где стояла ополовиненная бутылка водки, сидел нетрезвый, расстроенный Джо с мокрыми глазами. Он был только из морга.

Вот это новость, Ум-ский-младший замерз в картонных ящиках!

Последнее дело Ум-ского было на окраине, в каком-то поселке, почти что за городом, он поехал туда, видимо, потому что там бывало легче найти ночлег. Он сошел с электрички днем (имелся билет в кармане).

Пока он бродил по улицам, пока стучался и звонил, видимо, наступили сумерки. Почему-то не остался в подъезде, как обычно делал. Может быть, спугнули. Он сунулся в незнакомую котельную, но не проник. (Они потом сказали, что к ним стучались, но они не стали открывать посторонним, не имели права.) Пришлось ему выпить четвертинку, которую он привез с собой в виде вклада за ночлег (ее потом обнаружили пустой тоже в кармане). Выпив и, видимо, согревшись, он забрался в железный сарай при гастрономе, схоронился в картонных ящиках. Вероятно, перед смертью проснулся, так как глаза имел широко открытые, запорошенные снегом. Его нашли только через неделю или дней через десять.

– Что интересно, я говорю: «Ум-ский фамилия, меня вызвали его опознать», и мне показывают… Какого-то старика явно!.. Ну я же знаю своего друга… Не мог он так постареть за две недели! Я говорю: «Вы че, оборзели? Ему же было сорок лет! А этому шестьдесят минимум! Я отказываюсь его опознать. Похож, но не он!» Они предъявляют паспорт. И нашли в его паспорте фотографию. Твою фотографию, Ася!

Они смотрели в пол оба, муж и его брат.

На мокром кухонном столе лежал потертый снимок. Ася взяла его в руки. Да. Это она там, у скульптора.

Джо продолжал:

– А они извиняются и вывозят еще одного Ум-ского. Нашего. У них двое там с этой фамилией в милицейском морге оказались. Тот тоже на улице замерз. Но наш давно, а тот недавно. В воскресенье, видимо.

Ася заплакала.

Беленький мальчик

Никто, ни одна молодая тварь (в старинном смысле слова, то есть молодое существо) – никто не думает о будущем. То есть мечтают, воображают, так и сяк прикидывают, и в этих грезах проскакивают кадры каких-то райских видений, путешествия на большой машине, аплодисменты и толпы, новые страны, большие деньги и что будем покупать и т. п., – а пока что довлеют человеку, то есть его преследуют и отягощают, мелкие нужды дня: выжить, что-то купить, сдать экзамены, выдержать придирки окружения, то есть справиться именно сейчас.

И девушка, глубоко и сумеречно задумавшись, чувствуя себя в ловушке, идет на аборт. Ничто не способствует появлению на свет этого нежеланного ребенка, а мальчик, от которого беременность, на вопрос отвечает, что пока нет. И уже смотрит на дверь, не желает ответственности на всю оставшуюся жизнь, он сам объект любви, и у него, видимо, тошнит и тянет в нутре, как только он воображает себе эту обузу.

Не его самого несут по жизни на руках, как он привык, а он должен нести. Так вот: ответ «пока что нет»!

Далее девушка действительно остается одна, но жизнь устроена так, что практически все женщины хоть раз да выходят замуж – и она вышла.

Все было весело, бедно, все в перспективе, мальчик-муж был основательный, сирота при старшем брате, и все тянулся его переплюнуть – тот женился, и этот сразу тоже, у старшего дочь – ну и у него будет дочь.

Родилась чудесная девочка, и два лица все склонялись над нею, два любящих сердца, одно кормило и одевало, другое все тянуло девочку к свету, к далям новой педагогики, дитя должно было стать лучше, чем у брата, должно было вырасти необыкновенным! И стало им. Играла на скрипочке. (А у старшего брата, с которым вместе жили в деревне, дочка была уже трех лет и все опаздывала проситься на горшок!)

Но все в мире проходит, миновали и эти годы негласного соревнования, оба брата со временем заново полюбили молодых девушек буквально синхронно и ушли, поделив квартиры. Все в рифму.

Обе двоюродные девочки выросли, старшая всему обучилась и закончила в свое время институт, и младшая тоже завершила наконец-то немудрящее заочное педагогическое образование. (Слишком талантлива была и выделялась, вот и не попала туда, куда хотела, на дневное отделение в консерваторию, метила очень высоко! А там брали потомков семей по протекции, ясное дело, дурак из династии попал, а наша нет.)

При этом она так обиделась, что больше никогда не брала в руки скрипку.

Закончим на этом, сказала оскорбленно.

Затем эта младшая девочка, краса и гордость матери и ушедшего к другой женщине отца (там детей не было), эта малышка нашла себе сердечного друга, причем крупного и неказистого до последней степени, дворянин в юмористическом смысле, вот как бывают дворняги.

Без кола и двора, приезжий из далекого городка.

Кого поплоше выбрала, тоже своего рода протест против ухода отца, мать решила.

Отец изменил, и те, красивые и умные, изменят.

Московские мальчики все были балованные, а этот не такой, он у нас чудной.

Прошел армию, беспредел, друг его там полез в петлю, покончил с собой, и тогда его самого определили в психушку, на всякий случай, после чего пришлось все равно дослуживать (чтобы в документах не было, что комиссовали по шизофрении).

Так в восторге пересказывала трудную судьбу своего суженого новозаявленная невеста. Но он талант в математике!

Видно, этот якобы талант и привел его в тот самый заочный пединститут, тут пути и сошлись – компьютерщик по вызову из подмосковных окраин и наша дочка.

Отец мрачно с ним познакомился. Несостыковка полная. Тот паясничает. Отец отчалил в гневе.

А у этих вечера вместе, проводы, беседы за чаем, рассказы о загубленной молодости. Она его за муки полюбила.

А за что он ее полюбил – да надеется на московскую квартиру, чтобы прописаться и стать жителем столицы, как они все!

И вдруг он оказался уже в постели, остался переночевать.

Хозяйку, кстати, никто не спросил, не предупредил, она обо всем догадалась, когда увидела, что в прихожей тоже остались на ночевку здоровенные, расшнурованные до предела кроссовки. Разнузданные какие-то.

Нечистые.

Ужаснулась, какой удар. Не могла спать. Приняла лошадиную дозу валерьянки, кот начал плясать вокруг, тереться.

Тем дело и кончилось.

Разумеется, мать девочки была недовольна таким зятьком, старалась ни о чем не думать, будучи интеллигентной женщиной, но подруги шутили в том смысле, что и хорошо, вдвоем будут сверкать голым задом.

И она думала так же, только не говорила. Не говорить – это уже подвиг.

Потому что все вокруг дружно твердили, что не иначе как этот позарился на ваш маленький кусок жизни, на то, что единственное осталось после развода и раздела. Сначала треть отобрал твой муж, теперь очередь за остальным? Ладно, подруги вообще всегда ревнивы.

Но мать девочки, видимо, и сама как-то не пыталась притворяться, не выглядела радостной, а печалилась, бедная, на этой нищей свадебке, где присутствовали подружки невесты и почему-то один дядя жениха, бизнесмен из Вышнего Волочка.

Который занял собой все пространство громким голосом и рассказами о Париже, где был на семинаре, который они сами же с ребятами и организовали. Он бурно хохотал, рассказывая, как трое русских бизнесменов жили в одном номере и поставили эксперимент: сколько же льда производит машина в гостиничном коридоре?

Вернувшись из ресторана, где крепко погуляли, они для этого мотались всю ночь с двумя мусорными емкостями из номера к здоровенному морозильному бункеру, который стоял в коридоре, по очереди загребая лед и сваливая его в свою ванну.

С хохотом причем, удалые бывшие научные сотрудники.

Подыхали от смеха буквально!

А о себе он рассказал, что он сам, дядя, потом заинтересовался выползающей из автоматического прибора бумагой (это дело располагалось над унитазом и производило гигиеническую подстилку на седло) и множество раз нажимал кнопки, рассчитывая, что бумага когда-то кончится! Весь был, как в сугробе, в полосах этой бумаги!

Так он горланил, подливал девочкам, чувствуя себя в полном праве, но и слегка обиженный, что свадьба не в ресторане. В конце повздорил с племянником, снялся и ушел ночью куда-то. И больше его и не видели. Таковы были родные молодого. Мать с отцом вообще не проявились, там существовала еще сестра. Видимо, не хотели тратиться ни на дорогу, ни на свадьбу.

Всё родовые, племенные нежелания родниться, всё залоги будущих кровных обид, которые закладываются именно на свадьбах чаще всего и с рождением детей, во-вторых.

Мать девочки всё претерпела, все свои обязанности выполнила, всё купила, наготовила с помощью своих подруг, накрыла праздничный стол, отдала молодым дальнюю запроходную комнату, сама оставшись в проходной, затем прописала мужа дочки, а как же. Все было сделано.

Но все было сделано с нехорошими предчувствиями, скрепя сердце, которое у матери ныло от сознания грядущей измены со стороны даже этого мужа, криворотого, всегда с усмешечкой, непородистого, то есть: и ест не так, чавкая и рыгая, и локоть на стол, а другой на коленку, весь изогнувшись, и ничего не стесняется, своих животных проявлений посреди трапезы, и даже этим бравирует. И как бы нарочно раздражая тещу своими частушками и прибаутками в народном духе.

И может выпить, и выпить не дома, и там, не дома, застрять, в то время как беременная дочка ждет, притаилась в своей норке у маленького телевизора, шуршит и молчит, печально пробирается мимо и на молчание матери реагирует как на упреки, т. е. с каменным выражением на хорошенькой как у котенка мордочке – два глазика больших, умильный кошачий ротик, всегда сложенный в полуулыбку, с младенчества такое выражение, с колыбельки – довольное, глупенькое выражение доброты и радости! Как они с отцом любовались этим выражением на лице малышки!

И вот теперь сидит эта мордочка со своим умильным ротиком, а глазищи печальные.

Мать уползала на кухню, чтобы не мешать бедной девочке, а потом они обе укладывались спать, и под утро пьяный зять грохотал табуретом в прихожей, налетев на него в темноте, матерился там, залезал в уборную с шумом, выпускал из себя все что следовало, громко топал мимо постели тещи, грязный, вонючий, и заваливался как есть в кровать к девочке.

Тем не менее зарабатывал, даже бегал как программист по вызовам во внеурочное время, вроде неотложной помощи, и любил повторять, что приехал сюда нищим и никто знать его не знал, а теперь все здороваются, а поедет в Америку – и через три года тоже с ним будут все здороваться! И уехал, надо же.

Какие-то поддельные еврейские корни предъявил документально.

Уехал и увез жену с родившейся девочкой, с младенцем драгоценным, как зеница ока, с нежнейшим ростком из этой унавоженной семейной почвы, с точно так же сложенным в полуулыбке кошачьим ротиком.

Уехали, порвали все ниточки и канаты, которыми бабка была привязана к дочери и внучке.

Бабка-то была совсем молодая, сама родила в двадцать два, а дочь то же самое сделала в двадцать три, то есть мамаша осталась как свободная женщина с квартирой.

Раз вышла замуж от тоски – и разошлась, второй раз вышла замуж за разведенного по-другиного бывшего муженька, за неказистого, больного псориазом, потасканного ученого, который в молодости не решился, а теперь вот осуществил мечту юности, позвонил и пришел с подарком, с настольным бильярдом ни к селу ни к городу. Как будто бы он запомнил, что они в доме отдыха в студенческие времена сражались в бильярд!

Эти романтические воспоминания были основой данного брака – вот, любил всю жизнь, но не сказал ни слова, а когда она вышла замуж, то и он от тоски сделал то же самое.

То есть неудача за неудачей и с той, и с другой стороны, в результате сошлись два одиночества.

Вроде бы тема для гордости и любви на все оставшееся время, однако этот новейший супруг имел, в свою очередь, собственную дочь от того дурацкого брака.

И эту дочь как-то по-своему тоже боготворил. А что делать? Главная любовь жизни – не сексуальная, а родовая к потомству.

Эта горе-дочка мыкала жизнь в однокомнатной квартире с этой своей матерью, полубезумной особой, и жаловалась отцу на штуки и коленца, выкинутые мамашей в очередной раз (что та звонит своим подругам и демонстративно черт-те что клевещет на собственную дочь, не дает никому прийти к ней в гости, скандалит, что не может спать, если она поздно смотрит ящик, и т. д.).

Дочь намекала (это было ясно) на то, чтобы отец пустил ее жить в свою однокомнатную квартиру, раз уж он женился и живет на квартире жены.

Но отец трусил, он свою квартирку берег как зеницу ока и даже сдавать ее не желал, по типу трех медведей, т. е. не желаю, что кто-то будет спать на моей кровати и есть из моей чашки!

Затем он имел в ее недрах запасную явку, пребывая в тылу иностранной державы (в доме новой жены) как некий независимый эмигрант.

Скажем, раз или два в неделю он демонстративно ездил стирать домой на своей стиральной машинке.

Раз в два дня после работы он застревал там, якобы поливая цветы и вынимая почту. Берег и убирал свой постоянный полигон.

Новая жена его пожимала плечами. Стирай тут! А квартиру сдашь, тебе же машину хочется.

Он улыбался напряженной улыбкой и качал головой.

Однако его огнеупорная дочь плакала по телефону и не унималась, назначала папаше свидания, причем не на лавочке, а в кафе!

Новая жена просматривала в этом дальновидную игру жены предыдущей, мстительной и хладнокровной, и даже подозревала сговор той матери и дочери. Заговор.

Правда, она молчала на этот счет. Хотя ссорилась со своим супругом по другим, мелким бытовым поводам.

И тут бедный глупый отец, доведенный до предела (ну не дают покоя ни та, ни другая, дочь явно ревнует и плачет, жена молчит и не разговаривает), – он для спасения ситуации решился разорвать замкнутый круг: подал документы на выезд в Израиль как еврей по матери.

Разумеется, его жена, новая, недавняя, должна была ехать вместе с ним. «Ты же хотела! Даже мечтала!» И дочь легче будет увидеть, там же не нужно приглашения, езжай, и все!

Действительно, тем самым она как бы приближалась к своей давней мечте тоже эмигрировать и навестить дочку уже совсем на других основаниях – и, может быть, даже пригласить ее к себе.

Была огромная проблема – дочь ее не звала и приглашения не присылала. Почему-то. Хотя ясно почему.

Все бы хорошо, но возникала закавыка в квартирном вопросе – новый муж оставлял свою однушку дочери, а деньги были все-таки очень нужны, и он запланировал продать двушку жены и на эти средства жить в чужом государстве. Никого не спросясь, кстати! Хозяйки в том числе.

То есть, жена, ты продаешь собственность, и на эти деньги начнем новую жизнь за границей!

Ему ответили беспримерной обидой и гордым молчанием. Поскольку муж сказал о своих намерениях по поводу ее квартиры как о деле пустяковом, сказал вскользь, перед самой подачей документов!

Наконец она вынесла решение и ответила с горечью в голосе, что сами найдем, куда мимо положить, что касается квартиры.

То есть, будучи интеллигентным человеком, ответила на сей раз народной присказкой своего пронырливого зятя. Пригодилось!

Муж исчез, подал на развод и уехал один через какое-то время, даже не простившись. (Получается, их держала вместе ее квартира, так выходит?)

Многие мелочи оказываются решающими в жизни человека, и когда они пропадают, исчезают, что-то обрушивается с грохотом. Мелкий кирпичик держит на себе башню!

Так и закончилась семейная жизнь. А ведь народная мудрость утверждает (по словам одной из подруг), что самый плохой муж лучше самых хороших детей. И семейная жизнь – это уступки и терпение.

Но и другое надо учитывать (пела другая подруга), что растратили бы вы эти деньги, и на что тебе дальше рассчитывать? Если он найдет новую семью?

Бывшая жена, теперь уже трижды разведенная, осталась опять одна, гордая и уверенная в своей правоте, но уже приближаясь к пятидесяти годам. На все эти браки ушло время.

Но теперь ее существование окрасилось жертвенностью – вот, не уехала в эмиграцию, не продала квартиру, потому что эта квартира принадлежит дочери и внучке! Мало ли, наступит развод, и дочь вернется.

Все это она изложила дочери по телефону с горьким смехом. И услышала, что та скоро рожает, будет мальчик.

То есть намек на то, что развода не будет, мама. Не надейся.

И мать опять не пригласили в гости, даже под предлогом помощи роженице.

Правда, никто и не напрашивался, ни на что не намекал, и жизнь потекла дальше.

Затем наступило такое время, что мать выперли с работы ровно день в день по наступлении пенсионного возраста. Пригласили и сообщили. Не бог весть что была за должность, но люди кругом свои, маршрут, занятость ежедневная и какие-то деньги. Все рухнуло.

И вот она живет, одна-одинешенька, уже зная, что там, в Америке, зять не только не ждет тещу к себе, но, оказывается, все еще ненавидит ее от всей души, ненавидит как то существо, которое его когда-то унижало и им брезговало.

Эти сведения просочились по телефонным сетям через общих знакомых, кто-то навещал боевого зятя и привез формулировку в Москву, а кто-то бессердечный и передал теще под предлогом сочувствия и солидарности.

Передали, что он носится со своим презрением, не может ничего забыть, и теперь сам, будучи живущим в своем собственном, нажитом трудами доме, он вообще даже не представляет себе эту тетку на своей территории.

Остается ожидать дочь, но та работает как вол на малооплачиваемом поприще, преподает музыку, и отпуск небольшой, и планируют они с мужем провести его на каком-то острове Мэн, не тратить же уйму времени и денег на поездку в Москву, где взрывы и война, кражи людей и все то, о чем говорят по ти ви!

Дочь отрезанный ломоть, как говорилось встарь, что делать.