Текст книги "Богиня парка (сборник)"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Сокровище

Ни один родитель не знает кого производит на свет – диво дивное, светоч разума или так себе, нечто в собственном роде, повторение предыдущих поколений, и это при том, что первые десять-двенадцать лет это нечто (ребенок) плавает в семейном бульоне, слушается – не слушается, ест-пьет-одевается-не одевается, болеет, плачет, выражает мысли и вот вам: в пятнадцать лет мать помещает дочь в психушку.

Горе великое! Соседи сочувствуют, тем более что мать одинокая, одна в мире, одна себе пробила дорогу и имеет квартиру хоть и в поселке, но близко от Москвы, одета не хуже никого, работает плановичкой на комбинате и вот результат всей жизни: психбольная дочь, горе.

Она все выносит со стоическим спокойствием, пробивная женщина, таскает раз в неделю зефир и печенье в дурдом, дочь не желает с ней разговаривать, вообще не желает говорить, молчит. Молчит и молчит. Ее колют, она заторможена, но и врачи не могут пробить этот ступор. Диагноз известен, бывает. Так она ведет себя хорошо, ест что и все, на поведение окружающих (допустим, ее кровать заняла соседка по ошибке) реагирует просто, садится в коридоре, сестра говорит: «Ступай в палату», она сидит, вызывается санитарка, чуть ли не клещами цепляют больную подо всякие ласковые слова, ведут чтобы привязать… ага, там в кровати лежит бабка из другой палаты, ошиблася, ласково матерится санитарка.

И так во всем, ничего не желает объяснять, все само собой становится понятно, но через время. «Интересный случай», – говорят врачи, но им некогда, и они со справкой выпроваживают молчащую Ольгу к матери домой, где все повторяется, вся рутина: без передышки говорящая мать, домашние запахи, топчан, шкафы, вонючее средство от тараканов, пестрый ковер, накидки, бумажные цветы, пластмассовый абажур.

Пережили ночь, Ольга молча высидела на своей постели, от еды отказалась безмолвно, тарелка стояла на столе в кухне, затем ее с бранью подсунули к топчану на пол, котлеты с макаронами плюс кус хлеба, ведь голодная с утра, с больничной каши, но нет. Ольга не поела.

Утром мать чуть свет проникла в комнату дочери, забрала тарелку пока что без единого слова (ночь не спамши), Ольга же так и сидела на неразобранной постели, глазки горели как угли, ах ты и так далее, издеваешься как хочешь, стук по морде.

Молчит, не шелохнулась, на белой румяной коже проступила пощечина. Раз по голове сверху кулаком – гадина! – и с тем она ушла на работу и Ольга ушла из дому.

Ольга возвращалась потом не раз, но старалась посетить квартиру в отсутствие матери.

После второго раза, когда исчезли зимние вещи – сапоги, шапка и куртка, а также и свитер, – мать смекнула и сменила замок, все, доступа не стало.

А что же произошло, что было причиной?

Что-то в интернате, где Ольга проводила неделю, а на выходные приезжала домой. Какое-то недовольство местных, равно как учеников, так и педагогов, какие-то разборки в спальне, в столовой, чуть ли не драки между девочками.

Ольга была самая младшая в классе, но училась хорошо, даже слишком хорошо, выучила как-то непонятно язык хинди (интернат был посвящен дружбе с Индией) и английский, по математике ей натягивают четверочку, хотя математичка ее ненавидела почему-то. Да, вот и начались странности, талдычила что-то на ночь, пыталась зажигать какую-то вонючую скрученную бумажку. Набралась где-то. Или приезжали индусы надоумили.

Она молится, догадались девочки, она в секте! Ее застигли на этой злосчастной бумажной свечке ночью, в туалете, накрыли одеялом, избили (называется темная), после чего уже добиться от Ольги хотя бы одного словечка не удалось.

Все срывалось: окончание десятого класса, аттестат, даже поговаривали, что Ольга идет на медаль единственная – три четверки по математике и серебряная медаль в результате, хотя математичка кричала на уроках, что не даст себя использовать, но теперь все лопнуло: и то, что девочка была все годы почти круглой отличницей, гордостью школы и особенно плановички-матери (которая тоже добилась всего в жизни благодаря уму, закончила заочно техникум, одна из семьи), и то лопнуло, что девушку почти открыто называли красавицей соседки по дому, хотя и не все, но мать раздувала эту искру тоже, шила дочери какие-то дикие наряды из дешевой ткани, но с рюшками у ворота и по подолу и каких-то немыслимых цветов, она их называла электрик, сомо или бордо, т. е. ядовито-синий, розовато-желтый и свекольно-фиолетовый.

Мать шила, разумеется, не сама, для такого случая ездили к тете Дусе – горбатой и хромой еврейке Евдокии Израилевне. Вот женщина! Ее искалечила лошадь в пять лет, живет без желудка, но вышла замуж и родила, муж потом бросил, а она шитьем прокормила всех.

Тетя Дуся безропотно шила из тех тканей, которые ей приносила мать Ольги, и рюшки делала как ее просили, но в ее, тети Дусиных, маленьких жгучих глазах горел огонь иронии, и мать Ольги злилась.

Ольга затем ни разу не надела ни электрик, ни сомо, ни бордо, зато приходилось носить ярко-изумрудные ботинки, которые мать с восторгом принесла с какой-то распродажи.

Вот так, простая плановичка родила себе сокровище, которое кормила, учила, шлепала, одевала, обувала, лечила бессонными ночами и сама при ней одевалась и раздевалась, зевала, рыгала, пердела, чесалась и дочесалась.

Девочка исчезла из дома. Заявление в милиции взяли с большим скрипом (о 15-летних не берем), но потом, когда из квартиры дважды исчезли вещи Ольги и мать дважды отнесла заявление о воровстве, участковый аннулировал первое заявление на розыск («вот она и нашлась») и не взял новое («она же должна зимой в чем-то бегать»).

А тут и год прошел, и Ольга вернулась, говорила с матерью вполне разумно, что надо паспорт (побегала мать с великим усердием, быстро сделали), затем, что надо прописаться (тоже решилось быстро), и в заключение, что жить дома я не буду. Ушла опять, но уже с ключами.

И матери стало легче существовать с этим сознанием. Только редкие наезды Ольги, как набеги Мамая, мучили и сердили. Ольга приезжала с последним автобусом и ночью, а мать как-то взяла и вызвала милицию, с целью, как она объяснила, чтобы не портили жизнь матери, которой вставать в шесть утра.

Дочь, кстати, приезжала домой в странном виде. Тоже почти кандидатура в психушку (эта мысль созрела в голове у мамы после ухода наряда милиции, которая так ничего и не сделала для воспитания дочери, вообще ничего). Тогда мать сказала откровенно, что еще раз приедешь – загремишь по старому адресу. Ольга испугалась явно, на ней висел диагноз, и она тут же, не медля, ушла на улицу, хотя был большой мороз, а часы показывали цифру два, то есть до первого автобуса оставалось еще четыре часа.

– Вот и пусть, так ей и надо, – со смущением в душе сказала себе мать. – Мне тоже в шесть вставать на работу.

Что происходило у Ольги в те поры, мать не знала, в секте так в секте. Как бы, однако, не убили за квартиру. В любой секте сектантам нужны в первую голову квартиры, думала мать, и результатом оказалось то, что она поставила железную дверь себе и стала хлопотать и поставила код в подъезде, вообще вдруг начала проявлять бешеную активность общественницы.

Вошла в избирательную кампанию, ее приняли на «ура», высокую, полную, красивую, уверенную в себе женщину, всегда в шапке. Там даже что-то ей перепадало, какие-то путевки в санаторий по зимнему времени. На ней была общая работа по распространению листовок.

Ольга не появлялась совершенно, где жила и что делала неизвестно.

С течением лет мать поняла, что тогда в психушке дочь выполняла задание секты, ей поручили обет молчания, как видно, и свечки она по их поручению жгла.

Но что делать? Жизнь прожита как прожита, ничего не вернешь.

И вдруг десяток лет спустя дочь появилась днем в воскресенье, в платочке – смирная, ласковая. Привезла гостинчика.

А мать лежала в несвежей постели больная гипертонией, разбухшая, тоже в платке на голове, только в лечебных целях (затянула лоб от головной боли). Дочь принесла чай в постель, мать отвергла (чай при давлении, с ума сошла, психбольная!)

Дочь не поморщилась, села и стала спрашивать. Мать сдерживала слезы. Как обижают, как обижают, выпроводили на пенсию, денег нет. Она сказала:

– За квартиру ты должна мне за десять лет, и пока не заплатишь, не приезжай (тут мать выбралась из логовища в грязной рубашке, понеслась вынимать какие-то старые счета за квартиру).

Уловка помогла. Дочь опять исчезла, но на прощанье сказала, что работает уборщицей, на ней три подъезда, три пятиэтажных лестницы и один мусоропровод.

– А то я смотрю, какая-то ты вонючая, – с торжеством сказала мать, – даром я тебя учила, уборщицей стала, надо же.

Ольга сказала, что заканчивает второй факультет – после исторического вечернее отделение психфака.

– Психфака, докатилась, псих, – резюмировала мать и почему-то заплакала.

Дочери было уже двадцать пять лет.

Через десять лет опять было явление, она явилась ни много ни мало из Англии, привезла небольшие подарки и была с животом и с каким-то мужем рыжей масти! Была доброй и веселой, муж ни бельмеса по-русски.

С любопытством рассматривал вековую мебель, всю расстроенную, косые табуретки-шкафы, вытертые коврики, пестрое покрывало, восковые цветы на серванте.

Мать по-прежнему валялась в халате – старуха в платке, грузная и ненавидящая.

Просьба у Ольги была одна – никому ничего не говорить, потому что мужа англичанина надо было зарегистрировать в милиции, но это целая морока. Они сегодня переночуют, а потом будут жить у друзей. Ребенок родится через пять месяцев, это такое счастье!

На этом они постелили ее рваненькое ветхое белье и легли, но несломленная мать тут же вызвала милицию. Молодых подняли, проверили документы, мать наплела невесть что о террористах-сектантах.

Ночь, таким образом, прошла как обычно, – со смехом сообщила Ольга друзьям, с которыми следующим вечером сидела в ресторанчике.

Она им рассказала всю жизнь за прошедшие десять лет, все эти скитания на чужой территории, в том числе много говорила о бездомности, о работе в библиотеке в монастыре и как один русский, старик-одиночка, полюбил ее как внучку, заботился, кормил, она его тоже обихаживала потом, когда он совсем не мог ходить, и он перед смертью сделал завещание (тут Ольга заплакала, а ее рыжий муж, ничего не понимающий, стал гладить ее по руке и что-то говорить по-английски, неразборчиво, она ему тоже что-то быстро неразборчиво ответила и вытерла слезы).

– А с Джоном мы познакомились по интернету – сообщила она. – Там есть такие вечеринки в интернет-кафе для таких как мы, то есть кто познакомился через сеть, и мы сидели рядом, а я играю в игры по интернету, и я выиграла билеты в театр – они там дорогие. И мне некого было пригласить, я для смеха пригласила его, предложила. Да, Джон? (она быстро перевела ему весь свой рассказ).

Джон заулыбался и кивнул – он странный, одинокий, сказала Ольга (и перевела, за чем последовал новый благодарный кивок), я очень за него беспокоюсь (перевод, кивок), у него такая чудесная мама – экселенс бьютифул мада.

Так что теперь у Ольги квартира в центре города, в очень хорошем районе, но маленькая, все очень дорого, и счет в банке, это по завещанию старика. И замуж она не выйдет, не хочет. Джон рядом и ладно – это я о тебе, Джон, – тут же сказала она по-английски, – что я специально не выхожу за тебя замуж, мало ли что, ты моложе меня на десять лет, я боюсь, а не бросишь ли ты меня и не отберешь ли у меня ребенка.

Мать, ее мать мгновенно проступила в этом простодушии, проступила и спряталась в тень, в мозг, в память, – заботливая, любящая, предусмотрительная, бдящая о своем сокровище, о ребенке, о будущем соединении душ, которое в тот раз не получилось, не вышло, а выйдет ли теперь – что загадывать.

Богиня Парка

Есть люди, которых не хотят. Никто не хочет. Вот это дело, как таким выжить. Собственно говоря, не бывает так, что не хотят все и повсюду – просто надо найти тот пункт, где есть человек, который не то что бы хочет с тобой водиться, но он вообще ни о чем пока что не подозревает. Допустим, новый человек. И как-то оказывается, что около него можно угнездиться, можно что-то построить, как-то быть.

И уж если такой покладистый человек найден, то все, дело сделано, ради него и будет нелюбимый жить и землю рыть, чтобы никто не выгнал.

Вот и угнездился такой нелюбимый, звать его было А.А., он появляется в нашем рассказе в дешевом камуфляжном костюме и в не особенно молодом возрасте, откуда-то приехал, откуда его достала судьбина, из близлежащей провинции учитель (нелюбимый учитель).

Куда он приехал?

Это и есть история знакомства.

Он приехал отдыхать за город (жил неподалеку) и оказался в деревне, куда однажды тоже завеялась одна заполошная московская тетка.

То есть он-то, А.А., как раз и снимал верандочку в избушке у родни этой тетки, так сказать, летнюю дачу, тут тебе пруд, тут тебе лесок наискосок, вечером тихо и хорошо, комары, но он света не зажигает, тихо живет себе человек, уходит спозаранку с рюкзаком на целый день, сам в камуфляже, на ногах старые кеды. В рюкзаке непонятное. Уходит на день, где-то шляется, что-то ест (а у него на верандочке даже электроплитки нет, и света учитель не жжет вообще, лампочку вывернул и хозяйке отдал. Бреется врукопашную).

Экономит?

Ничего не просит и вежливо отказывается, даже если хозяйка приносит на щербатом блюдце лишний вчерашний пирожок (сегодня опять пекут): нет, спасибо.

– Да что же вы едите-то? – в шутливой досаде восклицает хозяйка, у которой раньше на уме было кормить учителя и брать с него за это, или, если не выгорит, тогда за электроплитку. Но он специально даже предупредил, что пользоваться электричеством не будет, дни длинные.

Дни ему длинные, видали? Специально подгадал от жадности.

Ох и не полюбила его хозяйка!

На вопросы он отвечает не сразу, и отвечает так, что больше спрашивать не захочется: «А какая, собственно, разница», – вопросом на вопрос.

Даже невежливо.

Но на каждый хитрый болт найдется своя гайка, и приехала эта тетка из Москвы, развеселая, деловая-деловая, далекая двоюродная жена брата разведенного мужа что ли хозяйки.

Но эта тетка издавна на две летние недели привыкла заезжать сюда, на пол отпуска, любила, видите ли, среднюю русскую возвышенность, варила варенье, солила-мариновала что под руку попало, чуть ли не крыжовник! Уезжала с хорошим грузовичком банок-пакетов-мешочков.

И кипела, кипела у нее работа в саду возле сарая в тенечке и под навесом, а там, в сарае, она и жила бесплатно, еще года три назад где досками подбила-подколотила, где перегородку поставила, и однажды даже пришла радостная с какой-то предыдущей дверочкой от хлева, на которой было написано известкой «коза».

Чужеродная соседка, которая нанимала мужиков порушить старый двор, видно, и отдала ей дверочку специально назло, чтобы москвичка не снимала угол во вражеской избе, не приносила доходов!

Причем на дверочке все было как полагается, две петли, щеколда, даже замок имелся, тоже прежний.

И выделила себе москвичка в сарае как бы комнатушку, чтобы жить бесплатно.

Свет, правда, у ней был, и телевизорчик работал, и холодильник небольшой имелся. И она платила за электроэнергию по своему счетчику, который аккуратно и оставляла вместе со всем скарбом у хозяйки в хламовнице.

Так что именно хозяйке-сродственнице ничего не перепадало, одни хлопоты.

Правда, внуки хозяйки, Машенька и Юра, все ж таки ездили к тете Алевтине в Москву на зимние каникулы, как же, Кремль повидали.

А в своей сарайной комнатке тетя Аля навела красоту, обойками обклеила, на крыше все позалатала, занавесочку повесила на ту дырку со стеклышком, которая заменяла окно. Даже какие-то нары ей сделали, на них мешок с сеном, ура! Сельская жизнь.

У хозяйки поместья, правда, масса претензий, жалоб на здоровье и на бедность, язык так и работает. Но все это не по адресу, Алевтина не желает поддерживать такой унылый разговор.

Вечерком она затевает самовар на еловых шишках вскипяченный, и хозяйка со смехом, дуя на воду (московская карамель за щекой), сплетничает Алевтине:

– У меня жилец неженатый. Жад-ный!

– О.

– Да. Неженатый холостой учитель. Тридцать пять лет.

– У! (смех).

– Ни копеечки не хочет потратить, утром мешок за спину и ушел, а вечером явится, вымоется из ведра и спать.

– Ну!

– Что ест? Крошки хлеба на веранде нет.

– В столовую ездит?

– Нет. Ну не знаю. В столовую не наездишься, автобус всегда битком набитый с лишним… и у нас то и дело мимо проезжает, не останавливается.

– Бывает, да.

– Так что где он только шастает?

Москвичка вопросительно хохочет.

Да, приехала она только днем, только разгреблась, расставила все, расстелила. Завтра решим все вопросы.

– Смородину брать будешь?

– А сладкая?

– Седни сладкая уродилась, – поет в беспокойстве хозяйка, – дождей мало было. Поливала я ее.

– А крупная?

– Похвали продать, – раздражается хозяйка, – а хуля купить.

– Да где же я хулила? – смеется тетка Алевтина.

Хозяйка подозревает у нее большие богатства там, в Москве (дети говорили), и тоже начинает хвастать собою, причем тут же похвальба неудержимо перетекает в горькие жалобы – какие две трехкомнатные квартиры она уступила дочерям, когда собственный дом в городе у нее ломали, а сама сидит зимой в однушке, и что у старшей муж капитан милиции, а у другой вообще пожарник на заводе, сутки спит на работе, двое спит дома.

– И покрыть крышу не допросишься, смотрит сериалы не оторвешь его. Буду нанимать. А детей на лето ко мне! Три раза в день баба кушать! Все я, все я (и т. д.).

Обычные разговоры хозяек, героинь труда и ненаписанных комедий. Самовосхваление в форме справедливого гнева.

Тем временем постоялец, тень в пыльном камуфляжном обмундировании с горбом за спиной, бесшумно открыл калитку (Тишка затявкал), пробрался по дорожке к дому да и шмыг на свою верандочку, и там закопошился. Вышел с ведрами, что-то буркнул издали и двинул по воду. Вернулся, помылся под рукомойником до пояса.

Такая вот мирная картина.

Две Пенелопы дуют чай и смотрят на вернувшегося из странствий человека. Который сам себе льет на спину.

– Алексеич, – величаво, но не без трусости восклицает хозяйка, – падалицы вон сколь яблок нападало, у меня кости ноют подбирать, наклади себе.

– Простите? – фыркая как конь в овсе, отвечает постоялец.

Хозяйка машет рукой и почти открыто сообщает тетке Алевтине:

– Нелюбимой он какой-то, Валентина (она не может, видимо, воспроизвести слово «нелюдимый». И «Алевтина» у нее не получается).

Новый Одиссей убирается к себе.

Тетка Алевтина же похохатывает довольно. Причем совершенно некстати. Смех у нее низкий, трубный. Несущийся в сторону терраски.

Но там тихо, темно. Ничто не шебуршнется.

– Чуден Днепр при тихой погоде, – ни к селу ни к городу замечает тетка Алевтина и опять изрыгает свой утробный хохот.

Как бы намекая на профессию учителя. Хозяйка тем временем талдычит свое:

– Тридцать пять лет ему, и никого.

– В смысле?

– Что же человек гуляет. Добро пропадает. Вхолостую живя.

– Какое… добро? – хохочет московская тетка, уже давно сама напряженно размышлявшая на эту тему.

У тетки Алевтины много-много есть на примете девочек и женщин, тоскующих в перенаселенной Москве, но не для них, не для девушек, перенаселенной. Для них-то Москва безлюдная пустыня с волками. Утром на работу, вечером с работы в опасениях, на выходные надо куда-то сходить в гости, или с подругой по магазинам, тоска.

А тут вот он, здоровый. При всем своем организме, не кривой не хромой, не заика, не псих, наверное.

Как это он ловко ответил: «Простите», чтобы ничего не отвечать. И пресек ненужный разговор.

А яблок-падалицы полно по окрестным брошенным деревням, вон сколько вокруг тоже вхолостую стоящих, одичавших садов с малиной, смородиной мелкой, сливами, дикими грушами!

– Он не в Комаровку ли бегает? – вопрошает задумчивая Алевтина.

– Хер яво знает, – зевает хозяйка.

– Ну иди, я чашки помою.

– И то пойду, Валь. Ребята поздно прибегут. У меня аллергия на солнце, я в четыре встаю, я така мочунья, – важно заявляет страдалица и уползает к себе на ведро. Из приоткрытого окна слышен далекий звон струи, как в подойник.

Попили чайку, так сказать. Так-то хозяйка поднимает юбку под деревьями, считая это полезным для сада, но когда тут вечером постояльцев полон двор!

Частые звезды проклевываются на небесах, проступают как знаки судьбы, создают рисунок будущего.

Тетка Алевтина вздыхает, глядя в сторону ушедшего заката.

Нина, вот кто ему подойдет, нелюдимая тоже, фармацевт в аптеке, ее мать недавно умерла, Нина. Ей тридцать семь лет. Однокомнатная квартира в далеком каком-то Дегунино, на краю Москвы. Как они там уживались? Мать спроваживала редких женихов вон. А куда их всунуть было? Тихая Нина, глаза водянистые, большие как буркалы, молчит (на работе готовит микстуры и мазилки и тоже, наверно, молчит).

Ее мать была тоже дальней родней Алевтининого бывшего мужа. Их там родни было как песку. Сага о Форсайтах, клянусь. Все перли в Москву, женились, выдавали замуж дочерей. Невесты, невесты. Свадьбы, обиды.

Прекрасно, думает тетка Алевтина, как думала бы древняя богиня Парка, плетя нити человеческих судеб – и так и сяк их перекрещивая и связывая будущими детьми.

Та тонкая нить судьбы, на которой привязана была эта лупоглазая корова Нина, вдруг затрепетала, забренчала и натянулась золотым лучом, как от небольшого маломощного прожектора, шарящего в глухой тьме.

Что же, другая нить судьбы пока еще провисала как ленивая веревка между лодкой и причалом на берегу.

Но луч сверкнул, шаря и пронзая тьму, заволновалась вода, лодка тяжело заворочалась, плеснула туда-сюда, отошла от мостков – и нате, веревка тоже натянулась и запела. И тут же луч прожектора полоснул по ней, зажег нестерпимым золотом эту мокрую невзрачную бечеву. Она загорелась, распушилась, показала каждую свою ворсинку, как на хорошей художественной фотографии в каком-нибудь лаковом журнале.

Тетка Алевтина затаилась и ждала.

Будущий ребенок тоже затаился там, в прозреваемом далеке.

Тихо было во дворе и в мире, громоздились полные ягод кусты, стояли стеной старые яблони. Сладко пахли вечерние флоксы и табаки.

И тут тень А.А. мигом просквозила сквозь мглу в сторону сортира. Ни скрипа, ни стука не послышалось при этом. Не прошелестела задетая на ходу штанина. Как он так мог дунуть?

Это понравилось старой Алевтине.

Она продолжала выжидать и среагировала на возвращение смутной тени из ада деревенского сортира следующим воплем:

– Доброй ночи!

(Как «руки вверх!», между прочим).

– Доброй, – растерявшись, ответила тень и на секунду застыла.

– Вы что же как поступаете? – сухо спросила Алевтина.

– Простите?

– Ну так я и знала. Ну вы подумайте! И как же теперь быть? – спросила тетка Алевтина. – И не просите прощения, не прощаю. Никаких ваших «простите».

А он опять чуть не вякнул свое слово-выручалочку, свое «простите», которым прерывал все бабские вопросы.

И А.А. замер на полушаге, как замирает петух, втянув, отшатнувшись, головенку и занеся лапу – но еще не ступив ею.

– Вы сколько должны-то? – строго, даже недоброжелательно продолжала Алевтина.

По силуэту было видно, что петух обомлел – видимо, А.А. подумал, что тетка обозналась, приняла его за кого-то другого.

– Кто? – брякнул этот половозрелый самец и влип, потому что на самом деле ему надо было бежать на верандочку, накинуть дверной крючок и мигом на топчан, мигом! И с головой одеялом накрыться!

А он как дурак остановился и спросил это свое «кто».

Может быть, у него была совесть где-то там нечиста, что-то он наделал в родных местах и теперь боялся погони?

Испугался мужик, испугался.

Алевтина тихо сказала:

– Я не буду орать на всю деревню.

Петух подумал, протянул лапу в пятнистой штанине и с грохотом поставил ее впереди себя. То есть сделал первый шаг навстречу своей судьбе. Потом поднял вторую жилистую ножку и занес ее над землей в намерении сделать следующий шаг. Сердце петуха сильно билось.

Но он неуклонно ступал и ступал вперед, гремя доспехами, тряся сережками и качая тряпочкой красной бороды. Глаза его в сухих оранжевых ободках торчали как блестящие пуговки. Гребень налился клюквенным соком и тяжело нависал. Полная картина!

«В суп, в суп зовут», – билось в петушиной голове неоформленное сознание, однако мозолистые, набитые в бегах лапы вращали суставами, как паровозные рычаги, делали обороты, и А.А. приближался к дощатому столику с самоваром, за которым сидела грузная старая Алевтина в прическе типа «полубокс», сделанной ради летних работ.

В сумерках как-то скрадывались ее женские черты, два мешка впереди, грудь и брюхо, сливались в одно монументальное целое с крутыми плечами, и выглядела Алевтина как какой-нибудь римский император с чубчиком на лоб. Суровый, тонкий рот и выдающийся нос все отчетливей проступали в полумраке.

Тетка Алевтина повела себя как начальство.

– Ну, что вы можете сказать в оправдание?

Петух даже крякнул и неожиданно охотно заклокотал, что ничего не должен, электричества вообще не жжет, ведра мои, а вот вода из колодца как решить проблему? Хотя хозяйка почему-то говорит, что рыли его вскладчину и она лично взнесла триста пятьдесят тогдашних когдатошних рублей! Но только, так сказать, за себя, а не за своих дачников, чем ей и угрожают якобы, спрашивают вроде бы, по какому праву в сухое лето колодец весь к вечеру растасканный? А ведь я беру не для полива, а только двадцать литров в сутки, в то время как другие по двести!

– Это мы решим, – отвечала тетка Алевтина. – Это дело решаемое. Не сунутся. Как величать вас?

– В смысле? – выдал домашнюю заготовку А.А. У него их было несколько. Он тренирован был на учениках не отвечать сразу. Вообще не отвечать на вопросы.

– Ну Андрей?

– Предположим.

– Андрей Алексеевич, чаю без заварки и сахара выпьешь? Все равно выливать кипяток буду.

– Нет – спасибо, – отвечал петух задиристо. – Я Александрович.

Так и заварилась эта безумная, несусветная каша, куда А.А. попал и увяз там – осмотрительный, осторожный, закаленный, боевой и злобный, всегда неудержимо и неуклонно попадающий в суп петух.

А дело происходило в золотей шее время, в самую сердцевину лета, был конец июля – начало августа. Когда плодам уже нужно зреть и падать.

В августе тетка Алевтина отбыла, нанявши микроавтобус, в Москву, уместившись среди банок, мешков и пакетов. Все это дело грузил ей А.А., а местный водитель хмуро смотрел от переднего колеса и не помогал, так как не было уговора на погрузочные работы (мужики этой деревни и всех окрестных поселений профессионально пили и не нанимались ни к кому из дачников работать, ничего не делали, боясь продешевить по сравнению с ценами в Москве, о которых ходили умопомрачительные, волнующие слухи. Мужики сидели на этих слухах, как скупые рыцари на мешках с золотом, зная свои возможности и торжествующе не шевеля пальцем).

Хозяйка наблюдала из окна эвакуацию и тоже не шевелилась. Пущай сами волокут.

Затем она вдруг всколыхнулась – учитель взял два рюкзака с веранды, две здоровенные брезентовые сумки, отволок их в машину, сказал «Спасибо – до свидания» (хозяйка в ответ только моргнула), и, дверь на терраску за собой не закрывши как надо, сел туда же, в микроавтобус, к мешкам.

Собственно, хозяйка именно о таком зяте мечтала бы для своей бы дочери, чем этот пожарник.

Алевтина же, находясь на переднем сидении лицом к А.А. в тесном пространстве микроавтобуса и глядя, как тот мирно покоится, заботливо глядя на свои, в свою очередь, мешки, думала о том же самом: что такого бы мужа собственной дочери, если бы она была, а вместо того имелся пьющий сын и холера невестка, а вот внучок и был настоящим любимым сыном Алевтины, но в данное время он проходил тяжелый возрастной кризис (14 лет), ни на что не соглашался, хрипел, курил, глаза имел не в фокусе, дикие, врастопыр, был явно опозорен прыщами и с бабкой не разговаривал даже по телефону, а только сопел. Даже «Здравствуй» от него было не дождаться. Только «але». Для него-то Алевтина и делала запасы варенья и всего остального. Внук любил поесть бабиного. За это приходилось кормить и невестку, поскольку собственный сын, наоборот, ничего не ел, щипал у пирога корочку, а норовил выпить всю наливку. Ела же невестка да похваливала, молола своими жерновами, наша невестка все стрескат, убить ее мало. Курит, пьет как слесарь, да поворовывает. Как бы все равно нам достанется, так чего же вашей смерти ждать! Серебряную ложечку унесла, больше некому. В документах явно рылась. Намекала, «мы должны с вами поговорить о будущем». Потом поговорим.

Так А.А. в компании банок, мешков и пакетов въехал в тихую отпускную августовскую столицу на закате золотого дня, в безлюдное воскресенье.

Машина катила по широким красивым улицам предместья Подушкино, затем свернула во двор, тоже красивый как парк, и все богатства Алевтины посредством лифта были доставлены в ее хорошую двухкомнатную квартиру, где имелась стенка во всю стенку, диван под ковром, хрустальная люстра и все что сердцу надо.

Попозже ночью он уже сидел в обратном поезде и мечтал.

Он мечтал о просторной собственной квартире в таком же микрорайоне как у Алевтины, о хорошей жене, похожей на одну киноактрису, о сыне, тихом ученом ребенке, которому можно вложить в память всю сумму отцовских мыслей. О том, что больше не надо будет ходить на работу в эту школу, где дети массово лузгают семечки даже на уроке, причем норовят сидеть в наушниках.

(Так все и произошло, но много лет спустя).

С Ниной он познакомился, будучи приглашен на день рождения Алевтины.

Видимо, об эту пору Алевтина поссорилась окончательно с невесткой, поскольку никого из семьи на празднике не было.

А.А. купил билеты туда и обратно на деньги, которые ему прислала Алевтина, и выгадал аж три дня – поменялся с кем мог. Сказал, что тетя заболела.

Нина ничем не поразила А.А.

Неказистая немолодая девушка, глаза водянистые, большие, сама полная, молчит и стесняется. Щурится, но иногда таращится.

Правда, про самого А.А. мать его тоже говорила: «Че глаза-то вытараскал?»

Поэтому он еще раньше выработал привычку щуриться и теперь понимал Нину как никто. Видел насквозь. Даже усмехался.

Короче, Нина совсем ему не понравилась, однако по тому, как Алевтина обращалась к Нине, с каким уважением, можно было составить мнение о Нине как о человеке и специалисте. (Алевтина в самом начале праздника вытащила какие-то ветхие рецепты и дала Нине, Нина их взяла неохотно и равнодушно, как большой специалист).

Это поразило А.А.

В следующий раз они встретились в больнице, где Алевтина и умерла через месяц. Все это время Нина за ней ухаживала, возила ей соки и бульоны, всякие перетертые котлетки. Это выяснилось потом, когда А.А. женился на Нине.