Текст книги "Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад"

Автор книги: Людмила Петрушевская

Соавторы: Майкл Каннингем,Брайан Эвенсон,Карен Джой Фаулер,Грегори Магвайр,Кейт Бернхаймер,Уильямс Джой,Кэрен Бреннан,Джонатон Китс,Лидия Миллет,Илья Каминский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Джойэлль Максуини
ТЕПЛЫЙ РОТ
Германия. «Бременские музыканты» братьев Гримм

Теплорот: Брадочёс, чего это ты разлегся тут на дороге, и челюсть-то себе в самые мозги засунул, а потроха-то все нараспашку, будто ты шоссе заглотить хочешь?

Брадочёс: Теплорот, бывали времена, шарахался я по разделительным полосам да помойными обочинами, головою в петле виниловой от пивной упаковки, и кольца от банок золотили мне зубья. Жир по пакетам из-под тако мог на лету слизывать. Пенопласт был мне хлеб. Эх, где ж она, та жизнь хорошая, далека от меня, простертого в мольбе, а голова моя давлена джипом на большой скорости!

Теплорот: Вот уж сочувствую тебе, Брадочёс, потому как и я этой ночью один. Полезай-ка ты ко мне в теплый рот, пошли вместе ночь поглядим.

Теплорот: Коленчёс, чего это ты сидишь такой тихонький на кресле вспухшем, что будто дышит да стонет вокруг тебя, все равно как заглотить хочет тебя, крохотку?

Коленчёс: Не кресло это, а моя бабушка. Не бойсь, не померла она – спит, а под нею коляска инвалидная, только не видать ее под эдакой тушей. Может, ты нас примечал в потоке машин по самое горло или как пробирались мы через перекрестки, все равно что гиканутый жук, эволюционный непротык, я у ней на коленях, и мотор-то все силится проволочь нас сквозь выхлоп, а подлокотники-то у нас сумками с едою увешаны: двухлитровки, да плюшки-снежки, да индюшка-копчушка. Бабушка мне наказывала не бросать ее, да ночь такая интересная – рельсы всю ее секут, как доску игральную, фургоны златопузые ползут к бензоколонкам. Как тут слово сдержать!

Теплорот: Коленчёс, и мне такая ночь интересна, и другу моему Брадочёсу. Полезай-ка ты ко мне в теплый рот, пошли вместе ночь поглядим.

Теплорот: Кривошея, чего это ты разлеглась между кроватью и стенкой, в щель втиснулась, что на пару дюймов у же могилы, а тут такая ночь расстилается вся блистательно за спиной «Деревянного индейца»?

Кривошея: Я ль не красавица? Трудно разговаривать, когда эдак скрутило. Мать приводит меня сюда встречаться с мужчинами. Люба я им в принцессиной моей ночнушке, а иногда я балетные па им выделываю, которые с диска про Барби. А за это дают мне жидкого да сладкого, и я даже цвет могу сама выбрать. Допиваю редко – засыпаю. Не всегда мне все нравится, но зато рано или поздно заканчивается. А теперь вот засунули меня между кроватью и стенкой, и лезет мне ворс ковровый в нос, а на голове что-то мокрое, и волосы-то немыты.

Теплорот: Кривошея, и мы все грязны, давлены, скучно нам, любопытно да пить хотим. Выбирайся из-за кровати, отвратная ты девчонка. Полезай-ка ты ко мне в теплый рот, пошли вместе ночь поглядим.

Кривошея: Отныне зовите меня Красотою, ибо сказ этот я буду сказывать. Тою ночью Теплорот провел схожие собеседования с подстреленным псом, гноящейся берцовой костью лошажьей и синим яйцом, насаженным на палку. Все они влезли в Теплорота – да так, что нижняя губа у него раздулась, как у жабы, и ворочаться стало совсем уж невозможно. Вонючая труппа эта решила было встать лагерем на дорожке у публичной библиотеки, но кругом так насорили петлями да засовами, стеклом бутылочным да пластиковыми останками дешевых очков от солнца, что кожа у Теплорота вся иззуделась, того и гляди проткнется раздутая губа.

Теплорот: Ой!

Брадочёс: Ой!

Коленчёс: Совой!

Кривошея: Носовой!

Пес: Но свой!

Увечье: Вой!

Яйцо: Бред дармовой!

Кривошея: Ох, ничего задарма не жди! Жизнь – вынь да покажь, а не глянь да гляди!

Кривошея: И пошли они дальше. Тут глядь – мотель на мели, там люди спали за шорами: то ли драными, то ли простреленными, то ли сбитыми, будто колючий косой семафор.

Коленчёс: Что он сигналит? Что означает? Этот узор из штор и теней. Зашоренный этот узор. И как это выстрелом пробило солнышко в будке кассира.

Увечье: Не снесешь позора – не поносишь узора.

Пес: А калибр-то невелик. И кассир сбежал давным-давно. Не ходят тут деньги с рук на руки. У этих людей тут сквот.

Яйцо: Как полопаешь канарейку, так и потопаешь кота. Любишь пыль в глаза катать, люби и пули во лбы пускать.

Брадочёс: Вот что скажу. Я истаскался, что твой половик. Расползаюсь по швам не сходя с места. Лежу плашмя. С кошками жить – по-кошачьи хвостом крутить.

Кривошея: И тут-то они приметили, как сочится свет из дальней правой комнаты. Все прижались к стеклу, да так, что чуть не порвали вязкий свой возок, и заглянули в шторную щелку, и оказалось, что смотрят они через плечо юнцу, а тот курил и играл в бокс на телевизоре. Комната пустая да убогая, но труппа все равно подумала: вот бы славно внутрь, на диване посиживать да в бокс поигрывать, а не подпирать собою стенку мотеля, что потонет того и гляди в сырой земле. Лучше уж вместе с мотелем провалиться, чем вслед за ним.

Все: Слей в дыру

Вмажь кроту

Вякать рту

Всем в дому

Нам нужен сток

Вот нам дыра

Вот нам ржа

Дайте нам кровь

Есть в нас брешь

Дай нам кокиль

Всем домой, всем домой

Дыра та всосет

Все что вольем

Ей в глотку, когда

Папка в домик придет

Слушай, сладко было нам

Но есть мед и у меня

Хезал я этот мед

Из дыры в потрохах

Мне его через край

Мне своих бед полно

Кривошея: Одна я лишь останусь с тобой навсегда. Кра-соо-та.

Кривошея: Их заворожила эта гармония, а юноша прикурил трубку – и вдруг одним движением подпрыгнул и развернулся. Отдернул шторы и выглянул на улицу. А потом как тяганет их вниз, они в правом углу и оторвались от потолка – полкомнаты стало видно снаружи. Тут юноша исчез из виду, но потом вернулся, а сам тянет себя за нижнюю губу и десны трет.

Юноша: Дум-думай

Тюк-тюкай

Туша, крага

Круто вдарь

Дай в сопло

Мясо в фарш

Блядь на блядь

Шасть да хрясь

«Странк и Уайт»

Страсть – морд-дасть

Свет не заря

Мочи почем зря

Клад, клад

Клад души

Чем Бог нам помог

Тем, что взял да родил

В ночь меня, я юро-

диво живо

Во дела-а.

Под замком с остальными дичьем.

Кривошея: И лишь я одна с тобой навсегда. Кра-соо-та.

Кривошея: И вот наконец глянул он вниз и увидел их: размазню дорожную, отощавшего мальчонку, пришитую девчонку, подстреленного пса, гнойную кость и яйцо на колу, все сидят в Теплом Рту, который так растянуло, что едва не просвечивает, и течет из уголка его прозрачная жидкость с гноем. Все они на юнца из ран своих глазами захлопали, и давленые затекшие члены их влажно заелозили. И заговорили они тут все хором, что тебе кладбище дыбарем или циркулярная пила.

(Все говорят в один голос, что тебе кладбище дыбарем или циркулярная пила.)

Кривошея: Юнец схватился за резиновое свое лицо да как заорет, хоть крик его и смахивал на хрип. Да и бросился в хлипкую дверь и мимо них в ночь, что уж слегка посерела по швам, будто застиранная.

Кривошея: Брадочёс, Коленчёс, Красавица, подстреленный пес, гнойная кость, яйцо на колу и Теплорот обомлели, как увидели мечту свою – открытую дверь. Забрались они внутрь, на диван уселись. Понажимали на пульт от игры в бокс. Потом закрыли сломанную дверь и сломанные шторы задернули, как сумели, после чего все заснули зловонным сном.

(Все галдят, как на скотном дворе.)

Кривошея: Тем временем день занялся. Юнец пробежал пару кварталов, но быстро выдохся. Влез на знакомую веранду, свернулся под остатками качелей, что висели на одной цепи, будто скат крыши. День разогревался, и на жаре воспрянул он от стиснутой своей дремы, встал на ноги и постучал в дверь. И рассказал о своем виденье другу:

Юнец: Я прям прозрел, будто, ну, прям, прозрел, до кишков, как под кожу себе, заглянул. Что было, в, прошлом, ну, будто сквозь спину себе, через, сзади, дырку в черепе себе, как сквозь рот, мне ее в коже прострелили, жизнь мою, будто вся жизнь прошла, жизнь, ну, прям в кишках. И все, что случится со мной, и все, что я натворил, будто, ну, со мной случилось.

Кривошея: Друг дал ему в долг шишку в лоб да еще и посмеялся.

Друг: Ну да, чувак, но где ружье и где заначка? Где ж ружье и где ж заначка? Может, внутри лошажьей кости той спрятались или спят в яйце давленном, или убитой восьмилетке в манду напиханы? Давай-ка дуй обратно, если дорога тебе твоя жизнь. Шана да хана, раны драны, страсть да жисть, нутро да манда, бензин-карабин. Вали. Вали назад.

Кривошея: Любил ли он свою жизнь? Юнец не задался этим вопросом. Подскочил, будто задний ход ему включили, да спиною вперед – к мотелю, к мотелю, а сам от него боком, боком. Как кино на перемотке. Как по луне. И так вот мало-помалу добрался до двери, от которой бежал. Уже слышит, как видеоигра гоняет первые кадры. Уже чует морг со сломанной вентиляцией, разрытую могилу, раздавленных на дороге, гноящуюся рану, каменеющий труп, комнату, где только пот да секс, немытого ребенка. Он узнал да опознал каждый запах. Может, юным юнцом-то он и не был. А еще сочилось что-то вокруг его кедов, зеленое да мерзкое, с черными прожилками. Он затаил дух и приоткрыл дверь.

Кривошея: И открылось ему взрывное зрелище: в комнате полно вонючего гноя, ошметков кожи и тканей телесных, вмазанных в стены, а комната пульсирует вся и будто бы переваривает всю эту ужасную мешанину – мех, кости и внутренности животного, сгнившего до неузнаваемости, мальчика тощего до того, что мослы ребер его, запястий и ступней плоть наконец прорвали, девочку с выпученными глазами и свернутой шеей, освежеванного пса, чьи мышцы сходят с костей, гноящуюся рану почти что без всяких остатков тела, куски ракушки, зуба, волоса, языка, когтя и жир качаются да всплывают в дымящейся жиже, которой все залито – залиты даже его, юнца, глаза. И тогда он закрыл их, открыл рот и все это в рот к себе принял – и комнату, и мир, все причины и их следствия, диван и игру, ружье и заначку, вмазу и мясо, озлобленье и утешенье, надежду и зверство, иллюзии взрослых и главную средь них – детство, – рост и распад, распад и гниенье, все это брал он в рот, покуда рот его не стал теплым и не потек в уголке, и не отвисла губа, как у жалобной жабы.

Так говорит Красота – моим теплым ртом.

* * *

«Теплый рот» – переписанные «Бременские музыканты» братьев Гримм: в ней есть и жестокая странность оригинала, и жестокая странность жизни постиндустриальной/захолустной северной Индианы (эти места прозываются Мичианой, потому что рядом граница с Мичиганом). И сказка Гримм, и моя пьеса – о важности крыши над головой, в том числе и тела, эдакого несуразного дома. Я сама живу неподалеку от Бремена, Индиана (произносится «Бри мин»), Герои «Теплого рта» – персонажи, которых можно встретить буквально когда угодно на Бриминском шоссе или увидеть из машины в Саут-Бенде. Главная достопримечательность и моей жизни в Мичиане, и «Теплого рта» – «Деревянный индеец», мотель-«общежитие», целиком состоящий, похоже, из мостков, лестниц и сараев: не укрывающее укрытие, будто без внутренностей. Эта конструкция, а также ее немощные, но изобретательные насельники, которых отовсюду видать, поскольку нутра у здания нет, отчего-то напоминают о Босхе, Данте и Делёзе. Недавно мотель обзавелся вторым деревянным индейцем, и оба они прикованы к автомату с колой, который, в свою очередь, тоже прикован и стоит, естественно, снаружи. По контрасту со всем вокруг автомат с колой смотрится румяным и рассеянно жизнерадостным, будто в маразме или обдолбанный лекарствами. К слову о воплощении и медикаментах: мне также хотелось вытрясти музыкантов Гримм из их раздельных, цельных биологических форм (собака, осел и др.) в некое гротескное, вязкое, гибридное тело – Теплорот; его потом заглотит Красота, самая кошмарная из всех.

–  Дж. М.

Перевод с английского Шаши Мартыновой

Лидия Миллет
СНЕЖКА И РОЗА
Германия. «Беляночка и Розочка» братьев Гримм

Девочки мне сразу понравились. Разве они могут не понравиться? Что может быть лучше девочек.

Все это было еще до ареста, до обвинения и газетной шумихи. Девочки – сестры, как вам, вероятно, известно, и летом они жили в таком шикарном особняке, что строили в глубинке бароны-разбойники, сколотившие состояния на железных дорогах, стали и нечестных делишках. Это было среди Нижних вершин Адирондака, в южной их части, где зеркальные озера, зеленые склоны, пятнистые олени. Девочки, совершенно невинные в изобилии богатства, ибо сроду ничего другого не видели, называли свою летнюю резиденцию «коттеджем», а «квартирой» – пентхаус площадью десять тысяч квадратных футов на Пятой Авеню рядом с парком на Вашингтон-сквер.

Отец их занимался недвижимостью, но его никто никогда не видел. Поправка: время от времени он мелькал на глазах у нас с девочками – выходил из длинного блестящего авто или садился в него. Из лесу я однажды видел, как он спускается к причалу – светло-серый костюм, возле уха мобильник.

Как фигурка жениха на свадебном торте. Так и хочется ноги оторвать.

В сумерках на участке вокруг особняка барона-разбойника – массивного, но по стилю все равно бревенчатой хижины – стояли десятки оленей, щипали траву, изящно выгнув шеи. Оленей здесь много, потому что охотники истребили всех хищников, что ими кормятся. Чего-чего, а оленей хватало, да.

И девочки, такие же изящные, длинноногие, легко и заразительно хохоча, крутили в фиолетовых сумерках светящиеся обручи или играли в крокет старыми облезлыми молотками. У старшей были медовые волосы и синие глаза, у младшей – волосы темные, а глаза янтарные. С виду и не скажешь, что сестры, но это так. Блондинку звали Ньеве – «снег» по-испански, а брюнетку – Роса, но на Розу она тоже отзывалась. Их мать – бывшая балерина из Мадрида, умственно отсталая и к тому же анорексичка – сама дала им эти имена, но частенько их забывала.

Мы с девочками встретились случайно – однажды вечером, когда я вышел из лесу. Вышел и пошел прямо по травянистому склону, расшугивая Бэмби. Над озером садилось солнце, легкий бриз пускал рябь по воде.

Должен признать, девочки, похоже, испугались. Потом Роза сказала мне вот что: в те первые секунды они приняли меня за медведя.

Им еще ни разу не приходилось видеть бездомного – так их опекали от внешнего мира, даже в центре Манхэттена это возможно, поверьте мне, – и хотя фактически я был не бомж, но на вид такой же грязный и нечесаный. Я мужчина не хилый – высокий и широкогрудый, и в тот июньский вечер на мне были какие-то засаленные обноски, плюс еще борода отросла, и помыться в озере тоже надо было позарез.

В лесу у меня был дом – ну, или временное пристанище; но для изнеженных и юных нет заметной разницы между стареющим хиппи и бродягой.

Так что сперва им было страшновато, но я еще издалека поднял руки, приближаясь к их террасе. Коттедж опоясывала такая широкая терраса с каменным полом, качелями, креслами, ковриками и цветами в горшках. Девочки попятились, поднялись чуть выше по лестнице и нерешительно встали на ступеньках в своих легких платьях, с фрисби и скакалкой в руках. Я так и шел с поднятыми руками, будто сдавался в плен.

Хорошо, что рядом не оказалось прислуги, а мать их, как обычно, легла рано. Если бы кто-то был – кухарка, например, та любила покомандовать, – меня скорее всего прогнали бы.

Конечно, я тогда перебрал с выпивкой. То было мое единственное развлечение тем летом перед разводом, странное, одинокое время. Я устроился в старом самолетном ангаре у одного из озер поменьше, ездил стопом в город за бухлом и закуской, стараясь не нарваться на свою почти уже бывшую жену. Недалеко оттуда был и наш летний домик, хоть и поскромнее.

Я тогда вот что сделал – взял и просто исчез. И не хотел, чтобы жена знала, куда. Единственная уловка, что мне осталась, – исчезать и прятаться. Хоть какое-то мизерное удовлетворение: вот, она не знает, жив я или нет, пусть беспокоится, вдруг я обманул все ее ожидания, оставил свое старое тупое «я» за спиной и улетел в далекую неведомую страну.

Девочки оказались хорошие. О дочерях богатых тузов такое нечасто скажешь, все знают. Но эти были невинны. Не знаю, как они умудрились такими вырасти с матерью, у которой не все дома, и отцом, которого нет дома вообще. Доброта их была так же неожиданна, как потекшее из камня молоко.

Снежка, как я ее звал, не желая заморачиваться с ее настоящим именем, любила читать и после обеда обычно сидела с книгой на террасе. Ее более общительная сестра проводила время, болтая со всеми подряд. Почти каждый день ездила на велике в соседний дом престарелых, помогала старикам.

Стоя на лужайке и глядя на них снизу вверх, я увидел то, чего издали не заметил: кожа у них светилась. У обеих такая кожа была – светящаяся.

Из-за этой чистой молодой кожи девчонки обычно и смотрятся такими аппетитными.

Не бойтесь, сказал я им. Сказал, как меня зовут, и они потихоньку расслабились, тоже назвали себя. У них была собака – старый ирландский сеттер, лежал там же и едва мог хвост поднять, даже чтоб отогнать мух. Я присел на ступеньки и почухал его.

Так мы и подружились. Понятно, у меня не было б ни шанса, не будь девочки так долго предоставлены сами себе. Время от времени к ним из города наезжали подружки-сверстницы, и тогда я туда не лез.

Но приезжали те редко. Так что на рассвете или закате, когда по лужайкам бродили олени и девочки, только я составлял им компанию. Я держался тише воды, ниже травы, не перебрасывался с ними фрисби, чтобы из дома никто меня не увидел. Чаще всего мы просто стояли вместе и разговаривали где-нибудь поодаль. Раз или два они сидели на причале, болтая ногами в воде, а я плавал туда-сюда – одна голова в теплом темнеющем озере.

Из высоких спаленных окон на втором этаже в таком нельзя было увидеть ничего предосудительного.

Девочки были со мной любезны. Разрешили брать байдарки из лодочного сарая, даже навязывали их мне, и порой по утрам я усердно греб в укромную бухточку, бросал весла и дрейфовал на байдарке, пытаясь удить рыбу под сенью дагласовой пихты. В лодочном сарае стояло несколько старых удочек, я их брал напрокат – своих-то не было.

Снежка оставляла мне сэндвичи, иногда выносила на террасу вазочку с мороженым. Роза давала мне шампунь в маленьких гостиничных бутылочках, просила не экономить.

Обе девочки были честны со мной.

– От тебя не очень хорошо пахнет, – сказала как-то раз Снежка. – Ты не чувствуешь?

Я ответил, что стираю одежду, как только представится случай, в городской прачечной-автомате или в озере. А также часто плаваю и пробую намылиться, но иногда забываю, когда последний раз так делал, ну и пропускаю пару дней.

– Жалко, – с тоской сказала Снежка.

От ночевок на бетонном полу ангара у меня разболелась спина, пришлось у сестер просить аспирин. Иногда шея со спиной жестоко ныли, а таблетки лишь притупляли боль, но и всё. Тогда Роза предложила мне ночевать у них в коттедже – там полно спален, всех и не сосчитаешь. В доме есть помещения для обслуги, сказали сестры, у него отдельный вход, и никто не живет там. Ночью можно потихоньку туда пробраться и спать в удобной постели с пуховыми подушками и добротными простынями.

Я сперва отказывался – боялся, что нарвусь на кого-то из домочадцев. Однако все было тихо, когда однажды я все же попробовал зайти уже после того, как девочки ушли спать. Тишина стояла такая, что мне даже померещилось, будто они живут здесь совсем одни, а пищу и воду им подают какие-то невидимые руки.

Постель была очень приятна после бетонного пола – до того приятна, что я чуть было не начал пересматривать текущий образ жизни: затаился в ангаре, немытый-небритый, прячусь от почти уже бывшей жены. Но мысль пошла по кругу – скрываться не так уж и плохо, ведь именно поэтому я здесь, в роскошном особняке с мягкими простынями и добрыми девочками.

Потом я частенько пробирался по узкой черной лестнице и спал в отдельной комнате, приткнутой под самой крышей. Ставил себе будильник на наручных часах и, едва забрезжит рассвет, украдкой выбирался наружу. Летом двери коттеджа не запирались, хозяева всегда были дома – ну или прислуга. Я за ними подсматривал, если был удобный случай. Садовник-мексиканец разъезжал на газонокосилке совершенно без толку – ничего не стриг, просто нравилось кататься. У беседки курила горничная, и оба порой исчезали в кустах – потрахаться.

Однажды у матери девочек в жизни случился какой-то просвет, и она надела белоснежный теннисный костюм. Бегала с Розой по глиняному корту, неловко отбивая мячи слабыми руками. Снежка сидела за боковой линией и фотографировала для семейного альбома.

То был редкий случай, когда мать можно было увидеть на воздухе, на солнышке, такую оживленную.

Однако уже через пятнадцать минут она снова ушла в дом, то ли разозлившись, то ли расстроившись. Швырнула ракетку, выпалила что-то, я не разобрал. Я видел лица девочек, когда она уходила. Грустные, но спокойные; видно, они смирились с тем, что у них такая мать – умственно отсталая красавица с паучьими руками и ногами, с беспричинными истериками.

Может, никакая она не балерина, подумал я. В мире не так уж много умственно отсталых балерин, насколько я могу себе представить, а таких полоумных анорексичек, как эта, наверняка хватает.

Тем же вечером, уже в сумерках, девочки пришли поплавать со мной в озере. Роза намылила мне голову шампунем. Один из очень редких случаев, когда сестры меня касались. Они вообще не были склонны к физическому контакту. Обе явно выросли без особых ласк, да к тому же я был для них старый хрен, часто еще и вонял, в общем – ничего привлекательного. Вдруг я решу, что они заигрывают: без сомнения, этого они и опасались.

Но тогда у причала Роза с хохотом толкнула под воду мою намыленную голову, а когда я вынырнул, отплевываясь и отдуваясь, Снежка снова нажала ладонью мне на макушку, и обе принялись в шутку топить меня.

Мы были счастливы.

А потом Роза сказала:

– Интересно, какой он будет без бороды?

Снежка тоже на меня посмотрела, затем выбралась на причал, обмоталась полотенцем и умчалась в дом. Через минуту вернулась с бритвенным прибором. Даже ножницы не забыла – тут никакая бритва бы не справилась, – и старое ручное зеркальце, оправленное в тяжелое серебро.

Снежка состригла космы бороды. Потом обе смотрели, как я сажусь на мелководье и сбриваю оставшуюся щетину, глядя в зеркало, которое держала Роза.

– А что, он вполне ничего, – сказала она, когда я закончил.

Я макнул лицо в воду, протер глаза. По озеру плыли хлопья пены для бритья с девчоночьим запахом.

– Похож на того актера. – Снежка склонила голову набок. – Помнишь, такой верзила-француз с кривым носом?

– Да, похож, – кивнула Роза.

– Такой страшненький, – сказала Снежка. – А всем нравится, никуда не денешься.

– Точно, – воскликнула Роза. – Страшненький, как ты.

– Но очень милый, – добавила ее старшая сестра.

– Де-евочки, – сокрушенно протянул я, – вы б учились говорить правду чуть пореже, а?

– Зачем? – спросила Снежка.

– Ну, во-первых, этим можно обидеть.

– Извини, – сказала Роза. – Мы не хотели.

– Знаю, – ответил я. – Знаю. А во-вторых: если вы заведете привычку говорить мужчинам правду – никогда не встретите настоящую любовь и не выйдете замуж.

– Я и так никогда не выйду замуж, – сказала Роза.

– Я тоже, – сказала Снежка.

– Откуда вы знаете?

– Это полная дурость, – сказала Снежка.

– Все равно что ногу себе отрезать, – сказала Роза.

– Браки бывают разные, – сказал я.

– Да ну тебя, – сказала Снежка.

– Ты ж сам женат вроде, – сказала Роза. – Но сейчас твоей жене больше нравится кто-то другой.

– Поэтому скоро ты будешь уже не женат.

– В общем-то, правда, – сдался я.

– Тогда почему ты защищаешь эту глупость? – спросила Снежка.

– Раньше ты был почти совсем нормальный, – добавила Роза, – а теперь таскаешь рулон туалетной бумаги в грязном вонючем рюкзаке. – И она даже вздрогнула от отвращения.

– Мы просто рассуждаем, – сказала Снежка, как бы извиняясь.

Тут до нас донесся необычный звук – для наших тихих летних вечеров он действительно был редок: шорох шин на гравийной дорожке перед домом.

– Ни фига себе, – выдохнула Снежка.

– Папа… – сказала Роза.

– Это третий раз за все лето, – сказала Снежка.

– В первый раз он приехал на час, – сообщила мне Роза.

– Второй был на мой день рождения, – добавила Снежка.

– Он пробыл пятнадцать минут.

– Привез мне подарочный сертификат.

Я здорово напрягся, опасаясь, что меня с ними застукают. Вся моя одежда валялась кучей на берегу, кроме трусов на мне. Если папаша свернет за угол, я окажусь в зоне прямой видимости. В ангаре у меня была сменная одежда, так что оставалось только уплыть – на берег, скрытый от дома деревьями, а оттуда отступить в ангар.

– Мне пора, – сказал я сестрам.

– Не волнуйся. Мы его сейчас заболтаем, – сказала Роза.

Обе вскарабкались на причал, капая водой с длинных ног. Накинули полотенца и пошлепали к сланцам, оставляя мокрые следы на сухих досках. Потом зашагали вверх по травянистому склону – не бегом, безо всякого нетерпения. Просто потому что так надо.

Мысленно я возблагодарил судьбу за отсутствие детей – некого разочаровывать. Хотя мне хотелось бы, чтобы сестры были моими дочерями – даже я засиял бы на фоне такой серой куклы.

Правда, у меня нет его богатства. И тем не менее.

Я как можно глубже ушел в воду и подсматривал за ними – вода плескалась прямо под носом. Губы я плотно сжал.

В этот раз костюм был черный, как у похоронного агента, и в сумерках я различал только серебристую головную гарнитуру. Он говорил по телефону, пока дочери взбирались ему навстречу по склону. Роза неловко шагнула к нему, словно хотела обнять, но он отгородился ладонью, покачал головой и, не прекращая разговора, развернулся и опять стал ходить туда-сюда.

Роза отошла.

Мне пришла мысль, что девочкам было бы даже лучше, если б он умер – теоретически, без угрозы лично ему. Да и ко мне все это не имело отношения.

Секунду спустя снова мысль: если бы кто-нибудь разорвал пополам эту фигурку со свадебного торта, их не ранило бы его постоянное холодное равнодушие, а деньги остались бы.

С другой стороны, потерять отца – все же горе. Даже такого отсутствующего. А при умственно отсталой матери, которую то и дело приходится откачивать из-за голодовок, и нередко даже в больнице, бедняжек сирот могут запросто сплавить родственникам. Порознь.

Словом, мысль об убийстве как пришла, так и ушла. Сами знаете, порой в голове мелькает желание кого-то убить, а потом испаряется без следа. По-моему, это нормально.

В любом случае, та моя мысль не имела отношения к дальнейшим событиям.

Через несколько минут папаша закончил разговор со своей гарнитурой. Девочки уже поплелись в дом, не дождавшись, насколько я понял, даже улыбки или приветствия. До меня долетали обрывки его разговора – точнее, монолога – несколько странных слов в сумерках: «экономическая целесообразность», «структура сделки» и, кажется, «красная селедка».

Потом и он скрылся в доме.

То, что произошло дальше, объясняется просто, о чем я и свидетельствую.

Около часа ночи, когда я пытался заснуть на полу в ангаре, у меня разболелась спина. Болело очень сильно – в основном из-за того, что подстилкой на потрескавшемся бетоне был только старый спальный мешок, который я стянул из благотворительной корзины в Олбани. Решив исчезнуть, я не хотел обнаруживать себя, пользуясь банковской картой с совместным счетом. Обезболивающие из запаса сестер закончились. Наконец бессонница и боль меня доконали, и я поплелся на раскисшую дорогу, шаря по ней лучом громоздкого допотопного фонарика.

На первом этаже особняка горел приглушенный свет нескольких ламп, но в окно было видно, что при нем никто не читал. Все спали. Я зашел за угол, поднялся по черной лестнице, снял башмаки и пошел дальше в носках. Благополучно нашел свою комнату и сам завалился спать – на удобной кровати мне стало до того легче, что я и думать забыл о спине.

Но проспал я недолго. Меня разбудил громкий и страшный звук. Спросонок я ничего не разобрал. Думал, кошка – то ли наступили на нее, то ли она спаривается. Затем сообразил: это человеческий голос, женский. Я тут же вскочил, ошпаренный страхом за девочек. Надо что-то делать – я схватил фонарик и выбежал в коридор.

Я совсем не знал дома – только дорогу к своему тайному уголку. Спотыкаясь, бежал по каким-то узким коридорам, как в лабиринте, почти наугад, стараясь выйти на крик. Он вдруг умолк, и я помедлил – отчасти в смятении, но больше из-за растущей уверенности, что никто из девочек не мог бы так кричать. Голос был слишком дикий, слишком хриплый. Но вскоре он снова раздался, и я побежал, кидаясь в панике то туда, то сюда, ведь наверняка ничего не известно.

В конце концов я выскочил в широкий холл, где ярко горел свет; на полу лежал большой ковер и на нем – мать девочек. Совершенно голая и жутко истощенная – выступающие ребра были как полоски у зебры. Поневоле я заметил, что внизу она гладко выбрита. Папаша в пижаме из сирсакера то ли не давал ей орать, то ли душил. Они катались по ковру, и кричала, видимо, мать, хотя теперь рот ей зажимали его пальцы. Папаша явно брал верх, он же мужчина и к тому же – не истощен ни психически, ни физически. На меня напал страх – хотя в глубине души мне стало легче: опасность угрожала не Снежке и не Розе, – и я не раздумывая бросился в схватку.

Единственным моим оружием был старый фонарик – довольно тяжелый, как я говорил.

Не успел я опомниться, как фигурка со свадебного торта уже валялась на полу с проломленным слева черепом.

Осознав серьезность ситуации, мы бросились его реанимировать. Я стал делать искусственное дыхание и массаж сердца – научился в семидесятых на курсах пляжных спасателей; Роза в ночнушке с мишками и кружавчиками побежала звонить 911; Снежка горестно села рядом с отцом и держала его за руку – мягкую, белую, почти женоподобную из-за великолепного маникюра. Только истощенная мамаша тормозила – так и сидела голая, поджав шишковатые колени к подбородку, спиной прижавшись к панелям дальней стены под парадным портретом какого-то мордастого предка.

Как вы, может быть, уже знаете, если следите за криминальной или светской хроникой, папаша не умер. На самом деле – и об этом практически не пишут – он вышел из больницы в гораздо лучшем состоянии. Похоже на изменение личности – типа тех, что могут быть вызваны, к примеру, лоботомией. После выздоровления он стал куда более приятным человеком. У него появилось время на жену и дочерей.

Я даже слышал от своего адвоката, что он ищет специалистов для матери девочек. Не насчет умственной отсталости, это вряд ли, там особо ничего не вылечишь, – а насчет проблем с едой.

О девочках я больше ничего не слышал. Мы с тех пор не общались. Думаю, сейчас им тоже лучше.

Потому что отец их, уже заработавший на то, чтоб семья всю жизнь была в шоколаде, перестал интересоваться бизнесом. Эта часть его характера просто исчезла – то ли от удара фонариком, то ли от последующего мозгового кровотечения. Причем, как меня уверяет адвокат, умственные способности потерпевшего per se [7]7
  Как таковые (лат.).


[Закрыть]не пострадали. Все стандартные проверки показали полную адекватность.