Текст книги "Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад"

Автор книги: Людмила Петрушевская

Соавторы: Майкл Каннингем,Брайан Эвенсон,Карен Джой Фаулер,Грегори Магвайр,Кейт Бернхаймер,Уильямс Джой,Кэрен Бреннан,Джонатон Китс,Лидия Миллет,Илья Каминский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Алисса Наттинг
БРАТ И ПТИЦА
Германия. «Сказка про можжевельник» братьев Гримм

Мать у Марлен без конца убиралась – несколько тонких сеток на волосах, глаза вечно воспаленные от неусыпных поисков грязи, древний длинношеий пылесос у ноги, будто некий дополнительный орган, аппарат для диализа или другой жизненно важной процедуры. Марлен уже не помнила, какие у матери руки, потому что они всегда скрывались под толстыми желтыми перчатками и с годами стали напоминать протезы. Чтобы не спугнуть пыль, мать кралась на цыпочках от одного домашнего дела к другому, согнувшись, прищурившись, высоко поднимая колени. Какая ужасная тень была на стене! Маленькая Марлен дрожала в кровати, глядя, как жуткий сутулый контур приближается к ней по коридору, а резиновые перчатки – будто огромные когти. Страх был такой сильный и удушливый, что Марлен вздыхала с облегчением, когда мать наконец появлялась в дверях ее спальни. Останавливалась, принюхивалась.

– Хорошие девочки давно уже спят! – раздавался ее шепот, и Марлен удивлялась – зачем она вообще говорит это вслух?

Отец был посимпатичнее – как медведь, безучастный ко всему. Малышами Марлен с братом обожали гладить густые черные завитки у него на груди, на спине, и ездить на нем верхом, будто на звере. Отец послушно вставал на четвереньки и шагал по двору, уступая их желанию поиграть во что-то страшное. «Я вас съем!» – рычал он в конце концов, и щеки у них загорались поросячьим румянцем.

Только отец всегда прекращал игру, если они подходили к можжевельнику – самому интересному и загадочному в их большом дворе. Ствол его посередине делился надвое, и ветви росли навстречу разным судьбам. В детстве Марлен с братом всегда искали границу: на сколько можно приблизиться к дереву, чтобы папа не ушел, сетуя на усталость или «старость»?

«Там погребен пепел от мертвого тела», – объяснял Марлен брат. Это он говорил о своей родной матери, первой жене их отца – урну с ее прахом зарыли под деревом. Временами Марлен подсматривала, как мать поливает можжевельник отбеливателем, пинает ствол и топчется на могиле предшественницы в каком-то странном танце. Иногда, спускаясь в подвал, она брала большой топор и нежно ворковала над ним, словно над младенцем, качая на обтянутых желтой резиной руках и любуясь своим отражением в чистом зеркальном лезвии.

Приемного сына она ненавидела еще больше того можжевельника. Била мальчика часто, но с оглядкой – не по лицу, а по телу, – своей тяжелой библией, скалкой и всякой деревянной утварью. «Я тебя очищу от греха, – пыхтела она, потея, – ты не от меня рожден, нечестивый». В ее представлении о религии имелись весьма любопытные постулаты – мать давно бросила ходить на мессу, объясняя, что уборка и очищение собственного дома равносильны молитве.

Марлен мечтала жить подальше от матери, чтобы дом принадлежал только ей с братом. Ну и папа пусть приходит, когда хочет, этакий мохнатый спутник.

С годами Марлен все больше любила брата. Когда ей исполнилось двенадцать, а ему шестнадцать, от одной мысли о нем ей делалось хорошо и спокойно, словно после сытного ужина.

Когда мать ложилась спать, Марлен частенько пробиралась в комнату брата, и они валялись на кровати, слушая музыку. В каждой песне брат выбирал одну строчку и пел, а Марлен нравилось угадывать, какую он выберет: если угадаешь – значит любишь по-настоящему. Марлен смотрела на губы брата, и голос его дрожал в воздухе, как струна. «Птица – к луне улетай поживей». Пластинка заменяла ей песочные часы, а игла проигрывателя – песок. Так Марлен следила за временем. Когда игла начинала скрежетать по пустому, Марлен ставила ее на место и тихонько шла к себе.

Однажды Марлен с братом незаметно уснули. Проснулись одновременно – над ними стояла мать с тяжелой библией в руках. Левый глаз у нее был ярко-красный от лопнувшего сосуда.

Брат приподнял голову.

– Мама, – испуганно сказал он. – Мама, у тебя такое сердитое лицо…

– Грязь! Сплошная грязь! – Мать уперла в них дрожащий резиновый палец. Розовые бигуди из поролона под сеткой для волос казались вздувшимся воспаленным мозгом.

Марлен хотела обвиться вокруг брата всем телом, но ее тут же сбросили с кровати, и библия обрушилась на него. Казалось, избиение никогда не кончится, но когда мать все-таки угомонилась, на нее вдруг накатила новая волна ярости – как от заклинания. Мать навалилась всей своей тяжестью брату на грудь, накрыла ему лицо подушкой и придавила библией.

– Грязь, грязь! – шипела она. Брат забился в конвульсиях, сбивая ногами простыни в комок, но мать не отпускала его, пока он не затих. Тогда она выпрямилась и улыбнулась солнцу в окне.

– Сними носки, – велела Марлен мать.

Сама она была совсем голая, в одном фартуке. Дочери она тоже приказала раздеться и на голое тело надеть только халат и желтые резиновые перчатки. Марлен плакала, а мать смотрела на тело брата с какой-то странной благодарностью, будто на подарочную корзину с фруктами.

– Бери за ноги, – приказала она Марлен. Вдвоем они стащили тело в подвал. Когда шли мимо печи, Марлен затошнило, но мать пошла дальше, к раковине для стирки в левом углу.

Она сунула Марлен мешок для мусора, и та дрожащими руками открыла его.

– Славься, Мария, – начала мать. Четки хвостом свисали с ручки топора.

Лезвие вонзилось в тело с громким «тяп», и плоские ягодицы матери резко напряглись. Такое зрелище вогнало Марлен в кататонию – она даже моргать перестала, а сбившаяся с пути кровь усеяла точками белки ее глаз.

Разрубленное тело они разложили в двенадцать пакетов и засунули их подальше в глубокий морозильник тут же, в подвале. Мать велела Марлен хорошенько вымыться под душем, и, поднимаясь по лестнице, девочка заметила оставшийся у раковины обрубок братнина мяса. Дважды замирала она, думая, что он шевелится, – и плакала, обнаружив свою ошибку.

Отец пришел домой к обильному ужину – жаркое, вымоченное в уксусе и приправленное сухими можжевеловыми ягодами под соусом с крошками имбирного печенья и медового пирога. Ел он от души, и черные завитки у воротника и манжет рубашки завивались в ароматных парах ужина. Тарелка почти опустела, когда отец спросил, где брат.

Марлен перевела взгляд на библию, стоявшую на почетном месте в гостиной. Мать прикрыла кровавые пятна на ней лоскутным покрывалом с аппликацией – кошачьей мордочкой. Аккуратные длинные стежки-усы, кружева по краям. Библия под ним была такая большая, что сейчас напоминала подушку.

– Погостит какое-то время у приятеля, – с улыбкой ответила мать. Улыбка у нее была холодная и застывшая, а сама она казалась злой куклой, которой никогда не надо было оживать.

– И не сказал, когда вернется? – спросил отец. У Марлен покатились слезы, когда мать покачала головой и поправила сетку для волос. Желтые резиновые руки медленно зачерпнули ложку подливки и поднесли игриво мужу ко рту.

Всю следующую неделю на кухне был парад жирных супов, жареной требухи и больших кастрюль тушеного мяса. Марлен мутило, и она про себя поклялась любой ценой спасти то, что осталось от тела брата. В морозильнике лежало только девять пакетов. Один уже порван, и внутри виднелись куски братнина туловища – как вырезка у мясника в лавке.

– Я тебя похороню под деревом, вместе с твоей мамой, – прошептала Марлен, – и никто больше ни кусочка не съест!

Ей пришлось несколько раз сходить в подвал – вынести сразу все пакеты было не под силу. Каждый раз, возвращаясь, она осторожно проверяла, не прячется ли мать под лестницей, висит ли на стене топор.

У дерева она опустилась на колени и стала шарить в пакетах, ища голову брата. Лицо у него стало совсем другое. В морозильнике оно было прижато к стене, рот и щеки так и замерзли сплющенными, задравшись вверх. Поблескивала инеем кожа – белая-белая, как и волосы, – и ледяная тяжесть жгла девочке руки. Марлен поцеловала его, и губы больно приклеились к мертвым губам; она с усилием отлепила их и почувствовала привкус крови.

Очень долго она воевала с лопатой и сухой землей под деревом. Больше всего Марлен боялась, что к восходу солнца яма будет не больше обувной коробки. Как тогда спрятать оттаявшие останки? Тут послышался какой-то трепет, она и не обратила внимания сперва… глухое жужжание, словно какое-то насекомое у самого уха. И можжевеловые ягоды, все до одной, разом упали с дерева.

У Марлен перехватило дыхание – вся земля под деревом скрылась под ягодным ковром, толстым, в несколько дюймов толщиной. «Поймают, точно поймают». Ее страх стал еще сильнее, когда ягоды вдруг задрожали, слегка подскакивая, словно кофейные зерна на сковороде. Потом они раздались в стороны, и посередине возник размытый серый круг. Марлен протянула над ягодами руку потрогать.

– Пепел! – воскликнула она, не смея продолжить – «пепел мертвого тела».

Меж тем жужжание стало громче, а ягоды задвигались, как муравьи. Они окружили мусорные пакеты, подняли и передвинули, как по конвейеру, к пепельному кругу. Пакеты один за другим падали в пепел, словно камни в пруд. Когда не осталось ни одного, ягоды выстроились в линию и покатились туда же, как шарики.

С дерева сорвалась птица и нырнула в пепел вместе с последней ягодой.

Марлен хотела тоже прыгнуть туда, скрыться. Но стоило ей шагнуть к пепельному кругу, как он на глазах затвердел густым пудингом, она даже вскрикнула от обиды.

Утром Марлен проснулась в ужасе: за нею наблюдали. Под попой растеклась теплая лужица.

– Ни одна душа не нашла бы его в подвале, тихого и мороженого, кусочками, – прошептала мать. Она сидела на краю кровати и все ближе придвигалась к дочкиному лицу: – А теперь он где? – Черно-серые мешки у нее под глазами были будто набиты крохотными камешками.

Мать взяла Марлен за щеки, и ногти вонзились в кожу даже сквозь резину перчаток. Секунду она смотрела дочери прямо в глаза, что-то упорно ища в них, потом широко улыбнулась и вышла из комнаты. Вмятина там, где сидела мать, уже выровнялась, но Марлен не могла шевельнуться, пока тяжкими вздохами не взвыл пылесос.

Марлен заплакала и бросилась в комнату брата. Рубашки в шкафу были так же милы ей, как запах его кожи. Она зарывалась в них лицом, она гладила простыни на кровати и молила его прийти, прийти. Но со стены пропала и гитара. Наверно, мать и ее порубила?

Пришла зима, и отец замкнулся в себе, целиком ушел под свою мохнатую кожу. Он больше не спрашивал, где поселился брат, но часто твердил, что ждет его возвращения.

После ужина, когда мать и Марлен садились у камина, отец завел привычку выходить на улицу покурить трубку. Он смотрел на можжевельник, на котором – вопреки холодам – росли новые ягоды.

Мать подглядывала за ним из-за штор, следила за каждым движением.

– Ох, и доберусь я с топором до этого можжевельника, – замечала она, – чтоб отец сидел с нами у огня.

Проходя мимо окна с видом на двор, мать складывала резиновые пальцы перевернутым крестом и подносила их к стеклу.

Однажды вечером, засыпая, Марлен повернулась и вдруг заметила на подушке перо. Стоило ей коснуться его, как настал глубокий сон.

Сперва она ничего не видела, потом зрение вернулось, но глаза были не ее, а птичьи. Марлен смотрела сквозь них, как в прорези маски, и смотреть ей немного мешал птичий клюв.

Под землей, в пустоте среди почвы, они с птицей, клюя, снова собирали тело брата. Клюв часто ходил туда-сюда, как бы сшивая куски. Иногда птица брала с кучи можжевеловые ягоды и набивала ими те места, откуда мать вырезала мясо. Повсюду валялись обрывки мусорных пакетов, как рваные салфетки. Закончив работу, птица закричала – и брат шевельнулся.

Птица поскакала вперед, провожая брата по тоннелю к можжевельнику. На глазах у Марлен ствол его треснул, как яичная скорлупа, наполненная ярким светом.

Они с птицей взлетели туда, а брат выкарабкался, и дерево закрылось за ними.

Марлен затем увидела небо, крышу их дома и – мельком – брата, далеко внизу, его нагое тело светилось облачно-белым, словно кромка льда. Даже с высоты заметны были фиолетовые пятна – там, где птица набила тело можжевеловыми ягодами. Когда брат зашел в дом, птица полетела к окну его спальни и стала ждать.

Минуту спустя брат вошел в комнату, мрачный и растерянный. В темноте он оделся, взял гитару и вышел.

Птица поднялась в воздух, выше и выше, пока брат не сделался серебристо-светловолосой точкой внизу на дороге. Рядом остановился грузовик, брат сел в кабину; птица немного проводила его. Раздалось знакомое жужжание – то же, что и на братниных похоронах, и перед глазами Марлен полосами поплыла темнота, отрезки прошедшего.

Когда глаза птицы почернели, Марлен услышала хлопанье крыльев, словно певучую бумагу, – все быстрее, пока не стало эхом.

Наконец птица села у небольшой таверны. Марлен услышала музыку и увидела там брата – матово-белый силуэт с гитарой. Перед глазами мелькнули картинки: брат так же стоит с гитарой на сценах разных городов, и Марлен почуяла его неприкаянность. Вместо памяти у него осталась лишь смутная тоска, да и та одолевала его и отступала, как странное желанье. Уже почти проснувшись, Марлен увидела брата возле уличной витрины с красными ботинками, похожими на те, которые он раньше носил каждый день.

Проснулась она у себя в комнате; перо парило над самой подушкой. Марлен протянула руку, но от легкого прикосновения оно превратилось в пепел.

Сон изнурил ее, словно Марлен заболела гриппом. Даже вечером она все еще чувствовала слабость, садясь ужинать с матерью и отцом. По радио играла легкая органная музыка, отец крошил вилкой еду на кусочки, все мельче и мельче.

– Может, снова сделаешь говяжье жаркое? – попросил он мать, рассеянно глядя в тарелку.

И тут музыка резко прервалась. Марлен застыла с вилкой в руке, а радио вдруг зажужжало знакомым трепетом. Помехи продолжались недолго, заиграла очень странная песня.

– «Мать извела меня, – запел голос, – папа сожрал меня. А кости сестра сберегла, чирик…»

Мать подкралась и вывернула ручку громкости резиновыми пальцами.

– Пусть помолчит, – отрезала она и хмуро уставилась на приемник, словно он – совсем не то, чем кажется.

Назавтра мать и впрямь сделала жаркое, только отцу оно теперь не понравилось. Он извинился и вышел покурить, а Марлен включила радио, пока мать разжигала камин. Они сели к огню под бодрую мелодию органа, а пламя лизало поленья до белой глубины.

Как только отец вернулся в дом, мелодия оборвалась, опять начались помехи. Постепенно они превратились в хлопанье крыльев, а оно стало песней.

– «Мать убила сыночка – вот как случилось, и я улетаю птицей на юг. Отец съел меня с хреном-горчицей – и я улетаю птицей на юг. Кости мои сохранила сестрица, а я лечу и пою».

Мать смотрела перед собой огромными от ужаса глазами.

– Смотрю в камин, – хрипло и монотонно прошептала она, – и как будто сама в пламени горю.

Наутро Марлен проснулась от громкого нескончаемого воя. Похоже, ни мать, ни отец его не слышали: отец как всегда ушел на работу, а мать весь день давила жуков в патио. Марлен поискала, кто и где стонет, но никак не могла понять, откуда звук. Из комнаты брата? От можжевельника? Из подвала?

Стон стал до того громким, что перед глазами у нее замелькали серые точки – словно птицы, которых видишь только краем глаза.

Почти весь день Марлен пролежала в комнате брата, слушая пластинки. Время от времени ее тошнило.

Вечером, когда родители позвали, она спустилась к ужину, хотя вряд ли вынесла бы даже запах пищи. Но как только Марлен села за стол, оглушающий треск из ее больной головы зазвучал в радиоприемнике.

– «Мать быстро решила судьбу мою, – раздался в кухне голос брата. – Отцу в пироги я начинку даю».

Мать вскочила и потянулась костлявыми пальцами к ручке.

– Пусть помолчит, – сказала она, но отец вмешался:

– А неплохо бы послушать музыку.

– Тогда какую-нибудь другую песню, – предложила мать. Однако сколько бы ни крутила ручку, эта играла на любой волне:

– «Только сестрица по мне горюет».

Отец искоса бросил взгляд в окно и встал.

– Кажется, кто-то идет, нет? – Он схватил трубку и вышел посмотреть.

Мать медленно пятилась прочь от радио, неотрывно глядя в камин и ломая руки.

– Смотрю я в огонь, – прошептала она, заикаясь, – и он… жжет меня заживо! – Она криво улыбнулась и стала расстегивать платье.

– Мама, там нет никакого огня.

Руки в резиновых перчатках схватили радио и швырнули на пол. Оно раскололось на куски – их было ровно столько же, на сколько разрубили брата, – но песня не умолкала. Перчатки вцепились в платье, разорвали ворот, мать сунула голову под кран и завизжала.

Марлен в ужасе бросилась вон, к отцу, но на дорожке показалась бледная фигура, и сердце радостно подпрыгнуло.

– Это брат? – воскликнула она.

Отец замахал волосатой рукой, а мать выбежала из дому голая по пояс, с мокрой головой. Марлен увидела топор в ее желтой резиновой руке, а в другой – толстую библию.

– Всех сейчас порублю! – вопила мать в разорванном сползающем платье. – И можжевельник, и гостя непрошеного!

Но едва она добежала до дерева, на нее дождем посыпались молодые можжевеловые ягоды, и она замерла от неожиданности. А ягоды тряслись и кружили на земле – и расчистили круглую яму вокруг матери, и та вместе с топором провалилась под землю. Марлен и отец бросились к ней, но успели увидеть лишь ее белый лоб, исчезающий в толще пепла, лишь этот пепел, твердеющий над ней, лишь библию под деревом. Книга распахнулась, страницы затрепетали, превратились в белых птиц и улетели. А ягоды поднялись в воздух роем пчел.

Этот рой полетел к брату, словно бы нападая на него: ягоды облепили все его тело и даже гитару, пока он не скрылся под ними. И, словно отдав ему весь свой сок вместо крови, – пожухли и опали с его кожи одна за другой, точь-в-точь сухие болячки с зажившей раны, тоньше луковой кожуры. Задыхаясь от радости, Марлен бросилась к брату.

– Смотри, папа! – закричала она. – Брат розовый и новый!

Но отец молча бродил под можжевельником. Склонясь, он ощупывал землю – искал хоть малейший след хоть какой-то из своих жен.

* * *

Читая в детстве «Сказку про можжевельник» братьев Гримм, я больше всего поражалась неведению отца – как он не замечает, что ест сына! Мне казалось, что такая близкая родственная связь должна быть… осмелюсь ли – ощутима на вкус. Наверно, поэтому на меня произвел такое большое впечатление рассказ Анжелы Картер «Кровавая комната», где материнская любовь, внимание и интуиция спасли дочери жизнь. Актуальность и смысл «Сказки про можжевельник» братьев Гримм сегодня я вижу в том, что опасна не только мысленная или эмоциональная родительская холодность – опасно равнодушие. Неведение, нежелание знать ставят нас под удар: откуда берутся вещи в нашем магазине? Кто их делает? Как? На что уходят наши налоги? Что за компании управляют нашим питанием? Возможно, я преувеличиваю, но исходная версия «Сказки про можжевельник» отлично иллюстрирует пользу Знания, необходимости бдеть в настоящем и осознавать окружающее.

В своем пересказе сказки братьев Гримм я хотела сохранить не только отцовское неведение, но и источник надежды для убитого брата – его сестру Марлен. Сказка «Хансель и Гретель», которая тоже повествует о преданных родителями детях, показывает нам трогательные отношения брата и сестры – они помогли друг другу выжить, когда вторая жена отца уговорила его бросить их. В большинстве версий «Ханселя и Гретель» дети счастливо возвращаются к отцу, а мачеха умирает, так же, как и в «Сказке про можжевельник»; отец, дочь и сын остаются жить втроем. Я не сторонница спускать отцам такое с рук, хотя принимаю, что дети при своей исключительной доброте готовы прощать. В своем пересказе я хотела подчеркнуть, что хотя дети принимают отца, эмоциональная холодность делает его присутствие для них не обязательным: преданность брата и сестры друг другу защищает их, и детское счастье от него не зависит.

Хотя я переделала слова песни, структура сюжета и в моем пересказе и оригинальной версии сказки опирается на потустороннюю магическую силу музыки. Строчка «Птица – к луне улетай поживей» вдохновлена песней Боба Дилана «Шутник» – как и очень многое у Дилана, она сама похожа на сказку.

–  А.Н.

Фрэнсин Проуз
ХАНСЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ
Германия. «Хансель и Гретель» братьев Гримм

Стену сарая, служившего Лючии де Медичи студией, покрывали 144 прикнопленные фотографии художницы с ее кошкой в самых интимных позах. Разомлевшая парочка на снимках нежно терлась носами, томно прижималась друг к другу; на некоторых фото Лючия и черная красавица Гекуба, похоже, самозабвенно целовались, в другой серии снимков розовый ротик Гекубы сползал по шее художницы вниз, к груди, потом кошка исчезала за нижней границей рамки, а красивая голова Лючии откидывалась в изнеможении…

Это было двадцать лет назад, но я помню до сих пор свою жуткую скуку от этих фото. Мне совсем не хотелось их рассматривать – особенно под взглядом самой Лючии. Мне тогда исполнился двадцать один год. Ровно десять дней я была замужем за человеком по имени Нелсон. Бросить колледж и выскочить за Нелсона показалось неплохой идеей – ну и (это Нелсон придумал) провести выходные в Вермонте на ферме приятельницы мужа тоже вроде была мысль хорошая. «Неплохие идеи» в ту пору часто двигали мной, а очень важные поступки могли совершаться из соображения «почему бы и нет».

Лючия де Медичи – итальянская графиня, прямой потомок флорентийской правящей династии, и к тому же известная концептуальная художница. Помимо этого она оказалась матерью некоей Марианны, большой любви Нелсона и его бывшей девушки, которую я до того дня отчего-то считала покойной.

Полосатые от солнечного света, пробивавшегося сквозь доски, мы с Лючией смотрели друг на друга. Две зебры с разных планет. Пятидесятилетняя Лючия была эдакой властной низенькой ведьмой, всем своим существом она излучала красоту и недовольство. Что она видела во мне – если вообще хотела что-то увидеть? Просто девчонку со всеми ее незаслуженными преимуществами молодости и без единой причины вести себя, как плюха желе.

– Когда работаешь в такой глуши, – сказала она, – иногда хочется спросить у коров, что они думают о моем искусстве.

– Это… это нечто, – ответила я.

– В каком смысле? – поинтересовалась Лючия. Приятно, что художница интересуется моим мнением, но разве она сама не сказала только что: коровье засчитывается? – Prego, [4]4
  Пожалуйста (ит.).


[Закрыть]– нахмурилась Лючия, – осторожно, не сядьте в аквариум.

Я обернулась, довольная, что можно оторваться от Лючии и ее кошки. Аквариум с акульей деловитостью грозно патрулировала огромная золотая рыбина, в сторонке робко крутились несколько гуппи и странно покачивались из стороны в сторону.

– Я боюсь этой рыбы, – доверительно прошептала Лючия. – Вытолкнула из воды свою сестру, я нашла ее на полу уже мертвой!

– Уверены, что это не кошка?

– В этом – да.

Лючия явно устала от меня, и я думала, что из студии мы сейчас уйдем. Но хозяйка включила стереосистему, и сарай затопили голоса. У меня вдруг слезы подступили к горлу – играла моя любимая пьеса, трио из « Così fan tutte», [5]5
  Так поступают все (ит.).


[Закрыть]где женщины поют об отъезде любимых, просят ветер и волны быть благосклонными к ним. Печаль их – злая шутка, потому что возлюбленные никуда не едут, а переодеваются албанцами и идут соблазнять подруг, чтобы испытать их верность, которую в итоге тем так и не удается сохранить. Сплошная горькая насмешка надо всеми.

Я слушала нежную скорбную мелодию, жидкую рябь струнных, она баюкала, как океан. Женские голоса сочились горем, и горе это не вызывало ничего кроме жалости, напрасное, унизительное горе, мы-то знали об этом, а они нет.

– Как прекрасно! – сказала я.

– Это вы сейчас так говорите. Вот тоже один из моих проектов. Думаю, рано или поздно все надоедает, разве нет? Даже бесподобный Моцарт становится невыносим. Так что я поставила трио на повтор, и оно играет раз за разом, пока слушатели не тронутся умом или с криком не выскочат из студии.

Творческий проект Лючии меня всерьез расстроил. Я приняла это на свой счет, хотя прекрасно понимала, что Лючия никак не могла иметь в виду нас с Нелсоном. За десять дней нашего брака Нелсон так сильно изменился, что вполне мог бы тоже уйти и вернуться уже албанцем. Женщины часто говорят: до свадьбы муж не пил, или не дрался, или не ходил по бабам. Только у нас с Нелсоном не было ничего страшного и душераздирающего. Просто до свадьбы я ему нравилась, а после – нет.

Нелсон вел у нас в колледже лабораторные по биологии. Он был аспирантом отделения антропологической ботаники и писал диссертацию о лекарственных растениях тропических лесов – два года прожил среди тамошних племен. Ходили слухи, что исследования его большей частью касались амазонских галлюциногенов, и на факультете с пониманием относились к его странностям, мямленью и замкнутости, но лабораторные он вел вполне профессионально, и студенты охотно к нему шли. Нелсон был симпатичный высокий блондин и в халате смотрелся отлично. Происходил он из интеллигентной бостонской семьи, играл джаз на кларнете.

Наша любовь с самого начала была отравлена жестокостью. На лабораторках со мной работал в паре робкий брезгливый парень, мормон из Айдахо, который не то что разрезать – потрогать не мог ничего склизкого. И я с удовольствием глумилась над ним – стыдно признаться, но не буду ничего приукрашивать, обелять себя. С той стороны лабораторного стола Нелсон наблюдал, как я забираю из дрожащих рук напарника усыпленную лягушку, и наши взгляды встречались в свечном мерцании бунзеновских горелок. Потом Нелсон мне рассказал, что его внимание привлекла явная влюбленность моего напарника, которой я в упор не замечала. Думаю, Нелсон все-таки это выдумал, но тем не менее я была польщена – польщена, пристыжена и одновременно горда тем, что заставила страдать юного мормона.

Временами Нелсон впадал в дурное настроение, предавался мрачным думам, в которых я угадывала скорбь по Марианне. Он не любил рассказывать ни о ней, ни о своей жизни в джунглях. Мне еще ни разу не встречался мужчина с прошлым, о котором он помалкивает, – да и вообще мужчина с прошлым, если на то пошло. С моими однокашниками по колледжу сроду не случалось ничего интересного, однако они всегда так умилительно рвались об этом рассказать. По молодости лет я легко очаровывалась мрачными мужскими тайнами. Казалось, волшебная пыль романтики и приключений осыплет и меня, словно конфетти, если только встать поближе к Нелсону.

Марианна ездила с Нелсоном на Амазонку, но была демонически неугомонна – то и дело улетала оттуда или возвращалась. Нелсон говорил, что всегда угадывал, когда она прилетит. Марианна летала на попутных самолетах, летчики сами звали ее с собой, потому что она красавица – роковая и обреченная.

– Если бы эти летчики ее знали хоть чуть-чуть, – сказал как-то раз Нелсон, – они бы даже в лифте с ней не поехали. Когда самолет взлетает, она каждый раз молится, чтоб он разбился. У нее вместо совести тяга к смерти, она родилась самоубийцей, чудо, что она вообще дожила до встречи со мной. И ее попытки с собой покончить были все серьезнее, а потом я уже не смог… – Голос у него сорвался, и тяжелый вздох положил разговору конец.

Не знаю, почему я сделала вывод, что Марианны нет в живых. Видимо, сказалось мое неумение задавать простейшие вопросы: где и когда Марианна умерла, как это произошло? Вместо этого я покопалась в вещах Нелсона. Нашла его амазонский дневник, и нигде – нигде! – не было ни слова о Марианне. По глупости я только обрадовалась: значит, не так уж она важна для Нелсона. Тогда я думала, что мне довелось узнать нечто новое о ней, а не о нем.

Нелсон сказал мне, что со мной счастлив. Что нам надо пожениться. Только никому не говорить, даже родителям и друзьям. Я согласилась, хотя меня не очень-то прельщала такая перспектива – даже не похвастаешь никому, что я стала избранницей красивого мужчины старше меня, лучшего на факультете инструктора по лабораторным. В ратуше мы нырнули за дверь, когда Нелсон увидел судью, знакомого с его отцом; тогда-то муж меня в последний раз и трогал – оттаскивал с дороги, чтобы судья мог пройти.

С неделю после свадьбы он слонялся по нашей душной кембриджской квартире, не спал ночами и слушал музыку – Билла Эванса, Отиса Реддинга, Баха, только медленные вторые части. У меня язык не поворачивался спросить, в чем дело, не ошибся ли он, женившись. Для подобного заключения не надо большого ума, если мужчина был явно счастливее до женитьбы… на тебе. Но мне, видимо, не полагалось замечать, что отныне сплю одна в постели, которая изменилась до неузнаваемости – стала гораздо неприветливее и холоднее с тех пор, когда мы с Нелсоном проводили в ней целые дни.

Однажды утром Нелсон принес мне кофе. Сказал, что вел себя как свинья и теперь просит прощения. Оказывается, в джунглях он съел что-то лишнее, и теперь у него бывают «периоды», когда он проваливается куда-то на несколько дней.

– «Периоды»? – спросила я. – Проваливаешься? – Что-то я не помнила никаких «периодов» в те месяцы, когда мы жили вместе.

– Нам надо куда-нибудь выбраться, – сказал Нелсон. – Давай устроим импровизированный медовый месяц в Вермонте?

Тем же утром мы побросали рюкзаки в его «фольксваген-жук». Ехали с открытыми окнами, мои длинные волосы развевались на ветру, и я даже успела подумать, что все наши проблемы остались в Кембридже вместе с моей зубной щеткой, жидкостью для контактных линз и прочим необходимым. Тем не менее мысль о «периодах» не оставляла меня. Интересно, за рулем они у него случаются?

Чуть за полдень мы свернули к дому Лючии – на длинный узкий проезд с деревьями по обочинам. Нелсон сказал, что он всегда напоминал ему солидные авеню или липовые аллеи перед поместьем Толстого.

– Откуда ты знаешь Лючию? – спросила я.

– Через общих друзей.

Из беспорядочно выстроенного белого фермерского дома, на котором не наблюдалось ни пятнышка, выскочила Лючия и трижды поцеловала Нелсона – сначала в одну щеку, потом в другую, а потом схватила его за плечи и смачно впилась в губы. На меня глянула равнодушно и тут же кокетливо улыбнулась Нелсону, словно он приехал развлечь ее очень крупным домашним зверьком.

– Что это у нас? – спросила она.

– Это Полли. Моя новая жена. Полли, это Лючия.

– Твоя новая – кто? – Лючия лишь слегка омрачила мою радость от того, что о нашем браке наконец кому-то сообщили. – Добро пожаловать. – Она торопливо обняла меня и чмокнула в потный лоб. – Знаешь что? – Это уже Нелсону. – Я вчера получила открытку от Марианны. Она сейчас в Индии, в ашраме, трахается с сотнями мужчин в день. Пишет, что находит истинное просветление в постоянном тантрическом сексе.

Нелсон тронул крышу машины. Ладонь почернела от грязи, и секунду мы втроем смотрели на его испачканные пальцы.