Текст книги "Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад"

Автор книги: Людмила Петрушевская

Соавторы: Майкл Каннингем,Брайан Эвенсон,Карен Джой Фаулер,Грегори Магвайр,Кейт Бернхаймер,Уильямс Джой,Кэрен Бреннан,Джонатон Китс,Лидия Миллет,Илья Каминский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Нил ЛаБьют
А КУДРИ КАК ЗОЛОТАЯ ПРЯЖА
Германия. «Румпельштильцхен» братьев Гримм

Я вернулся.

Вернулся, и ты знала, что так будет. Знала. Разве нет? Знала, конечно, нечего так на меня смотреть, ты прекрасно знала, что когда-нибудь… ну, неважно. Я здесь, так что надо начинать, начинать разбираться. Ну давай, покричи, поплачь, может, тебя вырвет сейчас – меня это не остановит, мне вообще все равно, точно тебе говорю. Вообще. Ты все это заслужила, да, заслужила, вот и получай. Это судьба, карма или как там еще ее называют. Кисмет? Помню, был такой спектакль или как там, мюзикл, что ли, но слово все равно значит то же самое. То, что происходит, должно произойти, и никуда не денешься. Это случится. Бац и все. «Мгновенная карма» – так, кажется, Леннон это называл? Нет, не диктатор, а тот парень из «Битлз». В песне у себя. Да? Он пел: «Она тебя настигнет», – и это, блин, чистая правда. Настигнет, не сомневайся – вычислит, где тебя искать, не пожалеет времени – и бац! Не успеешь пискнуть, схватит за горло и поимеет. Это правда, красавица моя. Тебя сейчас поимеют. Сегодня, сейчас, в эту самую минуту. Или секунду, или что там еще. Тебя сейчас поимеют. Я поимею.

У тебя такая удивленная рожа, что можешь не притворяться. Не прикидывайся, будто к этому готова, ничего ты не готова. Ни капли. Я свалился тебе на голову, как гром среди ясного неба, как они любят выражаться, из ниоткуда, как ангел мщения – не знаю, точная ли это аналогия, но ты понимаешь, – я вернулся, и тебе это как петля на шею. Крепкая такая петля, ты и не знаешь, что делать, что сказать, сидишь тут на скамейке, разинув рот, и пялишься на меня. Ниче себе! Я все-таки застал тебя врасплох, а? Конечно, ты знала, что я могу нагрянуть, и все-таки не ожидала. Сегодня-то, а? Слушай, не буду врать, мне это ужасно нравится. Прямо кайф, честно-честно, да ты и сама понимаешь, наверно. Просто класс видеть, как ты тут пыхтишь и потеешь. Ага. В самом деле. Блин, если б я знал. Если б я только знал, до чего это просто – лопнуть твой мирок, как мыльный пузырь, расколоть его с треском прям у тебя на голове? Но откуда же мне такое знать. Заранее ничего не скажешь, вот в чем дело. Ничего не узнаешь, пока не пойдешь и не сделаешь, а теперь, глядя тебе в лицо, я вижу, как важно все, что сейчас происходит – вот сейчас, в этот момент, когда мы тихо сидим посреди парка, пока твоя дочка на качелях качается, и все вокруг радуются жизни. Если бы ты могла заорать, достать пистолет, даже убить меня, пырнуть ножом и закопать вон в тех кустах, ты наверняка б так и сделала. Я это прекрасно понимаю. Ты бы меня убила. И если честно, на твоем месте я б и сам так поступил, может, влезь я в твою шкуру, в твои туфли или как там еще это называют. Может, я тоже хотел бы тебя уделать. Да я и в самом деле хочу, даже на своем месте, глядя сейчас тебе в глаза. Я действительно хочу тебя уделать в некотором смысле… и сейчас уделаю. Ага. А ты как считала?

Ты вообще думала тогда, столько лет назад, когда первый раз меня увидела – когда выбрала меня из толпы школьников на физкультуре, – ты хоть представляла, к чему это может привести? Ни за что не поверю, ну? Да нипочем на свете ты б, вероятно, так не поступила, я вот что считаю. Похоже, так и есть, потому что оно тебе надо было б? Сечешь? Да-да. Так и есть. Ты б не стала. Но нет, как же, мне ж полагалось быть примерным мальчиком, делать все, что ты скажешь, кивать, когда спрашиваешь, и так оно все б и катилось. Просто, как апельсин, – есть такое выражение. Моя мама до сих пор так говорит иногда, очень точно сказано, поэтому им и пользуются, поэтому я сейчас его и употребил. Потому что это правда. Ты хотела мною попользоваться, а потом избавиться от меня – да так, чтобы я даже не подозревал. Просто, как апельсин. И у тебя получилось, честно говоря, ты выиграла приличное время. Разве не так? Очень приличное время. Всего семь месяцев назад я принял меры, и все эти годы, дорогая моя, пробег был приличный. Хороший такой, долгий пробег. Да не трясись ты так, ты все провернула вполне удачно, а это уже что-то. Слушай, я никому не собираюсь рассказывать, в самом деле не буду, да и кому такое расскажешь? Кому, а? То есть, я хочу сказать, кто вообще поверит?

То, что ты черная, – это неплохо, мне всегда нравились черные. Ну, не обязательно прям черные, но темнокожие. Смуглые девушки и все такое прочее. Ты и была такая, редкая птица для нашей школы, да? Ну конечно. В городе о тебе терли, интересная штучка такая, наверняка мужчины у тебя на работе – учителя, тренеры, всякие администраторы – считали тебя девушкой экзотической, которую стоит склеить в холле. Да и клеили наверняка. Я точно знаю, потому что видел тебя оттуда, где сидел в учительской, ждал, когда на меня опять завуч наорет. Не помню, как звали этого идиота. Да и не важно, несколько лет назад он сдох от рака – какого-то очень нехорошего, то ли кишечника, то ли мозга, – и мне было по барабану, когда я услышал. Может, даже порадовался про себя или там улыбнулся. Пусть не мгновенная, но карма. Только ты со всякими придурками не разговаривала, дорогуша, ты ведь была уже замужем, уже упакована в отношения по всей форме, так что сама выбирала – вот и выбрала меня из толпы, может, не на физкультуре, а в той же учительской, если вдуматься, решила, что это буду я. Я стану эдаким полезным экземпляром, парнем для игр и безудержного отрыва. Нет, ты тоже мне помогла, я знаю, дала мне веру в себя, подтолкнула к учебе, даже к поступлению в колледж, и я это ценю, правда-правда, но в то же время ты дала понять, что я твой. Тот, кого ты хотела бы видеть рядом, если б не муж, если бы жизнь сложилась иначе. Если бы, если бы. А я тебе верил, я охотно хавал любую твою туфту, хавал и не давился, улыбался тебе в коридорах, на стадионе, каждый вечер, когда ты уезжала домой на своем грязном желтом «жуке». Верил тебе и любил тебя, там, в средней школе Западной Долины, я отдал тебе без остатка свое мелкое подростковое сердечко и с тех пор уже никогда так не поступал, ни разу, ни с кем. Никому-никогда-ни-за-что, потому что доверие кончилось, испарилось так же, как ты, когда на следующий год ты свалила в другую школу, прошептав «это ни к чему не приведет» и «там для меня серьезные перспективы», – и… будто тебя и не было вовсе. Следы, как от самолета в небе, остались только в пустом кабинете (нового консультанта из твоей породы взяли из-за сокращений только у меня перед самым выпуском). Остались твои стол и стул, одни в темноте, туда я обычно и обедать ходил, пока не поймали и не вышвырнули, – и больше ничего от любви, от нашего волшебного времени. А любовь была, разве нет? Настоящая, вечная любовь. Была-была, клянусь. Посмотри мне в глаза, скажи, что ты меня тоже любила, и я тут же уйду, можешь быть спокойна, сиди да смотри за дочкой, как она тут играет на солнышке, я тебя больше не побеспокою. Ну скажи хоть раз, только по правде, вот сейчас скажи, пока сидим. Ну давай. Я тебя прошу.

Не можешь, а? Конечно, не можешь, потому что это неправда, а врать ты сейчас не будешь, за нос меня водить, верно? Нет, как же можно! Так тебе те странные строгие принципы велят, по которым ты всю жизнь живешь, хотя тот наш союз был полностью против них. Чистейшая ложь, с которой ты так легко уживаешься без тени раскаяния уже столько лет. Вряд ли это честно, да, ведь как мне тогда было узнать о твоих чувствах ко мне? Хороший вопрос… и тут мне придется сдать назад – вот, смотри, я даже отодвинулся тут, на скамейке. Сижу сданный. Быть может, ты когда-то меня и впрямь любила, очень-очень давно, – мне было шестнадцать, я только учился водить машину, и мы встречались в лесу или у тебя дома, если выпадало свободное утро, встречались и занимались любовью. Да-да, именно что любовью и ничем иным, мы не просто трахались, ведь ты показала мне все в этой еще не открытой стране. Разве такое можно рассказать, да я и не собирался смущать тебя на глазах у дочки, пусть себе играет. Только это было что-то очень хорошее, и я помню все как вчера, хотя лет десять уже миновало. Там, слившись с тобой и глядя тебе в глаза, я слушал лесную тишину, смотрел, как твоя чудесная кожа наливается солнцем, целовал твои губы, те, что всасывали и поглощали меня, и у меня не было слов – что ты делала со мной, со всей моей жизнью, а? А сейчас ничего, ничего не осталось, потому что я знаю правду. Правду о том, что мы там делали, почему ты любила меня – или только говорила, что любишь? – а сама смотрела, как я все глубже проваливаюсь в бездну, которой была ты сама.

Я тебе не говорил, что воображал, как его убиваю? Твоего мужа? Да-да, сколько раз себе это представлял! Когда совсем невмоготу было, от любовной муки я готов был уничтожить его раз и навсегда. Десятки раз строил планы, самые изощренные, и так тщательно готовился их исполнить, что даже ты приняла бы аварию, ограбление, повешение – за самоубийство, ошибку, простой поворот судьбы. А потом все идет своим чередом, я вдруг всегда с тобой, рядышком, и мы начинаем новую жизнь в другом штате, другой стране, на острове где-нибудь – и вот бежим такие по пляжу рука об руку прямо в закат, о котором все вечно твердят, а больше нас никто никогда не видит. Во как. Считаешь, неправильно так было? А мне тогда так не казалось, ты меня оправдывала тем, что о нем говорила, о вашей с ним жизни. Случайные фразы, как ключики, то и дело ты их роняла где-нибудь за обедом в «А-и-Р», какое-то замечание – и я делал вывод, что он тебя не ценит, не хочет от тебя детей, не хочет состариться вместе с тобой или еще что-нибудь, брак твой тюрьма, ты несчастна и одинока, а я тебя спасу, только я тебя вызволю с этих галер жизни. Какой-то белый парень «из хорошей семьи, но с плохими намерениями», как ты о нем говорила, и я принимал это близко к сердцу, верил, что бездетность – его собственный выбор, а не болезнь, что он не спит с тобой, что он холодный и отстраненный, что он даже посмел тронуть пальцем – а может, и всей ладонью! – твое милое лицо, которое я так обожал, которое готов был защищать ценой собственной жизни. Интересно, ты это знала – что я и на смерть бы пошел ради тебя? Конечно, знала. Шестнадцатилетки ничего не умеют скрывать. Я таскался за тобой, как щенок, смешной такой, с большими лапами, вывалив язык, милый и глупый. Но тебе не нужно было все это, правда? Нет, все не надо. Только одно. От меня тебе было нужно только одно, и едва получив это, ты так быстро упорхнула, так громко хлопала крыльями, что я ослеп и оглох, поверил даже твоему шепоту. Я видел, как ты уезжала, даже помог тебе упаковать барахло в гараже, если помнишь, помог мужу твоему загрузить мебель в фургон, вывел его на дорогу, помыл перед отъездом. У него на глазах ты дала мне двадцатку, улыбнулась, будто первый раз меня видишь, и я потрусил прочь, домой, ждать звонка, который никогда не раздастся, адреса, который никогда, никогдашеньки, никогда в жизни мне не сообщат.

А теперь у тебя ребенок, которого тебе так не хватало для полной жизни, сама говорила. И муж не возражал против чуда, он даже не потребовал анализа, чтобы узнать всю правду о тебе, о твоих делишках. Твоих проступках. Твоих каверзах. Вместо этого вы живете тут счастливой семьей, которую я сейчас отыскал и пришел попросить кое-что взамен. Ну да, что ты пялишься, дорогая, за такие вещи всегда надо платить – что сделано, то сделано, а теперь время пришло.

Мне нужно всего ничего. То есть буквально – ничего: чтобы отныне вообще ничего не менялось. Я хочу, чтоб ты знала: мне известно, где ты, кто ты и кем ты стала. Ты вовсе не развелась «со временем», как расписывала мне, не начала собственную новую жизнь в другом городе, куда я мог бы однажды приехать к тебе, когда «вырасту», как ты это называла, – ох, как же я верил твоим словам. Этой отраве, лившейся из твоих красивых губ мне в уши, когда я обнимал тебя, мечтая о таком дне. А он не пришел, никогда не придет, ты всегда прекрасно это знала, ты держишься за своего мужика – почему бы вам не ладить, ты же никогда не собиралась бросать его, оставаться одна, ты хотела только добавить ребенка для комплекта и жить долго и счастливо. Моего ребенка… ребенка, которого ты от меня получила, а я даже не подозревал. До чего умно, до чего ловко и умно сделано. И почти безупречно, план был просто безупречный, да кто ж знал, что моя сестра – мелкая тупая сестрица, сроду ее не любил, всегда думал, что она слегка того… с задержкой в развитии, – кто ж знал, что она все-таки закончит курс и пойдет работать прямехонько к твоему врачу в городе? Ты считала, что не оставила следов, но бумажки есть бумажки, они-то никуда не деваются, и в один прекрасный день она сунула нос в папку и прочла, что твой муж, тот самый, кого я так хотел уделать, ненавидеть и презирать был готов, – что он пустышка, ни на что не годен. Сестрица нашла это любопытным и как-то раз ни с того ни с сего ляпнула за ужином мне и моим домашним. Все наши очень тепло тебя вспоминали, жалели, дескать, как грустно и странно, такая милая женщина, так помогала нашему сыну… но я-то сообразил, да? Тут же понял – ты использовала меня, чтобы забеременеть, а потом испарилась, пряча свой секрет от всего света. И от меня. От того, кто хотел стать для тебя всем, а был только пешкой. Жалкой маленькой пешкой в твоей грязной и жестокой игре в любовь.

Но дети растут, боженька их благослови, тянутся вверх и начинают делать собственные шаги, о которых иногда не знают даже их родители. Так я встретил твою дочь, твою принцессочку, в интернете, и мы с ней подружились. Там самое место таким, как мы – ты и я, – врунам, хвастунам, призракам этого мира. Отличное место, чтобы прятаться под маской, так я и сделал – теперь я симпатичная девчонка-подросток по имени «Саманта», а кудри у меня, как золотая пряжа, живу в Техасе, нас в семье пятеро, у меня есть пес «Булька», а парня моего зовут «Кори» – да-да, я взял имя твоего мужа, я же знал, что это решит все дело, твоя дочь сразу настрочила: «Так моего папу зовут! Ржунимагу!» Да, теперь она моя хотя бы на пару часов, мы с ней болтаем и мечтаем о том, чтобы вместе учиться в колледже, а то и дальше. Как это прекрасно, сколько смеха и радости – и ни капли грязи типа твоего вранья, ни капли уродства типа твоего поступка со мной. Нет. Это прекрасно и должно продолжаться, обязательно должно, хотя пару дней назад ты серьезно ограничила ей время в сети… когда ты уходишь, она заскакивает на минутку в чат и жалуется, так что я все знаю. Но ведь ты не запретишь ей дружить с «Самантой», не правда ли? Конечно, нет, иначе все раскроется. Понятно? Все от начала до конца. Я уничтожу тебя, твой уютный сказочный мирок, если ты запретишь ей со мной «видеться». Конечно, в реале я никогда с ней не встречусь и не буду ничего рассказывать, однажды она остынет ко мне… что ж, так тому и быть, как говорится, я все понимаю, против судьбы не попрешь. Кисмет. Карма, пусть и не мгновенная, но ее не изменишь, можно только принять. Однако тут не ты решаешь, так что не лезь, и я не полезу. Такой уговор. Такова цена, дорогая моя. Конечно, это твоя дочь, но сейчас она моя тоже – и останется моей. Пока я могу ее удержать, она будет моя. Моя, моя, моя.

Какая она там красивая, правда? Пляшет босиком на траве, бегает с подружками… Я очень осторожно посылал ей свои фото, взял снимки маленькой племяшки, но дочку-то я видел по-настоящему.

Она идеальная, золотая прямо, только это и вышло хорошего из твоей подлой затеи, из того сломанного куска моей жизни. Не отворачивайся, ты же знаешь, это правда. Ненавижу женщин с их коварством, хотя мужчины тоже твари, и нередко, но твое предательство переходит все границы, ты ж не можешь сейчас этого отрицать. Ты погубила меня и бросила подыхать. Построила свою глянцевую жизнь, свой счастливый мирок на говне и костях моего трупа, даже не обернулась – а сейчас я прошу только, чтобы ты и дальше не оборачивалась. Смотри куда-нибудь в другую сторону, занимайся чем-нибудь другим, когда она сидит за компьютером, хихикает и болтает с «друзьями» в «Фейсбуке» или «Твиттере», в любой хрени, куда мне придется влезть ради лишнего разговора с ней. С моей дочерью. Не оборачивайся, иди в другую комнату, оставь нас в покое – и ты сохранишь свою лживую гнилую жизнь еще на один день. Ты согласна, дорогая моя? Я очень надеюсь, что да. Где-то в глубине этой переломанной души.

Если я тебе буду нужен, если ты захочешь меня, вспомнишь и загрустишь обо мне, как я о тебе, моя милая, обожаемая дрянь, ты знаешь где меня искать. Во времени и в пространстве. Там, где-то там. [email protected].

Я вижу, ты не хочешь смотреть на меня. Отвернулась. И в глазах слезы. Как бы я хотел узнать, что ты думала тогда, но на деле уже никогда не узнаю, да, так что какая теперь разница? Никакой. Важно, что ты знаешь правду. На чем стоим. Правда в том, что теперь я здесь. Я здесь и не собираюсь уходить, нетушки. Ни за что, дорогая моя. Никогда-никогдашеньки-никогда.

И мы все будем жить долго, блин, и счастливо.

* * *

Я всегда питал слабость к сказке о Румпельштильцхене и к ее главному герою – он мерзкий тип, но я почему-то сочувствую карлику. В конце концов он делает именно то, что обещает, взамен же просит только одно; и он держит слово, хотя многие вокруг обманывают, а в результате его прилюдно унижают, смеются над ним и прогоняют его, вопящего от обиды, на улицу (хотя я считаю, что ребенок, которого он просит себе в награду, все-таки меняет дело). Тем не менее я люблю «возвращающихся» персонажей в литературе, и «Румпельштильцхен» – идеальный пример мести как лейтмотива сказки. Ну и сам сюжет очень забавный, ведь карлик умеет прясть из соломы золото, не что-нибудь!

Меня не покидало ощущение, что против Румпельштильцхена идет нечистая игра, тем не менее он бросается предлагать свой вариант спасения – в этом смысле напоминает шекспировского Шейлока, и за все прошедшие годы ему на голову сыпались даже антисемитские упреки. Этот парень никому спуску не даст!

Меня всегда беспокоило слишком снисходительное отношение к красавцам и красавицам в нашем мире, поэтому не очень удивительна приверженность такого среднего толстяка, как я, к этому супер-романтическому и обреченному антигерою. У писателей всегда так – мы не можем не выдумывать новые пути к старым злоключениям и новые выходы из них.

Это моя попытка отдать должное персонажу, только в теперешнем мире, пропущенная через фильтр чувств, соответствующих нашему времени. И я искренне надеюсь, что аттракцион доставил вам удовольствие.

–  Н.Л.

Перевод с английского Анны Веденичевой

Шелли Джексон
БРАТЬЯ-ЛЕБЕДИ
Германия. «Шесть лебедей» братьев Гримм

В сумерках ты идешь знакомой улицей. Готовят мясо. В тени чуть дальше показалась большая картонная коробка, клапаны распахнуты. На улице ни души – может, ты первый заглянешь туда, а может, уже всё растащили – как бы там ни было, спешить незачем, но ты ускоряешь шаг. В твоем квартале содержимое таких коробок не отличается разнообразием: обувь, принявшая форму ног, пыльные видеокассеты, кружки с юмористически приклеенными на дно керамическими лягушатами. Хорошо бы там были книги… и точно, там лежит стопка. Небольшая – тебя успели опередить, – но ты все равно склоняешься и перебираешь, сразу откладывая в сторону «Большую книгу птиц» и «Чего ждать, когда ждешь ребенка».

А вот эта книга привлекает внимание своей формой, цветом, дизайном еще до того, как ты разбираешь название. Прочный бумажный «Доуверовский» переплет лоснится от множества рук, но еще не утратил своего насыщенного красного цвета – кроме розовой полоски сверху, где коротышка-соседка не защитила его от солнечных лучей. Или маленькая толстая книга с обрезом мраморного рисунка, в кожаном переплете – сафьян мягок, как перчатка, а у корешка слегка потрескался. Или винтажный карманный томик в мягкой обложке, на корешке – замочная скважина, сзади карта, спереди натюрморт: гусиное перо, чернильница и веретено.

Перелистывая книгу – больше ради приятной щекотки, с которой плотные страницы вырываются из-под большого пальца, словно старая колода карт, чем ради знакомства с содержанием, – ты находишь птичье перо, вложенное меж страниц. То ли белое, то ли черное с радужным отливом, а то и сизое – как бы то ни было, ты прижимаешь его большим пальцем к левой странице и принимаешься читать на ходу. Ты любишь начинать книги с середины. Может, тебе нравится угадывать, что там происходит. Может, нравится делать всё не как все. В общем, вскоре ты увлекаешься, хотя страница прыгает в такт шагам под уличными фонарям, и порой в темноте трудно разобрать слова.

Хорошо, что ты в детстве много читал, а то сейчас просто не знал бы, что и думать; не отрываясь от книги, поворачиваешь за угол засаленной улочки – из-под ног взлетает испуганный голубь, роняя перо на асфальт, – и видишь большую пыльную витрину, куда женщина с полностью распухшими руками, точно в пуховых оперных перчатках, тянет туго набитый прочный мешок из бумаги, весь в прорехах, а из них торчит, должно быть, крапива. Но поскольку ты прочел все до одного разноцветные сборники сказок Эндрю Лэнга, даже противную «Оливковую книгу», ты сразу понимаешь – она чья-то дочь и, что еще важнее, сестра, и занята она сейчас долгой, трудной, не всегда благодарной работой – спасает братьев от… Ты инстинктивно вжимаешь голову в плечи от жужжащего вихря воздуха: опять этот голубь.

Женщина копчиком придержала дверь, протаскивая мешок, потом вошла в ярко освещенное помещение, и дверь захлопнулась. Ничего, в большое стеклянное окно все видно, хоть оно и заклеено рекламой. Того, кто прочел много сказок, ничуть не удивляет, что женщина садится у прялки, за которой на стене висят рядком бурые рубашечки из колючей пряжи.

Поскольку ты не только читал, но и жил – много лет ты читал и жил, иногда одновременно, – тебя не удивляет и то, что люди часто повторяют самые неприятные свои переживания. Наверное, по той же причине мы снова и снова рассказываем одни и те же сказки с минимальными вариациями: «Семь воронов», «Семь голубок», «Двенадцать уток», «Шесть лебедей». Удобно, конечно, если оно идет, как ожидалось, но ведь всегда остается шанс – к счастью или к несчастью? – что на этот раз все сложится иначе.

Концептуалистка вспоминает

Девушка, явно искусная в домашней работе, умеющая прясть из крапивы нити, ткать из этих нитей полотно, шить из этого полотна рубашки – ну, за шесть лет она точно научится хорошо это делать, – сидит в каменной комнате, и язык у нее тоже каменный. Она молчит уже два года, три месяца и четыре дня. Косой солнечный луч падает через неприкрытую отдушину в толстой стене, греет ей колено, освещает ногу прялки, край корзины с крапивой. Над ними пролетает жук, врезается в корзину и ползет по ней, проползает вокруг по кромке.

Ей приходят дурные мысли. Например:

Всегда ли самопожертвование – благо?

Если бы они с братьями поменялись местами, они сделали бы для нее то же самое? А она хотела бы этого от них?

Как это – летать?

Вот как девушка себе это представляет: она в точно такой же комнате, как эта, у колена корзина с крапивой, она прядет нить. Качает педаль прялки, табуретка чуть-чуть качается и постукивает на неровном полу. Нить тянется из-под пальцев и жжет их. Кожа чешется и горит – конечно, опять новые волдыри, но вот на груди, на попе, на спине, на плечах – это новость. Ее всю жжет, крохотные точки боли взрываются, будто все волдыри разом решили прорваться. Все ее поры теперь – игольные ушки, сквозь которые проходит нить, или ткань, сквозь которую проходит игла, а сама она – словно солнце на старинных картинах – шлет во все стороны яркие лучи. Только сейчас сквозь ее кожу лезут птичьи перья. Розовато-серые, влажные, свитые тугими кудрями, на воздухе они распрямляются, быстро высыхают и белеют, вот уже она вся в перьях, а ноги сжимаются, твердеют, усыхают. Она легко выступает из воротника своего вдруг ставшего гигантским платья. Могучая сила тянет ее за пальцы, вытягивает их – и вот вместо них из ладоней и запястий торчат длинные перья, такие же сильные, как некогда пальцы. Девушка сжимает губы, чтобы не закричать, все лицо надувается и тоже вытягивается. Она все-таки кричит – и, изумившись рвущимся из горла звукам, расправляет крылья и бросается в окно, в порыв неба.

Она прядет еще быстрее, чтобы наказать себя за такие мысли. Колесо стучит. Веретено вертится. Через пальцы течет крапива. Боль нестерпима. Руки ее – уже больше не руки, а два пламени, или две звезды, или два поющих голоса.

Концептуалистка видит сны

Концептуалистке снятся два типа сна о полетах. Одни о том, как она плавает в воздухе, отчаянно дергая ногами, словно лягушка, но ей удается лишь на несколько футов оторваться от убийцы, а та хладнокровно ждет, пока она выдохнется. В других концептуалистка с разбегу плавно отталкивается от земли, поднимает ноги и легко устремляется вверх и прочь. Парит без всяких усилий, все небо открыто ей; но вдруг нападает страх – это не взлет, а падение вверх, она слишком высоко и уже не может вернуться на землю, к убийце… там, далеко внизу, только та и помнит о концептуалистке, но и убийца уже опускает голову, бросив следить за исчезающей в небе точкой, и плетется домой с лопатой на плече, предвкушая ужин.

Концептуалистка работает

За стеклянной стеной галереи в большом городе концептуалистка сидит у прялки и прядет из крапивы длиннющую нить, сидит за ткацким станком, ткет из этой нити полотно для рубашечек.

Пять с половиной уже готовы. На них ушло пять с половиной лет. Поначалу у нее была масса зрителей. Не поверите, до чего шикарно они выглядели и как громко обсуждали ее прялку, ткацкий станок, крапиву, волдыри, ее терпение. Только что бы ни говорили они, концептуалистка не отзывалась и не улыбалась. Это тоже обсуждали, улыбаясь и качая головами: им-де было б легче шесть лет прясть из крапивы нить, ткать из нити ткань, шить из ткани рубашки, чем шесть лет молчать и ни разу не улыбнуться. Так, должно быть, и есть, думала концептуалистка, перекусывая зубами нитку.

Затем поток схлынул. Хозяева галереи, у которых имелись интересы в Буэнос-Айресе, Барселоне, Гонконге, Санкт-Петербурге, Стамбуле, надолго уехали по делам. Ее агентесса больше не звонила. Окна покрылись пылью и потеками дождей. Их заклеили целым рядом плакатов бурлеска: в вихре невероятно длинных светлых волос танцует женщина, голая, что креветка. Потом стали клеить объявления, и на ветру затрепетала бахрома телефонных номеров: ПРОПАЛО КОЛЬЦО, ПРОПАЛА СОБАКА, ПРОПАЛ РЕБЕНОК.

Иногда заходит женщина с серебряными руками, приносит груши.

Концептуалистка смотрит, как солнце ползет по пыльному стеклу, а пальцы ее щиплют и треплют. Порой свет пересекает крылатая тень.

Любовник ее самого младшего брата

Он сидел на краешке моей кровати. Я стоял перед ним на коленях, уткнувшись ему в ноги, и вдруг этот… ветер.

Перья потом были везде – в простынях, в обуви. Одно маленькое, такое хорошенькое, завитое, плавало в стакане с водой.

У него огромный выпуклый лоб, как у Эдгара Аллана По, и тонкие губы. Маленькие круглые глазки, одно плечо выше другого. Так что он не красавец, нет. Я его позвал на одну ночь, но теперь все время думаю об этом. О крыле, бьющем. О полете.

Да, каждый раз, как он кончает.

Ее родители

– Сыновья у меня все витали в облаках. А вот дочь всегда очень крепко стояла на земле, – говорит отец. – Мы очень удивились, когда она захотела стать художницей. Попробовали направить ее на что-то попрактичнее. Жена предложила ей пройти курс домоводства. Там она и выучилась шить, так что, мне кажется, мы внесли свой вклад в ее искусство. Пусть и косвенно.

Ее молчание

Слова поднимаются к горлу, как газ. Она глотает их, не давая вырваться.

Ее руки

похожи на перчатки или фальшивые кисти, в которых спрятаны ее собственные, настоящие.

Ее ощущение времени

Прочтите эту фразу; повторяйте шесть лет.

Открытие

Однажды появляется кто-то с ведром мыльной воды, бритвой и резиновым скребком и соскребает с окна прошедшие годы. Сторож лезет на стремянку менять перегоревшую лампочку. Пол тщательно вымыт, складной стол покрыт бумажной скатертью, уставлен пластиковыми стаканчиками – и вот врываются дочерна загорелые хозяева галереи со множеством друзей и знакомых, галерея опять полна. На стене висят пять крапивных рубашек, сухих, колких, бурых. У них какой-то угрожающий вид, хотя в то же время – немного грустный. Шестая рубашка лежит на столе – она почти закончена, не хватает только левого рукава.

Концептуалистка не поднимает глаз от ткацкого станка, где медленно растет полотно для последней детали.

К ней наклоняется репортер с занесенной над блокнотом ручкой.

– Ц-ц-ц, – отгоняет его агентесса, – все вопросы только после восьми!

Когда минутная стрелка прыгает на цифру «12», начинаются неуверенные аплодисменты. Уже восемь, а концептуалистка так и не закончила последний рукав. Но она встает. Улыбка у нее странноватая, ведь она шесть лет не улыбалась.

Какой-то мужчина смотрит на пустой крюк в стене. Она вешает туда последнюю рубашку.

– Это ты, я так и думала.

– Конечно я.

– Я не буду спрашивать, где остальные. – Она ковыряет ногтем волдырь на подушечке мизинца. Тот – словно капля чистой воды.

– В баре, скорее всего. Там счастливый час. Хватит ковырять. – Он обнимает ее крылом. – А чего ты хотела, а? У каждого свой счастливый конец.

Потом

Братья воркуют и теснятся вокруг, поклевывают себе руки и раздувают груди. Одно крыло содрогается, его успокаивает чья-то рука в дорогих перстнях. В воздухе запах горелого мяса – это мать короля, твоя свекровь, жарится словно гусь. Никому не жалко ее, даже королю, так что улыбнись. Ты еще помнишь, как улыбаться?

Открытие, продолжение

– Сказочно, – сказала одна из Творческого Кооператива Сводных Сестер, одновременно выпуская жуков изо рта. – Обожаю!

Концептуалистка ловит свое отражение в окне. Не надо было красить губы, она тут же забывает о помаде. Как будто ела что-то с кровью.

Да нет, это у агентессы помада размазалась – она сейчас так целеустремленно пробирается через толпу, словно челнок в ткацком станке, вцепившись в рукав критика и твердокаменно улыбаясь.

Нет, это агентесса просто поцеловала ее, видать, намереваясь клюнуть в щечку по-европейски, а художница по своей неловкости встретилась с ней ртом. А может, агентесса специально так сделала, раз ее рот впивался в концептуалистку дольше положенного. Она действительно запала на концептуалистку или хочет, чтобы думали, будто они спят вместе? Если второе, то зачем – чтобы возвыситься самой или принизить концептуалистку, или и то и другое, или заставить ревновать критика и крепче привязать его к концептуалистке (а может, к самой агентессе?), или наоборот, чтобы удалить критика – пусть он не достанется концептуалистке, раз уж агентессе не достался?