Текст книги "Звездочка (Рассказы для маленьких детей)"

Автор книги: Людмила Шелгунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

БОБ

сли вы хотите, я вам расскажу, отчего на турецких бобах есть маленькие черные пятнышки. Я не могу ручаться, что рассказ мой безусловно верен, но я передам его в таком виде, в каком его сама слышала.

У одной старушки был огород, а в нем около забора росли бобы. Дело происходило в маленьком уездном городке. Старушка часто приходила к себе в огород и срывала овощи к обеду.

– Ну, уж нет, я вовсе не желаю, чтобы меня сорвали, – сказал один бобик своим товарищам, – когда старуха придет еще раз, я убегу.

– Какие глупости! – отвечал ему соседний боб, – как это ты побежишь, разве только переползешь за забор?

– Да, переползу за забор или удеру куда-нибудь. Вот вы увидите! – отвечал бобик.

На следующее же утро в огород пришла старушка с корзинкою и стала собирать бобы. Наш бобик-хвастун угодил вместе с другими в корзинку и старушка понесла его домой.

Около самой двери старушка споткнулась и бобик выпал из корзинки.

– Какое счастье! – подумал он и подкатился за камень, так что хозяйка не заметила его, хотя наклонилась и внимательно посмотрела на землю. Ее морщинистое лицо показалось бобику до того смешным, что он фыркнул и потом долго не мог уняться от хохота. Не только люди, но и бобы бывают смешливы. Старушка вошла в дверь и сварила бобы для своего мужа портного.

Тут же лежала соломинка, которая, услыхав смех боба, не могла утерпеть и улыбнулась. Она начала щекотать бобика и тот покатывался от хохота. Но забава их была внезапно прервана, потому что старуха высыпала золу с горячими углями. Один уголек отличался румянцем во всю щеку и был горяч так, что до него было страшно дотронуться.

– Пожалуйста, подальше, – сказала ему соломинка, – я вовсе не намерена сгореть. Отходи, отходи подальше.

– Да я и совсем уйду, – тихо курясь, отвечал уголек, – я отправлюсь путешествовать.

– И я с тобою, – проговорил боб.

– И я также, – сказала соломинка..

Трое путешественников двинулись в путь, но далеко не прошли, потому что двор от улицы разделяла канавка и они никак не могли переправиться через нее.

– Как же нам переправиться через такую реку? – спрашивал уголек. – Мой пыл начинает остывать.

– А вот я перекинусь, – предложила добрая соломинка, – а ты перейдешь по мне. Но смотри, не упади.

– Я страшно боюсь воды, – отвечал горячий уголь, – ничто в мире не пугает меня так, как вода.

– Ну, так ты наверно упадешь, если не примешь мер предосторожностей, – снова захохотав, сказал бобик. – Ну, госпожа соломинка, держитесь крепче. Ходил ли ты когда-нибудь по соломенному мосту?

– Никогда, бобик, – пылко отвечал уголек, – но я попробую.

Уголек грациозно стал двигаться к крошечной канавке, которая казалась ему рекою. Соломинка ловко перекинулась на другой берег и уголек начал переправляться. От страха он то и дело трещал.

– Как-бы я желал очутиться опять на своей милой старой жаровне, – шептал он. – Я уверен, что мой друг зола хватится меня сегодня; и наверное, к нам на беседу пришли бы каштаны. И то надо сказать: в гостях хорошо, а дома все лучше.

– Ну, переходи же, – вскричала соломинка, – не могу же я ждать целый день. Я уж устала.

Уголек вступил на соломинку и храбро переправился до половины канавки. Тут он остановился в неописанном страхе.

– Я уверен, что упаду! – сказал он.

– Переходи же! Ты меня жжешь! – закричала соломинка. – Скорее! или я вспыхну.

Бобик подвинулся к ним, покатываясь от смеха. Ему хотелось посмотреть поближе на качающийся уголек и на испугавшуюся соломинку.

Не прошло и минуты, как уголек пережег соломинку так, что она переломилась, а пылкий юноша, свалившись в канавку, только зашипел и пошел ко дну. Соломинка же полетела дальше, но тут же у канавки зацепилась за прутик, повисла, как мертвая, и вымокла.

Тут бобик не мог удержаться и стал хохотать во все горло, держась за бока, что его однако же не спасло, потому что бока его стали раздаваться, раздаваться и, наконец, он открылся, как книжка, и, опрокинувшись навзничь, упал в обморок.

Кругом стало все тихо. Над несчастьем злого бобика никто не хохотал, а он продолжал лежать навзничь. Когда он стал приходить в себя, он увидал подходившего с улицы старого портного.

– Сшей ты меня! – взмолился ему бобик.

– Можно, – отвечал добродушный старичок. – Дай-ка я посмотрю! Ух, в каком ты виде!

У портного в иголку была вдернута черная нитка и ею-то он и зашил злого бобика. Вот по этому-то на бобах и попадаются черные пятнышки.

ПАДЧЕРИЦА

ебе очень хочется есть? – шепотом спрашивала маленькая девочка другую девочку, лет десяти.

– Еще бы! – отвечала та. – Вчера мало принесла, сегодня мамка есть не дала.

Маленькая девочка молча отломила ей кусок от своего ломтя и Маня также молча положила его к себе в карман.

Сцена эта происходила в грязной вонючей каморке, у люльки с ребенком, которого качала девочка постарше. Отец Мани, отставной солдат, лежал в настоящее время в больнице, а потому за девочку перед мачехою заступится было некому. При отце ей было тоже плохо, но все-таки голодать он ей не давал.

Вторая жена его, злая, пьяная баба, стала работать только после того, как муж попал в больницу.

Вчера Маня собрала подаянием пятнадцать копеек, но на десять она потихоньку купила булок и снесла их в больницу к отцу; мачехе же принесла всего пять копеек, за что получила здоровую колотушку и сегодня с утра сидела голодная.

Ребенок заснул. Маня стала обувать ноги и одеваться в разное отрепье. Она очень торопилась, зная, что если придет мачеха, то по запаху узнает, что она ела черный хлеб, и новых пощечин ей не избежать.

Маня терялась, когда в коридоре слышала пьяную походку своей мачехи, а голос ее приводил ее в такой трепет, что она бледнела и признавалась ей во всех своих прегрешениях. Соседи зачастую говорили ей, что напрасно она иногда не отнекивается, но ведь они не знали, что Маня из страха признавалась мачехе и в таких проступках, которых она никогда не совершала. Ей легче было снести пощечину, чем дальнейшие расспросы. В настоящую минуту она знала очень хорошо, что мачеха ее прибьет за то, что она села кусочек Сашиного хлеба и торопилась уйти. Опыт показал ей, что надо надевать на себя все, что можно, а то замерзнешь.

Это было в половине декабря.

С Литейной на Бассейную поспешно повернул какой-то господин, одетый совершенно прилично. Он был так занят какою-то мыслью, что иногда говорил вслух.

– Ну, где я найду подходящего ребенка с голубыми глазами?

Точно в ответ на этот вопрос детский голосок тихо проговорил ему:

– Барин, подайте Христа ради!

Павлов машинально повернул голову… и обомлел: на него смотрели именно те голубые глаза, о которых он мечтал, а из-под платка выглядывала прядь именно таких золотистых волос, какие необходимы были для роли ангела.

– Подайте Христа ради! – повторила Маня.

В руку ей опустился целый двугривенный!

– Где ты, девочка, живешь и есть ли у тебя родные? – спросил Павлов.

Маня рассказала и Павлов пошел вместе с нею домой. Поднявшись в пятый этаж, Павлов прошел по вонючему коридору в каморку Маниной мачехи. Мачеха оказалась дома и немного навеселе. Она грозно взглянула на Маню, думая, что она привела сыщика и теперь ей придется отвечать за то, что она посылает ребенка по миру.

– Эта ваша девочка? – спросил Павлов.

– Моя. Я, сударь, ее не посылала, – солгала мачеха. – это она сама просит себе на пряники.

– Это мне все равно. За сколько отдадите вы мне свою дочь помесячно?

– А вам зачем такую дармоедку? – грубо спросила баба, видя, что это не сыщик.

– Мне ее надо для живых картин. Сколько возьмете вы за нее?

– Двадцать пять! – брякнула баба.

– Да побойтесь вы Бога! Ведь она будет жить у меня и одевать ее буду я, – сказал Павлов.

Долго-долго торговались они из-за Мани и, наконец, сторговались за десять рублей в месяц и рубль теперь на ее метрическое свидетельство.

И вот Маня, не чувствуя под собою ног, сияя от счастья, села в сани со своим новым барином и поехала к нему на квартиру. Через три дня девочка была вымыта в бане, одета, хотя и очень просто, но чисто и тепло. Есть ей давали всякий день и никто ее не обижал.

Мачеха, устроив такое выгодное дельце, на радостях напилась и нашумела так, что ее выгнали из квартиры.

Павлов держал на масленице и на Святой балаганы, а в продолжении всей зимы давал небольшие представления в каком-то загородном саду.

Маня на Рождестве в виде херувима поднималась в облака и была очень мила в белом хорошеньком платьице с серебряными крылышками.

– Какая славная девочка! – говорила публика и Маня была в восторге, что могла хотя этим заработать себе что нибудь.

Мачеха ее, получив за первый месяц деньги, явилась к Павлову и заявила, что возьмет девочку, если он не даст ей пятнадцати рублей в месяц.

Маня побледнела, как мертвец, представив себе, что, отданная мачехе, она принуждена будет вести свою прежнюю ужасную жизнь.

Павлов согласился дать двенадцать рублей, но с тем, чтобы сделать формальное условие у нотариуса на год.

Счастлива наша Маня, живет себе припеваючи и только с ужасом, как о страшном сне, вспоминает она иногда о своей жизни у мачехи. Наступил великий пост; представления прекратились, но Маня без работы не сидела: она помогала шить новые костюмы и два раза в неделю ходила в больницу к отцу. Отец лежал в чахоточном отделении и говорил уже сиплым голосом.

На Святой начались представления и Маня, значительно поправившись, с удовольствием поднималась в облака. В пятницу, часа в три, когда балаган был битком набит зрителями, девочка, улыбаясь, стала подниматься в виде летящего ангела, когда вдруг неподалеку услыхала голос мачехи и своего хозяина Павлова. Мачеха грубым голосом требовала деньги вперед.

– За этот месяц у вас все за нее забрано, – отвечал Павлов, – вы бы лучше меньше пили.

– Вам нечего мне указывать! – уже почти во все горло кричала мачеха. – Не на свои же деньги я буду хоронить ее отца!

– Так умер… – спросил Павлов и в ту же минуту услыхал отчаянный крик: «Папа! Папа!» и затем что-то с страшною силою шлепнулось об пол.

– Занавес! – тотчас крикнул режиссер.

Занавес опустили. Посреди сцены на подмостках лежал бледный, разбитый ангел. Все присутствующие в тот же миг умолкли. Павлов сам поднял девочку и отнес в уборную.

Явилась полиция, составили протокол. Оказалось, что подъемная машина не сломалась, а оборвались две проволоки, державшие тело девочки, потому что она перестала держаться руками за главную опору.

Маня очнулась и только произнесла:

– Папа умер… Не отдавайте меня… маме.

Она закрыла глаза и скончалась.

– Сами виноваты, что лишились дохода, – сказал Павлов мачехе, – если бы вы не приходили сюда кричать, то она держалась бы спокойно и не упала.

С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!

нам приехала Надя! К нам приехала Надя!

С этим криком вбежали в комнату Настасьи Павловны ее трое детей: две девочки и мальчик; приезд их кузины Нади был для них настоящим праздником.

– Кто же привез Надю? – спросила Настасья Павловна, знавшая, что сестра ее, мать Нади, не совсем здорова.

Надю привезла горничная и, оставив девочку, передала тетке записку, в которой отец Нади просил приютить дочь, так как мать ее сильно заболела, а в доме нужны все руки для ухода за больною.

Шестилетняя Надя очень любила свою маму и, вероятно, более бы огорчилась ее болезнью, если бы ей не было так весело у тети.

Ночевать у тети! Ведь это было такое счастье, о котором Надя много раз мечтала. И в самом деле, как это было весело! Старая няня уложила всех детей и села рассказывать сказку. Надя все старалась покатиться вслед за колобком из сказки няни и заснула…

На другое утро Наде не понравился налитый ей чай и она не стала его пить. От предложенного кофе она тоже отказалась. На это мало обратили внимания, потому что Настасьи Павловны не было дома, а муж ее – дядя Алексей Николаевич – приписал потерю аппетита тоске по матери и несколько даже удивился.

Вечером тетя приехала посмотреть, что делают ребятишки, и, узнав, что Надя скучает, поцеловала ее и сказала:

– Ну, Бог милостив, пройдет.

На ночь она опять уехала к сестре.

– Отчего ты не играешь с нами, Надя? – спросила старшая кузина.

– Мне скучно, – ответила девочка. – я хочу к маме!

– Кислятина! – проговорил Тоша.

Надя начала плакать, вследствие чего явилась няня и стала уговаривать ее и укладывать спать.

– Помолись хорошенько за маму, – сказала старуха, крестясь вместе с девочкою.

Все дети легли, в комнате потушили огни и зажгли ночник.

Надя сначала заснула, но вдруг вздрогнула и проснулась. Как страшно было в комнате: ночник горел неровно, то светло, то темно, и это колебание света пугало девочку.

– Мама! Мама! – закричала она.

Но вместо мамы явилась няня и начала уговаривать девочку. Старшая кузина приподнялась на постельке и, широко раскрыв глаза, посмотрела на Надю.

– Не надо кричать, – сказала старуха, – ты большая девочка… а то всех разбудишь.

– Мама! Мама! – жалобно повторяла девочка. – Мама, у меня колючки!.. В горле колючки…

– Спи! Спи! – слышала девочка голос няни.

Надя беспрестанно садилась на кроватку и разговаривала с кем-то.

Когда начало светать, она задремала, но тяжелое ее дыхание разбудило ее кузину. Кузина подошла к ней и, как взрослая, приложила руки к ее голове. Надя лежала в страшном жару и не открывала глаз. Приехавший доктор определить болезни не мог, но на всякий случай велел отделить больную ют других детей. Через день стало ясно, что Надя в скарлатине.

Она точно сквозь сон помнила, что ее одели, снесли вниз, в карету, и очень скоро вынесли из кареты в большую комнату; носили ли ее по лестницам и коридорам и долго ли – она сказать не могла, она ничего же помнила, не знала.

Она проснулась, но пошевелиться не могла и продолжала лежать на боку. Аршина через два от ее кроватки стояла точно такая же кроватка, а в ней лежал мальчик.

– Мама! – прошептала девочка.

– Здесь мамы нет, – ответил ей мальчик.

– Где же мы? – спросила Надя.

– Мы в больнице Ольденбургского.

Опять потянулся бесконечный, тяжелый сон.

Надя так громко звала свою маму, что сама просыпалась от своего крика и видела свет в окно двери, выходившей в коридор.

Утром она дышала легче и могла ответить доктору, подошедшему к ней.

К соседу пришла в гости его мама, высокая красивая блондинка, и наша Надя слышала, как Юрий расспрашивал ее о своих домашних и жаловался ей, что противная девчонка зовет все маму и мешает ему спать.

Надя вздохнула и отвернулась, чуть слышно проговорив:

– Сам противный!

Недели через две Юра говорил своей маме:

– Какая бедная эта Надя, у нее никто не бывает; ей должно быть очень скучно; принеси ей, мама, хотя куколку.

– У этой девочки родные не бывают? – спросила Марья Петровна, мать Юры, у фельдшерицы, выходя в коридор.

– У нее мать при смерти, а у родни ее верно у всех дети. Кому охота идти в дифтеритное отделение? – ответила фельдшерица. – О ней всякий день спрашивают телеграммою, а им отвечают телеграммою же.

Радости Нади не было конца, когда Марья Петровна подала ей куклу вершка в два, а в папиросной коробке белье и платье для куклы; кукла эта заняла все ее мысли: она днем сидела одетая у нее на постели, а на ночь Надя ее раздевала и клала подле себя под одеяло. Юре принесли сани и когда товарищам по больнице позволили встать, то они целыми часами возили куклу в санях и в Гостинный двор, и с визитами. Наде было шесть, а Юре десять лет. Надя перестала звать свою маму и ждала прихода Марьи Петровны с неменьшим нетерпением, чем и Юра. Марья Петровна, приходя, садилась на постельку, а дети садились около нее. Так прошли шесть недель.

– Завтра мама приедет за мною и увезет меня, – весело говорил Юра.

– А я не знаю, когда я поеду домой, – тихо ответила Надя.

– Я тремя днями раньше тебя поступил, значит ты уедешь через три дня, – продолжал мальчик.

Юра так радовался и волновался уезжая, что едва простился с девочкою, но за то Марья Петровна крепко ее поцеловала и сказала, что придет к ней через день.

Без Юры Наде сделалось ужасно скучно, хотя с нею и играли другие выздоравливающие дети.

Наконец, наступил срок выхода Нади из больницы и в палату, вместе с доктором, вошел высокий красивый брюнет. Надя сначала с недоумением посмотрела на него; ее папа не был такой бледный и такой худой.

– Надя, разве ты не узнаешь меня? – спросил брюнет.

Услыхав знакомый голос, Надя бросилась к нему на шею и точно сразу вспомнила всю свою домашнюю обстановку.

– Мама! Мама! Я к маме хочу! – чуть не плача, вскричала она.

– Надюша! Нет у нас с тобою больше мамы, остались мы теперь вдвоем.

Услыхав это, Надя почуяла, что случилось что-то страшное, и притаилась.

Ее привезли домой, но мамы уже не было и тети с кузинами тоже не было: маму свезли на кладбище, а тетя еще при жизни мамы уехала к мужу куда-то далеко и увезла туда детей.

Надю встретила немка-гувернантка ужасного вида, фрейлейн Гуп. Она была так велика и сильна, что могла бы убить кулаком не только Надю, но и ее папу; Надя ее ужасно боялась и не смела смотреть ей прямо в глаза. Привыкнув в больнице вставать рано, она и дома поднялась рано, подошла к двери в комнату фрейлейн Гуп и только в щелку решилась посмотреть на немку; прежде всего ее поразило, что на затылке у нее вместо громадной косы, которая накануне короною возвышалась над головою, теперь висела крошечная косичка, в виде крысьего хвостика, и тело на затылке сквозило от недостатка волос… Надя подумала тотчас же, что верно фрейлейн очень злая, вступила с кем-нибудь в драку и волосы у нее выдрали. На комоде лежала огромная коса. Надя не отходила от своей щелки до тех пор, пока немка не стала вставать, и тут она увидела, почему брови у нее черные, лоб и подбородок белые, а щеки красные.

Немка заставила Надю себе присесть и они вместе пошли пить чай. Сидя за столом, Надя с изумлением смотрела, как круто завита у немки челка и как красиво короною лежит у нее коса.

– Амалия Густавовна, – сказал гувернантке отец, – будьте снисходительны к моей девочке. Вы знаете – у нее нет матери и ей нужна ласка.

Амалия Густавовна рассыпалась в любезностях и обещаниях, но тут же обещание и нарушила.

Надя, выпив чая, продолжала смотреть на прическу, но этого ей показалось мало, она встала и, зайдя за внушительную фигуру фрейлейн, уже вблизи стала смотреть на ее голову.

– Что ти там смотрит? – спросила немка недовольным тоном.

– Куда вы спрятали косичку? – спросила Надя.

– Какую косичку? Неприличный девочка! – крикнула немка так сурово, что Надя тотчас же бросилась к отцу, невольно улыбнувшемуся.

– Папа, я не лгу, – прошептала Надя, – я видела малюсенькую косичку.

Целый день Амалия Густавовна преследовала Надю, разоблачившую тайну ее куафюры, но зато папа, придя из должности, взял ее к себе в кабинет и она там вдоволь наговорилась с ним о своей юриной маме и милом Юре.

Надя только и жила, что мечтою о юриной маме и возненавидела фрейлейн Гуп; она до такой степени ее боялась, что даже отцу не смела пожаловаться на ее брань и щипки; а щипков на ее долю выпадало столько, что, если бы папа увидел ее тело, то наверное пригласил бы доктора, подумав, что у нее какая-нибудь болезнь. Наступило, наконец, Рождество и папа дал Наде денег на цирк.

Немка, расфрантившись в пух и в прах, отправилась с Надею в цирк. Сначала они прошли по улице, а потом подошли к цирку, чтобы взять билеты. Надя стояла подле фрейлейн и рассматривала вывеску, потом она, покачиваясь на одной ножке, повернулась, в один миг онемела, вспыхнула и бросилась в толпу, закричав пронзительным голосом:

– Юрина мама! Юрина мама!

Фрейлейн Гуп бросилась за нею и схватила ее за плечо, но Надя, не помня себя, рванулась и опять пустилась бежать. Немке пришлось сделать два-три шага, чтобы догнать бедную Надю, которую она на этот раз схватила так, что у той рука затрещала.

– Пустите! Пустите! Больно! Больно! – во все горло кричала девочка. – Пустите! Юрина мама уйдет.

Неподдельное отчаяние девочки и ярость нарумяненной громадной немки обратили внимание публики, из которой тотчас же образовался кружок.

– Пустите! – кричала Надя. – Больно! Больно!

– Я тебэ, гадкий девочка! – в свою очередь кричала фрейлейн, не стесняясь хлопать Надю.

– Не смейте бить девочку! – вскричал какой-то сердобольный господин.

– Не ваш дело! – крикнула немка, таща Надю.

– Не смейте бить, говорят вам! – повторил он. – я полицию позову.

– Полиц! Ах, ви дурак!..

Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы с Надею не сделалось дурно. Немку с девочкою посадили на извозчика и они уехали домой. Швейцар внес девочку на лестницу.

Воркотню и брань немки услыхал бывший дома отец Нади и тотчас же пришел в детскую.

Увидев его, Надя бросилась к нему и, истерично рыдая, ухватилась за его шею.

– Что такое? – спросил он.

– Шкандаль! Шкандаль! Гадкий девочка, кричал в публик, шкандаль! Дурак в полиц!

Отец, взглянув на лицо немки, не стал более ничего спрашивать, а унес свою девочку к себе в кабинет; там он посадил ее на кресло, налил ей воды, чтобы она выпила, и, став перед нею на колени, несколько раз поцеловал ее и сказал:

– Ну, теперь, Надюша, расскажи все, что было. Ну, вы пришли в цирк?..

– Я видела Юрину маму и побежала…

– Ну, и что же?..

– А она меня не пустила… и била больно? Больно…

– А полиция пришла, что ли?

– Нет, какой-то дядя сказал ей, чтобы она не била…

– А потом?

– Она сказала, что он дурак…

– Ну, и потом?..

– Юрина мама ушла! Ах, папа! Папа!..

Надя так горько зарыдала, что папа только мог проговорить:

– Бедная моя Надюша!

Когда Надя, прижавшись к отцу, успокоилась, он спросил ее:

– Ты не любишь фрейлейн Гуп?

Надя с испугом посмотрела на дверь.

– Ты не бойся, говори, – продолжал он.

– Не люблю, – тихо сказала девочка.

– Мы пригласим кого-нибудь другого, – сказал отец. – я обещал твоей маме заботиться, чтобы тебе было хорошо.

В этот день суждено было случиться еще скандалу.

Фрейлейн Гуп ушла куда-то, сказав, что вернется к чаю. Горничная Дуня, которую Надя очень любила, пришла в детскую играть и довольная девочка предложила ей играть в гувернантки, прибавив:

– Для этого мне надо одеться гувернанткою.

– А я пока пойду сказать, чтобы ставили самовар, – сказала Дуня.

Надя отворила дверь в комнату фрейлейн Гуп и, пошарив у нее на комоде, принесла оттуда шкатулочку, из которой достала палочку в виде карандаша. Этою палочкою она намазала себе брови и затем сунула пальчик в румяна и густо покрыла ими щеки. Через минуту шкатулка стояла на прежнем месте, а Надя, перевязав сзади платок, распустила его в виде шлейфа.

В одно время с Дунею, только в разные двери, вошел в детскую и отец Надин..

– Что это, Надюша? – спросил он.

– Это я играю в фрейлейн Гуп, – ответила Надя. – Видишь, какие у меня брови?

– Чем же это ты намазалась?

– Это я взяла у фрейлейн; смотри, папа, не говори ей. Теперь надо щипать тебя, Дуня, – сказала девочка.

– Зачем же, барышня, щипать? – спросила Дуня.

– А как же? Ведь я фрейлейн? Только не смей кричать!.. Нет, уж лучше я буду щипать кукол, – продолжала девочка.

– А разве она тебя щиплет? – спросил отец.

Надя испугалась этого вопроса.

– Я мыла барышню, так она вся в синяках, – сказала Дуня.

Отец обнял свою девочку и крепко ее поцеловал. В это время в передней послышался звонок.

– Если это фрейлейн, – сказал отец, – то попросите, Дуня, ее ко мне в кабинет, а пока я буду с ней говорить, вымойте барышню и более от нее не отходите.

Что происходило в кабинете, никто в доме не слыхал, но только Надя немки более не видела. Дунею она была очень довольна и каждый день ходила с нею гулять к балаганам и искать Юрину маму.

Накануне Нового года папа сказал Надюше:

– А без тебя у меня была новая гувернантка и мы с нею сговорились. Она уехала в Гатчину и приедет в первый день нового года.

– А добрая она?

– Не знаю, милая; лицо у нее доброе.

– Как у Юриной мамы?

В воображении девочки Юрина мама олицетворяла все добродетели.

Новый год Надя, конечно, встретила во сне, а на другой день, лишь только она проснулась, к ней подошла Дуня и сказала:

– Ну, барышня, с Новым годом, с новым счастьем! Идите поздравить папу.

Надя валяться не любила, да ей этого и не позволяли, она очень скоро вымылась, оделась и побежала в кабинет.

– Папа! – закричала она. – с Новым годом, с новым счастьем!

– Как ты мило выучилась поздравлять, – сказал отец, наклоняясь к своей девочке.

– Это Дуня меня выучила, – ответила Надя, – только вот я не знаю, что значит с «новым счастьем»?

Отец отворил шкап и, вынув оттуда куклу, сказал:

– Вот что, должно быть, это значит: получив новую куклу, ты будешь ей радоваться, вот тебе и новое счастье!

Надя, схватив куклу, бросилась к Дуне. В четыре часа отец вернулся домой и спросил:

– Ну что, Надя, новым счастьем довольна?

– Довольна, – ответила она, прижимая к себе куклу.

Разговор этот происходил в гостиной, где Надя посадила новую куклу в кресло и не видела, что в отворенную дверь вошла высокая красивая блондинка, с которою поздоровался отец.

– Надя, – сказал он, – вот познакомься с Марьею Петровною.

Надя обернулась, руки у нее опустились, она несколько раз истерически вскрикнула и через секунду была в объятиях своей милой Юриной мамы.

– Что это значит? – в недоумении спросил отец.

– Мы с вашею дочерью друзья, – ответила Марья Петровна, – только я не знала, что именно она и будет моею ученицею.

– Юрина мама! – с ликованием, как победительница, вскричала Надя.

– Очень, очень рад, – сказал отец. – что Надюша моя будет счастлива. А где же ваш сын?

– Он воспитывается в гатчинском сиротском институте, – ответила Марья Петровна.

После обеда Надя побежала в кабинет отца и таинственно сказала ему:

– Теперь я знаю, что значит «с новым счастьем».