Текст книги "Любовь танцовщицы (СИ)"

Автор книги: Людмила Молчанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

18

Лето 2006 года

   Я с нарастающим раздражением посмотрела на Алену и, чтобы не выругаться, пошла на кухню налить себе воды. Не так я представляла себе нашу взрослую жизнь в Питере, причем с самого начала. Про Лёну понятно – она сейчас вообще ни о чем не думает, но я всегда была более умудренной и...расчетливой, что ли, поэтому с самого начала знала, на что иду. И знала, что все будет непросто. Но не настолько же.

   Мысленно я давно приняла решение уехать из дома, свалить, как можно дальше. Так, чтобы не видеть ни материного придурка-мужа, чья рожа (а по-другому я просто не могла выразиться) вызывала у меня острый приступ тошноты, ни его непонятных вечных друзей и тех сук, которых я периодически замечала каждый раз в офисе. Они все меняются, неизменны только ноги, грудь и отсутствие интеллекта. Мне осточертел наш дом, в котором Манченко недавно сделал ремонт, и теперь каждая деталь интерьера буквально вопила об отсутствии вкуса и присутствии немерянного количества денег у его владельца. Я ни слова ему не сказала, только попросила не трогать мою комнату.

   – Этот дом мой, Наташ, – развалившись на стуле в столовой, нагло ответил Геворг, когда я вежливо попросила его об одолжении. В эту минуту он как никогда напоминал разжиревшую свинью – глазки заплыли и выглядели осоловевшими, живот распирал дорогую ткань рубашки, которая, казалось, еще немного и разойдется по шву. Хотя под всей этой маской скрывался недюжинный ум и хитрость. Хотя почему "хотя"? Свиньи – животные умные. – Здесь я решаю, какие комнаты трогать, а какие – нет. И если уж я твоей матери не позволил ничего менять, почему ты думаешь, что я не откажу тебе?

   Я закатила глаза.

   – Ради бога, Геворг, прекрати. Я не мать, и за все это время ты должен был это уяснить. И если уж на то пошло, то я такая же хозяйка в этом доме, как и ты. Я прошу всего об одной комнате. Это что, так много?

   Я уселась на противоположный край стола, в кои-то веке радуясь непомерной любви отчима к шику. Он любил поражать умы и глаза людей, ему нравилось, когда ему завидуют. Мне казалось, что в детстве он чересчур много пересмотрел фильмов о роскоши южан. На ум всегда, когда я заходила в столовую, приходили "Унесенные ветром". До войны, понятное дело.

   Огромный длинный стол где-то на пятьдесят персон с позолоченным тиснением, позолоченная фарфоровая посуда, серебряные столовые приборы. И как в любом фильме, Манченко гордо восседал во главе стола, а я же...я же находила от него на расстоянии нескольких метров. Как удобно.

   – Что ты с этого теряешь? – в моем голосе слышались ледяные нотки. – Моя комната на втором этаже, и в нее захожу только я.

   – Дизайнер все давно продумал, и мы обо всем договорились.

   – Меня это не волнует. Разносите с ним хоть весь дом, но мою комнату трогать не смейте, – тихо, но отчетливо проговорила я, наблюдая, как у Геворга сужаются и так невыразительные черные глазки-пуговки и раздуваются ноздри.

   Столовое серебро в его руках погнулось.

   – Слышишь ты...

   В этот момент в столовую впорхнула мама, и мы с Манченко, не сговариваясь, замолчали. Странный он был человек, если честно, хотя меня нормальные люди, в понимании общественности, никогда и не окружали. Достаточно вспомнить мою подругу, спящую с гражданским мужем своей матери, да и моя семейка не лучше.

   Манченко тоже, как и всех прочих, трудно было записать в ряды нормальности. Грубо говоря, мой отчим – жадный, разжиревший, зажравшийся ублюдок, никогда не скупившийся на взятки, подкупы и угрозы. Все в нашем городе знали, что Манченко никогда не вел и не ведет своих дел честно, но у него присутствовали свои люди в различных подразделениях власти, поэтому на него глаза закрывали. Но не любили, всегда относясь к нему с изрядной долей брезгливости и презрения. И терпели, но по большей части из-за моего деда, пока тот был жив.

   Но Манченко никогда, ни разу в жизни не ударил мою мать, за что я его терпела и старалась лишний раз не связываться. По возможности. Но все равно мы с ним грызлись, как кошка с собакой. Но! При матери он старался никогда не ругаться и не кричать. Он тщательно скрывал своих любовниц, хотя мама и знала о них, каждый раз расстраиваясь и внутренне...потухая, что ли. Геворг ее не любил, нет, но нервировать и вмешивать в наши с ним конфликты не стремился.

   – Что-то случилось? – мама приветливо кивнула мне и склонилась к Манченко, чтобы поцеловать его в щеку. Меня против воли передернуло. – Что за шум?

   Она села около Геворга и разложила на коленях салфетку.

   – Ничего, Оль, – он ободряюще похлопал ее по руке и волком взглянул на меня из-под нахмуренных бровей. – Мы ремонт обсуждали с Натой.

   – Ооо, я очень рада. Тебе понравилось, Наташ? Буквально вчера вечером приходил дизайнер и архитектор, они осмотрели второй этаж и решили, как именно будут переделывать комнаты. Мне кажется, тебе понравится.

   – Не думаю, – я прохладно улыбнулась и уткнулась в тарелку, вяло катая спагетти по тарелке. – Я не люблю подобный...стиль.

   Мама нахмурилась, и у рта залегли морщинки, от которых так и веяло озабоченностью и волнением. За меня. Я проглотила все резкие слова и отвернулась.

   – Мы все обсудили, – угрожающе рыкнул Манченко. – А сейчас разговор окончен.

   Он скомкал и кинул на стол несчастную салфетку, с трудом поднялся из-за стола и вышел, громко хлопнув дверью. Я демонстративно начала есть, всем видом показывая, что у меня наконец-то проснулся аппетит.

   Мама тихо вздохнула и пересела поближе ко мне.

   – Наталь, зачем ты его злишь? Ты ведь специально это делаешь.

   – Я не специально, – упрямо тряхнула головой. – Я по-человечески попросила его не трогать мою комнату. Это что, так сложно?!

   – Наташа!

   – Я тоже здесь живу, в конце концов! – взъярилась я непонятно отчего. И хотя понимала, что потом будет стыдно, остановиться не могла. – Это тоже мой дом! А в этом... – я брезгливо скривила рот и взглядом обвела роскошное помещение, – гадюшнике я жить не хочу! Тогда я лучше квартиру себе сниму, и буду там жить.

   Мама поморщилась, как будто ей было больно от каждого моего слова.

   – Наташ, ну чего ты? Это же не конец света, в конце концов. И что это за глупости по поводу квартиры? Тебе семнадцать только!

   – Да уж лучше там...

   – Не смей так говорить! – разъярилась мама, но тут же успокаивающе добавила: – Выкинь эту дурь из головы, а с твоей комнатой мы что-нибудь придумаем. Какие вы оба у меня упрямые...

   Хм, действительно, мы все уладили. Геворг, как всегда, сделал все по-своему. И меня злило даже не то, что моя комната превратилась в неизвестно что, в конце концов, я не настолько гордая, тем более, домой прихожу в последнее время только спать. Нет, меня злило, что мне приходиться подстраиваться под него, ломаться ради него. Да и не ради него даже, а ради матери, которая в наших с Манченко конфликтах страдала больше всех и переносила их гораздо болезненнее, чем мы с ним.

   Нет, мама этого ублюдка не любила. Ни одной минуты в своей жизни. Просто ее...сломали. Предали. Давно-давно. И она до сих пор не оправилась, и я знаю, что не оправится никогда. Единственный человек, способный вызвать в ней чувства – я. Только меня она любит, я бы даже сказала, до болезненного нуждается во мне. В молодости ее сломили и смогли забрать все, кроме меня. И теперь уже мама ни за что не расстанется и не потеряет меня. Но открыто конфликтовать и спорить с Геворгом она бы не решилась, никогда.

   А еще, она хотела быть кому-то нужной. И в очередной раз выходя замуж, она старалась сделать так, чтобы мы превратились в семью, чтобы мы все стали настоящей семьей. Она принимала очередного указанного дедом мужчину со всеми его недостатками, особенностями и привычками, окружала его заботой и любовью, и в тот момент ее не волновало, что с этим мужчиной у нее брак по расчету.

   – Из каждых, даже самых, на первый взгляд, провальных, немыслимых отношений можно создать крепкую хорошую семью, – говорила она. – Важно лишь желание и готовность каждого что-то привнести.

   В то время я еще была в таком нежном возрасте, когда верила в сказки и взаимную любовь. И для меня, маленькой девочки, от которой только ушел отец, оказавшийся вовсе не отцом, мамины слова казались ужасными и нереальными. Мне все время казалось, что она меня разыгрывает.

   А когда ушел мой папа, который и не родной мне вовсе, я как будто выросла. Не знаю, мне тогда лет шесть-семь было, и я всего не помню, но в один день я почти перестала верить людям. Просто так. Мой тогдашний отчим, с которым у меня, несмотря на все обиды, остались дружественные и почти родственные отношения, ушел к своей любовнице, с которой жил пять лет в гражданском браке. Он просто так, в один прекрасный день пришел к моему деду и сказал, что не собирается с нами жить. Что у него есть семья, женщина, с которой он хочет провести остаток дней. А мы...мы с матерью чужие, хотя ко мне Попов относился, да и сейчас относится с отцовской нежностью и интересуется моими делами. Изредка.

   – Что, тебе баб мало? – ехидно уточнил дедушка у Попова. Они сидели в уютном кабинете в нашем доме и раскуривали кубинские сигары, которые привезли деду в подарок. Эта территория была чисто мужской, и мама никогда не заходила в эту часть дома. А мне вечно не сиделось, и я взяла моду устраиваться под дверью и подслушивать. Как и в тот день. – Хочешь с этой своей жить – да ради бога, кто тебе запрещает? Зачем тебе развод?

   – Я устал, Василий Игнатович, – вздохнул тогда еще мой папа. – Я устал жить на две семьи. Я хочу свою семью, единственную. Своих детей, свою жену, свой дом, в конце концов.

   – У тебя все это есть. И будет еще больше. Твоя карьера процветает, бизнес процветает. А эту...Машу свою ты ведь содержишь на мои деньги.

   В голосе отца прорезались гневные нотки.

   – Я и без ваших чертовых денег и поддержки обходился. И начинал без них! И уж как-нибудь смогу содержать свою семью.

   – Когда это было? – холодно возразил дед. – И кем ты был тогда? А сейчас ты зять Сколова! Ты сам из себя ничего не представляешь, сопляк! Если бы не мои деньги, ты бы давно валялся под забором с простреленной башкой! Тварь неблагодарная!

   – Вы мне угрожаете?

   – Предупреждаю.

   – Что вы от меня хотите? – устало выдохнул отец. Хотя маленькая я уже не знала, как называть этого человека, и только испуганно затаив дыхание, продолжала прислушиваться к странному разговору. – Вы все равно ничего не потеряете, если я выйду из дела. Все договоренности останутся в силе. Оля...Василий Игнатович, вы лучше меня знаете, что ей все равно, останусь я или нет. Мы давно не живем вместе, и я все свободное время провожу с Марией.

   – Она что, залетела?

   – Нет, но мы хотим детей. Потом.

   – А о Наташке ты не подумал? – лукаво спросил дед, и казалось, что он произнес этот вопрос со скрытой издевкой и иронией. Но никак не с заботой или нежными чувствами. – Девка же мелкая еще. Что ты с ней делать будешь?

   Последовала тишина, и мой отец молчал. Долго. Я только слышала, как звякнули бокалы пару раз, и все.

   – Я... – папа нерешительно замялся. – Я привязался к девочке за все эти годы. Она очень хорошая, умненькая, и я надеюсь, что со временем, когда все уляжется...С девочкой, если она захочет, я и дальше буду общаться. Но поймите меня, Василий Игнатович, я хочу своих детей.

   Вот так, в один момент мой папа оказался для меня чужим человеком. Но просто так они с матерью не разошлись – было много криков, скандалов, битой посуды, слез. Била посуду и плакала мама, Попов же молчал и начинал орать только тогда, когда мама начинала нелестно отзываться о его будущей жене. Я была маленькой девочкой и многого не понимала, и, наверное, хорошо, что не понимала. Но я видела, как виновато отворачивается "папа", стоит ему поймать мой взгляд, как мама начинает отворачиваться, чтобы я не видела ее заплаканных глаз, наполненных виной за то, что она так и не смогла построить и дать мне настоящую семью.

   Так продолжалось полгода, и мама уже рада бы дать развод, но упирался дед, а дедушка умел быть убедительным, когда это нужно. Я случайно подслушала разговор Попова по телефону с какой-то женщиной. Беременной. Я ясно поняла, что у них будет маленький. Голос теперь уже не отца был уставшим, вымотанным, но все равно счастливым. Но когда он положил трубку и вышел к нам с мамой, его настроение резко изменилось.

   Возможно, я и была маленькой, но далеко не глупой. Я решила пойти к одному-единственному человеку, который мог мне помочь.

   – Дед, ты занят?

   Я попросила водителя привезти меня в дом бабушки и дедушки. Они жили неподалеку, но меня постоянно к ним сопровождала толпа огромных молчаливых дядей. Как говорила мама, время такое, а они очень волнуются. Но скоро все наладится.

   Дед оторвался от компьютера и кинул на меня скользящий взгляд поверх монитора.

   – Привет, ленточка. Не занят. Чего ты хотела?

   Я всегда улыбалась, когда дедушка меня так называл. И неслучайно – в три года меня отдали на художественную гимнастику, и моим любимым упражнением было упражнение с лентой. И деду оно очень нравилось.

   – Поговорить. Можно?

   Дед кивнул, и я ласточкой залетела в кабинет, запрыгивая к нему на колени.

   – Деда, а правда, что мама и папа больше не хотят жить в одном доме?

   Дедушка пристально посмотрел мне в лицо.

   – Да.

   – Совсем?

   – Совсем.

   – У него скоро будет свой ребенок.

   Дед нехорошо, по-темному усмехнулся.

   – Даже не сомневался.

   Я подняла голову, заглядывая в светло-серые глаза.

   – Почему он тогда не уйдет?

   – Эх, Наташ, – дед печально вздохнул и обнял меня покрепче, прижимая к груди, – ты не поймешь. Взрослым иногда приходится делать то, что они не хотят. Так бывает, потому что мы выросли и у нас есть множество обязанностей. Перед всеми. У твоего...папы они тоже есть. Перед тобой, перед твоей мамой...

   – Я хочу, чтобы он ушел.

   Наверное, тогда моя фраза показалась жутковатой, потому что дед немного побледнел и жестко обхватил мой подборок двумя пальцами, заставив неудобно откинуть голову. Маленькая девочка без каких-либо эмоций, совершенно отстраненно просит убрать из ее жизни человека, которого считала отцом. Ни единой эмоции ни в голосе, ни на лице.

   – Ты правда хочешь, чтобы он с вами больше не жил?

   Я еле заметно кивнула.

   – Да.

   Не знаю почему, но дед расслабился и заулыбался.

   – Ну что ж...если ленточка хочет, значит, уйдет.

   Тогда я мысленно почти поклонялась дедушке, прекратившему окружающий меня кошмар и лицемерие. Не было больше ни скандалов, ни заплаканной мамы, а Попов ушел ночью, когда я спала, так что и прощаться не пришлось. Да, я была благодарна деду, думала, что он сделал это ради меня, ради любимой внучки. Кто же знал, что у него к моменту нашего разговора появились другие планы, в которых Попов уже роли не играл. А я? Я всего лишь подвернулась под руку.

   Буквально через год дедушка привел в наш дом нового мужчину. Нового маминого мужа. Все прошло с огромным официозом и так...картинно, что ли. Он пришел с букетом цветом и огромным белым медведем. Сказал пару дежурных комплиментов маме, а после повез ее в ресторан. Я в ту ночь ночевала у бабушки с дедушкой, а домой вообще вернулась только через неделю.

   Второго маминого мужа, вернее, третьего, если считать моего родного отца, я не любила. Даже не так – мы были с ним настолько безразличны друг другу, что никогда не сталкивались. Как незнакомые люди говорили друг другу "доброе утро", потом ехали по своим делам...и все. В то время я сильно увлеклась спортом, проводя все свободное время или на тренировках, или с Аленой, поэтому момента ухода его из семьи даже не заметила. И ничего не почувствовала. Хотя нет, почувствовала – ярость и ненависть. К деду. Который раз за разом разрывал и сшивал заново мою мать, превращая ее душу в лоскуты. Он превратил ее в бессловесную, безвольную куклу...Я ненавидела его. А потом возненавидела еще больше.

   Хотя и с дедом у меня сложились странные отношения. Я его боялась, презирала и восхищалась им, чего греха таить. Он всегда был сложным, расчетливым человеком, ставившим интересы семьи выше интересов одного человека. Слишком властный, слишком самоуверенный, но эта самоуверенность всегда окупалась и выигрывала, он одним лишь своим присутствием мог заставить человека чувствовать себя слабым и беспомощным.

   Я втайне восторгалась его способности ставить весь мир на колени. Я не умела так – хладнокровно манипулировать людьми и переставлять их, словно пешки на доске. И я завидовала. Тому, что не могу заставить ЕГО играть по СВОИМ правилам. У меня не хватало ни знаний, ни сил, ни силы воли. Где я, а где дед...И я его ненавидела. За каждую мамину морщинку и слезинку, за каждый скандал в моей семье, за потухший огонек в глазах матери. Но я скрывала это, и, как я думала, очень успешно.

   Бред. Скрыть что-то от человека, обведшего вокруг пальца все госслужбы при СССР? Конечно, он знал о разрывающих меня чувствах, и они его...забавляли. Смешили. И дед восхищался.

   Нет, он меня любил. В детстве читал сказки, покупал конфеты и даже ездил со мной по врачам, когда на одной из тренировок я сильно потянула связки. Волновался, нервничал, орал на всех, чтобы пошевеливались. Но он любил меня...снисходительно, как бы свысока. Как любимую собаку. Самую любимую в своей жизни, но собаку.

   Ты сделаешь для нее все – лучшая еда, внимание. Лучшая жизнь. Ты будешь уделять ей время, ездить рыбачить и купать ее. Выгуливать. Но она все равно останется собакой. И даже если с ней что-то случится, например, она попадет под машину и не сможет ходить или же просто умрет, ты будешь горевать. Долго. Сильно. Ностальгически вспоминая ее спустя много лет. И возможно, ты никогда больше не заведешь себе собаку, потому что будешь помнить о той, единственной и любимой. Но собаке. Не равной тебе. Бессловесной, почти неразумной твари.

   Чем старше я становилась, тем чаще и неотступнее меня преследовало это сравнение. Мне противно становилось, но картина вырезалась в памяти. Дед любил и меня, и свою дочь, я ничего не хочу сказать. Разница? Дедушка понимал, что мама обычная болонка, которая дальше лая не пойдет, а я...мне же доставалась роль ротвейлера, наверное. Я, определенно, была интересней.

   Первый самый крупный конфликт у меня с ним состоялся, когда на горизонте нарисовался Манченко. Мы с ним невзлюбили друг друга с первого взгляда. Не знаю, есть любовь с первого взгляда, а вот неприязнь – точно есть. Меня тошнило, стоило мне взглянуть на этого разжиревшего волосатого урода. Мутило. И стоило представить, что он будет лапать мою мать, мне хотелось задушить деда голыми руками.

   – Зачем он тебе?

   Я без приглашения ворвалась в дедушкин кабинет и нагло плюхнулась на стул, закидывая ноги на стол. Я знала, что дедушке это не понравится, но не позлить его не могла. Жилка на морщинистом седом виске дрогнула, и я увидела, как дед часто задышал.

   – Что это такое? – яростно кивнул он на мои закинутые ноги. – Я тебя спрашиваю.

   Я с преувеличенным интересом осмотрела серебристые босоножки с тонкими высокими шпильками. Да уж, такие босоножки девушки моего возраста не носят, но мне было плевать, вот честно. И плевать даже на то, что люди, видя обутую подобным образом меня, думают, что я, мягко выражаясь, девушка легкого поведения.

   – Это? Босоножки от Вайтцмана. Нравится?

   – Убери ноги со стола.

   – А то что? – я изогнула бровь, бросая вызов.

   – Выкину отсюда, – дед же, напротив, выглядел невозмутимым и собранным. Не то что я.

   – Сам?

   – Скажу охране.

   Я поубавила гонор и опустила ноги на пол. Если я хотела чего-то от него добиться, то мне нужно вести себя менее вызывающе и нагло. Но куда деть желание орать от беспомощности?

   – Я поговорить хотела.

   Дед хмыкнул.

   – Ленточка, я уже понял. Дальше что? Давай скорее, а то у меня дел невпроворот.

   Меня раздражало такое обращение. Я сжала челюсти и пару раз выдохнула, гася всю ярость.

   – Зачем тебе этот Манченко?

   – Хм, – дед лениво раскладывал бумаги, не отводя от меня глаз, – а раньше бы ты по-другому спросила. Забавно, даже твоя мать спросила по-другому.

   – Мне без разницы, как спросила мать. Я спросила, зачем он тебе нужен?

   – Скажем так, мне выгодно, чтобы его возможно и капиталы влились в мой бизнес, – каждое слово подобрано практически с хирургической точностью. – Он умный и предприимчивый человек.

   Я презрительно скривилась, от волнения сжимая ручки сумочки.

   – У него всего лишь сеть продуктовых магазинов. Зачем тебе это? Слишком мелко.

   У деда от изумления и удивления приподнялись обе седые брови. И он окинул меня взглядом с головы до ног. По-другому.

   – А ты откуда знаешь?

   – Откуда надо.

   – Ну что ж...какой вопрос, такой ответ, ленточка. Это выгодно. Это хорошее вложение денег. А Манченко – умный хваткий мужик. Я удовлетворил твое любопытство?

   Я скрипнула зубами и нечаянно прикусила язык. Больно. Но куда больнее смотреть на пустое, какое-то мертвое лицо деда, как бы мимоходом меняющего нам с матерью жизнь.

   – Почему нельзя найти кого-то другого? – с отвращением к самой себе выплюнула я. – Не Манченко. Есть много других...

   – А какая разница? – спокойно спросил дед. Я не ответила, опустив глаза. А в мозгу билась только одна мысль – ненавижу. – Вот и я ее не вижу. Это все?

   – Что "все"? – не поняла я.

   – Это все, что ты хотела узнать?

   Я поднялась со всем достоинством, которое могло быть у девочки четырнадцати лет, и направилась к выходу, небрежно бросив через плечо короткое "да".

   Второй раз мы поругались с дедом, когда я отказалась брать его фамилию. Я уперлась как баран, не слушая ни мать, ни деда, ни Геворга. Никого.

   – Я не хочу носить твою фамилию.

   Дедушка действительно бушевал. Брызгал слюной, источая злость. Как же, я посмела оскорбить его фамилию, а значит, и его самого. Не была бы родной единственной внучкой – убил бы.

   – Ты мне надоела! Что тебе опять не хватает?! Чем на сей раз тебе не угодила фамилия?! А?!

   – Всем угодила, – спокойно ответила я, с трудом заставляя себя не двигаться, пока дед бегал вокруг меня разъяренным быком. – Но мне нравится моя. Я к ней привыкла. И менять не хочу.

   – Да почему? – вырывая последние седые волосы, вскричал дед. – Ты специально меня злишь? Или это из-за матери? – нахмурившись, он посмотрел на меня с подозрением. – Из-за нее ты не хочешь менять фамилию своего отца?

   – Я его ни разу не видела, – безразлично пожала плечами и заправила мешающую темную прядь за ухо. – И мать его никогда не упоминает. Причем здесь он?

   – А почему тогда? – взревел дед. – Ты моя внучка! Ты что, стыдишься?!

   Он орал долго. Ругался, злился. Пока однажды я не сказала одну фразу, заставившую его от меня отстать.

   – Даже без твоей фамилии я навсегда останусь твоей внучкой. В чем проблема?

   Тогда он долго смотрел на меня в абсолютной тишине. В его взгляде виднелась...нежность, любовь. В моем не было ничего. Но с тех пор дед меня больше не трогал.

   Спустя два с небольшим года после того разговора он умер в израильской престижной больнице от рака гортани. Врачи говорили, что организм сильно подкосила его бывшая работа. Ну, еще с тех времен, как он работал обычным батраком на заводе. Меня в тот момент рядом не было – я не выезжала из России, а дедушка уже как полгода не уезжал из Израиля.

   И когда пришло известие о его смерти...я не плакала. Я не проронила ни единой слезинки и ни разу не одела траур. Ни разу. Даже нижнее белье специально носила ярких расцветок. О, меня обсуждали, за глаза, конечно. Говорили, что я избалованная бесчувственная тварь. Ни о чем не спрашивали только три человека – Алена, мама и Попов, с которым я, несмотря ни на что, продолжила общаться. В конце концов, я когда-то считала его своим отцом.

   Мама, в отличие от меня, плакала. И искренне убивалась. Я этого не понимала.

   – Он мой отец, Наталь, – всхлипывая, выдавила из себя мама, когда я спросила ее об этом. – И несмотря ни на что, я его любила.

   – Всегда?

   – Всегда. К тому же он все всегда делал для нашего блага.

   Я могла бы поспорить, но не стала тогда ничего говорить. У меня началась свободная жизнь. По крайней мере, я так думала.

   Чисто из принципа я дождалась звания мастера спорта и сразу же ушла из секции, демонстративно хлопнув дверью. Ушла работать в клуб, не обращая внимания на вялые запреты и ехидные смешки Манченко и причитания матери.

   – Наташ, что это такое вообще? – мама умоляюще посмотрела на меня. – Дочь, я все понимаю, но...тебе даже восемнадцати нет.

   Я флегматично пожала плечами, собирая косметику.

   – Ерунда, через несколько месяцев будет. Да и потом, твой Геворг взялся спонсировать этот клуб.

   Мама поспешно отвела глаза, и я обо всем догадалась.

   – Это ты его попросила, да? Чтобы типа проследить за мной?

   – А что мне еще делать? – она с отчаяньем начала метаться по комнате, заламывая руки. – Ты же не слушаешься никого. Ни меня, ни Геву, – я передернулась. – Ты упрямая и взбалмошная. Зачем, солнышко? Ты ради этого столько лет занималась спортом, старалась, тренировалась, чтобы танцевать...стриптиз в дешевой забегаловке? – она презрительно сморщила нос.

   – Во-первых, это лучший клуб нашего города. Во-вторых, я не танцую стриптиз. Могла бы, конечно, но не буду, – поспешно добавила я, увидев, как мама побледнела. – В-третьих, ты что, забыла, чья я внучка? И дочка, если уж на то пошло? Меня берегут пуще яиц Фаберже, мам.

   – Знаешь, – мама как-то странно посмотрела на меня, с какой-то эмоцией, что если бы она меня не любила, то я бы приняла ее за отвращение, – ты похожа на моего отца сильнее, чем думаешь. Такая же...

   Я промолчала о том, что в этот клуб частенько приходит Манченко со своими "партнерами". Манченко приходит и постоянно арендует на всю ночь ВИП-зал, приглашая туда по несколько девушек за раз. Его друзья как-то раз заприметили меня, но трогать и уже тем более, приближаться не стали. Даже если дед и умер, унося с собой в могилу часть своего авторитета, его деньги остались в нашем мире, а они решали немало.

   Дед же тоже постарался. Оформил все так, что Манченко не доставалось ничего – ни доли от доходов завода, ни самого завода, ни доступа к остальным делам деда. Я не вникала, но получалось, что годовую прибыль Манченко должен был делить с матерью, откладывая на ее счет половину заработанных средств, плюс он контролировал всю деятельность предприятий. А вся дедушкина недвижимость доставалась...моему мужу. Или же сыну моей матери, но она детей не хотела. Или не могла иметь, я точно не знала, мама не любила поднимать эту тему. Но детей у них с Манченко так и не появилось.

   Одним словом, связываться со мной боялись, но заинтересованные взгляды бросали, так, на будущее. Ах да, вся собственность перешла бы в руки моего мужа после моего двадцатипятилетия. За этот пункт брачного договора я деда особенно сильно благодарила.

   А в клубе...я растворилась в нем. Я поняла, что это мое. Место, где я могу уйти от проблем, окунуться в мир чувственности и ритма. И мне это нравилось...меня это завораживало и поглощало. Я бы ни за что не ушла бы и не бросила танцы в клубе.

   Приходилось подстраиваться. Go-go – это не просто кривлянье и дерганья под музыку на танцполе. И с бально-спортивными танцами ничего общего. Я знала девушку, проработавшую всего две недели и ушедшую, потому что она элементарно не смогла растанцеваться в этом направлении. Хотя и фигура, и растяжка, и физическая подготовка была у нее лучше многих. Я же просто...влилась.

   Мне нравилось изгибаться и извиваться в "стакане". Я могла лечь на поручни и держаться исключительно каблуками, а толпа рядом сходила с ума. Я закрывала глаза и подстраивалась под бешеные ритмы, чувствуя, как мое тело одна за другой захватывают волны азарта, риска, возбуждения. Мне нравилось танцевать в паре с кем-то, телом олицетворять и показывать секс. И мне уже неважно было, какой танцор танцует со мной сегодня рядом. Я забывалась в ритме и мне это нравилось.

   Но все хорошее имеет особенность заканчиваться. Так и вышло. Все испортил Манченко. Я терпела, много лет терпела его наглое, хамское поведение, его барские замашки, его самого. Но когда он поднял на меня руку...это стало последней каплей.

   Все началось вполне безобидно. Обычный вечер, который я проводила дома. Геворг, как ни странно, тоже оказался дома, хотя обычно он всегда находится в другом месте.

   – Как дела в школе? – ленивым протяжным голосом спросил Манченко, и я невольно насторожилась. Обычно он не выказывал интереса к моей персоне.

   – Нормально.

   – Экзамены скоро?

   – Да.

   Манченко громко причмокнул губами, как будто пробуя мой ответ на вкус.

   – Решила, что сдавать будешь?

   – Да.

   – А куда пойдешь учиться?

   Я не выдержала и оторвала глаза от книги, пальцем проследив текст там, где остановилась.

   – Слушай, чего тебе надо?

   – Полегче, Наташа, не хами, – в его голосе прибавилось металлических ноток, а лицо посуровело. – Я спрашиваю, значит, мне надо.

   – Зачем?

   – Ты собралась спорить со мной? – прорычал он.

   Это страшно. Серьезно. Это только в романах мужик может размахивать кулаками, орать и пытаться напугать героиню, а она, проявив чудеса героизма, устоит перед угрозами. И мало того, что устоит, злодей, увидев ее храбрость, передумает даже орать. В жизни по-другому. Когда ты сидишь рядом с рычащей, яростной тушей, от крика которой тебя пробирает до костей, ты чувствуешь только противный липкий страх и ужас. При всей моей браваде я не дура. И я боялась.

   – Нет, – но сдаться я не могла. – Я не пойму цели разговора.

   Он ударил. Отрывисто, почти лениво. Тыльной стороной ладони обжег мою щеку, но сила удара оказалась такой, что я отлетела на другой край дивана и стукнулась головой о подлокотник. Во рту резко почувствовался вкус крови.

   – Ты идиот?! – вызверилась я, испуганно пытаясь отползти еще дальше от него. – Совсем крыша поехала?! Ты на кого руку поднял, придурок?!

   Он плавным движением, поразительным и почти пугающе слаженным для своей комплекции, встал и больно ухватил меня за волосы, приподнимая вверх. Я застонала от боли и против воли вскинула руки, пытаясь уцепиться в его запястья. Чтобы удержать. Или хотя бы ослабить.

   – Пусти, – прохрипела я, болтаясь в его руках, как тряпичная кукла. – Пусти, сука.

   Он снова ударил. Легко, не напрягаясь. Даже без какой-либо гримасы злости или ненависти. На его лице я смогла заметить лишь отстраненное безразличие. Только черные близко посаженные глазки смотрели цепко, упиваясь моей беспомощностью.