Текст книги "Живая мозаика"

Автор книги: Людмила Татьяничева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

КОРМИЛЕЦ

Этот ручеек – как хрустальная веточка толщиной с палец.

Он слишком слаб, чтобы пробить себе глубокое ложе. Но маленькую бороздку он все же прорезал и надеется со временем надежнее укорениться среди суровых каменных великанов.

Скалам вода не нужна. И не для них упрямый ручей терпеливо собирает влагу ночных туманов и косые случайные дождинки, заносимые ветром под нависшую над ним гранитную кровлю.

Он счастлив трудиться день и ночь, лишь бы густо цвели на этой каменной земле кусты шиповника. Ведь для них он единственный поилец-кормилец.

ОБЪЯВЛЕНИЕ

На стене большого нового дома висит необычное объявление, написанное старательными крупными буквами:

«Дорогие граждане! Если вам нужны семена однолетних и многолетних цветов, то я охотно поделюсь с вами. Никакой платы мне за это не нужно. Пусть будет в нашем городе как можно больше цветов».

Далее следовал подробнейший адрес и указание, каким транспортом удобнее добраться. Внизу стояла подпись – Анна Петровна.

Лица людей, читавших это объявление, становились мягкими и улыбчивыми.

Некоторые извлекали из карманов и сумочек авторучки и на уголке газеты или в записной книжке записывали адрес. Одни – чтобы сходить за семенами, другие – чтобы поблагодарить неизвестную им Анну Петровну за душевную щедрость.

И только один человек – утконосый, с покатыми вялыми плечами – неодобрительно буркнул:

– Пыль в глаза пускает дамочка. Смотрите, мол, какая я сознательная. А семена-то, наверно, никудышные.

Но ему даже возразить никто не захотел: слишком иного было бы чести!

ЗАБОР

Забор был очень старый, из широких сосновых досок. Каждой весной, к Первомаю, его красили голубой краской, но моложе он от этого не становился: доски все так же скрипели и крошились, а трухлявые опорные столбики шатались, словно пьяные.

Я ненавидела этот забор, потому что он скрывал цветущие вишни и необыкновенную белую сирень, душистые гроздья которой были крупны и тяжелы, как гроздья винограда.

Забор существовал скорее всего как некая условность, как дань традиции: ни весной, ни в пору созревания плодов в этот сад никто не забирался.

Садовод был добр и щедро одаривал фруктами детвору всей улицы.

И никто особенно не удивился, когда старого забора не стало: хозяин изрубил его на дрова, а из крепких досок сделал три скамейки – одна стоит под сиренью, а две – возле вишен.

Каждый, кто захочет, может теперь отдохнуть здесь, полюбоваться садом, заботливо выращенным этим добрым человеком не только для себя, но и для других.

СУНДУК

Возле новых домов, среди неубранного еще строительного мусора, можно увидеть немало выброшенных новоселами странных вещей, портящих светлый облик новой квартиры.

Здесь можно встретить и медный самовар с помятыми, как после драки, боками, и грузное, страдающее одышкой кресло на подагрических изогнутых ножках, и фаянсовую копилку в виде толстого оранжевого петуха с обломанным гребнем…

На днях, проходя мимо стройного празднично нарядного нового дома, я увидела среди сваленного в сторонке мусора окованный проржавленной жестью сундук, очевидно переживший не одного владельца. Откинутая крышка напоминала жадно разверстую пасть…

Скупость и алчность всегда были присущи таким сундукам-скопидомам. Очевидно, поэтому ему и не оказалось места в новом доме…

Подошедший мальчуган спросил меня:

– Что это?

– Сундук.

Мальчишка рассмеялся:

– Чудное название! Сун-дук!

Он оглядел незнакомую вещь, как оглядывает посетитель музея скелет вымершего животного, и, не найдя ничего интересного, побежал заняться важными, разумеется неотложными делами…

СНЫ

Человек спит.

Спит, широко разбросав сильные руки, удобно откинув голову.

Он очень устал, прожив большой день, полный труда и забот, волнений и раздумий.

Свежий весенний ветер, врываясь в открытую форточку, наполняет комнату горьковатым запахом тополиных листьев.

В комнате темно и прохладно, как в сосновом лесу ранним утром.

Человеку снятся добрые сны.

Глазам его спится синие небо и облака, похожие на белые яхты. Или на стога свежего сена…

Рукам снится работа, приятная тяжесть теплых деталей, которые так радостно опускать в стоящую рядом со станком металлическую корзину для готовой продукции…

Ногам человека снится дорога. Белая, слегка пружинящая, окаймленная молодыми липами. Дорога длиною в час – от дома до цеха и обратно.

Губам – улыбки и слова, дымок папиросы и яблочная свежесть детских щек.

Ушам человека снится ритмичный говор станка и тихий смех молодой женщины, голос диктора, читающего последние известия, и властный зов заводского гудка.

Всему свои сны. Вот только сердцу никогда ничего не может присниться, потому что, когда засыпает сердце, сразу обрываются сны…

ВЕТКА КЕДРА

Геологи возвращались из экспедиции. Шумные, дочерна загорелые, в куртках из прочной грубой ткани, они занимали два смежных купе.

Экспедиция была удачной.

Изыскатели везли с собой образцы ценного минерала с мудреным названием, месторождение которого искали настойчиво и долго.

Для Саши Игнатова, самого молодого из группы, экспедиция оказалась удачливой вдвойне.

Почти всю дорогу, задумчивый и отрешенный, он простоял в коридоре, у окна, радуясь и первой трудовой удаче и тому удивительному чувству, которое впоследствии он назовет первой любовью.

…Кто знает, может быть, ему суждено будет открыть редкостные руды и минералы, обессмертив свое имя. Но и тогда, в зените славы, он с благодарностью вспомнит смолистую, пахнущую тайгой ветку сибирского кедра, подаренную ему на память смуглолицей девушкой Светой из поселка Таежного.

Возможно, эту ветку, бережно уложенную на дно рюкзака, он будет вспоминать не один, а вместе со Светланой, обещавшей писать и ждать. Ведь первая влюбленность нередко вырастает в большую любовь, единственную, как жизнь…

МОЛЧАЛИВЫЙ ТОСТ

Среди веселого дружеского застолья наш неутомимый тамада, с непринужденностью большого мастера провозглашавший блистательные тосты, неожиданно объявил:

– Этот бокал предлагаю выпить молча.

За столом вдруг стало очень тихо, как в лесу после шумного летнего ливня. Люди, только что составлявшие общий круг, словно отдалились друг от друга, незримо отойдя в сторонку. На лицах появилось выражение грусти и нежности, глубокой задумчивости, надежды. Каждый в эту минуту вызвал в своей памяти яркое событие или утраченную радость, далекую встречу, дорогой образ.

Одни пили не спеша; другие залпом осушали свой бокал, резким взмахом руки перечеркивая уже однажды перечеркнутое; третьи держали бокал за тонкую граненую ножку, раздумывая, кому же посвятить молчаливый тост.

Лишь двое влюбленных – юноша и девушка, нарушив условие тоста, звонко сблизили свои бокалы и торжественно провозгласили:

– Мы пьем за счастье!

Влюбленные были так молоды, что прошлого для них еще не существовало.

ОДНОФАМИЛЕЦ

Было это в начальную пору моей работы в редакции. С великим трудом осваивала такие немудреные жанры, как хроника и репортаж. Получалось длинно, туманно, цветисто. Особенно долго, помню, пришлось повозиться мне с отчетом о товарищеском суде над лодырем и прогульщиком Иглокожиным.

На суде я не присутствовала, поэтому пришлось довольствоваться протоколом, написанным подробно, но чрезвычайно сухо. И заметка получалась казенной и вялой.

Не менее десяти раз пришлось переделывать ее, пока секретарь редакции, деликатнейший Николай Иванович, со вздохом сказал:

– Авось проскочит.

Заметка действительно «проскочила», но на редакционной летучке ее раскритиковали беспощадно. Возможно, именно поэтому неуютная фамилия «Иглокожин» прочно зацепилась в памяти.

Спустя многие годы мне довелось снова побывать в этом цехе. Секретарь партбюро, увлеченно рассказывая о делах, уважительно отозвался о начальнике передовой смены, инженере Иглокожине.

– Неужели тот самый Иглокожин?

Парторг, выслушав мой рассказ о памятном для меня эпизоде, загадочно проговорил:

– Тот Иглокожин не более как однофамилец нашего Павла Иннокентьевича. Уверяю вас, это совсем, совсем иной человек. Впрочем, вы сами сможете убедиться в этом. И даже повторить ему любопытный рассказ. Думаю, что он не обидится.

ПОЛКОВОЙ ТРУБАЧ

– Вставай, сынок, трубач зорьку играет, – такими словами вот уж много-много лет будят своих сыновей женщины рыбацкого поселка, расположенного на пологом берегу большого уральского озера.

Чистые сильные звуки утренней побудки не просто возвещают начало нового дня – они помогают проснуться птицам, рассеяться туману, сдувают пушинки сна с цветов и деревьев, а людям приносят хорошее настроение.

Именно ради этого поднимается чуть свет старый трубач и, опираясь на ореховую палочку, выходит на крыльцо со своей именной серебряной трубой, подаренной ему полковым командиром в легендарном двадцатом году!

МАСТЕР

Домой Костя пришел туча тучей. Ужинать отказался.

– Ты не заболел, сынок? – обеспокоенно спросила мать.

– Все в порядке, мама. Просто очень устал.

Прошел к себе, не раздеваясь, лег на топчан. Света зажигать не стал, молча лежал в темноте, переживая случившееся. А случилось, как ему казалось, нечто непоправимое.

Сегодня утром мастер поручил Косте нарезать резьбу на сложной детали. Работа тонкая, точная – рядовому токарю такую работу не доверят.

Костя сперва даже не поверил, что именно ему дали столь ответственный заказ. Он так старался, что руки немели от напряжения. Чтобы не ошибиться, чаще обычного проводил замеры, сверяясь с чертежом.

Все шло хорошо. Спирально извивалась тонкая стальная стружка. Бодро, ритмично гудел мотор, выговаривая: «Тру-жусь! Тру-жусь!»

И вот наконец Костя снял со станка готовую деталь: теплую, сверкающую. Сердце учащенно и радостно билось.

– Молодец, – пробасил подошедший мастер. – В срок уложился. – Бережно взял деталь и, внимательно оглядев ее, вдруг нахмурился, сердито задергал бровями.

Костя замер. Улыбка, теперь уже совсем неуместная, еще некоторое время держалась на его лице.

– Ты что, – гневно выдохнул мастер, – запорол уникальную деталь и зубы скалишь?

Но взглянув на побелевшее лицо юнца, сказал, с трудом разжимая губы:

– Последний виток срезан. Что делать – ума не приложу.

Мастер, сутулясь, побрел в свою конторку, тяжело переставляя больные, обмороженные на ладожском льду ноги, не по сезону обутые в войлочные ботинки.

Костя ждал, что его вызовут к начальнику смены, учинят разнос, – он боялся и в то же время хотел этого. Ведь строго спрашивают с тех, кого считают стоящими работниками, с кого можно требовать хорошей работы. Главное, что его удручало, – он не мог установить, как и когда допустил промашку.

Об этом же самом он думал и сейчас, ворочаясь с боку на бок на своем узком топчане.

И еще думал, что для него теперь все кончено. Никогда не стать ему настоящим токарем, чьим мастерством гордился бы весь ремонтно-механический цех и даже веси завод.

Мать знала, что Костя не спит. Но не докучала расспросами – бывают минуты, когда человеку надо побыть наедине с самим собой.

Костя провел ладонью по щеке и вдруг обнаружил, что лицо мокрое. Неужто он плакал? Он, комсомолец, недавно получивший паспорт?

Осторожно, чтобы не встретиться с матерью, юркнул в ванную. Полными пригоршнями плескал на лицо, на голову холодную воду. Но и это не очень-то помогло, зеркало бесстрастно отражало осунувшееся лицо с какими-то чужими, «скулящими» глазами.

В прихожей раздался звонок. «Кого нелегкая несет?» – неприязненно подумал Костя. Никого сейчас он не хотел видеть. Даже лучшего друга Витю.

Знакомый басовитый голос донесся из прихожей:

– Дома Константин? Вот и хорошо. Шел мимо, дай, думаю, загляну на минутку. Поговорить, посоветоваться надо.

«Мастер, мастер пришел!» – Не помня себя, Костя выбежал в прихожую. В его влажных еще глазах блеснула радость надежды.

ШУТКА

Иван Михайлович давно вышел в мастера малярного дела. Свою работу любит и считает наиважнейшей. Ведь именно кисть маляра придает новому дому, да и вообще любому зданию, завершенный вид. До этого – здание будто не одетое: ни уюта в нем, ни красоты.

Свою профессию Иван Михайлович обрел в годы войны. Было ему в ту пору четырнадцать лет. Сейчас такого подростка и близко не подпустят к рабочему месту. Сперва получи специальное образование, пройди производственную практику, а потом уж орудуй кистью.

В войну все было по-иному. Рабочих рук не хватало, принимали на производство, не спрашивая, какое имеешь образование. Ваню зачислили учеником в бригаду, сплошь состоящую из зеленой-раззеленой молодежи.

Молодость всегда молодость. В самое наитяжелейшее время не может она обойтись без улыбки и песни, без шуток, порой и не безобидных.

В каждом коллективе непременно есть свой возмутитель спокойствия. В бригаде, куда определили Ваню, первой заводилой считалась одна дивчина – Тамара. Бедовая, никогда не унывающая, до работы жадная.

В дождь, в пургу ходила с непокрытой головой. В темных вьющихся волосах снежинки, а в карих глазах – смешинки.

Встретила она Ваню и, напустив на себя начальствующую строгость, спрашивает:

– В нашу бригаду определили?

– Да.

– Учти, парень, у нас бестолковых не держат. Понял?

– Понял.

– Вот и отлично. – Все так же строго продолжает Тамара: – Вот тебе ведро, разыщи бригадира и скажи, чтобы пару он дал в наше звено. Да поскорее поворачивайся, иначе простой – последний пар на исходе.

Схватил Ваня ведро, вихрем промчался по участку, нашел бригадира, торопит поскорее отпустить пара. Бригадир было улыбнулся, но скоро погасил в своих глазах веселую искорку, поинтересовался:

– Кто же тебе такое поручение дал?

Паренек рассказал, сбивчиво повторяясь, но все еще не догадываясь, что попал впросак. Бригадир укоризненно сказал:

– Подшутили над тобой, Иван. Пар бывает в паровом котле. Физику учил?

– Учил, да не закончил… – Густая краска залила лицо. Откуда столько крови-то взялось у бледного, худощавого паренька?

В обеденный перерыв подошла к Ване Тамара. Улыбается, как ни в чем не бывало, а глаза – виноватые.

– Ты не серчай, новичок. Я не со зла. У кого хочешь спроси – такая я шутливая. На-ка печеной картошки. Вкусная.

Ваня, как и подобает гордому человеку, наотрез отказался:

– Сыт вполне. И вообще ни в чьей заботе не нуждаюсь.

Девушка огорчилась:

– Меня мастер из-за тебя знаешь как прорабатывал? Наверное, сто ведер пара на меня выплеснул. Как только жива осталась.

Она комично съежилась, завздыхала. Ваня прыснул. Давясь смехом, забыв о напускной гордости, с наслаждением поглощал печеную картошку, вкус которой помнит до сих пор.

ТИМ

У входа в механический цех на запорошенной падающим снегом бетонированной площадке важно разгуливали голуби. Их оперение не сверкало чистотой, приняв серовато-фиолетовый спецовочный цвет. Заводская копоть погасила яркость окраски.

И все равно они выглядели молодцевато: черные бусинки глаз доверчиво смотрели на проходящих мимо людей. Голуби были сыты – на площадке то здесь, то там валялись несклеванные крошки.

Мое внимание привлек темный, хроменький голубок, похожий на галчонка. Ближе, чем другие, он подходил к людям, смешно ковыляя и взмахивая хвостом.

– Здорово, Тим! – приветствовал голубя молодой рабочий и, присев перед ним на корточки, похлопал себя по плечу.

Вторичного приглашения не потребовалось.

Удобно усевшись на крепком плече юноши, голубь заворковал, загугукал, сообщая свои новости.

– Опять Сашка потащил в цех голубя, – укоризненно покачал головой пожилой человек.

– Снежище так и валит, пусть немного погреется. У него же производственная травма.

– Сам ты травма! – добродушно усмехнулся рабочий. – Тебе бы в зоосаде работать – самое подходящее дело. То щенка прикармливал, теперь с птицами возишься.

Но последних слов Саша уже не слышал. С голубем на плече он быстро шагал по цеховому пролету, отвечая на шутки улыбкой.

У Тима в цехе было свое постоянное место – шкафчик для инструментов, стоящий неподалеку от длиннющего станка, на котором Саша обрабатывал огромные детали.

Голубь мог часами сидеть, наблюдая уже привычную для него, но непонятную многозвучную жизнь цеха. Иногда он дремал, прикрыв голубоватыми веками свои любопытные глаза.

– Индустриальный голубь, – с восхищением сказал Саша. – Птица, а не робеет в цехе.

– Какую же он травму перенес? – полюбопытствовала я.

– Раскаленная стружка лапку обожгла. С той поры хромает. Все не могу выкроить время к ветеринару свозить. Не может того быть, чтобы врачи не вылечили.

Помолчав, добавил:

– В нашем цехе все любят Тима. Мастер, который давеча замечание мне сделал, пшенную кашу ему потихоньку из дома таскает. Тимка эту пищу больше всего уважает. Ох, и смешной же он, чертяка!

КРАСИВАЯ ЛИНИЯ

Красивой женщине легко быть нарядной. В простеньком ситцевом платье выглядит королевой.

Мастер легкого женского платья заводского ателье Надя Ваганова в отличие от своих подруг любит шить на некрасивых. Собственно говоря, некрасивых заказчиц для Нади нет. В каждом лице, в любой фигуре она непременно найдет что-нибудь привлекательное, хорошее. И умело, со свойственной ей зоркостью художника подчеркнет это выбором фасона и ткани.

Высокой сутулой девушке, страдающей от своих ста восьмидесяти сантиметров, Надя предложит элегантный светлый костюм в поперечную полоску.

– У вас прекрасный рост, – скажет она заказчице, и та невольно распрямит плечи.

У маленькой полной женщины, пришедшей в ателье в глухом клетчатом платье, оказались красивые плечи и нежно-округлые руки. В темном открытом платье женщина окажется стройнее и привлекательнее…

– Посмотрите, какая красивая линия спины, – говорит Надя приемщице ателье, записывающей данные обмера.

«Красивая линия» – любимое Надино выражение. Острые на слово подруги добродушно называют Ваганову Красивой Линией…

Надя не обижается. Она живет со счастливым убеждением, что красоту можно выращивать, как садовник на скудной земле выращивает цветы и фруктовые деревья. Красота есть у каждого. Только у одних она яркая, сверкающая, а у других – робкая, застенчивая. Как, например, вот у этой славной девушки, пришедшей сообщить, что она выходит замуж.

Платья, сшитые Надиными искусными и добрыми руками, оказались «счастливыми». Особенно одно васильковое, отдающее светлым глазам девушки частицу своей глубокой синевы…

ЛУЧШАЯ КАРТИНА

Мы сидим в большой квадратной комнате, стены и простенки которой густо увешаны картинами и акварельными этюдами.

Хозяин дома – один из тех, кто строил этот город, давно начал увлекаться живописью.

Сейчас, когда по состоянию здоровья Яков Спиридонович не может работать на стройке, живопись стала для него главным занятием, благо сюжетов великое множество.

Большая трудовая жизнь, нелегкая и полная романтики, общение с удивительными людьми, прекрасная уральская природа – все это, близкое и дорогое, властно требует воплощения. И Яков Спиридонович переносит на холст «пережитое и виденное наяву» – от первого костра в продутой ветром дикой степи до впечатляющей многоплановой картины «Утро молодого города».

Недавно прошел легкий, косой дождь. И вот уже снова сияет солнце – красное, предвечернее.

Мы выходим на полукруглый балкон, увитый диким виноградом. С высоты шестого этажа видна беспредельно широкая панорама города – современного, просторного, радостного.

В густо зеленеющих скверах играют дети.

Гранатовой густоты свет заката зеркально отражается в бесчисленных окнах домов, окрашивает влажный асфальт в цвет остывающего металла, пронизывает воду глубокого пруда, за которым могуче поднимается завод.

Смотрю, не в силах оторваться от этакой красоты.

– Вот она, моя лучшая картина, – негромко говорит Яков Спиридонович. – Множество людей ее создавало, и все-таки она – моя! Любуюсь и каждый раз думаю: это не просто мой город, а моя судьба, моя нестареющая молодость?

И словно застеснявшись своего душевного порыва, приветливо предложил:

– Давайте-ка чайку попьем – соловья, говорят, баснями не кормят!

ПЕСТРАЯ СТРАНИЧКА

Небольшой автобус мчится вверх по проспекту Пушкина. Молодо и сочно зеленеют деревья в городском парке. Какие они стали высокие и густокронные! Я помню их маленькими, слабыми деревцами с бледно окрашенными листочками – даже ярко зазеленеть у них не хватило силы!

Над крошечными деревцами высокомерно возвышались нелепые сооружения, именуемые пальмами. Способ их изготовления был чрезвычайно прост: деревянный столб обматывали кошмой, а сверху намертво прикрепляли пять-шесть огромных листьев, вырезанных из отходов жести.

Пальм было много – целая аллея. На ветру металлические листья угрожающе дребезжали.

Пальмы чувствовали себя главными и свысока поглядывали на хрупкие деревца. Но те не обижались, потому что понимали, что эти искусственные пальмы – всего лишь времянки, которые, как бараки, обречены на слом…

В автобусе напротив меня сидят две девушки. Одна – высокая, худощавая, с короткой стрижкой – похожа на мальчика-подростка. Ее движения угловаты, взгляд насмешлив и цепок. «Хороший парень», – обычно говорят о таких девушках ребята. С ними охотно дружат, но влюбляются почему-то в их подруг. В таких, как подружка этой высокой девушки. Ее смуглое лицо с теплыми карими глазами миловидно и привлекательно, говорит она чуть нараспев, оживленно жестикулируя:

– Я ему твержу: «У тебя образование начальное, всего восемь классов», а он уперся: «Пока замуж за меня не выйдешь, не пойду в техникум!» Боится, дурной, что, пока он будет на занятиях сидеть, я с Борькой буду ходить на танцы. Нужен мне этот Борька! Вот возьму и подам заявление в строительный техникум. Я бы еще в прошлом году подала, да математики боялась. Помнишь, в школе на тройках тянулась? А позанималась с братом, даже удивилась, до чего все понятно. Значит, способности есть, вполне смогу стать техником. Как ты думаешь, смогу?

– Конечно, сможешь, – подтвердила подруга, – если очень захочешь.

Девушки сошли у Дворца металлургов, где вечный Пушкин со своего пьедестала задумчиво смотрит на племя младое, незнакомое, радуясь весеннему обновлению жизни…