Текст книги "Живая мозаика"

Автор книги: Людмила Татьяничева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

ОТВОД

На комсомольском собрании обсуждалась работа двух соревнующихся бригад. Подводились итоги горячей, напряженной борьбы за переходящее Красное знамя цеха.

Бригадиры сидели в президиуме. Оба высокие, крутоплечие и внешне спокойные.

Но комсомольцы знали, чего стоило им это спокойствие. Давние товарищи, Григорий и Антон, старались ни в чем не отставать друг от друга – ни в работе, ни в учебе, ни в спорте. Стоит одному вырваться вперед, как другой его уже нагоняет. А тут еще табельщица Таня – темнокосая уральская рябинушка – до сих пор не решит, кому из них отдать предпочтение.

Нелегко определить, какой из бригад вручить переходящее Красное знамя. Оба коллектива работают отлично – ежемесячно перевыполняют план, экономят много ценного сырья. Но есть ведь и другие показатели: в бригаде Антона, например, двое нигде не учатся, да и рационализаторских предложений меньше, чем во второй бригаде.

После длительного обсуждения вопрос был решен в пользу бригады Григория.

Но он попросил слова, медленно обвел взглядом товарищей и неожиданно для всех проговорил осевшим от волнения голосом:

– Конечно, каждому лестно быть первым, но я считаю, что переходящее знамя заслужила не наша, а первая бригада. Мы такой чести пока не удостоились. Конечно, работаем неплохо, но есть в нашей работе показуха, и главная вина в этом – моя.

Сегодня нас хвалили: много рационализаторских предложений внедрено. Это верно – много, а крупного ни одного нет. Не нацеливал я ребят на это, боялся количество упустить. Давно чувствовал: неладно делаю, а по-настоящему осознал это только здесь, сегодня. Пока тут говорили добрые слова о нас, мне было так стыдно, хоть сквозь землю… Я все сказал. Теперь решайте…

ОБОЯНЬ

Я никогда не была в Обояни. Говорят, это очень милый городок, утопающий в зелени и фруктовых садах.

Вспомнила я сейчас о нем в связи с одной историей.

В тридцатом году на большую уральскую стройку приехал из Обояни русый паренек. Определился чернорабочим: ни специальности, ни образования у него не было.

Шли годы. Поднялся в степи индустриальный гигант, широко раскинулся прекрасный город.

Завидно сложилась и судьба русого паренька: вырос он в умелого мастера-металлурга. Гору металла – не меньше! – выплавил он за четверть века безупречной огневой работы.

Всему приходит свой срок. С почетом проводил цех старого мастера на заслуженный отдых.

И тут поманил его тихий городок Обоянь – в цветущих садах, в птичьем щебете. Поманил, да так властно, что распрощался мастер со всем, что было ему дорого, и вдвоем с женой уехал доживать в тишине свой век.

Но не так-то просто, оказывается, оторвать сердце от города, который построил собственными руками, от завода, с которым навек породнился, от верных друзей-товарищей.

Понял мастер, что тысячью неразрывных нитей связан он с рабочим городом, ставшим его большой судьбой, его единственной Обоянью… И он вернулся сюда, как возвращается человек к себе домой, где он всегда желанен, всегда необходим!

О КОМ ПИШУТ СТИХИ

На трибуну совещания передовиков промышленности поднялся смуглолицый человек лет тридцати пяти.

Сидевший рядом со мной сотрудник заводской многотиражки сказал:

– Рекомендую слушать внимательно. Интереснейшая личность. Король нержавейки. О нем у нас стихи пишут…

Но выступление оказалось довольно обычным. Было оно каким-то скованным, лишенным живых наблюдений.

Мой сосед виновато объяснял:

– Подсунули человеку какую-то сухомятину! Непременно побывайте у него на печи. Увидите, какой это орел!

…На печь я пришла в горячее для бригады время: шла подготовка к выпуску плавки.

Подручные сталевары лопатами бросали в печь раскислители. Из завалочных окон вырывались белесые чубы пара. На их фоне фигуры рабочих рисовались смутно, расплывчато. Рабочие словно сражались с печью, а та недовольно гудела: не дают покоя, мешают сосредоточиться!

Но где же хозяин печи, король нержавейки? Да вот же он, вот – стоит словно бы в сторонке и зорко следит за всем происходящим, изредка подавая короткие команды. В своей брезентовой робе, в войлочной шляпе он здесь не выглядит главным. Но именно он определяет ритм и задает тон слаженной и до минуты рассчитанной работы бригады.

Вот он подошел к выпускному отверстию печи, вонзил огненный шомпол, и кинжальной струей хлестнула сталь того непередаваемого слепяще-белого цвета, в котором сходятся все цвета радуги.

Сталевар смотрит на это рожденное коллективным трудом чудо, и лицо его словно светится изнутри. В нем и торжество, и гордость, и что-то нежное, отцовское.

В огромных ковшах сталь повезут для разливки в изложницы, напоминающие высокие граненые стаканы. Там ей предстоит «дозревать» – твердеть и обретать заданную структуру.

Я подхожу к сталевару. Но поговорить с ним не удается: бригада приступает к заправке печи для новой плавки. Уславливаемся, что подожду его: смена скоро должна кончиться.

Возле будки управления меня останавливает кудрявый парень. На его чумазом лице белизна крупных ровных зубов кажется ослепительной. Это подручный сталевара, молодой поэт из заводского литературного объединения.

– Хотите, прочитаю стихи о сталеваре, с которым вы сейчас разговаривали? – предлагает он. – Если бы вы знали, какой это мастер. Волшебник! Когда-нибудь о нем поэму напишу. Обязательно.

Мы отходим в сторонку, и юноша читает свои стихи – неровные, взволнованные и волнующие. И не просто читает, а будто передает мне ключи к пониманию души удивительного мастера, словно предупреждает: «Не проглядите главного, будьте зорки и внимательны!»

Во мне нарастает чувство тревоги: сумею ли я увидеть сталевара таким, каким видят его товарищи по огненной профессии и каким он является в живой, непридуманной жизни – обыкновенный человек, постигший тайны волшебства, один из тех, о ком пишут стихи?

ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК

У Саши Нефедова глаза повернуты к хорошему. Так сказал о нем старый мастер, отлично разбирающийся в людях.

Товарищи частенько подшучивают над Сашей, называя его «Солнечной стороной».

Солнечная сторона – любимое Сашино определение. Он считает, что у каждого есть своя солнечная сторона, надо только уметь увидеть ее.

Саша умеет. Вот, например, Лида Герасимова.

Незаметная, угловатая. Ребята редко задерживались возле ее станка. Подходили только по делу – резец попросить или помочь «прочитать» чертеж. Лида вечерний техникум кончает.

Однажды Саша сказал ребятам:

– Наша Лида могла бы играть княжну Марью в фильме «Война и мир». Глаза у нее удивительные – как светящиеся омуты.

– Смотри не утони! – иронически улыбнулся Витя Воронок. – А нам еще пожить охота…

Но Сашины слова запомнились. Стали ребята чаще подходить к Лиде – все-таки интересно заглянуть в глаза-омуты.

И действительно, глаза у Лиды оказались замечательными. Даже странно, что до Сашиных слов никто из ребят этого не замечал.

Скажи сейчас Вите Воронку хоть слово против Лиды – в драку полезет. Каждый день провожает ее после работы…

Конечно, бывает и так, что Саша ошибается: солнечная сторона при ближайшем рассмотрении оказывается теневой.

…Дали фрезеровщику Павлову квартиру. Отдельную. В новом доме. Только район отдаленный…

Вместо того чтобы прямо сказать, что квартира ему не подходит, Павлов выдумал благородный предлог: мол, есть люди более нуждающиеся, а он может и подождать.

Саша, конечно, о тайных мотивах отказа не мог и предположить. Слова Павлова он принял за чистую монету.

– Какой человек! – радовался он. И написал о Павлове заметку в заводскую многотиражку.

Заметку поместили.

Павлов от стыда места себе не находил. Пришел к Саше вечером в общежитие и выложил ему все как есть, ничего не утаивая.

Саша очень огорчился. Но укорять и стыдить Павлова не стал. Он только посоветовал ему о своем некрасивом поступке рассказать на собрании бригады. И тот рассказал…

ВЯЗ

Сломали старые дома, а его оставили: пусть поживет, пока стройка не придвинется к нему вплотную.

Он был очень красив, этот кудрявый вяз.

В жаркий полдень под его широкой тенью отдыхали строители. А по вечерам целовались влюбленные. Их горячий шепот сливался с шелестом густой листвы. И если застенчивый юноша вдруг забывал выношенные в сердце слова признания, вяз ему тихо подсказывал их.

Он был добр и терпелив.

Но вот пришло его последнее утро.

Стройка дышала совсем рядом. Тень стрелы подъемного крана опустилась на голову вяза.

– Ничего не поделаешь, старина, – печально сказал молодой прораб, – пришел твой час…

Два топора враз ударили по темному жилистому стволу. Испуганные воробьи, свистя крыльями, взметнулись вверх. Сколько же их было здесь? Не меньше, чем листьев…

Вяз напряг все свои силы, чтобы умереть достойно. Ни один лист не дрогнул на его ветках, и только укрытые землей корни судорожно сжались. А может быть, листья не знали, что вяз умирает? Листья, как дети, в смерть не верят…

Когда вяз подрубили со всех сторон, трактор, пыхтя, повалил его на землю.

Падал вяз плавно и бесшумно. Он даже успел прощально помахать ветвями своим друзьям-строителям, подарившим ему весну и лето.

СНЕГОЛОМ

Снег не шел, а обрушивался на землю. Он падал тяжелыми мокрыми хлопьями, грудью наваливался на крыши, дыбился сугробами, медвежьей лапой пригибал к земле тонкие деревья, а тем из них, что не хотели сгибаться, ломал позвонки.

Он делал это не со зла, а просто по глупости: не знал, куда девать свою шальную силу.

Людям было жаль деревья. Они помогали им освобождаться из-под снежного гнета, наскоро ставили подпорки.

Я видела, как юноша в новой цигейковой куртке подставил свое широкое плечо тонкому топольку, а девушка обивала с веток снежные пласты.

Шли мимо, видят – согнулся тополек в три погибели, вот и решили помочь, как товарищу, попавшему в беду.

Помогли, и в сердце у каждого прибавилось радости.

«КОСМИЧЕСКАЯ» СТАЛЬ

Радио только что сообщило о космическом полете Валерия Быковского.

В красном уголке общежития девчата оживленно обсуждали это событие, обменивались мнениями о космонавте номер пять.

– Жаль, что женатый, – печально вздохнула круглолицая девушка с высокой модной прической. – Знаете, – добавила она, – мне теперь на наших ребят даже смотреть не хочется.

– Это почему же? – прищурив синие-синие глаза, спросила худенькая девушка в тренировочном спортивном костюме.

– Обыкновенные они. Как дважды два – четыре! – пренебрежительно бросила круглолицая.

Синеглазая даже задохнулась от волнения.

– Нет, вы только послушайте ее, девочки! – возмутилась она. – По Клавкиному мнению, все наши ребята – серость, темнота! И Сеня Липатов, который орденом Ленина награжден! И Миша Тяжельников – какой замечательный станок он сконструировал! И мой Димка, который космическую сталь варит!

Клава иронически ухмыльнулась:

– Насчет космической стали ты сейчас сочинила или всю ночь думала?

Но синеглазую девушку не так-то легко было сбить с толку. Громко, чтобы услышали все девчата, она сказала:

– Думать, Клава, и тебе не вредно. А что касается Димкиной стали, то она, эта сталь, работает на будущее, а значит, и на космос. Вот я и назвала ее космической. Фактически, может быть, неточно, а по существу верно.

НАГЛЯДНАЯ АГИТАЦИЯ

Рабочий день окончен, а бригада третьей мартеновской печи не спешит расходиться по домам. Ушел только второй подручный, замкнутый и чем-то озабоченный Тима Коркин.

– Как подменили парня, – сказал сталевар, провожая глазами уходившего. – В ремесленном не было веселее Тимки. Сейчас улыбаться разучился.

– С такой женой, как его Зинаида, на людей кидаться начнешь, – угрюмо пробасил машинист крана. – Все не по ней, все домашние дела на него взвалила, а того не понимает, что мартеновская печь душевного спокойствии требует. Побывала бы хоть раз на нашем рабочем месте, может, и по-другому заговорила.

– А ведь это идея! – улыбнулся бригадир. – Попробуем метод наглядной агитации.

…Несколько жен мартеновцев, в том числе и Зина Коркина, по приглашению цехкома пришли проверить работу цеховой столовой. Сначала женщинам показали цех, познакомили с величественным процессом рождения металла – от загрузки печи до выпуска плавки. Жены смотрели на своих мужей и не узнавали их. Перед ними вставали богатыри, укрощающие огненную стихию, отважные, сильные и в то же время такие незащищенные в своих брезентовых робах и войлочных шляпах.

Сколько надо умения, сноровки и терпения, чтобы работать у этих огнедышащих печей!

Что передумала Зина Коркина за время своего пребывания в цехе, сказать не берусь. Но у бригады нет теперь основания беспокоиться о своем товарище, а это добрый признак.

ФИЛИАЛ ОБЩЕЖИТИЯ

Хороший дом у старого мастера – на три комнаты. Юг, восток, запад в окна смотрят. А север заглядывает только в кухоньку. Но там и без солнышка жарко – от плиты, от горячего борща, от чая с домашним вареньем.

Только жить в доме стало невесело: разлетелись дети из родного гнезда. Старший сын в Братске инженером, младший несет армейскую службу, дочка с мужем уехала на Кубань.

У каждого свое призвание, своя судьба.

Есть свое прочное место в жизни и у старого мастера. Тридцать лет сталь выплавляет и на покой уходить пока не собирается.

Много у него старинных товарищей, знакомство с ними поддерживает, а вот дружбу водит все больше с молодежью.

Молодых металлургов к нему как магнитом тянет. Особенно тех, что живут в общежитии, без отца, без матери…

Мастер для них – и советчик, и добрый наставник. С ним можно обо всем поговорить, и поспорить, и помечтать.

В выходные дни, в праздники у мастера в доме полно молодежи. Тесно и весело становится в просторных комнатах.

Засидятся гости допоздна, а уходить не хочется. И хозяевам жалко отпускать от себя молодежь.

Однажды вот в такую минуту мастер предложил:

– Чего вам, собственно, ребятки, уходить? Освобождайте завтра койки в общежитии да и переезжайте к нам. Отдадим мы вам со старухой большую комнату, вчетвером в ней прекрасно устроитесь – и живите на доброе здоровье.

– Переезжайте, соколики, не стесните вы нас, – вставила свое слово жена мастера.

…С той поры дом старого сталеплавильщика называют в поселке филиалом общежития.

СЫНОВНИЙ ПОДАРОК

Молодой человек попросил продавщицу магазина подарков помочь ему выбрать шелковую косынку – красивую и модную.

– Для невесты? – продавщица лукаво улыбнулась.

– Не угадали. Маме подарок выбираю ко дню рождения.

Огонек в глазах девушки погас. Она достала несколько косынок и шарфиков унылой темной расцветки.

Молодой человек не стал их даже рассматривать.

– Я, кажется, просил нарядную. – В его словах угадывался сдержанный упрек.

– Но вы же сказали, что подарок матери? – возразила продавщица. – Пожилому возрасту соответствуют темные тона. Нас так учили… И вообще…

– Не знаю, как вообще, а в частности моя мама такое носить не станет. Она у меня молодая, красивая.

Девушка удивленно подняла бровки – тонкие шнурочки.

– Впервые слышу, чтобы взрослые сыновья называли своих матерей молодыми! Мать – значит обязательно пожилая, даже старенькая. Помните, Есенин писал: «Ты жива еще, моя старушка…» Но если угодно…

Продавщица захлопотала. Шестом волшебницы она извлекла из коробки легкую серебристую косынку.

– Вот это красиво! – одобрил молодой человек.

Получив покупку, он поблагодарил девушку за внимание.

– Это вам спасибо, – вспыхнула продавщица, – хорошо вы о своей маме сказали…

СТАРЫЙ ЦЫГАН

В профком механического цеха пришел старый цыган. Борода – черненое серебро, а густой его шевелюры вполне хватило бы на десять лысеющих голов.

Держался старик уверенно.

– Кто здесь главный? – спросил он сильным гортанным голосом.

Председатель профкома усадил необычного посетителя в кресло, попросил рассказать, с чем тот пожаловал.

Без всяких предисловий старик заявил, что он категорически возражает против решения профкома о выдаче путевки в дом отдыха сверловщику Илье Говорову.

– Где это видано, – возмущался старик, хмуря свои густые брови, – чтобы молодой цыган лечиться ездил! У нас в роду хилых не бывало. Илька, меньшой мой, не хуже других. Парень в силе – на кой бес ему лечиться!

Никакие доводы председателя профкома не смогли переубедить упрямого старика.

Да и сам Илья, узнав о посещении отца, попросил, чтобы его путевку передали кому-нибудь другому:

– Не хочу обижать батю!

…В качестве поощрения за безупречную работу профком премировал Илью двухнедельной поездкой в Москву.

Такой премией остались довольны и сын, и отец.

ГЛАЗА

Если глаза прекрасны, то любое лицо, даже с неправильными чертами, становится притягательным.

А прекрасными могут быть любые глаза – широко распахнутые и прорезанные узко, черные и серые, синие и коричневые. Ни форма глаз, ни их цвет не имеют решающего значения, ибо главная красота глаз – в излучаемой ими мысли, в богатстве души, отраженной в их глубинах. И чем смелее, чем вдохновеннее мысль человека, чем глубже и благороднее чувства, тем ярче и чище сияют его глаза.

Как живые удивительные звезды светят мне отовсюду прекрасные глаза моих современников…

ОПРОВЕРЖЕНИЕ

О человеке написали очерк в газете. А он не согласен. Сидит в кабинете редактора и горячо доказывает, что писать надо было совсем не о нем. И так убедительно, так окрыленно говорит он о своих товарищах по работе, столько увидел в каждом из них хорошего, что не остается никаких сомнений: газета поступила правильно, напечатав очерк об этом справедливом юноше.

ПЕРВЫЙ УРОК

В редакцию городской газеты Аню Круглову зачислили сотрудником отдела писем. Для своих девятнадцати лет она казалась очень хрупкой, и даже тяжелый узел кос на затылке не придавал ей солидности.

Училась Аня на втором курсе литературного факультета, писала длинные стихи о пятилетке и ударниках строительства, втайне надеясь, что когда-нибудь ее стихи появятся на первой странице «Комсомольской правды».

Работа в отделе писем Ане казалась скучной. Она разбирала и регистрировала редакционную почту. И лишь изредка ей поручали отредактировать какое-нибудь простенькое письмо.

Однажды ей дали короткую заметку о непорядках в цеховой столовой, написанную сталеваром Гришиным.

В заметке говорилось о том, что цветы, принесенные женами рабочих для создания в столовой уюта, сохнут, потому что их забывают поливать.

То, что об этом написал человек столь серьезной, даже суровой профессии, показалось Ане значительным. Она решила придать письму необходимую, с ее точки зрения, выразительность и эмоциональность.

Начало получилось эпически-торжественным:

«Люди с аппетитом ели ароматные золотистые борщи и малиновые кисели… А в это время умирали цветы…»

И надо же было случиться так, что редакционные «фильтры» не сработали, и Анино вольное сочинение беспрепятственно проскочило на газетную полосу, заняв уголок в разделе «Из редакционной почты».

Аня чувствовала себя именинницей. Но недолго…

В комнату отдела писем стремительно вошел, вернее даже влетел, сердитый человек в распахнутом меховом полушубке.

Мех на полушубке воинственно щетинился, усиливая впечатление сердитости посетителя.

Потрясая свежим номером газеты, он гневно выкрикнул:

– Есть у вас совесть или нет? Чучело гороховое из меня сделали!

Заведующий отделом писем пригласил посетителя сесть и спокойно объяснить, в чем дело.

– Что тут объяснять, – хмуро проговорил тот, – навыдумывали чепухи и мою подпись поставили. Пойди теперь доказывай, что я тут вовсе ни при чем! Мастер – он у нас язва не из последних – сразу приклеил ярлык…

Аня заинтересованно спросила:

– Какой ярлык?

– Малиновым киселем обозвал. Теперь не скоро соскребешь.

Аня передернула плечами:

– Неэмоциональный человек ваш мастер!

Сталевар снова вскипел:

– Вы-то чего встреваете?

Аня оскорбленно вскинула голову:

– Эту заметку редактировала я. Мне хотелось, чтобы лучше было, красивее. Ведь о цветах же речь…

Сталевар испытующе поглядел на Аню, на ее по-детски тонкие руки и хмуро улыбнулся:

– Вот оно что… Красота, девушка, должна быть под стать человеку! Ты взгляни-ка на меня внимательнее, ну мог ли я, даже после десятой рюмки, нагородить такое? Не мои слова, понимаешь? Они мне не соответствуют, как, например, не соответствовала бы дамская соломенная шляпка сталеварской робе. Подумать только: янтарный борщ, малиновый кисель, будь он трижды неладен!

БОЛЬШЕ ЧЕМ ОТЕЦ

Разговор наш никак не клеился. Словно костер из зеленых веток, он и гаснуть не гас, и гореть не горел.

На мои вопросы Игорь Емельянов отвечал с той вежливой односложностью, в которой угадывалось упорное нежелание говорить о вещах, касающихся лично его.

– Вы не хотите, чтобы о вас писали? – спросила я напрямик.

– Угадали, – так же прямо ответил Емельянов.

Губы у него твердые, обветренные, на широких скулах смуглый румянец.

Помолчав, он пояснил с молодой запальчивостью:

– Я считаю несправедливым, когда об одном человеке трубят, а о других, более достойных, молчат, словно их и нет вовсе. У нас на стройке каждый пятый – ударник коммунистического труда, о каждом хоть роман пиши. Вы, конечно, ни при чем: приехали, пошли к начальству – вот вам и порекомендовали поговорить с Емельяновым. Фамилия обкатанная, осечки не произойдет. Иной раз прочтешь о себе хвалебные слова и хоть бы в глаза людям не смотрел: стыдно! Особенно вот перед ним стыдно, перед Николаем Романовичем, – Емельянов жестом указал на тумбочку, где в рамке из узорного каслинского литья стоял небольшой портрет пожилого человека с энергичным строгим лицом.

– Отец?

– Больше чем отец. Меня и еще одного парня из-под озерного льда вытащил: тонули мы. Нас-то он спас, а сам спустя короткое время умер – крупозное воспаление легких… Какой замечательный мастер был, какой золотой человек! Между прочим, о его геройском поступке в газете заметка была – строк двадцать, не больше. Вот как получается! Если же разобраться, то я и в люди вышел благодаря ему. Понимаете, совесть не позволяет мне в обозе плестись. Слишком дорогой ценой оплачена моя жизнь, чтобы тратить ее как попало.